CC BY
63
Социология и социальная работа Вестник Нижегородского университета им. Н.И. Лобачевского. Серия Социальные науки, 2014, № 1 (33), с. 58-62
УДК 316
© 2014 г.
СОЦИАЛЬНАЯ РОЛЬ РОССИЙСКОГО ИСТОРИКА В СОВРЕМЕННЫХ УСЛОВИЯХ
А.А. Кузнецов
Нижегородский госуниверситет им. Н.И. Лобачевского
Поступила в редакцию 10.10.2013
Рассматривается социальная роль российского историка в условиях «войн памяти». Ключевые слова: «войны памяти», историк, история, историография.
Сегодня сказать, что значение истории как социальной науки возрастает, значит впасть в банальность. Использование истории как инструментария в регулировании (или манипулировании) политической, идеологической и культурной сфер стало общим местом.
В последнее время среди российских историков получил распространение термин «историческая политика». Это словосочетание, кроме прочего, - потребность в историко-культурной идентичности, общего познавательного принципа историзма, воспитания патриотизма, что уже само по себе подчеркивает важность исторического знания для социума, его прикладное значение и востребованность.
Между тем явление «историческая политика» большинством профессиональных историков трактуется однозначно отрицательно. Во вводной статье «Историческая политика в Восточной Европе начала XXI в.» к книге «Историческая политика в XXI веке» А. Миллер указал, что отрицательные коннотации восходят к зарождению термина. В начале 1980-х гг. канцлер ФРГ Гельмут Коль осуществлял политику «морально-политического поворота», направленную на укрепление немецкого патриотизма. Данный курс вызвал критику, приведшую к «спору или сражению историков». Именно в ходе критики и родился термин «историческая политика», заклеймивший курс Коля за некорректное обращение с прошлым. А уже в 2004 г. ряд польских историков заявил о необходимости проведения в Польше «активной исторической политики», что обозначило рубеж «резкой интенсификации использования истории в политических целях» для стран Восточной Европы [1, с. 7].
Предложен ряд квалификационных условий бытования исторической политики:
1) вскрытие табуированных тем, болезненных для общественной памяти целых стран, после крушения социалистической истории;
2) свобода слова, способствующая конкуренции точек зрения (в авторитарных режимах инакомыслящие изгонялись из профессии);
3) многообразие посткоммунизма - виды расколов, различный уровень демократизации;
4) многообразие действующих субъектов -это условие подразумевает конкуренцию многообразных акторов;
5) методы:
- создание специальных институтов для поддержания «правильного» направления исследований истории;
- политическое вмешательство в деятельность СМИ - маргинализация оппонентов;
- манипуляция архивами - сохранение режима секретности;
- система новых мер контроля за деятельностью историков;
- политическое вмешательство в содержание учебников и программ.
«Общее для всех методов - использование государственных административных и финансовых ресурсов в сфере истории и политики памяти в интересах правящей партии» в условиях демократии, пусть даже и ограниченной [1, с. 9-19].
Под этими словами можно было бы полностью подписаться, но одна оговорка не позволяет этого сделать. По большому счету, все это было в СССР и в других социалистических странах. Там история рассматривалась как арена борьбы с внешним и внутренним противником. Поэтому историю нельзя было оставлять историкам, поскольку «все так делают» и долгом историков является противостояние вредным трактовкам истории, а также воспитание
патриотизма. Последнее же вело и ведет к разрушению диалога внутри и вне страны по проблемам истории [1, с. 19-20].
Такое «очевидное нарушение принципов функционирования наук об обществе» [1, с. 20] встречалось и встречается, на наш взгляд, при всех политических режимах. В СССР вульгаризированный классовый подход под влиянием и при заказе становящегося Советского государства вытеснял классическое историографическое наследие Российской империи, что закончилось «Академическим делом» 1929-1930 гг. В ходе его тюремные сроки, административные ссылки получили историки, филологи дореволюционной выучки. Затем была низвергнута восторжествовавшая школа М.Н. Покровского, и утрированный революционно-классовый метод стал сочетаться с воспитанием через историю уже советского патриотизма. Для последнего понадобилось вернуть из тюрем, ссылок и просто с научной периферии историков классических школ Москвы, Санкт-Петербурга, Киева, Казани... И в тех условиях внутри историографического потока СССР имели место ожесточенная борьба между историками, апелляция к властям, приумножение конкурирующих акторов, политическое вмешательство в составление учебной литературы, те же методы государственного контроля над историками, которые сейчас подаются как принципиально новые. Приведем пример с А.А. Зиминым. Он покусился на подлинность «Слова о полку Игореве» - историки провели критический разбор его книги, а государственные чиновники поставили преграды на пути ее публикации, поэтому оппонент А.А. Зимина Ю.М. Лотман печатал отрывки труда историка в изданиях Тартуского университета. До «оттепели» существовал негласный запрет на публикации исследований народнического движения и старообрядчества. Споры историков 1960 -начала 1980-х гг. о темпах развития капитализма в России и формирования пролетариата задевали краеугольный камень фундамента Советской государственности - закономерности Октябрьской революции. Эти факты истории исторической науки сопрягались с различными действиями властей.
