CC BY
40
УДК 316.7(44)+94(47+44) 117/18 |
СОЦИАЛЬНАЯ СПРАВЕДЛИВОСТЬ КАК МАРКЕР «ЦИВИЛИЗОВАННОСТИ»: ОТ ИСТОРИИ ПРЕДСТАВЛЕНИЙ К ИНФОРМАЦИОННЫМ ВОЙНАМ
А.В. Гладышев СГУ им. Н.Г. Чернышевского кафедра всеобщей истории e-mail: [email protected]
В истории мы можем найти много примеров того, как по степени «справедливости» устройства общественных отношений, с точки зрения одного народа, судили о цивилизованности другого. Восприятие России и русских французами в к. ХУШ - н. Х1Х вв. в очередной раз показывает, насколько относительно само понятие «справедливость». Со временем одной из ключевых составляющих мифов о русском «варварстве» становятся крепостнические порядки в России: социальная несправедливость становится мерилом «цивилизованности» а, начиная с наполеоновской эпохи, входит в инструментарий информационных войн.
Ключевые слова: Социальная справедливость, имагология, французско-русские отношения, история России, история Франции.
SOCIAL JUSTICE AS A MARKER OF "CIVILIZED": FROM THE HISTORY OF IDEAS TO INFORMATION WARS
A.V. Gladyshev
(Saratov, Russia) e-mail: [email protected]
In history, we can find many examples of how the degree of " justice" of the structure of social relations, from the point of view of one people, was judged on the civilizabili-ty of the other. Perception of Russia and Russians by the French in the XVIIIth - XIX centuries once again shows how relative the very concept of "justice". Over time, one of the key components of the myths of Russian "barbarism" is feudal order in Russia: social injustice becomes the yardstick of "civilization" and, beginning with the Napoleonic era, is part of the toolbox of information wars.
Keywords: social justice, imagology, French-Russian relations, history of Russia, history of France.
Социальная справедливость на протяжении веков была целью борьбы различных классов или слоев общества, борьбы с существующим в государстве режимом. Одновременно социальная спра-
20
ведливость стала мерилом «Другого»: по степени «справедливости» устройства общественных отношений судили о цивилизованности того или иного государства.
Проясним некоторые лексико-семантические обстоятельства, связанные со «справедливостью». В большинстве человеческих сообществ «справедливость» традиционно (начиная с Платона и Аристотеля) причисляется к добродетелям. От Аристотеля идет традиция различения двух видов справедливости: распределительной и воздающей. Распределительная: «как будем делить: по-честному, поровну или по справедливости?». Воздающая: справедливость - представление о соответствии воздаяния деянию. Как с точки зрения судьи (оценщика) должно быть.
В русском языке «справедливость» восходит к понятию «правда», в латинских к понятию «justice» (юстиция). Отсюда иногда делают вывод, что для русских справедливость ближе к морально-нравственным оценкам, для западноевропейцев - к закону. Но это неправильно: «Русская правда» - русский закон. В словаре Даля первые значения «справедливости» - «правильный», «сделанный законно», а затем уже - «по правде», «по совести», «по правоте».
Если мы, абстрагируясь от юридических коннотат справедливости, обратимся к ее ментальным критериям (к социальным ценностям), то относительность понятия «справедливость» станет еще очевидней: системы ценностных координат могут быть в тех или иных сообществах весьма различаться.
За многочисленными рассуждениями о свободе и равенстве, за попытками наделить эти абстракции конкретным смыслом, дать им определение, всегда стояли некие представления о справедливости. Ни одна разновидность равенства не должна противоречить справедливости, равно как и свобода в своих проявлениях перестает быть истинной свободой, перестав быть справедливой. Видимо, справедливость актуализовалась, приобрела ценность для человека даже ранее свободы и равенства. Исключительно релятивистская по своему характеру она стала одной из эмоциональных движущих сил истории: обостренное чувство несправедливости на уровне межличностных отношений, осознание социальной несправедливости, - могло стать самодостаточным мотивом для
убийства (от индивидуального террора до массовых убийств в ходе бунтов и революций).
