Социальная эпистемология университета: как сохранить целостность знания в так называемом обществе Текст научной статьи по специальности «Философия, этика, религиоведение»

ЭПИСТЕМОЛОГИЯ & ФИЛОСОФИЯ НАУКИ, Т. XV, № 1

уй

! ! I

йш

рциальная эпистемология университета: как сохранить целостность знания в так называемом обществе знания

СТИВ ФУЛЛЕР

и ф

н X О

Содержание

1. Социальная эпистемология как критика общества знания и защита университета.

2. Как новояз общества знания принижает знание.

3. От политики науки к политике знания: место риторики в социальной эпистемологии.

4. Дело университетов: творческое разрушение социального капитала.

5. Является ли чувство академической свободы неотъемлемой частью университетской автономии?

6. Почему политика позитивных действий входит в университетскую автономию?

7. Академический автократизм и академический империализм: новая форма университетского управления.

1. СОЦИАЛЬНАЯ ЭПИСТЕМОЛОГИЯ КАК КРИТИКА ОБЩЕСТВА ЗНАНИЯ И ЗАЩИТА УНИВЕРСИТЕТА

Социальная эпистемология - это натуралистический подход к нормативным вопросам, относящимся к организации

процесса дознания и результатам знания. Другими словами, она старается руководить тем, что и как мы должны знать, на основе того, что и как мы уже знаем.

Речь идет о том, что в прагматистской философии называется «методологической автономией исследования» («the conduct of inquiry») и что современный читатель знает в качестве абстрактной формы научной политики.

Социальная эпистемология выходит за пределы остальных теорий знания, постулируя идею о том, что знание продуцировано субъектами, не только воплощенными индивидуально, но также коллективно вовлеченными в некоторые специфические отношения, продолжающиеся на больших временнь1х и пространственных отрезках. Кроме того, социальный эпистемолог видит основания знания в качестве установленных, а не само собой разумеющихся. Такие слова, как «обоснованность», «надежность» и даже сама «истина», не указывают на нечто, свойственное методологической автономии исследования. Скорее, они относятся к границам исследования, которые все еще оставляют широко открытыми вопросы, касающиеся оснований знания: какое именно знание должно производиться? кем? для кого? Политика знания охватывает деятельность, направленную на эти вопросы, которыми (как будет обсуждаться ниже) часто пренебрегают в обычной научной политике.

Потребность в социальной эпистемологии явилась результатом междисциплинарного разрыва между философией и социологией: философские теории знания чаще подчеркивают нормативные подходы, не рассматривая их эмпирическую выполнимость или политические и экономические последствия. Таким образом, философы более преуспевают в составлении определений знания (например, «обоснованное истинное убеждение»), чем в объяснении того, какие практики лучше обеспечивают доступ к знанию определенному таким способом, а какие хуже. Социологические теории вводят дополнительную проблему высвечивания эмпирического и идеологического характера знания, но обычно, не предлагают руководства к тому, как должна вестись политика знания. В самом деле, социологическая литература часто оставляет впечатление, что знание действительно только в том случае, если обслуживает интересы тех, кто претендует на владение этим знанием. В этом отношении социальная эпистемология стремится преодолеть как абстрактную отчужденность философии, так и конкретный цинизм социологии.

Социальная эпистемология имеет дело со всеобщим скептическим отношением к тому, что многие социальные теоретики и гуру научной политики называют сегодня обществом знания. Термин «общество знания» подчеркивает, главным образом, возрастающую роль науки и техники в социальном управлении и экономическом производстве. Этот процесс отмечался с 1970-х гг. наблюдателями, диапазон идеологических настроений которых был очень широк, включая Дениела Белла, Элвина Гоулднера, Жана-Франсуа Лиотара, Фрэнсиса Фукуяму

и Мануэля Кастеллса. Теоретики общества знания обычно превозносили (valorize) прогресс информационных технологий, специализацию научного знания и посредничество экспертизы в повседневной жизни. Эти теоретики, вообще связанные с «постмодернистской» или, по крайней мере, постмарксистской политической направленностью, имеют тенденцию выборочно переиначивать историю капитализма, моделируя новый социальный порядок. С одной стороны, они выдвигают на первый план преобразование познавательной работы в «интеллектуальный капитал» (или, более широко, «человеческий капитал»), который может быть развит и даже накоплен. С другой стороны, они недооценивают рутинность и обыденность знания, когда экспертиза сводится к навыкам, поддающимся тренировке, могущим, в конечном счете, моделироваться на продвинутых компьютерах, -все это косвенно обусловливает депрофессионализацию «рабочих знания». Роль последних, возможно, переоценивается теоретиками общества знания. Социальная эпистемология обращает внимание на эти менее благотворные последствия, которые во многих отношениях усиливают худшие стороны капитализма.

В двух словах, для социального эпистемолога общество знания представляет собой то, чем развитый капитализм является для интеллектуалов, которые адаптировались к его способу производства (классический случай того, что экономисты называют «трансформацией отрицательных внешних эффектов во внутренние» - «internalization of a negative externality»). В конце концов расцвет общества знания был отмечен тем, что наука стала массовой, и это отразилось на всем: от бюджетов научного исследования до количества студентов, жаждущих получить диплом. На некотором уровне рассмотрения кажется, что в нашей постсовременной политической экономии знание заняло такое же центральное место, как труд в классической политической экономии. Это вполне может оказаться верным - и исторический прецедент дает повод для размышления. Однако дискурс общества знания обращается к области менеджмента знания. Само это название является частью нового языка (новояза1), наподобие придуманного Оруэллом, который воплощает инвертированную политическую экономию так называемого общества знания.

В прежние времена само выражение «менеджмент знания» {knowledge management, просто «КМ» для его последователей) слышалось бы как оксюморон, поскольку знание вообще оценивалось в свете его собственных целей, независимо от материальных затрат или выгод. Однако теперь оказалось, что знанию необходим «менеджмент», чтобы не остаться неиспользованным или не позволить расто-

1 Новояз - «новый язык», придуманный Оруэллом в романе «1984». Язык пропагандистский, предельно служащий возможности выразить Ш что-либо, выходящее за пределы узкого круга навязанных человеку идей.

Новоязом называют пропагандистский язык, для которого характерны О эвфемизмы, искажение обычных значений и создание вводящих в заблу-ждение слов. - Прим. перев.

чить себя в «естественном» состоянии. Ученые могут продолжать утверждать, что знание произведено тяжелым трудом, который полностью никогда не вознаграждается, но плоды которого распространяются насколько возможно широко. Для экономистов именно это делает знание общественным благом, особенным продуктом современного университета, который его производит, преобразуя эзотерические исследования в новые темы для учебного плана. Но для «гуру КМ» концепция знания как общественного блага просто демонстрирует, что университеты не очень экономичны в обычном рыночном смысле этого слова. Соответственно, университетам советуют разделить их исследовательские и преподавательские функции так, чтобы приобрести дух «скаредности», связанный с корпоративным отделом по научным исследованиям и опытно-конструкторским разработкам (R*D), с одной стороны, и центром профессионального обучения, с другой.

Применение «менеджмента знания» к университету приводит к тому, что после Джона Зимана (John Ziman) иногда называется «по-стакадемической» концепцией знания, которая на практике размывает традиционное различие между знанием и обычными экономическими товарами. В частности, концепция знания как общественного блага растворяется в понятии интеллектуальных прав собственности и в стремлении к приобретению дипломов. С точки зрения социальной эпистемологии, эта трансформация почерка нашего так называемого общества знания подрывает идеал автономии знания. На социологическом уровне, это развитие соответствует увеличению количества ученых (особенно молодых), занятых на краткосрочном обучении и в исследовательских контактах. При данных обстоятельствах они более склонны принять то, что можно было бы эвфемически назвать «гибким» и «адаптивным» отношением к широкому кругу потенциальных работодателей, и это отношение защищает целостность все более непостоянного работодателя, а именно университета.

2. Как новояз общества знания

принижает знание

Как уже было отмечено, демистифицированная - возможно даже униженная - концепция знания в современном обществе знания сопровождалась значительным семантическим новшеством, готовой целью для социально-эпистемологического исследования. Возможно, лучшую демонстрацию новояза общества знания можно обнаружить в глоссарии книги «Новое производство знания», явившейся результатом многонационального сотрудничества, во главе которого стояли Майкл Гиббоне и Хельга Новотни, - книги, которая за прошлые де-сять лет, возможно, стала единственной влиятельной академической ^ работой в европейских научно-политических кругах со времени окон- 4> чания «холодной» войны. Славу этой книге в значительной мере при- х несло различение «Способа 1» и «Способа 2» производства знания, ,0 рассмотренного, грубо говоря, как двустадийный процесс, который

11 Чак 625

161

характеризуется переходом от «внутренних» его двигателей к «внешним». В Таблице 1, я привожу основные термины «шаблонного языка» («Моёезреак»), наряду с их невинными, на первый взгляд, значениями («не это значение») и с их более зловещими значениями, которые они принимают на практике («но это значение»).

Таблица 1. Шаблонный язык: новояз общества знания

выражения «шаблонного языка» не это значение ... но это значение ...

