CC BY
65
Вестник Санкт-Петербургского университета. 2003. Сер. 6, вып. 1 (№6)
Е. Н. Усттогова
СО-ВРЕМЕННОСТЬ ПЕТЕРБУРГСКОГО ТЕКСТА*
Осмыслением истории всегда движет интерес, обусловленный потребностью современности осознать свое место в историческом процессе и понять перспективы будущего развития. Феномен Петербурга оказался сегодня актуальной тематизацией проблематики исторического самоопределения России. На протяжении почти двух столетий идут разговоры о соотношении Петербурга с доимперской русской традицией, о его месте в установлении восточно-славянской или европейской идентичности России, а в последнее время и в контексте выбора ее направленности к западной цивилизации или поиску особого третьего пути общественного и культурного развития. Но и в собственном самосознании Петербурга «историчность» оказывается сегодня существенным параметром определения перспектив его последующего развития как города — исторического памятника, подобного современной Венеции, либо как творчески развивающегося в истории культурного образования.
На исходе третьего столетия жизни Петербурга обнаружилась парадоксальность его исторической характеристики. С одной стороны, коренящееся в петербургской мифологии представление о Петербурге как городе без истории, возникшем как бы «вдруг» по волевому, рациональному замыслу и вопреки национальной общественной и культурной традиции, итсюда и созданное мифологическим сознанием предположение о вероятности столь же внезапной, как и рождение, «смерти» города. С другой стороны, несомненна историческая значимость Петербурга, двести лет существовавшего в качестве столицы бурно развивавшейся Российской империи и вобравшего в себя богатый социальный, политический, культурный опыт важнейшего этапа исторического становления страны и нации, воплощенный в различных аспектах бытийности города. В ходе последнего столетия возникло явное противоречие между так называемым историческим центром и значительно превышающими его по площади промышленной и жилой зонами, ни в коей мере не окрашенными исторической семиотикой Петербурга. В результате возникает представление о «старом Петербурге» как о «мертвом», исторически законсервированном городе, ценность которого определяется исключительно его статусом историко-культурного памятника. Эти полярные суждения сходятся в одном — в выводе о нежизнеспособности Петербурга.
Исходной предпосылкой такого приговора является противопоставление исторического и современного статуса города. Между тем историческое и современное были диалектически связаны еще в изначальном замысле Санкт- Петербурга. Идея Петра о создании новой столицы опиралась на принцип исторической преемственности. Его отказ от «боярской» государственности и патриархального уклада жизни, стремление включить Россию в европейскую цивилизацию были революционным скачком по отношению к отечественной традиции. Но этот переход зарождался и был подготовлен внутренними противоречиями предшествующей русской истории и назревшими потребностями развития интенсивных, разнообразных и продуктивных связей с запредельным России миром. В этом шаге было и желание расширить само содержание отечественной историчности перенесением ее в масштабы европейской и мировой истории. Об этом
* Работа выполнена при поддержке РГНФ (грант №02-03-18256 а)
© Е. Н. Устюгова, 2003
свидетельствуют те имена-образы, которыми с самого начала наделялась новая столица— «Северная Пальмира», «Петрополь», «Новый Рим», «Новый Амстердам», «Северная Венеция». Творческий замысел города опирался на диалог «этого мира» (современного, настоящего) и «другого» мира, укорененного в иной историко-культурной традиции.
Архитектура Петербурга на протяжении двух столетий несла в себе образ преемственности по отношению к устоявшимся формам европейской культуры, в первую очередь античной классики, барокко и классицизма. В этом процессе присутствовали как мотивы осознанного привнесения в российскую среду лучших черт современного (соответственно XVIII—XIX в.) европейского города, так и стремление установить собственную преемственную связь с историческими основаниями европейской культуры (что проявилось в устойчивой приверженности классической традиции). Отношением к античной классике как к органичной собственной базе, гарантирующей принадлежность к твердой-систематической основе переработки всякого нового опыта в уже имеющиеся исторически авторитетные формы, было проникнуто устремление к воплощению в Петербурге модели идеального города, выстроенного по классическим законам гармонии, соразмерности, симметрии, по просчитанным принципам формообразования, осуществленным как в планировке городского пространства, так и в архитектурных сооружениях. Не внешнее подражание античности, как давно минувшей славной эпохе, а отношение к ней, как к своему культурному настоящему, когда античный образец мыслится не «позади», а «впереди и сверху», было характерно в целом для европейского XVIII в.1, но в Петербурге оно прививалось с особым пристрастием, поскольку многие представители петербургской культуры ощущали себя прямыми (а не только через посредство Европы) и лучшими наследниками античности2. Это родство утверждалось прежде всего в воплощенных в городской архитектуре принципах структурных соответствий частей и целого, в архитектурной соорганизованности общественных и частных смыслов, в ясности и тем самым внятности для гражданского коллектива и его отдельных членов, эстетических форм материальной и духовной деятельности3. Архитектурный образ «классичности» оказывал эстетически организующее воздействие на формирование всего петербургского стиля, пронизывающего как различные виды культурного творчества, так и уклад жизни петербуржцев.