Эти и другие признаки исторической политики, прописанные А. Миллером, присущи не только постсоциалистическим режимам, но наверное, всем странам в разное время. В известной книге французского исследователя Н. Верта, посвященной истории Советского государства, переведенной на русский язык и использовавшейся в качестве учебника во многих российских школах в 1990-е гг., достаточно
подробно повествуется о пакте Молотова-Риббентропа. Этот пространный фрагмент при умолчании о Мюнхенском сговоре 1938 г. и позиции СССР по данному вопросу неизбежно возлагает вину за развязывание Второй мировой войны на Германию и Советское государство. Не случайно в сборнике по исторической политике есть статья, посвященная Китаю [2], чей режим нельзя отнести к демократическим (пусть даже ограниченным) постсоветского типа. И в этом случае предлагается термин «политизация истории» [1, с. 27]. Думается, что он более точно отражает отношение власти и исторической науки в разных странах на протяжении XIX - начала XXI вв.
Впечатление о неполной прописанности термина «историческая политика» А. Миллером можно подкрепить ссылкой на труд Н. Копосо-ва. Он показывает, как еще в XIX в. расцвел жанр национальной истории, оправдывавшей преимущества конкретной страны. Он пережил вызовы социального и антропологического поворотов, актуализировался в условиях мировых войн, волны коммемораций и возрастания интереса к «истории настоящего времени» [3, с. 3151]. Из этого следует обоснованный вывод: «Историческая политика, или политика памяти, - термин сравнительно новый, хотя явление это очень старое. Во все времена и во всех странах разные общественные силы стремились навязать согражданам свое понимание прошлого» [3, с. 52]. А посему перечень признаков исторической политики надо распространить на более распространенные локально и хронологически практики политизации истории (политики памяти, исторической политики).
Например, тема с закрытием в России целого ряда архивных фондов для широкого круга исследователей, на наш взгляд, должна рассматриваться в контексте специфики функционирования архивов и вопросов сохранения государственной тайны. В США, как известно, продлен срок запрета на доступ к документам расследования убийства Джона Кеннеди. В Великобритании секретные службы вообще хранят режим секретности на документы любого срока давности и не комментируют те или иные версии историков или журналистские сенсации. В России закрываются дела и фонды, связанные с репрессиями советского времени. А эти документы, как правило, родились в ходе делопроизводства ОГПУ-НКВД-МВД-МГБ-КГБ (ряд составлен произвольно), преемником которого, в первую очередь, является ФСБ. В отношении данного источникового массива действуют, кроме того, морально-этические ограничения. Известно, что
60
А.А. Кузнецов
начавшийся проект публикации материалов «Академического дела» был свернут по требованиям родственников и потомков фигурантов.
Как показывает наш скромный опыт работы с партийными и государственными документами Нижегородской (Горьковской) области, однозначные картины разгула сталинского террора или его телеогичности, создаваемые разными группами историков, не подтверждаются на конкретном локальном материале.