«Кодифицированное/неявное знание» (принцип конверсии) Деятельность/ компетенция (креативность) Постоянный / переменный капитал (менеджмент знания)

«Контекст применения» Прикладное исследование Исследование, идущее на поводу у клиента

«Глобализация» Универсализация Специализация

«Гетерогенность» Анти-гомогенность Анти-автономия

«Гибрид агора/форум» (переопределение университета) Унификатор знания Рекламодатель знания

«Информатизация общества» Знание, опосредованное социальными отношениями Знание, отчужденное от индивидов

«Индустрия знания» Университет привилегирован Университет лишен привилегий

«Массовое распространение высшего образования» Дополнительная ценность знания Обесценивание знания

«Плюрализация элит» Научные работники уважаемы Научные работники заменяемы

«Рефлексивность» Критическая позиция по отношению к контексту Адаптивная позиция по отношению к контексту

«Социальный капитал» Общественные блага Корпоративная собственность

«Социальное распределение знания» Объединенная единица (институт) Дисперсная сеть (интеракция)

«Социально здоровое знание» Универсально эластичное знание (наука) Локально пластичное знание (культура)

«Перенос технологий» Индустрия легитимируется академией (XIX в.) Индустрия обслуживается академией (XXI в.)

«Трансдисциплинарность» Интердисциплинар-ность Антидисциплинар-ность

ф

^ Шаблонный язык предполагает то, что можно назвать «фолк-

О историей научной политики», которая неявно разделяется многими

р^Д учеными и высшими чиновниками. Эта история утверждает, что

«в начале» (которое может быть отнесено к Древней Греции, Научной Революции XVII в., или повышению научной специализации в XIX в.) чистые исследователи стремились к знанию ради него самого, и они сами решали, являлось ли, и когда, их знание подходящим для общественного потребления как идеология и технология. Отказ уважать прерогативы чистого исследования вел к научным и политическим преступлениям, связанным с нацистской Германией и Советским Союзом. Это сосредоточение на эпистемической ценности чистого исследования показательно для «Способа 1» производства знания.

Однако, продолжает фолк-история, чистое исследование породило собственный вид дисфункциональное™, когда ему позволили функционировать бесконтрольно. Экономисты называют это «сокращением доходов от инвестиций». Другими словами, поскольку любая про-грамма исследования развивается, она начинает стоить больше - и в смысле потраченного времени, и в смысле используемых материалов, - и ее прогресс уже несопоставим со сделанным ранее в ее рамках. Проблемы, прежде ловко обходимые, теперь возвращаются, чтобы преследовать исследовательское сообщество и выявлять ограничения его фундаментальных допущений, что, в конечном счете, ведет к его крушению. Этот процесс охватывает естественную траекторию того, что Томас Кун назвал «научной парадигмой» - смесь теоретического вйдения, методологических принципов и решенных проблем, которые устанавливают границы для последующих исследователей. Однако уже в 1970-х гг. немецкие философы науки под влиянием как Т. Куна, так и Юргена Хабермаса - так называемых финализациони-стов - стали утверждать, что действенная научная политика могла бы купить право на развитие, направляя исследовательские усилия на актуальные социальные проблемы. Это было началом «Способа 2» производства знания в его современном облике. (Я говорю «современном», потому что аналогичные аргументы выдвигались немецкими научно-политическими мыслителями в конце XIX в., в предыдущем периоде, отмеченном менталитетом «конца науки». Эти аргументы были доведены до логического конца обществом Кайзера Вильгельма, предтечей сегодняшнего Института Макса Планка.)

За последнюю четверть века Способ 2 распространился на весь идеологический спектр от социальной демократии до неолиберализма. Таким образом, изначальное предложение финализационистов использовать зрелую науку в качестве общественного блага претерпело метаморфозу, превратившись в предложение различным группам, имеющим свои интересы, яснее определить, что является действительно «полезным и выгодным» в исследовании, которое они желали бы финансировать. То, что Джером Равец первоначально назвал «постнормальной наукой», теперь превратилось в заказную науку. В этом смелом новом мире, стало казаться, что ахиллесовой пятой нацистской и советской науки была просто преждевременность, с которой наука применялась к политике, а вовсе не то, что высшие чиновники, в конечном счете, распоряжались всем.

Выражаясь в общих политических терминах, различие Способов 1 и 2 охватывает различие между исследованиями, управляемыми

строго академическими интересами, и исследованиями, управляемыми интересами, более релевантными в социальном смысле. Но на практике возможности «Способа 1» намного уже, чем университета -они ближе к возможностям дисциплины или исследовательской программы, а понятие «Способа 2» намного более размыто, чем понятия, с которыми обычно коннотирует термин «релевантность» - оно ближе к понятию «рыночного аттрактора». Действительно, университет сведен к учреждению, имеющему целью унификацию знания по типу удобного физического пространства, которое делает возможной «коммуникацию» различных интересов носителей знания. Отражая идеологическую амбивалентность «Способа 2», понятие «коммуникации» перекликается с хабермасовской «идеальной дискурсивной ситуацией», необходимой для установления консенсуса ученых, и с «местом взаимных расчетов» («clearing house») Фридриха фон Хайека, нужного для того, чтобы урегулировать цены. Не удивительно, что общее впечатление, которое читатель должен получить от таблицы «шаблонного языка», представленной мной, - это то, что «Способ 2» научного дискурса скрывает некоторую узнаваемую капиталистическую, и даже пред-капиталистическую, форму доминирования с плюралистической риторикой, которая рассеивает власть и ответственность.

Показательным примером работы «шаблонного языка» является преобразование, произведенное в первом ряду Таблицы 1: «шифруемое / неявное знание». То, что ученые обычно отмечают как нашу способность «знать больше, чем мы можем сказать», становится кошмаром для менеджеров, которые пытаются поддержать корпоративную основу знания в условиях текучести кадров и гибкой экономики. Когда ученые сообщают менеджерам, что наша компетентность не сводима к нашей деятельности, менеджеры заключают, что они должны найти способ заменить эту компетентность более надежным источником действий, который может стать постоянной чертой корпоративной памяти или тем, что Маркс назвал «постоянным капиталом». В этом случае служащие становятся переходными источниками знания - или «переменным капиталом», - который должен быть «захвачен», пока они находятся еще на месте. В этом смысле компьютеризированные экспертные системы казались многообещающими деловому миру, в котором человеческое сознание рассматривалось, в основном, как основанное на потребности знать. Однако бизнес не одинок в этом отношении. Фактически, последовательность мод в исследовании искусственного интеллекта странным образом повторяет основные модели организационной теории, начиная с пронизанной бюрократией модели «Универсального решателя задач» Герберта Саймона, которая преобладала на пике эксплуатации мыслителями параллели (проведенной Фридрихои фон Хайеком) государства все-общего благоденствия на основе рынка с моделью мозга как распределяющего процессора. Данная параллель возродилась во время X подъема неолиберализма в 1980-х гг.

О В качестве другого примера деятельности «шаблонного языка»

s3

можно привести сравнение понятия социального капитала с уже упо-

и

минавшимся понятием общественного блага, которое захватило воображение социологов и высших чиновников предыдущего поколения. Американский экономист Пол Самуэльсон в 1950-х гг.выявил категорию благ, которые должны обеспечиваться государством, поскольку они никогда не будут эффективно поддерживаться в условиях чистой рыночной экономики. Эти блага оказались теми самыми, которые символизировали государство всеобщего благоденствия в следующей четверти века: здравоохранение, образование, предприятия коммунального обслуживания и транспортные системы.

Определяющей чертой общественных благ является то, что ограничение доступа к ним слишком дорогостоящее: выгоднее разрешить доступ всем, чем позволять его только тем, кто за него заплатил. Эта особенность общественных благ определяется несколькими причинами. Одна традиционно называемая, но, в конечном счете, не очень убедительная, состоит в том, что некоторые блага обладают естественной текучестью, заполняя все доступные ниши, и необходимы совместные усилия, чтобы преградить им путь. В этом отношении, знание иногда рассматривают как природный ресурс, подобный воздуху или воде. Более убедительный подход к общественным благам делает акцент на то, что последние требуют инфраструктуры, которая наиболее эффективно функционирует и поддерживается на массовом уровне, независимо от способностей отдельных индивидов. В этом свете знание можно увидеть, представляя количество полицейской и судебной работы, которая была бы необходима, чтобы ограничить, например, доступ к книгам по ядерной физике, допуская только тех людей, которые «заплатили членские взносы», когда приобрели подлинные академические удостоверения или даже правильные либеральные ценности.

Кроме того, природа общественных благ такова, что каждый свободный пользователь может, в конечном счете, заплатить за потребление, произведя собственные частные и общественные блага. Например, поток пиратских программ допускается и отслеживается, поскольку коммуникация в среде «пиратов» оказывается наиболее эффективным средством обнаружения программных дефектов. Ближе к делу: обеспечение образования, средств обслуживания и жалованья для медицинских ученых, которые развивают технику борьбы со смертельными болезнями, стоило бы обществу больше при ограниченном доступе к этим благам, при доступе только для тех, кто может заплатить рыночную цену, чем при распределении стоимости этих благ на все общество через налогообложение так, чтобы в конечном пункте доступ к ним был свободным. Однако общественные блага кажутся очень непривлекательными в качестве инвестиционных возможностей для экономических агентов, преследующих собственные интересы, поскольку инвестор не был бы способен захватить или хотя и-бы регулировать поток прибыли. Конечно, было бы во всеобщих ин-тересах, чтобы кто-то заплатил за производство этих общественных О благ. Этим «кто-то» оказывается государство, имеющее власть заста- £ вить эгоистичных граждан заплатить налоги, чтобы обеспечить капи- О тал, требуемый для производства и поддержания общественных благ.