Образцом социальной несправедливости в исторической памяти на века осталось рабство. В 1981 г. последней страной, где было официально запрещено рабство, стала Мавритания... Но и сегодня колоссальный уровень социальной поляризации в современном обществе, низкий уровень жизни, потеря идентичности имеют следствием нелегальную торговлю людьми (по некоторым данным до 4 млн. людей в год продаются и покупаются). Рабство в общественном сознании не всегда конкретизируется, но прочно ассоциируется с преступностью и несправедливостью: сексуальное, бытовое, расовое, классовое и т.д. В прошлом из лона осознания несправедливости таких отношений и родился концепт «свободы».
Но «свобода» и «справедливость» вовсе не обязательно совпадают: Дж. Вашингтон - отец-основатель американской нации - был и борцом за свободу (от власти метрополии), и крупнейшим рабовладельцем. И нация не считала, что он несправедлив! Право на собственность стало священнее права на личную свободу, которая неизвестно, где еще была (если была вообще) в далеком прошлом.
Право сильнейшего, право победителя сделало из человека товар еще на заре истории. Тысячелетия понадобились для того, чтобы осознать несправедливость этого «первородного греха». Рабовладельческий строй сменился феодальным, людьми в розницу официально не торговали, но деревеньки «жаловали»: синонимом рабства становится крепостное право. Где-то, юридически запрещая рабство, отменяли и крепостничество, где-то крепостное право сохранялось. Со временем крепостничество усилиями в первую очередь западной просвещенной элиты стало представляться как показатель нецивилизованности (варварства). Просвещенческий дискурс и европоцентристское мировоззрение породили очередную картину поляризации мира: чем дальше от Парижа, тем больше варварства, крепостничества и меньше справедливости.
Противопоставление «цивилизации» и мира «варваров», «южных» народов «северным» народам мы встречаем еще во времена античности. Славяне, начиная с первого же упоминания о них в западноевропейских источниках, были отнесены к «варварам». Архетипический страх перед агрессией с Севера и Востока, перед
агрессией «варваров» сохранялся очень долго в независимости от того, насколько реальной была такая угроза.
В этой связи показательно восприятие представителями западной цивилизации социальных отношений в России.
В общей истории взаимодействия русской и французской культур можно наметить несколько периодов. На протяжении Средневековья образ «московита» рисовался на основе стереотипа «варварства»: агрессивность, воинственность, культурная отсталость. Этому в немалой степени способствовало принятие Русью православия и татарское завоевание. Эпоха регулярных культурных контактов начинается только после реформ Петра I. Сначала служащие времен русской галломании XVIII столетия, затем эмигранты времен Французской революции сохранили самые непосредственные впечатления о России и русских. Количество мемуаров, путевых дневников, записок, сочинений по истории, политике, экономике, оставленных французами о России огромно. Конечно, как и при анализе любого нарративного источника, необходимо учитывать личность их авторов. Л.-Ф. Сегюр так описывает своих соотечественников: «...Тогда в Россию приезжало множество негодных французов, развратных женщин, искателей приключений, лакеев, которые ловким обращением и уменьем изъясняться скрывали свое звание и невежество»1.
С ХУШ в. Россия видится как окраина цивилизованного мира, наподобие Турции. Политический строй такой периферии - деспотия, тоталитарное военизированное государство, где нет понятия личной свободы, где все подданные - рабы султана или царя. О какой справедливости может идти речь, если в России все делается, как писал Казанова, из-под палки?
Новый и важнейший период русско-французских отношений, давший, казалось бы, новый и массовый материал для формирования представлений о «Другом» - эпоха наполеоновских войн. Можно сказать, что большинство французов «открыли» русских вблизи от своих границ лишь в 1799 г., благодаря походу Суворова. В Базеле, Женеве, Нанте, Лионе, - везде гражданское население
1 Сегюр Л.-Ф. Записки о пребывании в России в царствование Екатерины II // Россия XVIII в. глазами иностранцев. М., 1989. С. 349.
23
расспрашивало французских военных о казаках и Суворове: «ужас проник в само сердце Франции». Офицеры же забавлялись, пугая обывателей рассказами о жестокости русских: «когда нас спрашивали, правда ли, что казаки едят людей, мы отвечали, что не было еще казака, который не отведал бы маленького ребенка2. Даже добровольцы из эмигрантского корпуса под командованием принца Л.Ж. Конде, который в 1798-1799 гг. был расквартирован на Волыни, оставили нелестные отзывы о приютившей их стране, в первую очередь, о крепостном праве и деспотизме императора3.