Недоступность архивных документов играет «положительную» роль в исследовательских процедурах противников исторической политики. В сборнике, посвященном исторической политике, присутствует статья о преступлениях И.В. Сталина. В ней привлекает внимание пассаж о тайных убийствах в послевоенное время на территории СССР иностранных и советских граждан, спланированных и осуществленных П.А. Судоплатовым и Н.И. Эйтингоном [4, с. 412-413]. Из текста статьи становится ясно, что источником для автора стали документы следственного дела П.А. Судоплатова. В одном случае - применительно к маю 1941 г. - цитируются показания П.А. Судоплатова из этого дела об организации по поручению свыше специальной группы чекистов для уничтожения людей внутри и вне СССР [4, с. 412]. Наверное, для подкрепления авторской позиции указывается, что П.А. Судоплатов, приговоренный Военной коллегией Верховного суда СССР к 15 годам заключения и отбывший весь срок наказания, был незаконно реабилитирован в 1992 г., так как статья 4 Закона РФ «О реабилитации жертв политических репрессий» запрещает реабилитацию лиц, совершивших насильственные преступления и преступления против правосудия [4, с. 417, прим. 26]. В отношении П.А. Су-доплатова Н. Петров допускает неприемлемые с точки зрения исторического исследования приемы. Во-первых, остался без ответа напрашивающийся вопрос о непрекращающемся руководстве П.А. Судоплатовым той самой специальной группы чекистов с 1941 г. до времени, когда совершались убийства. Между тем известно, что карьера П.А. Судоплатова в годы Великой Отечественной войны и после нее претерпела значительные изменения. В этом смысле уместен скепсис: а можно ли показания Су-доплатова по 1941 г. использовать как уличающее его в незаконных убийствах после войны. Во-вторых, Судоплатов априори считается виновным, поскольку это зафиксировано судебным решением 1958 г. Как следствие, он и реабилитирован незаконно. Однако в мемуарах самого Судоплатова прописаны причины, меха-
низм фабрикации его дела, незаконные методы воздействия и его борьба за восстановление, как он считал, его честного имени [5, с. 587-667]. Более того, он специально остановился на вопросе об убийствах, которые ему вменили в вину Военная коллегия Верховного суда СССР и Н. Петров. И дистанцировался от них, показав, что только знал о данных операциях, но ими не руководил и не осуществлял их [5, с. 408-409, 413-414, 453-454].
В результате сталкиваются два государственных постановления - об осуждении и реабилитации П.А. Судоплатова. Последняя была осуществлена, поскольку нет документов, ставящих в вину чекисту те преступления, в которых он был обвинен. Сталкиваются «слово» Н. Петрова и «слово» П.А. Судоплатова, и нет доводов, чтобы однозначно примкнуть к той или другой стороне. Конечно, памятуя об источниковедческой поговорке «лжет, как мемуарист», нельзя доверять мемуарам Судоплатова. Ведь он не может быть судьей в своем деле. Однако и Н. Петров выступает в этой роли, поскольку он - «заместитель председателя Совета НИПЦ «Мемориал»» [6, с. 644]. Выполняя свой гражданский долг, он действует и пишет во имя гуманизма, чтобы ужасы сталинской эпохи не повторились. И волей-неволей становится участником процессов исторической политики, как ее представил А. Миллер, выступая оппонентом официальной позиции власти. И использование Н. Петровым неакадемических процедур исследования, обращение к «внеисто-чниковому знанию» вынуждает отнести автора и его текст к реалиям исторической политики. А ее разоблачению посвящен весь сборник!
В определенной степени феномен исторической политики, как ее определяет А. Миллер, в России возник как ответ на неправомерное манипулирование в историческом знании других стран. Имперская или союзообразующая инерция России определила ее позднее, по сравнению с другими государствами на постсоветском и постсоциалистическом пространствах, движение в сторону обретения историко-культурной и этнической идентичности. Например, в 1990-е гг. сложилась идеология самостийности, зиждящая-ся на идее исключительных прав наследования Украиной прошлого Киевской Руси. Поэтому в начале 2000-х гг. Президент РФ Путин собрал совещание историков, чтобы наша страна могла найти свою опору в древнерусском прошлом. Историки не сумели договориться. Зато в 2010 и 2012 гг. прошли юбилеи 1150-летия Российской государственности, обосновывавшие законность ее преемственности по отношению к державе
Рюриковичей. Обвинения СССР в развязывании Второй мировой войны, в дележе Прибалтики и Польши в 1939-1940-х гг. со стороны европейских государств и США в конечном итоге вызвали ответную реакцию со стороны российского руководства в 2009 г. А еще раньше, в начале «нулевых» годов, уже распадавшийся тандем Путин-Касьянов осудил учебники А.А. Кредера, изданные на средства гранта «Открытое общество», где главный вклад в разгром нацистской Германии был приписан США. И в тех филип-пиках надо усматривать не только политико-идеологический резон, но и гражданскую позицию Президента РФ и тогдашнего премьер-министра. Думается, как и для подавляющего большинства граждан России, память о Войне для политиков всех уровней освящена лично-семейным аспектом ее истории.