Хотя понятие социального капитала было развито не для того, чтобы заменить идею общественных благ, фактически сделано только это. К этому причастно падение идеи государства всеобщего благоденствия и соответствующее выдвижение идей неолиберализма. Интуитивное ощущение скрытых выгод системы свободных пользователей было вытеснено более очевидным требованием «платы за вход». Социальный капитал можно рассматривать как попытку симулировать что-то из старых коллективистских смыслов, демонстрируя выгодность солидарности с точки зрения личных интересов. Популярность этого понятия свидетельствует о глубоком изменении в нашем понимании того, что именно существенно в социальном порядке. Неолиберализм порвал с положением концепции государства всеобщего благоденствия о том, что полная занятость необходима для эффективного экономического роста. Это, в свою очередь, уменьшило чувство безотлагательности, с которой новое знание должно стать доступным каждому. Таким образом, приоритет поддержания инфраструктуры, производящей общественные блага, теперь понизился в глазах государства, как это видно из плохого состояния школ, больниц и дорог. Общество (как теперь считается) может процветать, даже если многие из его членов отстают от рыночных лидеров.

Но следствия отступления государства от регулирования гражданского общества не ограничиваются этим: рыночные лидеры могут

захотеть объединиться с людьми из других обществ, находящимися вовне по отношению к данному обществу, заставляя социальную ткань все более распадаться. Это - постоянный источник глубоких классовых разделений в развивающемся мире, элиты которого отождествляют себя, скорее, с лидирующими мировыми элитами, чем с народами собственных стран. Появление машинной информации и коммуникативных технологий только усилило эту тенденцию, вызывая дальнейшее ослабление и так уже слабых этнических государств. Понятие социального капитала отчасти было предназначено для того, чтобы остановить утечку денег и талантов, связанную с этими межнациональными сетями, путем создания инвертированной формы экономического протекционизма, не требующей полного осуществления государства всеобщего благоденствия, никогда и не существовавшего в менее развитых странах.

Привлекательность социального капитала зависит от того, где вы живете. Социальный капитал обещает бедным людям развивающегося мира оазис экономической самоорганизации в пустыне отсутствия госконтроля или прямого беззакония. В развитом мире, однако, понятие социального капитала удовлетворяет тоску по объединенному образу жизни в наше «центробежное» постмодернистское время -обещает более высокую прибыль от более глубокой социализации ^ («приятели как сотрудники»). Однако, в конце концов, понятие соци-щ ального капитала превратилось в цеховое и стало рассматриваться как конкурентоспособное преимущество - а именно, как возобновление о отношений инвесторов и остальных субъектов в условиях плотной ¡•>^5 социальной сети. В этом отношении социальный капитал является

i

примером того, что экономист Фред Хирш первоначально назвал позиционным благом, т. е. благом, чья ценность преимущественно привязана к исключению определенных потребителей, - полная противоположность общественных благ. Это свойство социального капитала отражается на всем обществе. С одной стороны, оно оправдывает кооперативные виды коммерческой деятельности, которые назначают инвесторам предпочтительные цены. С другой стороны, оно поощряет более тесные неформальные связи между учеными и промышленностью, которые приводят к совместному владению изобретениями или компаниями, защищенными в соответствии с законодательством об интеллектуальной собственности. Пагубность этих установок не может стать явной немедленно, но может проявиться в долгосрочной перспективе, если они усиливают существующие социальные неравенства. (Это подразумевает, понятие культурного капитала, введенное Пьером Бурдье и связанное с понятием социального капитала, но с отрицательным оттенком.) В более моралистическом смысле эта близкая связь социальных и экономических интересов, так превозносимая концепцией социального капитала, имеет специальное, хотя и непопулярное теперь название: коррупция.

Социально-эпистемологический плавный переход между понятиями общественного блага и социального капитала порождает серьезное сомнение по поводу следующего очевидного трюизма: знание, не являющееся частным, в силу самого этого факта общественно. И философы, и экономисты часто считают, что знание распространяется настолько свободно, что требуются специальные усилия, чтобы ограничить его текучесть. Эти усилия могут варьировать от цензуры до законодательства, связанного с интеллектуальной собственностью. Предполагается также, что эти усилия являются - самое большее -временными и, в конечном счете, знание становится доступным каждому, увеличивая общий уровень свободы и благосостояния. Насколько это выполняется, никогда неясно, хотя некоторые последователи американского теоретика закона Эдмунда Китча предположили, скорее метафизически, что знание - «самозащищающаяся» сущность, и это должно означать, что его значение, или возможности, никогда не могут быть проявлены только в одной вербальной форме или в форме технологической среды. Всегда существуют другие способы доступа к тому же самому пониманию действительности или другие пути достижения тех же самых практических эффектов. Конечно, можно еще что-то сказать о данном принципе «заменимости» («substitutability»), который объясняет технический прогресс как последовательность все более эффективных заместителей, удовлетворяющих постоянные потребности. Однако признание трудности исключения людей из знания не эквивалентно утверждению, что знание включает всех (knowledge's universal inclusiveness). Необходимы спе- J» циальные усилия, чтобы сделать знание универсально доступным, ® иначе - как в случае нерегулируемого рынка - только те, кто был х предварительно исключен по идеологическим, но не по материальным соображениям, будут ограничены в возможности извлечения выгоды.

U

о

3. От политики науки к политике знания: место риторики

в социальной эпистемологии

В конечном счете, две наиболее коварные особенности новояза общества знания - это: 1) девальвация «знания»: утверждается, что все организации участвуют в деле создания «знания» в одном и том же смысле; 2) сведение демократических процессов к рыночным процессам. Последняя особенность символизируется использованием в «шаблонном языке» таких слов, как греческое «агора» и латинское «форум», обозначающих физическое место в древних городах, где одновременно велись бизнес и политика. Этот образ общественного места использовался, чтобы создать туманный образ социальной природы знания, приводя к следующим смешениям: свобода слова спутана с рекламой, критика - с «дифференциацией ниш», общественный интерес - с множеством «открытых предпочтений», голосование -с торговлей, власть - с продажей, рациональность - с эффективностью, прогресс - с прибылью. Что, возможно, наиболее поразительно во всех этих элизиях, гак это то, что они происходят легко, в значительной степени как побочный продукт вырождения государства, как при постепенной замене «общественного блага» «социальным капиталом». Это подводит нас к ключевой практической деятельности социальной эпистемологии, к политике знания, которая специально предназначена для противодействия этой «борьбе с неплатежами».

Политика знания отличается от обычной политики науки признанием того, что политика всегда должна проводиться, даже когда ее статус-кво устойчив, или, как Карл Поппер мог бы сказать, она отличается индуктивными правилами. В случае науки такая институциональная инерция может иметь существенные последствия. Она лежит в основе процессов самоорганизации, самоотбора и самостратификации, связанных с различными уровнями «экспертной проверки» в науке («peer review»). Первоначально «экспертная проверка» ограничивалась публикацией законченного исследования, но в XX столетии, как только наука стала государственным институтом, она стала охватывать фонды, необходимые даже для того, чтобы просто иметь право проводить исследования. Результатом явилась расширенная и взаимосвязанная система элит, для которой Роберт Мертон подобрал эвфемизм «принцип накопленного преимущества» («the principle of cumulative advantage»). Он эквивалентен «чудесному» вйдению истории науки, которое должно быть знакомо современникам раннего Макса Вебера - сторонникам того, что он назвал «протестантской этикой». Иными словами, доминирующие черты научного исследования не были бы так хорошо обеспечены и эффективны, если бы они не вели к чему-то правильному, даже если мы не можем пока еще определить i их цели. В данном контексте максима, что научное исследование не ttj являет собой опыта возврата минимальной прибыли от инвестиций, X сделанных на основании веры, заключается в том, что любое исследо-О вание, финансируемое «достаточное» время, приводит к некоторой выгоде. Как это случается, данная максима призывала продолжать

и

публике. (В данном контексте уместны Гражданское жюри, Конференции по достижению консенсуса и другие формы «совещательной

Я:

11

¡ЙШ

i

существующие практики, хотя это могло быть также призывом - в духе Пола Фейерабенда - к распределению ресурсов на более широкое множество научных проектов. Социальная эпистемология имеет тенденцию поддерживать последнюю интерпретацию этой максимы от имени эпистемического правосудия.

Обычная научная политика имеет тенденцию сосредотачиваться на отдельных проблемах, не оценивая при этом дисциплинарное знание, релевантное для подхода к этим проблемам. Действительно, анализ научной политики редко фигурирует в открытии или в конструировании проблем, которые просто рассматриваются такими, какими они даны. Напротив, политика знания критически исследует поддержание институциональной инерции: почему исследовательские приоритеты не сменяются чаще и радикальнее? Почему проблемы возникают в одних контекстах, а не в других? Особенно, почему борьба за ресурсы сосредотачивается, в основном, в пределах дисциплины, а не между дисциплинами? К этим вопросам обращаются на основе трех предположений, которые исходят из нормативных импликаций социально-конструктивистских посылок, принятых в междисциплинарной области изучения науки и техники.