Историчность Петербурга проявлялась как в его соотнесенности с европейской традицией и в осознанной преемственности античного классического наследия, так и в том, что его создание по образу идеального города, «парадиза», было своего рода утопическим проектом, устремленным в будущее. Во всяком случае, замысел Петра I был рассчитан на долгое историческое развертывание в последующие времена. Царствующие потомки Петра — Елизавета, Екатерина II, Павел I, Александр I считали себя наследниками и продолжателями его проекта, пытаясь осознанно и ответственно способствовать его осуществлению и развитию. Многие архитектурные замыслы, проходя историческую, культурную, эстетическую корректировку, реализовывались спустя десятилетия—так было, например, с Зимним дворцом, Адмиралтейством, Биржей, Казанским собором. Так изначальные смыслы интерпретировались и трансформировались в историческом процессе, благодаря чему Петербург приобретал качество саморазвертывающегося историко-культурного текста.
Второй важный аспект историчности Петербурга лежит в плоскости проблемы соотношения «естественного» и «искусственного». Противопоставление естественного как объективно-исторического и искусственного как произвольного, генетически субъективного являлось одним из оснований аргументации, доказывающей историческую
«не-жизнеспособность» Петербурга. Утвердившийся в петербургской мифологии образ «умышленного», «придуманного» города, олицетворенной воли его создателей, воспринимался как искусственный императив, противопоставленный реальной жизни и не совместимый с существованием людей в этом городе. При этом предполагалось полное тождество замысла, его воплощения и дальнейшего функционирования. В наиболее острой форме такая трактовка звучала в середине и второй половине XIX в. В это время болевым нервом жизни города стало разрешение противоречия между целера-циональными устремлениями государственной воли (в первую очередь это относилось к личностям Петра I и Екатерины II, Николая I, при которых город формировался как столица Российской империи, политический и военный центр страны) и реальной жизнью жителей города, принявших на себя всю тяжесть осуществления задуманных планов и вынужденных вписывать повседневную частную жизнь в жесткую систему утопических замыслов и волевого управления. Ощущение несоизмеримости грандиозных проектов, управленческих регламентации, принуждения со стороны государства и прав на суверенную естественную жизнь обыкновенного человека сопровождало всю историю Петербурга. Это противоречие запечатлено в фольклорных мифах о городе, «построенном на костях», в образе «бедного» пушкинского Евгения, вступившего в схватку с грозным всадником, в обличениях бюрократического равнодушия и фальши столицы по отношению к убожеству и нищете существования маленького человека в публицистических «физиологиях Петербурга» середины XIX в. и в художественной литературе (от Гоголя до Достоевского), когда город воспринимался как субъект монархической власти и жестокого цинизма и прагматизма капитализирующегося государства, т. е. отождествлялся с функцией, приданной ему государственной волей. Это противоречие сквозило также в отчужденности от безразличного для них города — культурно-исторического и художественного памятника — маргиналов-искателей экономических и бытовых благ большого города, периодически пополнявших его население. Превращение функции в субъективированную характеристику является одной из черт мифологического сознания —в данном случае здесь кроются социальные корни возникновения так называемого «отрицательного мифа» Петербурга4.
