CC BY
184
ВЕСТНИК МОСКОВСКОГО УНИВЕРСИТЕТА. СЕР. 9. ФИЛОЛОГИЯ. 2012. № 3
СТАТЬИ С.И. Кормилов
СМЕЮЩИЕСЯ И УЛЫБАЮЩИЕСЯ ПЕРСОНАЖИ ГОНЧАРОВСКОГО «ОБЛОМОВА»
Рассматривается изображение смеха и улыбок персонажей в романе И.А. Гончарова «Обломов» как проявление психологизма и социально-исторических типов поведения людей. Архаический смех выражает радость от полноты жизни, внешний комизм порождается беззлобной шуткой, улыбки бывают искренними и условно-официальными и т.д. Отсутствие смеха и улыбок у персонажей доказывает их ограниченность и ущербность.
Ключевые слова: комизм, смех, шутка, улыбка, усмешка.
The article examines description of the characters' humour and smiles as a manifestation of psychologism and social historical types of people's behaviour in the novel "Oblomov" by Ivan Goncharov. Archaic laughter expresses pleasure felt by the person whose life is full and various. External comic elements are the result of a kind joke, smiles can be sincere or official, etc. The character who doesn't laugh or smile turns out to be narrow-minded.
Key words: comic element, laughter, joke, smile, ironical smile.
В романе «Обломов» И.А. Гончаров представил, безусловно, «отнюдь не чуждую комизма, но в целом глубоко драматичную историю обломовского погасания <...>» [Недзвецкий, 2010: 19]. На драматическом, в высшей степени серьезном аспекте содержания, главном в романе, и было сосредоточено внимание критики и литературоведения. Но А.В. Дружинин, не отвергая очевидного, все же неоднократно упомянул и гончаровский комизм: «Не опустись г. Гончаров так глубоко в недра обломовщины, та же обломовщина, в ее неполной разработке, могла бы нам показаться грустною, бедною, жалкою, достойною пустого смеха. Теперь над обломовщиной можно смеяться, но смех этот полон чистой любви и честных слез <...>»; «<...> Илья Ильич, сам разрушающий любовь избранной им женщины и плачущий над обломками своего счастия, глубок, трогателен и симпатичен в своем грустном комизме» [Дружинин, 1983: 298, 299] и т.д. Манера повествования в романе часто юмористична и иронична. Однако собственно авторский комизм «Обломова» — особая тема, относящаяся к оценочному уровню содержания. А психологизм романа не в последнюю очередь реализуется благодаря смеху и улыбкам персонажей.
7
Как известно, смех — это необязательно осмеивание кого-то или чего-то. Прежде всего смех есть веселая разрядка, выражение радости, довольства жизнью, «жизненных сил и энергии» [Хализев, 2009: 119], особенно у детей и людей детски непосредственных. Такой смех порождается, в частности, шалостью, т.е. легким, непринужденным отклонением от нормы, или игрой. В «Сне Обломова» няня натягивает чулочки проснувшемуся маленькому Илье, а «он не дается, шалит, болтает ногами; няня ловит его, и оба они хохочут» [Гончаров, 1979: 109]1. Подросший мальчик, не утерпев, без картуза бежит к толпе играющих в снежки мальчишек. «Свежий ветер так и режет ему лицо, за уши щиплет мороз, в рот и горло пахнуло холодом, а грудь охватило радостью — он мчится, откуда ноги взялись, сам и визжит, и хохочет» (с. 144). Не подавляет эту жизнерадостность даже достаточно неприятное физически ощущение, когда «все лицо залепила ему целая глыба снегу: он упал; и больно ему с непривычки, и весело, и хохочет он, и слезы у него на глазах...» (с. 145). То же слово—хохот — применено к простолюдинам, которые забавляются, шутят и играют: «Дворня собралась у ворот: там слышится балалайка, хохот. Люди играют в горелки» (с. 117).
Веселые развлечения любят и господа, но тут писатель обходится без слов смех или хохот, хотя, конечно, не предполагает веселья без этой физиологической реакции. Мать Обломова прерывает долгое молчание словами: «Вот, бог даст, как дождемся святок, приедут погостить свои, ужо будет повеселее, и не видно, как будут проходить вечера. Вот если б Маланья Петровна приехала, уж тут было бы проказ-то! Чего она не затеет! И олово лить, и воск топить, и за ворота бегать; девок у меня всех с пути собьет. Затеет игры разные. такая, право!» (с. 132-133). Эти развлечения — фольклорные в широком (не только словесном) смысле, языческие по происхождению. С детской верой в сказки связан смех от радости, когда ребенок осознает, что ему не угрожает опасность, заключающаяся в страшном рассказе. Нянька рассказывает сказку «о медведе с деревянной ногой, который идет по селам и деревням отыскивать отрубленную у него натуральную ногу», и слушающий мальчик в ужасе; «когда медведь входил, наконец, в избу и готовился схватить похитителя своей ноги, ребенок не выдерживал: он с трепетом и визгом бросался на руки к няне; у него брызжут слезы испуга, и вместе хохочет он от радости, что он не в когтях у зверя, а на лежанке, подле няни» (с. 121, 122).