- Диалектическое предположение: научное изучение науки может, вероятно, служить для того, чтобы изменить, в конечном счете, ее поведение постольку, поскольку наука достигла своего текущего ¡.«¡¡1, состояния в значительной степени при отсутствии такого рефлексивного исследования.

- Конвенциональное предположение: исследовательская методология и дисциплинарная дифференциация продолжают поддерживаться не потому, что они предписаны законами разума или природы, но только потому, что не было сделано никакого совместного усилия для их замены.

- Демократическое предположение: факт, что наука может научно изучаться людьми, не являющимися в ней специалистами, предполагает, что наука может быть рассмотрена и оценена не информированной соответствующим образом обывательской публикой.

Приступая к проблеме институциональной инерции, социальный эпистемолог может начать с идентификации различия интересов групп, которые получают достаточно выгод (каждая собственным путем) от своего статус-кво, при котором у них мало стимулов к изменению своего образа действия. Стратегия социального эпистемолога тогда состояла бы в том, чтобы периодически реструктурировать окружающую среду, в которой исследователи конкурируют за ресурсы. Например, исследователи могут быть помещены в условия прямой конкуренции друг с другом, в которых они до этого не были. Кроме того, от них можно потребовать для получения адекватного финансирования учитывать интересы другой дисциплины, включая интересы ученых, практикующих эту дисциплину. Это - принцип эпистемиче- у ской взаимозаменяемости. Наконец, исследователей можно вынудить ЗС объяснить результаты их исследований не только коллегам по дисци-плине, но также специалистам других дисциплин и непосвященной I

о

демократии».) При таком управлении экологией производства знания социальный эпистемолог сможет гарантировать то, что дисциплинарные границы не застынут, породив «естественные виды», и научное сообщество не приобретет твердо определенных классовых интересов, препятствующих коммуникации как между дисциплинами, так и со всем обществом.

Эффективная политика знания заключается, в конечном счете, в осуществлении «риторики», в полностью классическом способе использования слов, позволяющих людям приобретать новые роли в коллективе, которые становятся затем основанием организованного социального действия. Это означает, что социальная эпистемология должна преодолеть 2000-летние стереотипы, присущие философам (подобным последователям Платона) и риторикам (подобным софистам), закореневшим в распрях. Согласно этому стереотипу, философ использует нормы как оправдание своего дистанцирования от людей, которые не в состоянии соответствовать его высоким стандартам. Ри-торик оставляет нормы для трюков, позволяющих обеспечить краткосрочный успех его клиенту. Выход из этого положения для социального эпистемолога состоит в осознании того, что нормативное является конститутивно риторическим: т. е. никакое предписание не может иметь силу, если люди, для которых оно предназначено, откажутся ему повиноваться. Это порождает вопрос: политика знания действительно ли имеет дело с сознанием или просто с согласованным поведением? Только философское тщеславие, поддерживаемое сомнительной онтологией сознания, порождает мнение, что значения, ценности и убеждения необходимы для скоординированного действия. Вместо этого стороны, решающие вопросы политики знания, должны осознать необходимость служить интересам других, чтобы защитить собственные. Различные перспективы спорящих сторон причинно связаны с общей судьбой, res publica. К сожалению, для более широкого общественного политического мышления характерно трюкачество, связанное с понятием «нулевой суммы». В этом случае незаконно предполагается, что противоречащие друг другу интересы требуют противоречащих друг другу действий, что заканчивается преуспеванием одной стороны за счет другой. Но более вероятно, что в долговременной перспективе обе стороны диспута или выиграют, или прошрают вместе. Памятуя об этом, давайте вернемся к нашему основному полю битвы за управление знанием: фирма против университета.

4. Дело университетов:

творческое разрушение

р социального капитала

х

ф Когда гуру КМ хотят убедить научных администраторов управ-

2 лять университетами как деловыми фирмами, они выдвигают на пер-

О вый план фрустрацию, которую ощущали руководящие ученые

>»««( XX столетия в пределах дисциплинарных границ своих университе-

дований. - Прим. перев.

11, ¡18!!

1Ш1

тов. «Дженерал Электирик», Телефонная компания «Белл», «Стандарт Ойл» Рокфеллера, Автомобильная компания «Форд», «Истмен Кодак», IBM и «Ксерокс» - названия не только некоторых основных из образовавшихся в США корпораций прошлого столетия, но также и имена спонсоров многих инновационных исследований, сделавших Америку к концу Второй мировой войны бесспорным глобальным лидером в научных исследованиях. Гуру КМ вспоминают этот факт, чтобы привлечь внимание к предположительно реакционному характеру университетов как перепроизводителей устаревающего знания, предназначенного поддерживать незаконные элиты. Этот образ популяризировался во времена Просвещения, когда его некоторые лидеры (например, Лейбниц, Дидро) предложили «академии», которые и были предшественниками «научных парков»", одобренных сегодняшними гуру КМ. Кроме того, научные администраторы склонны открыто признавать - из гордости или стыда - неизбежно «традиционный» характер университетского подхода к знанию. С точки зрения социальной эпистемологии, такое признание ненужно, ложно и непродуктивно. Гуру КМ можно ответить гораздо убедительнее.

Несмотря на сегодняшнюю обращенность исключительно на «инновации», новизна - не самое важное, когда речь идет о производстве знания. Существеннее то, что происходит после того, как новизна стирается. (Это ценный урок тем, кто склонен оценивать экономическую работу университетов в соответствии с количеством зарегистрированных ими патентов). То, что флагманское судно междисциплинарных, или даже трансдисциплинарных, областей XX столетия - скажем, молекулярной биологии и искусственного интеллекта - осталось в общественной собственности как научное знание и не было растащено в разные стороны в качестве торговых секретов и других частей интеллектуальной недвижимости, было заслугой только академических департаментов и программ распределения ученых степеней. Взятые вместе обязательства относительно эффективности, систематичности и гласности указывают на институциональную уникальность университета. Эти достоинства наиболее ясно иллюстрируются аспектом академической жизни, который сегодня недооценивается, - искусством составления учебного плана, извлекающего общественную пользу из индивидуальных новаций.

Даже деловые фирмы начали оценивать достоинства учебного плана, поскольку они страдают оттого, что менеджеры знания называют корпоративной амнезией - негативного следствия быстрого формирования и гибкой организации ассоциаций поставщиков и клиентов. В то время как наличие этих гибких сетей позволяет деловым сообществам приспосабливаться к меняющейся конкурентной среде, единственные остающиеся следы знания воплощены в совместных изделиях фирм. Как только их миссия бывает выполнена, узлы чело- ^ веческой сети просто рассеиваются и соединяются с другими узлами, X

ф

, »-

' Научный парк - научно-промышленный комплекс, обычно при университете, территория, предназначенная для проведения научных иссле-

11

чтобы сформировать новые сети, преследуя новые проекты. Эта сложная ситуация схвачена выражением отказ рынка, которое экономисты используют, говоря о товарах, которые рынок не в состоянии произвести, потому что никто не заинтересован в этом. Это происходит потому, что стоимость создания товаров никогда не может полностью покрываться прибылью. В экономике благосостояния отказ рынка определяет границу, где начинается государственное обеспечение общественных благ. Точно так же мы можем говорить о роли университетов в преодолении отказа сетей путем воспроизводства и расширения знания, которое иначе терялось бы из-за дисперсии сетей.

Менеджерам знания необходимо все же в полной мере осознать значение университетов для фиксации знания, поскольку они часто диагностируют отказ сетей слишком локально, как простые случаи «скрытого хранения знания». Идея последнего состоит в том, что компании становятся зависимыми от услуг некоторых служащих -часто персонала информационных технологий, - знание которых непосредственно не доступно. Нас просят учитывать эти человеческие узлы, блокирующие поток информации в сети, отказываясь разделить то, что они знают, с другими узлами. Таким образом, запасливость в области знания видится как моральный недостаток, а человек, скрыто хранящий знание, как тот, кого нужно научить большей заботе о коллегах. И совсем мало говорится о скрытом хранении знания как о защитной стратегии, предназначенной для того, чтобы остаться востребованным, или даже трудоспособным, в изменчивом трудовом рынке экономики знания.

Избрание менеджерами знания индивида, скрыто хранящего знания, в качестве мишени имеет целью убедить, что фирмы получают адекватное возвращение их «инвестиций в знания» и что это подтверждается количеством клиентов, контактов или связей, которые накапливают служащие. Это специфическая точка зрения менеджеров, пытающихся удерживать свои фирмы на плаву. Однако, с точки зрения более широкой перспективы социальной эпистемологии, в тенденции знания выходить из формирующих его сетей можно увидеть положительный рыночный механизм, противодействующий корпоративному укрыванию знания, которое может привести к окончательной блокировке свободного обмена, к монополии.