Между тем любые общественные объективации — продукты конструирования мыслящего и волевого субъекта — способны к саморазвитию. В ходе этого процесса они приобретают новые значения и могут активно формировать самого субъекта5. Действительно, в ходе исторического существования образ города стал постепенно восприниматься как субъект, с которым у жителей города складывались сложные противоречивые отношения. Но эта субъектность раскрывалась разными смысловыми гранями и не сводилась исключительно к значению государственной воли, рационального надличностного порядка и принудительной регламентации. Ю.М.Лотман отмечал, что «город, как ... генератор культуры ... представляет собой котел текстов и кодов. .. принадлежащих разным языкам и разным уровням». Благодаря этому качеству, названному им «семиотическим полиглотизмом», «город-механизм» постоянно рождает заново свое прошлое, которое получает «возможность сополагаться с настоящим как бы синхронно»6. Замысел Петербурга как утопического проекта и его воплощение в интерпретациях, возникавших на протяжении исторического существования Петербурга, неоднократно переосмыслялись и переоценивались, а следовательно, производились различные трактовки связи исторического прошлого и настоящего.
Возникнув, Петербург начинает существовать одновременно и как жизненное пространство, и как культурный текст, наращивая свои символические содержания и в том, и в другом качестве. Острота этого противоречия в значительной мере обуслов-
лена определяющей ролью архитектуры, которая связывает оба указанных аспекта. Архитектура онтологизирует в настоящем жизненное пространство, функционально обеспечивая и организовывая его. Вместе с тем культурно-символическая содержательность архитектуры имеет вектор из прошлого (проекта) в настоящее (реализацию) и в историческое и культурное будущее. Архитектура указывает на «противостояние пространства и времени»7, ибо статика телесности архитектурной формы как организованного Космоса встает на пути постоянного обновления, препятствуя движению жизни от настоящего к будущему. Это порождало различное отношение к архитектурной классичности Петербурга — она воспринималась то как связующая нить с греческой античностью, то как насилие государственной воли над личностью, то как образ спасения перед лицом социальных катастроф (революций и войн), то как мертвенная преграда на пути осуществления стихийности русской души, то как живая форма культурного творчества перед возможностью разложения и уничтожения как образа бесформенности8. Противоречие пространства и времени раскрывается в относительной культурно-эстетической устойчивости в истории архитектурного образа ансамблей и облика зданий и в радикальных изменениях их социально-жизненной функциональности. Новые потребности реальной действительности вступали в противоборство с образами интерьерного моделирования исторически исчезнувшей жизни дворцов и особняков, приводя к их варварскому преобразованию либо к сохранению в чисто декоративном качестве. Но архитектурный макро-экстерьер дал Петербургу ту материальную устойчивость его формы и облика, благодаря которой ои существовал как целое во времени и пространстве, неся сквозь столетия образ исторической неколебимости и вечной жизненности классики, объединяя времена и жизни в целостности стиля как образе единства судьбы этого города.
История Петербурга — не медленно текущий процесс, она подобна сжатой пружине, вместившей в три столетия столько, сколько другим городам хватало на срок, вдвое больший. Временами эта пружина, резко срываясь со своих креплений, порождала мощные энергетические взрывы, разрушающие, казалось бы, насквозь упорядоченный город. В таком скачкообразном развитии проявляется уникальная петербургская ритмика учащенного чередования периодов порядка и разрушения. Два столетия город интенсивно строился согласно потенциальной целесообразной запрограммированности — здания создавались для служения заданным на будущее целям. Недаром его сравнивают с театром — декорации воздвигались так, чтобы на этой сцене шел задуманный спектакль, но пока они строились, авторы замысленного действа сами сходили с исторической сцены, им на смену приходили другие, и следовало приспосабливать все, уже имеющееся и вновь создаваемое, к замыслам новой исторической пьесы. Казалось, город не успевал просто жить, спокойно и неторопливо обрастая удобствами, необходимыми для нормального существования людей, не успевавших обжить это пространство, почувствовать себя в нем дома. Вместе с тем'в его исторической жизни чередовались периоды идейной программности формообразования (доминировавшей в петровские и екатерининские времена) с периодами преобладания разнообразного жизнестроительного созидания (празднично-декоративного при Елизавете, государственно-институционального и военного при Николае I, функционально-бытового в конце XIX —начале XX в.), а также с периодами эстетической гармонизации облика города как целого (например, ансамбли Росси в александровскую эпоху). Город был открыт созидательным начинаниям, умел быстро принять их в себя и органично приспособить к новой жизни знаки и формы «иного», обрастая собственной историей, сложной топокультурной структурой, вследствие чего «стал городом культурно-семиотических контрастов»9. Сказанное
позволяет сделать вывод о том, что историчность Петербурга, как диалектическая взаимосвязь прошлого и настоящего, содержится во всей полноте его бытия.