Политизация истории в России не носит системного характера - она окказиональна, всеядна и взаимопротиворечива. Так, празднование 1000-летия Казани, имеющее в основе претензии на укорененность ислама и тюрок в Восточной Европе, инициировало каскад юбилеев самого разного свойства: 1000-летие вхождения Мордовии в состав России, вхождение Удмуртии в состав России, 1150-летие Российской государственности, русские зверства в Казани в 1552 г. Другие мероприятия политики памяти в России также весьма противоречивы: то преподносится общероссийский характер ополчения 1611-1612 гг., то Ярославль и Нижний Новгород воюют за монополию на него, а Минин называется крещеным татарином; то Александр Невский объявляется именем всей России, то подчеркиваются его исключительные православность и русскость.
Эта несистемность порождается обретением исторической идентичности на местах в России -от районных центров до субъектов Федерации. В силу этого активно укрепляются старые и создаются новые «места памяти». На этот процесс работают и власти, и общество, и историки.
Как же историки существуют в этих условиях? Думается, им не столь комфортно, как принято считать. В контексте письменной культуры, когда текст аккумулирует и ретранслирует информацию, создатели текста об истории - историки - осознают эту роль и считают ее своей миссией, потому они так чутки к юбилеям, местам памяти и любым поводам для осуществления своего предназначения. По меткому и обоснованному замечанию А.Н. Маслова, историков можно назвать и родителями, и порождениями этих дискурсов. В квалификационных сочинениях историки, обосновывая их актуальность, подчеркивают важность результатов своих исследо-
ваний для современности, прописывают их общественно-политическую значимость. Отдавая дань жанру исторического нарратива, историки демонстрируют свою профпригодность тем, что выхватывают из плотного и однородного исторического потока события, факты, процессы и доказывают назидательную необходимость их постижения для своих современников.
На научных форумах, в трудах и сборниках статей, посвященных «закруглению» цикла памятной даты, хронологической метки, неизбежно декларируется важность и значимость исторических исследований. Но есть еще один «жанр» юбилеев, любимых всеми учеными, а не только историками, - это юбилеи коллег, научных школ и т.д. В истории создание нарратива связано с творением историком (или их группой) текста, несущего в себе целостный образ какого-то сегмента прошлого. Устаревший нарратив «преодолевается» представлением следующего нарратива, зачастую содержащего модернизированный образ того же сегмента. Этот процесс постоянен. Многие труды историков быстро устаревают. Такая травма в сознании рефлексирующего историка, сознательно или нет, компенсируется попыткой остаться хотя бы в истории исторической науки. Аналогию можно найти в мемориальных практиках современной России - памятники живущим политическим, спортивным и культурным деятелям, доски на культурно-исторических объектах с указанием того, по чьей инициативе или на чьи средства они были отреставрированы. С суетным желанием любого смертного остаться в памяти потомков совпадает и стремление профессионального историка не дать пропасть своему труду.
Способность историков откликаться на юбилейные проекты, вбрасываемые в мемориальное поле того или иного сегмента прошлого властью, нередко объясняется исходя из норм, которые складывались еще в советский период: «Советская власть назначала юбилеи, а историки их обслуживали». Инициативы историков подвергались строжайшей самоцензуре, обусловленной политико-идеологической конъюнктурой.
Такие «номенклатурные» историки формировались в особую группу. В советское время наиболее ярко появился тип лакействующего историка, который за номенклатурное включение или приближение готов был обосновать нужное власти историческое значение того или иного факта.
Такие историки имеются и сейчас, но они, как кажется, уступили место коллегам, которые не столько улавливают политический заказ на юбилей, сколько этот самый юбилей формируют. В
б2
А.А. Кузнецов
современном историографическом сообществе имеются и те, кто трудится по принципу «Чего изволите?!», и те, кто честно выполняет исследовательский долг, создавая полноценные научные и научно-популярные тексты в связи с юбилеями, и те, кто в силу профессиональной инициативы продуцирует юбилеи, памятные даты, чтобы сообщество обрело память о них. Назвать две последние группы историков лакеями не поворачивается язык. Пропеть оду их гражданской позиции и мужеству тоже нельзя. Сейчас в элите, из среды которой выходят сигналы по конструированию общественной памяти, сложилась интересная ситуация. Чиновно-административной прослойке ввиду вала запросов из Кремля относительно юбилеев, предназначенных для «выработки национальной идеи», сплачивания общества, вывода его из духовно-идейного кризиса, поддержания культурно-исторической самоидентификации, нужны тексты историков, но не интересно их содержание. Революционные ли, реакционные ли мнения историков важны сегодня по большей части для подкрепления медийных поводов как таковых. Историки же, настраиваясь на эту волну, получая минимальную финансовую и организационную поддержку, в связи с юбилеями и праздниками выполняют свою профессиональную миссию и получают отчетные публикации.