В этих условиях университеты предназначены для того, чтобы допускать выход знания, перераспределяя, таким образом, преимущества, накопленные в штатах сотрудников, в базах данных и интеллектуальной собственности корпоративных объектов, подобных фирмам, государствам и даже самим академическим дисциплинам. Чтобы оценить этот критический момент, позвольте нам возвратиться к клю-^ чевому пункту, не отразившемуся в новоязе общества знания: целост-Ф ный университет представляет собой большее, чем сумму составляю-щих его частей. Ключом является статус университета - возможно О даже изначально - как «предпринимательского» учреждения, посто-янно занятого в творческом разрушении социального капитала. Этот

шумпетерианскшг оборот отсылает к классической миссии университета, миссии соединения обучения и научного исследования.

Научное исследование - естественный генератор социального капитала, поскольку те, кто инвестирует капитал или труд в его производство, первыми получают выгоду. Требуются дальнейшие усилия, часто обременяющие других - такие как ренты, лицензионные платежи и плата за обучение, - чтобы сделать этот капитал более доступным для широких масс. Это обычно ведет к сокращению собственного рыночного преимущества субъектов. Однако именно обучение делает изначально эзотерические исследования доступными для студентов, что позволяет последним использовать их или вносить в них свой вклад. Действительно, проект учебного плана традиционно включает синтез несоизмеримых тем, отвлечение их от первоначальных контекстов производства знания и выведение из них более объемлющих объяснительных принципов, которые, в свою очередь, изучаются и, в конечном счете, распространяются через педагогику и публикации. В практических и технических установках цель обучения находится вне рассмотрения устройства мира и заключается в «улаживании конфликтов» и «обратном проектировании» знаний, что мо-

IIй

жет приводить к их усовершенствованию и в результате даже к замене. И так случается именно потому, что первоначальное преимущество знаний разрушается в процессе обучения, исследователи постоянно ищут мотивы для оправдания производства новых исследований, которые дадут им временное рыночное преимущество. Этот цикл составляет социально «прогрессивную» силу, если каждое последующее поколение исследователей происходит хотя бы из немного различающихся социальных слоев. В любом случае, этот цикл и есть наиболее надежный способ обеспечения целостности знания, и к тому же он, в первую очередь, находится под угрозой в современном так называемом обществе знания.

5. Является ли чувство

академической свободы

неотъемлемой частью

университетской автономии?

В наше время постмодерна роль самовыражения как цели свободного исследования часто переоценивается. Это обнаруживает степень, в которой пределы нашего знания идентифицируются с природой человеческого бытия и, следовательно, ограничиваются ею. Ощущение «свободного поиска» ведет к исключительной авторизации высказы-

3 Шумпетер, Йозеф Алоис - экономист, уроженец Австрии. В 1919-20 гг. был министром финансов этой страны. С 1932 г. - профессор Гар- Чу вардского университета. Специализировался на изучении экономического цикла, автор динамической концепции цикла, где цикличность рассмат- ^ ривается как закономерность экономического роста. Автор концепции I экономической динамики, в которой центральное место отводится пред- о принимательской деятельности. - Прим. перев.

ваний об области действительности, которую вы, случается, населяете (о вашем собственном теле или виде тела в аспекте класса, расы или культуры). Таким образом, никто другой не может говорить от вашего имени, и при этом вы не можете говорить от чьего-либо имени, кроме собственного. Деколонизация мнений кажется достигнутой через про-винциализацию мысли. В результате коллективные выгоды от свободного исследования теряются. Есть два невыгодных следствия такого ограничения понятия свободного исследования, которые в настоящее время часто ассоциируются с «политикой идентичности».

1. Это ограничение устраняет возможность «оппозиционного сознания», посредством которого посторонний может потребовать привилегированной перспективы на основании того, что он не разделяет интересов тех, кто ведет исследование. Исторически оппозиционное сознание было порождено как элитой, так и пролетариями и обладало (в каждой группе по-своему) иммунитетом к ответной критике тех, кто критиковался ими: элита была выше упреков, а пролетариат не заслуживал внимания. К своей чести, «постколониальные» теоретики попытались сохранить эту возможность критики.

2. Это ограничение не допускает безнаказанно высказывать мнения - особенно это касается выступления против собственных интересов, если истина кажется лежащей вне этих интересов. Классические аргументы в защиту частной собственности граждан частично базировались на той идее, что люди не могут подлинно участвовать в поли-

| ¡1 тической жизни, если они беспокоятся о том, как их голосование повлияет на их средства к существованию. Подобное рассуждение повлияло на введение пожизненного назначения академиков и старших судей. В обоих случаях возможность свободного высказывания поощряет риск с минимальной индивидуальной потерей и максимальной коллективной выгодой. С точки зрения социальной эпистемологии, это эквивалентно институционализации чувства «репрезентации», когда суждение каждого о мире может оказаться неверным, без того чтобы его обладатель был лишен права высказывать суждения.

«Свобода исследования», строго говоря, составляет право быть неправым. Это право предоставляется не с легким сердцем, поскольку оно влечет за собой обязательство предавать гласности все, что становится известным, однако оно оказалось контринтуитивным и непопулярным. Вследствие этого, кандидаты на долгосрочные академические назначения должны были выдержать жесткий испытательный период, успешное прохождение которого существенно помогало им полностью осуществить свое право быть неправыми. Безусловно, исторически обозначились и пределы осуществления этого права. Эти пределы иллюстрируются пословицей «не кусай руку, которая тебя кормит» - будь это государство, администрация университета, его совет попечителей или корпоративные спонсоры. Нарушения этих пределов часто рассматривались как отклонение от компетенции, хотя Зс: интересно то, что истцы чаще защищали не компетенцию саму по се-Ф бе, но потенциально затронутые интересы населения, которое должно X было использовать знание. Проблема здесь, казалось бы, не в том, что О ученые могут высказывать ложные суждения, но в том, что люди у " власти могут верить им слишком легко и, следовательно, действовать

вШ

5 й

Pli:

слишком быстро. Это как будто бы оправдывает то, что государство и другие политические субъекты проявляют чувство «взаимной автономии», которое позволяет им игнорировать или оспаривать новое знание, появляющееся вследствие нарушения вышеупомянутых пределов. Учитывая современную привлекательность нашего пребывания «обществом знания», данное обстоятельство особенно не подчеркивается.

Конечно, этот вопрос усложняется в случаях, когда ученые не просто производят знание, которое высшие чиновники, бывает, находят полезным, но открыто предлагают высшим чиновникам свои услуги. В этом случае, высшие чиновники привлечены не просто провокационной и экспериментальной сущностью идей ученого, но также и авторитетом, который несут эти идеи на основании институционали-зации ученого, его предшествующих достижений и т.д. Богатые частные американские университеты существенно влияли на политику во всем мире именно этим способом. Гарвард - безусловно, самый богатый университет в мире - произвел наибольшие вмешательства, которые (что неудивительно) закончились самыми большими успехами и неудачами. Приведу один пример.

С 1974 по 2000 гг. Гарвардский институт международного развития (IID) являлся зачинателем программ развития в Латинской Америке, Африке, Азии, и в постсоветской Восточной Европе. На пике своего расцвета IID работал в 40 странах со 188 штатами и имел ежегодный оборот 30 миллионов долларов. Чтобы позволить IID функционировать на международной арене более гибко, Гарвардский университет дал ему право создать собственные фонды и самому решать, как они будут потрачены. Однако Гарвардскому университету предъявило иск американское правительство за то, что он был не в состоянии проконтролировать, как 50 миллионов долларов были потрачены на неудавшиеся российские экономические реформы. (Американское Агентство международного развития инвестировало эти реформы по совету IID.) Случаи, подобные этому, говорят в пользу университетов, имеющих страховой полис (сумму, которая может быть передана предполагаемым клиентам, когда совет, данный от их имени, не переходит в план действий). Для университетов было бы предпочтительно или запретить ученым торговать своими знаниями, или оградить их от неудачных советов, даваемых членами университетов. Безусловно, университеты могут варьировать по охвату страхования, которое они могут разумно обеспечить, чтобы иметь вес при научном консультировании, но это само по себе может стать еще одним преимуществом для привлечения потенциальных клиентов.

То, что мера развития университетской социальной науки должна отражать крайности, к которым склонны автономные ученые, не удивительно. Юридическое определение «академической свободы» исторически возникло в результате инкорпорации социальных наук в университеты в конце XIX - начале XX вв. по той очевидной причине, и что результаты исследования этих наук имеют самую прямую связь с

текущими делами. Таким образом, американская Ассоциация универ- н ситетских профессоров была сформирована объединенным решением главных профессиональных органов экономистов, социологов и пред-ставителей политических наук в 1915 г. и вдохновлялась немецкими

дебатами в области социальных наук. Первоначально главной целью ученых была свобода проведения исследований, не соответствовавших правительственной политике или (в случае американских университетов) политике советов попечителей4. Однако, поскольку XX столетие было временем прогресса, богатые частные американские университеты взяли на себя инициативу преобразования этого отрицательного смысла понятия свободы в положительное предписание содействовать улучшению жизненных условий, а политика Гарвардского 1ГО была крайним случаем проявления этой инициативы. Несмотря на проблемы, которые вставали перед 1ГО, это положительное предписание, вероятно, наберет силу в университетском секторе XXI в. -вопрос, к которому я возвращусь в заключительном разделе.