Важное значение в теме историчности Петербурга имеет эстетический аспект рассмотрения. Архитектурная телесность города полна контрастов единства и разнородности, устойчивости и изменчивости. В ее культурном пространстве гармонично сочетаются различные европейские стили, столетиями развивавшиеся в иных исторических контекстах. Исторически непротяженная жизнь города сгладила границы архитектурных стилей, часто спорящих друг с другом в старых городах. В петербургском пространстве стилевая разноголосица обрела уравновешенность и сдержанность, будто бы некая эстетическая воля собрала в созвучие и усмирила своенравные голоса прошедших европейских эпох. Петербургский стиль нивелировал исторически выстраданные Европой неистовое буйство барокко, манерность рококо и назидательную строгость классицизма, наделив их общей для всех интонацией вслушивания друг в друга, мерой гармонического согласия различного. Двухсотлетняя архитектура петербургского центра не была ни подражательной, ни эклектичной, она сохраняла эстетическую дистанцию и по отношению к самобытным характерам исторического и национального зодчества, и по отношению к бурным социально-историческим событиям, и по отношению к прагматическим интересам обывателей. Петербургская архитектура — в значительной степени замкнутое и обособленное от жизненного настоящего образование, живущее своей внутренней эстетически самодостаточной жизнью. Но этот образ отвлеченности поддерживается эстетической интенцией целостности, с присущим ей единым внутренним ритмом порядка и соразмерности, в аранжировке охватывающего весь город орнамента оград, решеток, балконных перил, стройных ансамблей регулярных пересечений панорамных площадей и горизонтальных планов зданий и улиц с вертикалями шпилей и колонн. Не подлежит сомнению наличие уникального петербургского архитектурного стиля, устойчивого и самососредоточенного, который свидетельствует о существовании города как единства в многообразии, т.е. особой целостности (это относится, разумеется, только к историческому центру). Архитектурный стиль Петербурга — это равномерная ритмика созвучий, не механическая и эклектичная рядоположенность различного, а полифонический порядок, в котором слышится живой пульс внутренней жизни города. Таким образом, петербургский стиль как динамическая структура процесса самоутверждения и самоидентификации города как субъекта культуры осуществляет эстетическую соорганизацию различного — пространства и времени, структуры и процесса, прошлого и настоящего.
Высокий градус напряжения исторической жизни столицы Российской империи проявлялся в ускоренном темпе смены событий и частом ритме пульсации судьбоносных взлетов и крушений, приходившихся на жизнь одного, а не многих поколений. От момента строительства Петропавловской крепости до времени, когда Петербург стал пышной столицей империи и центром политической и культурной жизни России, прошло всего сто лет. Люди, родившиеся в конце XIX в., пережили и время «блистательного» Петербурга Серебряного века, и три зародившиеся здесь революции, и падение империи, блокаду, долгий период духовной и идеологической опалы и обветшания (с 30-х годов до наших дней), и знаменующие эти этапы переименования: Санкт-Петербург — Петроград — Ленинград — Санкт-Петербург.
Житель города оказывался одновременно человеком Истории (прошлого) и человеком Современности (настоящего). Постепенность повседневности регулярно катастрофически взрывалась, заставляя обывателя быть всегда настороже, готовясь к вероятной скорой перемене участи. Вся история Петербурга состоит из чередования взлетов и
падений, умирания и возрождения. Не случайно одной из главных в мифологии города была эсхатологическая тема начала и конца. В XIX в. эсхатологические переживания мистифицировались, в них преобладало чувство страха перед многочисленными пророчествами гибели города По мере накапливания исторического опыта смены этих циклов в менталитете петербуржцев появляется как бы ритмический метроном, уравновешивающий страх перед мифом возможного конца верой в миф возможного возрождения.
Мифологизация Петербурга, т.е. отождествление субъективных и объективных черт, приписывание городу таких характеристик, как дух, душа, воля, действие, черт демоничности или божественности, светлой или темной магии, зарождалась на социально-антропологическом уровне, но окончательное выражение получала в эстетических, художественных, словесных и изобразительных образах. Роль литературы и искусства в оживотворении и гиперболизации петербургской мифологии огромна. Вряд ли найдется еще один такой город, в котором к художественным персонажам посвященных ему прйзведений относились бы как к реальным существам: образ «Медного всадника» стал эмблемой города, на дома, где жили старая графиня из «Пиковой дамы», старуха-процентщица или Раскольников, ходят смотреть экскурсанты, появились даже памятники «носу майора Ковалева» и Чижику-пыжику.