При таком подходе неудивительно, что в 1802 г. К.А. Сен-Симон оплакивая «страшную» участь русских ученых, писал: «В России, если императору не нравится какой-нибудь ученый, ему отрезают нос и уши и ссылают в Сибирь». Хорошо уже и то, что Сен-Симон хотя бы допускает существование русских ученых, потому, что дальше идут обычные рассуждения о «русском варварстве»: «В России крестьяне также невежественны, как и их лошади: и вот, друзья мои, русские крестьяне скверно питаются, плохо одеты и подвергаются палочным ударам»4.
1812 год - это специфический рубеж не только в русско-французских отношениях, но и русско-французских отражениях. Обра-
2Villeneuve-Bargemon F.E. Memoires // Carnet de la Sabretache : revue militaire retropective.Ser. 3. 1923. T. 6. Р. 345. Ради справедливости необходимо заметить, что так же как французы в 1799 г., и многие русские были уверены, что их враги едят людей. Крестьянка Агафья Игнатьева из села Воль-ти (Смоленская губерния) вспоминала, что в 1812 г. была уверена, что французы ее съедят (ей тогда было 9 лет); так считали все крестьянские дети. См.: Толычева Т. Рассказы и предания Смоленска о Двенадцатом годе // Русский вестник. 1880. № 11. С. 217-218. Даже Ф.Н. Глинка, видимо, увлекшись слухами о «сентябрьской резни» 1792 г., заявлял, что во время революции французы «без всякой надобности убили, сжарили и съели много своих мэров». См.: Глинка Ф.Н. Письма русского офицера. М., 1987. С. 96.
3 Характерно, что многие роялисты сразу отказались ехать в Россию, напуганные отдаленностью, суровым климатом и чуждыми порядками. См.: Васильев А.А. Роялистский эмигрантский корпус принца Конде в Российской империи (1798-1799) // Великая Французская революция и Россия. М., 1989. С. 320.
4 Сен-Симон. Избр. соч. М.;Л., 1948. Т. I. С. 125. Об исторических и социальных воззрениях К.-А. Сен-Симона см.: Гладышев А.В. Миры Сен-Симона: от Старого Порядка в Реставрации. Саратов, 2003; Гладышев А.В. Миры Сен-Симона: между Наполеоном и Людовиком XVIII. Саратов, 2014.
24
зы России получили подпитку свежими впечатлениями, а сам исход кампании сделал русских главными виновниками неудач французского императора.
На описание чужой страны всегда воздействуют несколько факторов: путевые рассказы предшественников, мифологический образ вселенной, который сложился в обществе, политическая ситуация, то, кому адресован текст, состояние, образование и характер автора... Военнопленному, передвигающемуся под конвоем в направлении Сибири, страна видится иначе, чем из окна кареты путешественника, стремящего в столицу. Плененный под Смоленском лейтенант Р. Вьейо5, через несколько лет написал свои мемуары, в которых с первых строк в духе римских авторов пытался «потрясти» читателя описанием «страшных и поразительных» событий6. Справедливость для него относительна: его удивляет, что казаки разоряли при отступлении русские деревни. Другое дело французы: «нам, <...> по праву войны (le droit de la guerre) все эти вещи были позволены и извинительны»7. «Не по правилам» вели себя и конвоиры: «Можно представить, сколько притеснений и даже преступлений вынесли несчастные заключенные, лишенные защиты, сил, провианта от этих дикарей (sauvages), которые не слушались своего командира и жаждали только грабежа и смерти, полагая, что имеют на нас все права <...> Эта нерегулярная милиция, составлена из бродяг, слишком трусливых, чтобы <.> храбро сражаться; они без опасений возмещали убытки за счет нас, и мы терпели все виды жестокости. Они просто убивали, чтобы ограбить свои жертвы; униформа, одежная пуговица, надежда найти за подкладкой платья золото, малейшая безделица была для этих бандитов (bandits) объектом страстного желания и, если случай был благоприятный, они нас убивали без предупреждения»8. Безоговорочно верить таким «очевидцам событий» не стоит: описа-
5 Гладышев А.В., Тотфалушин В.П. Страдания Француза в России. По страницам воспоминаний Р. Вьейо о пребывании в русском плену 18121814 гг. // Россия и Франция. М., 2006. Вып. 7. С. 115-137.