Наконец, предвосхищая другую проблему, которая будет полнее рассмотрена в заключении, сильный смысл академической свободы, обсужденный здесь, исторически не связан с условиями работы «фундаментальных» - в противоположность «прикладным» или «ориентированным на практику» - исследований в области естественных наук. Исследование «сущности вещей» в самом широком и самом чистом смысле этого слова было традиционно связано с политической экономией досуга, а именно возможностью тратить ресурсы по своему усмотрению. Это обстоятельство первоначально сделало такое исследование прерогативой богатых или тех, кому повезло получить покровительство последних. Вплоть до третьей четверти XIX в. большая часть этой деятельности протекала вне университета и, следовательно, без обязательства «разг лашения» в самом широком смысле - т. е. путем внесения в учебный план - результатов исследования. Конечно, в обмен на свою свободу, исследователи обычно были обязаны обеспечивать своих покровителей привилегированным, если не исключительным, доступом к результатам исследований.

Чувство «свободного исследования», к которому стремились ученые, изучающие естественные науки, оживлялось, скорее, радостью найти больше, чем ожидаешь, и открыть что-нибудь интересное вообще, чем перспективой открытия, имеющего потенциал для нарушения статус-кво посредством широко распространенной гласности. Конечно, отдельные ученые хотели иметь свободу в обоих смыслах, но чтобы понять, почему так часто кажется, что ученые находили «свободу» в военных и индустриальных исследовательских установках XX в., необходимо учитывать различные мотивы. Часто эти ученые пытались избежать преподавательских обязанностей и, следовательно, приравнивали понятие «свободы», которую они искали, к понятию простой гражданской свободы действовать по своему желанию без внешнего вмешательства (т. е. без вмешательства студентов и научных администраторов). Практически, естественники просто искали возможности публиковать свои результаты в технических журналах у ограниченного обращения - деятельность сама по себе вряд ли угро-X -

® 4 Совет попечителей - коллегиальный орган управления колледжа или

I университета, на который возложено решение финансовых и общественно но значимых вопросов. Обычно состоит из известных или состоятельных граждан. - Прим. перев.

щ 11

¡¡и

жающая национальной безопасности или режимам интеллектуальной собственности. Напротив, социологи стремились к свободе в более сильном смысле, которая несла бы обязанность преподавать. Этот намного более рискованный смысл свободы обычно требовал коллективного признания в союзе или профессиональной организации, а не просто доброжелательного отношения с теми, кто финансирует исследования или управляет ими.

6. Почему политика позитивных действий

входит в университетскую автономию?

«Политика позитивных действий' подрывает университетскую автономию» - это типичная жалоба академических лидеров, которые чувствуют себя ограниченными государственным требованием, в соответствие с которым традиционно дискриминируемым группам по зволяется относительно свободный доступ к студенческим местам и

Р

Я

факультетским постам. Они спрашивают: почему бы просто не стремиться к лучшему? Однако этот простой вопрос показывает недостаток университетской автономии, а именно неудачу университета в контроле за критериями оценки учреждения. В конце концов, неужели предоставленный самому себе ответственный университетский лидер свел бы учреждение к месту сбора «высокоуспевающих учеников»? Сделав так, он свел бы роль университета как производителя знающих и знания к роли инвестора в вещи и людей, чьи когнитивные и эпи-стемические достоинства приобретены в другом месте. При этих обстоятельствах университет исполнял бы роль, немногим большую, чем витрина. Безусловно, экономисты никогда не имели иллюзий относительно легкости, с которой университеты позволили бы рыночным силам превратить их в рекламные «экраны» и «знаки» на трудовом рынке.

В «техническом» ответе на критику политики позитивных действий можно было бы использовать критерии оценки качества работы, что позволило бы поднять ценность результатов, на которые направлена политика позитивных действии (например, посредством ценности, «добавляемой» к предшествующему обучению путем зачисления индивида в университет; «лучшими» становились бы те учреждения, которые наиболее высоко поднимают ценность своих студентов). Но за этими проблемами стоит более глубокое беспокойство о том, что университеты стараются достигнуть цели - при этом достойной, - для которой они не являются подходящими средствами; особенно это касается цели исправления прошлой несправедливости. Но политика позитивных действий может быть оправдана в терминах предусмотрительности университета, его универсалистских стремлений, кото-

X

? Программа позитивных действий - план или программа, направлен- ^

ные на устранение последствий расовой дискриминации или дискрими- I

нации по половому признаку при приеме на учебу, а также предотвраще- о. ние случаев такой дискриминации в будущем. - Прим. перев.

12 Зак. 625

177

llli

рые в экономических условиях влияют на весь «человеческий капитал» общества.

Здесь стоит вспомнить, что в средневековом католическом законе первоначальный статус университетов - наряду с церквями и гильдиями - как иппегвНая (обычно переводимый по-английски как «корпорация») основывался на их целях, которые обычно состояли в увековечивании и разработке набора методов, ценность которых выходила за пределы интересов и сроков жизни отдельных ученых. Идея

состояла в том, что каждый новый член должен был подвергнуться «возрождению», подобному крещению, через экспертизу или отбор, которые подтвердили бы его пожизненное обязательство перед universitas. Об этом говорит то, что в Соединенных Штатах бывших студентов все еще называют «выпускниками» («alumni»), латинское значение этого слова - «питомцы» - хорошо схватывает смысл новой идентичности, приобретенной в процессе академического «зачисления в университет» (matriculation), которое само в переводе с латин-||||| ского означает «материнскую заботу».

То, что члены universitas обменивали свое наследственное положение на новую идентичность, придавало учреждению законное право иметь собственное финансирование. В такое самосубсидирование обычно вовлекались бывшие абитуриенты, добровольно способствовавшие - не в последнюю очередь посредством вербовки новых членов - миссии распространения благих дел, сделанных universitas. Подобно вероисповеданию, зачисление в университет пожизненно обязывало к поддержанию духовной миссии учреждения независимо от любых частных, рабочих навыков, которые студенты приобретали в университетах. Кроме того, поддержание «духовной миссии» университетов, понималось как включающее постоянную адаптацию к изменениям среды, которая вообще могла быть вверена администраторам университетов. Другими словами, абитуриенты понимали автономию университета как автономию организма: для учреждения важнее поддерживать определенные отношения между собой и окружающей средой, чем свое чувство независимости от окружающей среды.

Эти правовые рамки и сопровождающая их направленность, обсуждаемая здесь как «политика позитивных действий», были ранее освещены как «творческое разрушение социального капитала». Исторически это создало основание, на котором города и более поздние полноценные государства образовались как юридически легитимные объекты с «натурализацией» граждан, имеющей место при зачислении в университет. Действительно, выражаясь в терминах Макса Вебера, мы можем рассматривать национальные налоговые режимы как «ру-тинизирующие харизму», воплощенную во вкладах выпускников в университеты. В конце концов, национальные системы университетов, которые начали появляться в XIX в., публично финансировались X не потому, что налогоплательщики ожидали, что они, или даже их дети, будут абитуриентами. Скорее, они думали, что могут извлечь X выгоду из применения знания, производимого и распределяемого уни-0 верситетами, скажем, путем улучшения здравоохранения, условий жизни, товаров и технологий их производства, искусства и культуры

и даже гражданской администрации. Безусловно, конкретные выгоды, получаемые частными членами общества, широко варьируются. Однако, в соответствии с классической концепцией знания как общественного блага, распределить выгоды в точной пропорции в зависимости от уплаченных налогов было бы дороже, чем просто признать, что меньшим риском для каждого было бы внести свою лепту в поддержку учреждения - университета, - чья роль в социальном прогрессе неопровержима и неопределенна.

и академическии империализм:

Щй

7. Академический автократизм

:Й<8

новая форма

университетского управления

В XXI столетии университеты еще более уподобятся государствам. Они распространят свои функции управления на общество, более честолюбивые университеты примут функции глобального управления от легализации заграничных программ распределения ученых степеней до утверждения материальных университетских городков в качестве имеющих свои «сферы влияния». В то же время неприметные ученые уступят большую долю институционального контроля руководителю университета, собственная легитимность которого будет опираться на способность избавить ученых от ежедневной необходимости оправдывать свое существование. Все это будет происходить за спиной у государств, которые, фактически, поощряют каждого щ™ получать академическую аккредитацию перед тем, как прийти на трудовой рынок, а большинство граждан - еще и возвращаться для дальнейшей аккредитации в течение жизни. Кроме того, государства будут зависеть от университетов при обеспечении интеллектуальной инфраструктуры для следующей волны производства благ. В то время как официальная риторика может создавать впечатление, что государства будут иметь большие трудности из-за университетов, на практике университеты будет заполнять институциональные ниши, освобожденные государствами. Государства продолжат поощрять университеты к большему самофинансированию, несмотря на историческую роль общественной налоговой основы в создании национальных университетских систем.