Любовь и ненависть, ужас и восторг, которыми полна литература о Петербурге, были плодом творческого переживания поэтами и художниками их собственной жизни и судьбы, поэтому Петербург можно называть не только «умышленным», но и «вымышленным» городом. Художественные личности, творившие и воплощавшие образы и мифы города, обозначили, наряду с государственными личностями, вехи его исторической и культурной жизни (петровский и екатерининский Петербург, Петербург пушкинский и блоковский, Петербург Достоевского — этапы, а может быть, миры, в сплетении которых складывалось самосознание живущих здесь людей). Культурный текст города —плод сознательных устремлений его творцов, волевые и созидательные усилия которых можно рассматривать как творческое послание, как текст, который предназначен для со-творческого продолжения. Следовательно, он обладает активной формирующей силой взаимодействия с людьми, принадлежащими этому пространству, т.е. с петербуржцами, воспитанными петербургским текстом и осознающими себя через сопричастность к нему.
Эстетический язык художественных образов, всегда обращенный к индивидуальному сознанию человека, активно вовлекает его в творческую соучастность, ритм целого исполняется, воспроизводится во внутренней ритмике единичного, и одно начинает существовать через другое. Образ целостности города существует благодаря личностной дискретности, а исторические смыслы проступают сквозь жизненный текст человека, принадлежащего настоящему.
Художественный текст Петербурга, давший эстетический язык петербургской мифологии, изменил первоначальное представление о нем как городе «без истории». Современный образ города—это эстетический, т.е. вероятностный, текст, кодирующий реальные исторические события, в результате чего архитектурное «тело» Петербурга становится носителем мифологической памяти истории культурного пространства, окутывающей различные историко-культурные топосы призрачным покрывалом воображаемой, таинственной и магической прошлой жизни, в которой реальность трудно отделить от вымысла, от художественных преображений. Эстетическое сознание гармонизирует былые, положительный и отрицательный, мифы города в образе ностальгически окрашенной художественно-мифологической историчности. Избирательность такой памяти очевидна — в эстетической дымке едва просматриваются когда-то болезненно
переживаемые образы жертв строительства города на болотах, казарменной и казенной бездушности и жестокости, контрасты имиджа имперской столицы и физиологии ее быта. Но зато яркими точками светятся выдающиеся личности Петербурга и плоды их творчества, не события, но памятные знаки, напоминающие о них, это — новая ритмическая запись реальной истории, дающая возможность нашим современникам услышать «музыку» петербургского времени. Она опережает восприятие документально описанных событий и мест, замещает белые пятна исторической и индивидуальной памяти о конкретном и объединяет в целостный образ Санкт-Петербурга знания, впечатления, переживания, воспоминания, которые хранятся в общей копилке историко-культурного сознания. Таким образом, в пространстве современности текст города актуализируется всегда индивидуализированным эстетическим восприятием (совершающимся, здесь и сейчас), осуществляющим избирательную направленность интерпретаций в поле потенциальной полноты диахронии культурных и исторических смыслов.
Петербург представляет собой уникальную саморазвивающуюся целостность, жизненный пульс которой вобрал в себя и объединил социальную и историческую дискретность событий, динамику культурно-смысловой разнородности, ритмику личностной культурной пассионарности с континуумом целостности исторического пути. Культурное пространство города наполнено знаками пульсирующей исторической памяти, входящей в целостность его языка, благодаря чему весь город как целое воспринимается как живой образ истории. Таким образом, смысл историчности Петербурга может быть раскрыт через образ со-временности как звена в историческом процессе, опосредующем настоящее, прошлое и будущее10, как вертикали исторической доминанты, вокруг которой совершается рост творческих обращений и приращений петербургского текста. Этот образ, запечатленный музыкальным и зрительным строем ансамблей микроцентров с вертикальными осями, окруженными горизонтально-кольцевыми аранжировками, осуществляет эстетическую акупунктуру исторической памяти. Петербургский стиль —запись судьбы города как историко-культурного текста, служит камертоном, помогающим почувствовать фальшивые звуки и настраиваться на слышимую внутренним слухом интонацию города, не восприимчивость к которой препятствует дальнейшему продолжению культурно-символического освоения петербургского пространства как целостности.