Историки могут спорить и в связи с этим делиться на группы, конкурирующие в борьбе за политические и денежные инвестиции, но практически не видно того, что было раньше, когда власть вставала на сторону тех, чья позиция была ей более удобна. А потому историкам - и «лакеям», и «правдолюбцам» - в данных условиях достаточно комфортно и перспективно
творить юбилеи, а из событий, лежащих в их основе, якобы извлекать «уроки» государственного строительства, социальной консолидации, этноконфессиональной толерантности. В их ремесле уже заложена почти онтологическая тяга к продуцированию круглых дат, юбилеев, кроме того, в наше время любое внимание власти сулит интерес общества, возможные инвестиции [7, с. 1448-1450].
Такая аксиологическая установка российского историка обусловливает его социальную роль в условиях сознательной и целенаправленной политизации истории.
Список литературы
1. Миллер А. Историческая политика в Восточной Европе начала XXI в. // Историческая политика в XXI веке: Сборник статей. М.: Новое литературное обозрение, 2012. С. 7-32.
2. Борох О., Ломанов А. Возвращение Небесного повеления // Историческая политика в XXI веке: Сборник статей. М.: Новое литературное обозрение, 2012. С. 594-642.
3. Копосов Н. Память строгого режима: История и политика в России. М.: Новое литературное обозрение, 2011. 320 с.
4. Петров Н. Был ли Сталин преступником? // Историческая политика в XXI веке: Сборник статей. М.: Новое литературное обозрение, 2012. С. 396-420.
5. Судоплатов П.А. Спецоперации. Лубянка и Кремль 1930-1950 годы. М.: ОЛМА-ПРЕСС, 1997. 688 с.
6. Историческая политика в XXI веке: Сборник статей. М.: Новое литературное обозрение, 2012. 648 с.
7. Кузнецов А.А., Маслов А.Н. Диктатура юбилеев: мемориальный бум как призрак иной повседневности // Между канунами. Исторические исследования в России за последние 25 лет. М.: АИРО-КК^ 2013. С. 1425-1461.
THE SOCIAL ROLE OF RUSSIAN HISTORIAN IN MODERN CONDITIONS
A.A. Kuznetsov
The social role of the Russian historian is considered in connection with «struggle over Memory». Keywords: «struggle over Memory», historian, history, historiography.
References
1. Miller A. Istoricheskaya politika v Vostochnoi Evrope nachala XXI v. II Istoricheskaya politika v XXI veke: Sbornik statei. M.: Novoe literaturnoe obozrenie, 2012. S. 7-32.
2. Boroh O., Lomanov A. Vozvraschenie Nebesnogo poveleniya II Istoricheskaya politika v XXI veke: Sbornik statei. M.: Novoe literaturnoe obozrenie, 2012. C. 594-б42.
3. Koposov N. Pamyat' strogogo rejima: Istoriya i politika v Rossii. M.: Novoe literaturnoe obozrenie, 2011. 320 s.
4. Petrov N. Byl li Stalin prestupnikom? // Istoricheskaya politika v XXI veke: Sbornik statei. M.: Novoe literaturnoe obozrenie, 2012. S. 396-420.
5. Sudoplatov P.A. Specoperacii. Lubyanka i Kreml' 1930-1950 gody. M.: OLMA-PRESS, 1997. 688 s.
6. Istoricheskaya politika v XXI veke: Sbornik statei. M.: Novoe literaturnoe obozrenie, 2012. 648 s.
7. Kuznecov A.A., Maslov A.N. Diktatura yubileev: memorial'nyi bum kak prizrak inoi povsednevnosti // Mejdu kanunami. Istoricheskie issledovaniya v Rossii za poslednie 25 let. M.: AIRO-XXI, 2013. S. 14251461.