Останутся ли университеты способными сохранить свою институциональную автономию в процессе этих изменений? Без сомнения, они будут казаться более влиятельными просто на основании количества персонала и ресурсов, сконцентрированных в них, и той роли, которую они будут играть в структурировании и даже в производстве рабочей силы, которая, в свою очередь, будет иметь большее воздействие на жизнь людей. Однако университеты могут достаточно хоро-

111

'1! в

ш

и X

шо исполнять все эти функции и все же не быть в состоянии остаться Ф автономными, если они будут выполнять распоряжения вышестоящих властных структур общества. Определенная судьба университетской о автономии зависит от поддержания связи между исследованием и

обучением перед лицом внешних давлений, стремящихся обособить эти функции. Для университета - это единственно верный способ остаться цельным, даже несмотря на количество требований, все настоятельнее предъявляемых различными клиентурами. Полагая, что университеты могут сохранить автономию, увеличивая свое влияние, я сосредоточусь на вовлеченных в этот процесс фаустовских сделках. Итог моему рассмотрению подводят два словосочетания, дошедшие из древнего Рима: академический автократизм (Caesarism) и академический империализм. Первый означает изменения во внутренней структуре университетов, второй - изменения отношения университета к остальной части общества. Оба базируются на американских прецедентах, поскольку Соединенные Штаты представили лучшие основания для оценки возможных конфигураций учреждений высшего образования.

Термин «автократизм» (Caesarism) использовал Макс Вебер в своих поздних письмах, характеризуя принцип лидерства в массовых демократических государствах, который, как он верил, будет господствовать в XX в. (он писал во времена расцвета Веймарской республики). Этот термин отсылает к Юлию Цезарю, который был избран диктатором, чтобы спасти - или уничтожить? - Римскую республику. Цезарь известен сегодня студентам как автор «Записок о галльской войне» - комментария, все еще читаемого в латинском оригинале. Эта книга представляет собой частью историческую хронику, частью политическую философию и частью вдохновенную литературу. Книги подобного рода сочинялись «академическими автократами» («Academic Caesars»), которые вели американское высшее образование на протяжении прошлого столетия. Тот факт, что США должны порождать таких цезарей, отражается в опоре американских концепций университета на сильный смысл автономии, унаследованный от богатых протестантских диссидентов, которые основали первые университеты раньше, чем страна объединилась в этническое государство. (Действительно, студенческие «братства» прошли суровые испытания, в которых первоначально окрепла американская национальная идентичность.) Еще более честолюбиво «академические автократы» требуют персонификации главных ценностей их учреждений, которые они тогда постараются распространить по всему миру.

Гарвардский университет был духовной родиной академического автократизма при таких выдающихся ректорах, как Чарльз Уильям Элиот, Лоуренс Лоуэлл, Джеймс Бриант Конант и Дерек Бок, оставивших заметный след не только в своих «родных» учреждениях, но также и в начальных и средних школах и даже в общественной интеллектуальной культуре. Инициативы, предпринятые этими лицами - их Конант окрестил «социальными изобретателями», - были того типа, который ассоциируется с действиями предприимчивых национальных In3 министров образования, скажем, в Германии или Франции. Безуслов-jf но, подобно большинству стран с развитыми системами высшего об-<D разования, Америка лидирует в общественном секторе, но и академический автократизм здесь расцветает; можно привести такие примеры, о как Кларк Керр из Калифорнийского университета и в последнее вре-мя Джеймс Дудерштадт из Мичиганского университета.

Нижеперечисленные черты составляют «идеальный тип» «академического автократа» («Academic Caesars» - «АС»), Другими словами, все эти качества вместе не были воплощены ни в одном отдельно взятом индивиде, однако академический автократизм продвигается людьми, которые в своем управлении университетами проявляют большинство этих черт в различных комбинациях.

1. АС - ректор университета (или вице-канцлер), который расценивает свою роль как сопоставимую с ролью руководителя главной корпорации, т. е. как роль лица, в конечном счете ответственного за весь контингент, включая академиков, студентов, выпускников, широкую публику и (там, где возможно) совет попечителей и/или государственную законодательную власть. Другими словами, АС не первый среди равных, а составляет отдельный класс.

2. АС полагает, что только кто-то, находящийся в его положении, компетентен принимать решения относительно общей университетской политики. Это заключение делается им на основе как позитивной, так и негативной посылок. С одной стороны, АС якобы обладает эпистемическим преимуществом перед большинством простых ученых в повышенно конкурентной окружающей среде, вынуждающей каждого ученого иметь дело с многими не-учеными и даже учеными, не обязательно руководствующимися научными императивами. С другой стороны, по его мнению, несмотря на традиционное положение академического самоуправления, поведение ученых в вопросах университетского управления характеризует если не прямая безответственность, то спорность; это поведение, в свою очередь, становится причиной вакуума лидерства, который АС с удовольствием заполняет.

3. АС склонен усиливать свое отличие от других ученых и, следовательно, свою власть над ними, расширяя клиентуру университета, например, посредством программ позитивных действий при принятии студентов и организации новых факультетов, филантропических пожертвований и больших индустриальных контрактов. Новые включаемые группы обеспечивают страховку против потенциальных жалоб на руководство университета со стороны давно работающих ученых.

4. АС предоставляет контингенту возможность свободно преследовать свои интересы, при том что эти интересы не мешают усилиям АС обеспечивать материальные условия этой свободы.

5. АС не против «направления» интересов контингента способами, которые уменьшают вероятность, что они помешают задачам самого АС. Например, когда выпускники требуют большего, скажем, участия в университетском управлении, им предлагают вести обозрения, влияние которых на университетскую политику неопределенно; или участвовать в спортивных командах, матчи которых служат безопасным клапаном для выражения преданности aima mater. Все это со- i^j' ставляет стратегию «хлеба и зрелищ». х

6. АС также не считает себя стоящим выше натравливания ученых ® друг на друга. Умело проводимая, эта стратегия может представляться х плодом деятельности самих ученых. Например, если факультет есте- Р ствознания утверждает, что его социальная ценность недостаточно CJ5

признана университетом, АС может предложить, чтобы все факультеты искали внешнее финансирование, и затем, как только натуралисты найдут его, удержать другие факультеты от действий, которые требуют внешнего финансирования.

Я должен признать, что смешал все предчувствия относительно роли академического автократизма в будущем университетском управлении. АС - мастер великих жестов, которые, может казаться, решают многие из проблем его учреждения одним махом; например, скажем, привлекая крупного спонсора, который позволит многим ученым проводить исследования, не думая о необходимости искать внешнее финансирование. Однако эта сделка, носящая фаустовский характер для всех, начиная с академической клиентуры АС, т. е. тех, кто мог бы извлечь выгоду непосредственно из спонсирования, может породить проблемы, касающиеся использования результатов исследования в интересах самого спонсора, даже если никакие формальные ограничения не препятствуют их обнародованию. Это имело место, когда спонсором была биомедицинская промышленность наподобие «Монсанто», «Новартис» «Глаксо Смит Кляйн» или «Астра Зенека». Кроме того, как подразумевает пункт (6), чтобы поддерживать свою власть во внутренней университетской борьбе, АС может привлечь крупного спонсора только к части своего учреждения, используя возможность подорвать финансовую политику взаимного субсидирования, т.е. политику, при которой определенный процент от внешнего дохода любого отдела перераспределяется на весь университет, чтобы позволить всем единицам университета выполнить свою академическую миссию. Но такая политика - применение принципа «эпистемиче-ской взаимозаменяемости», - как обсуждалось в предыдущем разделе, необходима для поддержания университетской автономии. Однако, как было указано относительно тех, с кем социальные ученые имеют дело, не все части университета вносят равный духовный вклад в этот принцип. В этом отношении, АС несет особую ответственность за остановку подрыва целостности учреждения в результате выгодного курса действий.

Понятие «академического империализма» отсылает к закрепившейся за университетом исторической тенденции исполнять функции, подобные государственным, в соответствии с его «корпоративной ответственностью» как ип^егвИаз. В некоторых случаях университеты выполняли квази-юридические функции, которые позже включались в государственный аппарат. Возможно, наиболее старой из таких функций является регуляция университетом поведения его штата и студентов в последнем случае университет выполняет роль родителей. Но также значимой была роль университета как регулятора второго порядка, который устанавливал кодексы поведения, контролировал качество и оценивал профессиональные и профессионально-тех-!г.' нические школы, а также начальные и средние школы. Исполняя эти Л; функции, университеты дополняли и заменяли полноценные нацио-Ш нальные министерства науки и просвещения, а иногда отбирали у них X хлеб. В XIX в. усилилось непосредственное участие университетов в О регулировании потока знаний в обществе, что частично являлось ме-рой, призванной защитить учреждения от меняющегося рынка знаний,

ftwi т

который уже демонстрировал некоторые характеристики, в настоящее время связанные со «Способом 2» производства знания.

В Великобритании Кембриджский богослов и геолог Уильям Юэлл осознал, что университеты не были приспособлены для конкуренции с техническими институтами, обучавшими изобретателей и предпринимателей, бывших двигателями Индустриальной Революции. Его решением, воплотившимся в появлении около 1840 г. в английском языке неологизма «ученый» («scientist»), было требование того, чтобы университет переизобрел себя как институт второго порядка, который заверял бы руководство по новым научно-техническим искусствам. Это, в свою очередь, помогло стандартизировать знание, необходимое для индустриального роста. На учебном уровне это означало незаметное внедрение теоретических предметов в ядро практического обучения: проектирование требовало знания физики, практическая медицина - биологии и т.д. Во многих случаях это закончилось ассимиляцией профессиональных школ в нормативную структуру университета. Конечно, как было только что отмечено при рассмотрении угрозы, нависшей над взаимным субсидированием, теперь возникает полностью противоположная проблема, а именно та, что капитализация профессиональных школ - особенно медицинских - может начать превалировать над университетом, потенциально искажая академическую миссию учреждения.