6 Vieillot R. Souvenirs d'un prisoner en Russie hendantles années 1812-1813-1814. Luneray: Éd. Bertout, 1996.
7 Vieillot R. Op. cit. Р. 102.
8 Vieillot R. Op. cit. Р. 163-164.
ние ополченцев у Вейо содержит в себе разительное сходство с работой Серанга9. Мемуаристы могли использовать и воспоминания своих предшественников, и газетные сплетни, и семейные байки и анекдоты.
Череда публикаций мемуаров о кампании 1812 г. лишь придала новый импульс мифу о русском варварстве. Коллективная память Франции извлекала из мемуарной литературы и фиксировала то, что хоть как-то согревало национальную гордость: со стихией (варварами, морозами и т.п.) бороться невероятно сложно, и герои те, кто вообще вернулись из русского ада.
С появлением в конце 1813 г. союзников у границ Франции в сознании французов оживают архетипы нашествия варваров. Наполеоновская пропаганда усердствовала в формировании негативного образа казака как символа России в целом. В 1814 г. атаман Платов рассказывал своим собеседникам-французам, что, когда в одной французской деревушке он хотел погладить по головке прелестную маленькую девочку, ее мать с рыданиями бросилась к его ногам, умоляя «не съедать ее дитя». «Кто же из нас больший варвар, я или эта женщина?», - резонно спрашивал знаменитый донской атаман10.
Пропаганду (впрочем, как и контрпропаганду) нельзя сбрасывать со счетов11, она оказывала влияние и на современников, и (через их рассказы) на историческую память потомков. Можно даже сказать, что Наполеон, проиграв на поле сражения, выиграл битву за историческую память: эффект от пропагандистских усилий его администрации оказался весьма долгоиграющим.
Либеральная оппозиция Наполеону готова была согласиться, что в России даже в условиях крепостничества не все плохо.
9 Serang. Les prisonniers française en Russie. Paris, 1837. Р. 329-330.
10 Абрантес. Записки или исторические воспоминания о Наполеоне, революции, директории, консульстве, империи и восстановлении Бурбонов. Т. 1-16. М., 1835-1839. Т. 16. С. 159.
11Гладышев А.В. Антинаполеоновская пропаганда союзников и кампания 1814 года // Известия Саратовского университета. Новая серия. Серия История. Международные отношения. 2017. Т. 17. Вып. 4. С. 481-489.
Во-первых. Например, Сегюр порицал «рабство» (крепостное право), но отмечал «умеренность»12, с какой русские помещики пользуются своей неограниченной властью: «Во время пятилетнего моего пребывания в России я не слышал ни одного случая жестокости и угнетения. Крестьяне действительно живут в рабском состоянии, но с ними хорошо обращаются. Нигде не встретишь ни одного нищего. »13.
Во-вторых. И это даже важнее, чем во-первых. С точки зрения таких путешественников по России, как Сегюр или де Сталь, восприятие русским народом своего положения детерминируется его кругозором, уровнем образованности. По Сегюру, русские простолюдины даже счастливы в своем невежестве и отсутствии самолюбия: они довольствуются необходимым минимумом, их потребности весьма ограничены, а привычки постоянны, они не знакомы с «нравственным благосостоянием», но зато не испытывают «страданий нищеты, этой страшной язвы просвещенных наро-дов»14. По мнению де Сталь, народ не беден, нет той резкой противоположности богатства и нищеты, как в Европе15. «Отношения господ к народу похожи, скорее, на отношение к челяди у древ-них»16. Из чтения Сегюра и мадам де Сталь можно сделать вывод, что народ в России доволен своим положением, потому что не знает ничего иного и готов до последней капли крови защищать свою страну, несмотря даже на творящиеся в ней несправедливости. Не имея представлений о том, как можно по-другому, русские довольствуются тем, что есть, полагая такое положение вещей вполне справедливым, ибо «так уж заведено». Эти французские мемуаристы подводят читателя к мысли, что невежество в вопросе, что такое собственно есть страдание, избавляет нас от самого страдания. Как говорится: «Не жили мы никогда хорошо, да и начинать поздно.».