Рассуждения о современности петербургского текста неизбежно упираются в очевидное несоответствие символического богатства и смысловой насыщенности историко-культурного центра города и семиотической немоты огромного пространства всего мегаполиса, также именуемого Санкт-Петербургом. Отсутствие воображения, культурного самосознания и исторической ответственности «отцов города» в советский период его истории привело к блокированию его историко-культурной семиотической энергии безмолвной и глухой горизонтальной стеной однообразных безликих жилых массивов и производственных построек, что установило искусственную преграду процессу саморазвития символического пространства Петербурга. А между тем территория современного города наполнена богатейшим материалом исторических географически-ландшафтных, культурных, и личностных содержаний и событийности, которые сегодня являются достоянием знания только отдельных краеведов и узкого круга людей, профессионально связанных с этой информацией. Достаточно вспомнить, например, пространство вокруг Политехнического и Физико-технического институтов, освященное созвездием имен великих ученых-физиков мирового значения, немецкие корни района «Гражданки», историческое прошлое районов Охты и Ржевки-Пороховых, Озера Долгого, Ижорских заводов, Пулкова, Каменного острова и всей дачной окольцованно-
сти Петербурга (дача Долгорукова, почти разрушенная после недавнего пожара дача Бенуа, «Уткина заводь» и т.д.). Существует также и нераскрытый потенциал допетровской исторической и ландшафтной семиотики территории Петербурга. Все доныне символически молчащие места потенциального развертывания петербургского культурного текста неумолимо разрушаются, историческая память зарастает, и не существует проектов ее сохранения и оживления как топонимического, так и эстетического. Нужно ли удивляться тому, что многим жителям новостроек присуще сознание маргиналов, совершенно лишенное культурно-смысловой наполненности, что формирует и соответствующий образ жизни.
Таким образом, историко-культурное символическое пространство города искусственно сужено, так как историко-семиотическая память за пределами центральных районов города лишена языка, не претворена в эстетическую стилевую запись, а значит, не функционирует в семиотическом поле современного города. А ведь сам ансамблевый принцип застройки центра Петербурга подсказывает решение — в разных районах современного города можно было бы создать эстетические зоны, центром которых являлись бы символы исторической памяти, которые стали бы говорящим словом культуры для нынешнего и последующих поколений, что позволило бы петербургскому стилю пребывать и «просвечивать» сквозь прагматические формы периферийных районов города. Тогда петербургский стиль осуществился бы функционально в полной мере в своей целостно-организующей и креативной активности (создавая, говоря словами классика, не только предмет для субъекта, но и субъекта для предмета).
Подводя итог, можно заключить, что петербургский стиль является эстетическим проводником культурно-исторической памяти. Он помогает ей пробуждаться к новой жизни в иной исторической реальности в сознании других поколений, воспитывая способность историко-культурной восприимчивости, и тем самым дает возможность ощущать «душу» Петербурга и переживать его историческую и культурную судьбу.
Summary
The paper is devoted to the problem of St. Petersburg historicity as dialectic of its past, present, and future. The sources of eschatological myth of St. Petersburg are analyzed. Historicity of St. Petersburg is considered through the naturalness — artificiality relation to disclose the internal conflict between the city as a vital space and that as a cultural text. The phenomenon of the Petersburg style as aesthetic arrangement of space and time, structure and process, past and present, individual and common is discussed. The entity of complete-organizational, creative, identification, and communicative functions of style is shown. The Petersburg style is treated as an aesthetic presentation of historicity of the city cultural text.
1 Михайлов А. В. Античность как идеал и культурная реальность // Языки культуры. М., 1997. С. 513-515.
2 Ревзин Г. И. Очерки но философии архитектурной формы. М., 2002. С. 48.
3 Кнабе Г. С. Гротескный эпилог классической драмы. М., 1996. С. 7-9.
4 Салъмон Л. Петербург, или Das Unheimliche: у истоков отрицательного мифа города // Феномен Петербурга. СПб., 2001.
5 Перов Ю. В. Историчность и историческая реальность. СПб., 2000. С. 55-59.
6 Лотман Ю. М. Символические пространства // Семиосфера. СПб., 2000. С. 325.
7 Ревзин Г. И. Указ. соч. С. 22-23.
8 Там же. С. 51-53.
9 Лотман Ю. М. Указ. соч. С.334.
10 Перов Ю. В. Указ. соч. С. 32.
Статья поступила в редакцию 16 октября 2002 г.