Поскольку само государство росло, университеты создавались со специальной целью контролировать те области, которыми по различным причинам было трудно управлять. В США, конституция которых подчеркивает ответственность государства за рост знания (хотя не обязательно диктует его) как средства улучшения общего благосостояния, так называемые колледжи на дарованной земле6 расширяли сельскохозяйственные и индустриальные технологии в экономически отсталых регионах и иногда даже демонстрировали квазиюридические полномочия в местных спорах. (Однако их непреднамеренным последствием было предоставление возможности честолюбивым сельским жителям преуспевать в городах.) В то же время, эти учреждения также позволили исследователям в относительно крупных масштабах экспериментировать с местной природой и природными ресурсами, включая людей. Это специфическое выражение единства обучения и исследования часто недооценивается, но становится все более и более важным в XX в. Например, для местных жителей можно было бы установить врачебную практику или даже экспериментальное лечение за низкую цену, или совсем бесплатно, в обмен на позволение студентам рассматривать их случаи или регистрировать их истории болезни в базе данных для дальнейшего изучения. В этом отношении знание и управление были бы буквально со-производны в условиях университета.

U

-в- *

land-grant college, колледжи на дарованной земле - учебное заведе- ®

ние, функционирующее на земельном участке, выделенном ему государ- щ

ством на том условии, что студенты в нем должны готовиться по кон- о

кретным специальностям. - Прим. перев. i

Поскольку государства стали расти, университеты приняли на себя большие функции управления, выходящие за пределы регулирования качества здравоохранения (как, возможно, ожидал Юэлл) к фактическому управлению местными больницами и клиниками. Кроме того, эта тенденция имеет экспансионистский характер, который делает подходящим термин «империализм». Целый регион может быть переделан по образу университета, если он населен большим количеством ученых, и сами местные жители становятся академически образованными или как-либо иначе включенными в деятельность университета. Одним из самых поразительных примеров является Кембридж, Штат Массачусетс, старый индустриальный город со 100000 жителей. Он также вмещает Гарвардский университет и Массачусетский техно-> логический институт (МТИ). Службы охраны этих двух университе-

тов больше и более видимы, чем городская полиция, — этот вклад стирает различие между альтруистическим и эгоистичным, поскольку идентичность Кембриджа имеет тенденцию сливаться с идентичностью Гарварда и МТИ. И, как в случае других исторических империй, академический империализм одновременно является причиной хороших отношений со многими местными жителями и конфликтов в местном масштабе с избранными должностными лицами и группами по интересам.

То, что больше всего отличает Гарвард от других университетов, -это не просто его финансовая вместимость (в семь раз больше, чем у университетов Оксфорда и Кембриджа, если объединить вклад и годовой доход), но также и его энтузиазм в академическом империализме. Locus classicus искушенной защиты этого энтузиазма является книга «Вне Башни слоновой кости: Социальные обязанности современного университета» («.Beyond the Ivory Tower: Social Responsibilities of the Modern University», 1982) Дерека Бока, который был ректором Гарварда с 1971 по 1991 гг. - в период, отмеченный на мировой арене потускнением концепции государства всеобщего благоденствия и других социалистически настроенных политико-экономических теорий неолиберального капитализма. Этот исторический период привлекает внимание вакуумом лидерства, возможность заполнить который предоставило университетам «падение государств», а также, как я понимаю, вводом этого выражения в контекст мировой полемики. Действительно, как предполагает героический характер Института международного развития, Гарвард не растерялся в момент захвата возможностей.

Но все это было бы только слабой карикатурой на тезис Бока, сформулированный так: университеты должны смело идти туда, куда государства шагнуть боятся. Его книга описывает и оправдывает, среди прочего, многократное конструктивное сотрудничество Гарварда даже с авторитарными режимами, не всегда полностью одобряя аме-риканское правительство. Бок защищает свою точку зрения в класси-Ф ческой манере, рассматривая корпоративную автономию университета как усиленную версию автономии каждого простого ученого: в чем О состоит вопрос юридической и материальной защищенности статуса университетов, как не в тех пределах, в которых знание может быть

!

I I

усовершенствовано и общественные блага произведены? Испытание этих пределов требует иметь дело с проблемами и людьми в ситуациях, которые те, кто находится в менее безопасном положении, не смогут или не станут создавать. Кроме того, Бок полагает, что Гарвард привлекателен для финансовой поддержки по причине своего смелого, но ответственного духа, который может смягчить потери и восстановить убытки, когда дела идут не так, как надо. (Стоит обратить внимание на то, что 50% выпускников Гарварда делают пожертвования в его пользу, по сравнению с 20% других американских выпускников и 5 % британских выпускников).

Серьезная критика этой, во всем остальном убедительной, защиты академического империализма касается того, как (понятливый читатель мог бы представить) может производиться замена государств университетами. В своей книге 2004 г. «Сильное государство» («State Building») Фрэнсис Факуяма повторяет данное Максом Вебером определение государства как юридически санкционированной сущности, монополия которой на силу позволяет ее воле регулярно реализовы-ваться. Могут ли и должны ли университеты стремиться к этому полному смыслу «государственности» в то время, когда существующие государства теряют большую часть своих обязанностей? Скажем иначе: что позволяет университетам, подобным Гарвардскому, быть столь же эффективными, как государства? Только ли народное признание проделанной Гарвардом полезной работы (включая работу его дипломированных специалистов) и честное ведение дел? Или причина также в том, что Гарвард - косвенно - имеет поддержку американского правительства и, следовательно, тонко играет на «монополии силы» супердержавы? Эта последняя возможность затушевывается Боком. Безусловно, эти вопросы не новы для историков, поскольку ранее регулярно поднимались аналогичные вопросы относительно источника власти, проявляемой Римско-католической Церковью во время расцвета христианства.

Итак, мы прошли полный круг. Вначале я утверждал, что университеты теряют свою автономию, поскольку ослабленное государство предоставляет их рынку, с условиями которого они, кажется, справляются, если можно так выразиться, «слишком хорошо». Преобразование этой тенденции в достоинство было работой теоретиков общества знания, которые доминируют в большей части современного дискурса в области политики науки - до такой степени, что они выработали собственный новояз. Однако я приложил усилия, чтобы показать, что «маркетизация» производства знания представляет собой форму массовой дезорганизации, которая угрожает статусу знания как общественного блага и университетов как автономных учреждений. Разработав концепцию общественного блага и автономии в опасности, а также выявив потребность университета в возвращении ему Uj-j роли «творческого разрушителя социального капитала», я, наконец, обратился к несколько неоднозначным, но в целом позитивным при- ® знакам, говорящим об ином пути, нежели академический автократизм х и академический империализм. Но имею ли я какие-либо конкретные о рекомендации? Их четыре. ts

1. Необходимо для аналитических целей выработать категорию полуправительственных организаций (PGOs), к которой отнести объекты, принимающие функции управления, традиционно выполняемые государством, или подражающие этим функциям. Университеты - и, конечно, многие церкви - заслуживают того, чтобы рассматриваться таким образом. Они отличаются от неправительственных организаций общностью их финансовых средств и особым отношением к существующим государствам.

2. Необходимо развить подход, который будет представлять университеты как производителей не просто бумаги (т. е. академических публикаций, патентов, и дипломов) и для того, чтобы охватить в полной мере их функции управления. Это потребует более глубокого проникновения в политическую экономию университетов, предпочти-

Щ;^ тельно взятую в сравнении с соответствующими государствами. Возможно, кто-то возьмется проследить поток частных инвестиций от государств к университетам. (Фонд «Открытое Общество» Джорджа Сороса - наглядный пример.) Кроме того, можно было бы постараться смоделировать фактическую сферу полномочий тех всесторонних | действий, в которые университеты все более вовлекаются, поскольку

физическое присутствие базового университетского городка редко бывает хорошим индикатором сферы влияния университета.

3. Необходимо развить подход, который будет охватывать как преподавательские, так и исследовательские функции университета в циклах творческого разрушения социального капитала. В практическом смысле, достижения в той или иной дисциплине следует рассматривать как тесно связанные с трудоустройством и траекториями карьеры изучавших ее студентов, особенно с точки зрения воздействия академического знания за пределами академии. В настоящее время преподавание и исследование имеют тенденцию оцениваться по стандартам, которые противоречат друг другу, и, таким образом, разрушается институциональная целостность университета.

4. Необходимо поощрять программы распределения ученых степеней в академической администрации, которая чувствительна к особому статусу университетов, задействуя линии, рассмотренные в этой статье. Самой большой уступки, которую можно сделать академическому автократизму и академическому империализму, т. е. дать возможность просто быть ученым-карьеристом, недостаточно, чтобы управлять университетом. В то же время из этого не следует, что любой человек, компетентный в управлении не-академической организацией сопоставимого масштаба и возможностей, также будет компетентен в управлении университетом. Возникающая область «исследовательской этики» обеспечивает многообещающее поле для того, чтобы балансировать между этими двумя крайностями в поиске нормативной ценности, вдохновляющей академических администраторов.

»g Наиболее развитым национальным кодексом «исследовательской эти-ftj ки» является норвежский (http: // www.etikkom.no).

о Перевод с английского

Ю. С. Моркиной