12 Сегюр Л.-Ф. Указ. соч. 330-331.
13 Там же. С. 336.
14 Сегюр Л.-Ф. Указ. соч. С. 328. Это парафраз высказываний самой Екатерины II о кочевых народах окраин Российской империи. См.: Сегюр Л.-Ф. Указ. соч. С. 440.
15 1812 год. Баронесса де Сталь в России... С. 27.
16 Там же. С. 30.
В-третьих. Б. Констан в 1815 г., восхваляя Александра I, писал, что в России «улучшения носят медленный и постепенный характер; народ просвещается без принуждения; законы совершенствуются в деталях, без намерения нарушить законодательную систему в целом; практика, предшествуя теории, подготавливает умы к ее восприятию17. В контексте «варварской России» образ Александра I приобретает трагический оттенок. Одинокий «европеец», окруженный непонимающими и отвергающими его проекты «азиатами», он вынужден сдерживать желание облагодетельствовать свой народ тормозить им же задуманные реформы. Идеализация русского императора лишь подчеркивала русофобию французского общественного мнения. Так же как Александр I четко разделял и противопоставлял Наполеона и французскую нацию, французы разделяли и противопоставляли его самого и русский народ. Поэтому тезис, что русофобия французских либералов начинается только после смерти Александра I18, нуждается в пересмотре.
Увлечение французских либералов в 1814 г. Александром I19 быстро сменилось новыми приступами русофобии, и события 1830 г. в Польше лишь подлили масла в этот огонь.
Характерным примером негативного стереотипа России, сформировавшегося на основе косвенных сведений и широко распространяемого через газеты и отдельные «исторические» издания, являются сочинения А. Рабба20. Рабб - типичный литературный поденщик и коммерсант, с быстротой молнии выдающий продукцию на любые темы, лишь бы она привлекала массового читателя. Его сочинения - политическая публицистика в исторической оболочке. Пускаясь в нелепые этимологические рассуждения, он пытается сблизить по смыслу «russe» и «servus», т.е. «русских» и «рабов». Такой дилетантский подход, тем не менее, понра-
17 Constan B. Cours de politique conctitution nelleou collection des ouvrages publié sur le gouvernement representatif. Paris, 1861. T. II. P. 268.
18 См.: Cadot M. L'image de la Russie dans la vie intellectuelle française (1839-1856). Paris, 1967.
19 Гладышев А.В. Французские либералы и Александр I // Проблемы изучения истории Отечественной войны 1812 года. Саратов, 2002.
20 См. Гладышев А.В. А. Рабб и его «История Александра I // Российская империя: стратегии стабилизации и опыты обновления. Воронеж: Изд-во ВГУ, 2004.
вился и Гюго, и Стендалю. Последний уверял в письме своему другу, что Рабб показывает русских такими, какие они есть: едва более цивилизованными, чем их соседи турки и весьма уступающими туркам по их ужасной вере <...> Я рекомендую труд Рабба всем читателям, которые за несколько часов хотят понять идею российской справедливости»21. Действительно, что там долго разбираться в истории, культуре, социальном и политическом строе России, когда ее можно понять «за несколько часов», прочитав одну единственную книжку первого подвернувшегося автора -книжку, написанную на основе сочинений XVII в. Гутеруса (Gute-rus) и Тукэ (Touque). Ведь, в конечном счете, и так уже давно все ясно а priori.
Крепостнические отношения в России стали и маркером ее цивилизационной отсталости, и объектом неустанной критики, а временами и жупелом, призванным образумить сомневающихся в угрозе с ее стороны. Историческая память прочно удерживает образы «Другого», и даже отмена крепостного права в России не снимет сомнений в ее «цивилизованности», а миф о русской угрозе станет непременным инструментом информационных войн современности.
21 Wieclavik L. Alphonse Rabbe dans la mêlée politique et littéraire de 1а Restauration. P., 1963. Р. 347-348.