Взрослые верят в приметы. Для автора это комично, а персонажи относятся к таким верованиям в основном серьезно.
« — Все путаю! — сказал Илья Иванович. — Где тут упомнить: то сбоку нос чешется, то с конца, то брови.
1 Далее в тексте указывается только страница этого издания.
8
— Сбоку, — подхватила Пелагея Ивановна, — означает вести; брови чешутся — слезы; лоб — кланяться; с правой стороны чешется — мужчине, с левой — женщине; уши зачешутся — значит, к дождю, губы — целоваться, усы — гостинцы есть, локоть — на новом месте спать, подошвы — дорога.»
Правда, по этому поводу уже можно и пошутить.
« — Ну, Пелагея Ивановна, молодец! — сказал Илья Иванович. — А то еще когда масло дешево будет, так затылок, что ли, чешется.
Дамы начали смеяться и перешептываться; некоторые из мужчин улыбались; готовился опять взрыв хохота» (с. 134), но часы пробили время ужина, к которому в Обломовке относились весьма серьезно. Там привыкли к определенности, а потому чешущий в затылке, то есть задумавшийся по поводу дешевизны масла, хозяин выглядел бы комично.
Взрыв хохота «готовился опять» после того, как вспомнили эпизод падения со снежной горы соседа Луки Савича, который расшиб себе бровь (травма легкая, нестрашная). Одно напоминание об этом вызывает хохот собравшихся, эффект новизны происшествия для архаического сознания совсем не обязателен. Общий хохот увлекает и маленького:
« — Как это ты, Лука Савич? Ну-ка, ну, расскажи! — говорит Илья Иванович и помирает со смеху.
И все продолжают хохотать, и Илюша проснулся, и он хохочет» (с. 133).
Хохочут и над рубцом, оставшимся на лбу смущенного бедняги. Он не участвует в общем смехе, как в случаях «ненаправленного», смешащего, а не осмеивающего смеха [Стеблин-Каменский, 1978: 159-160, 163, 167, 169], когда смеются все. Но смех над кем-то и чем-то в Обломовке тоже архаичен по происхождению. Автор называет его «добродушным смехом от деревенского юмора» (с. 135). Обломов-цы, собственно, не осмеивают конкретного человека с такими-то и такими-то чертами (их отношение к нему отнюдь не становится хуже), а потешаются над нелепой ситуацией, в которую он попал. Она чисто физическая, это комизм сугубо внешний. Однако «потерпевший» все-таки пытается унять всеобщее веселье, ему не нравится быть объектом даже невинных шуток, хотя до негодования тут далеко.
« — Да что вы смеетесь, — старается выговорить в промежутках смеха Лука Савич. — Я бы. и не того. да все Васька, разбойник. салазки старые подсунул. они и разъехались подо мной. я и того.
Общий хохот покрыл его голос. Напрасно он силился досказать историю своего падения: хохот разлился по всему обществу, проник до передней и до девичьей, объял весь дом, все вспомнили забавный случай, все хохочут долго, дружно, несказанно, как олимпийские
9
боги. Только начнут умолкать, кто-нибудь подхватит опять — и пошло писать.
Наконец кое-как, с трудом успокоились.
— А что, нынче о святках будешь кататься, Лука Савич? — спросил, помолчав, Илья Иванович.
Опять общий взрыв хохота, продолжавшийся минут десять.
— Не велеть ли Антипке постом сделать гору? — вдруг опять скажет Обломов. — Лука Савич, мол, охотник большой, не терпится ему.
Хохот всей компании не дал договорить ему.
— Да целы ли те. салазки-то? — едва от смеха выговорил один из собеседников» (с. 133).
Люди праздные, свободные буквально от нечего делать совместно предаются заразительному архаическому, гомерическому хохоту. Он постепенно умолкает, но взрывается последний раз при упоминании нелепой, комической позы (подчеркнуто внешний комизм) одним из присутствующих:
« — Ах ты господи! Задушила мокрота совсем. насмешил тогда, ей-богу! Такой грех! Как он спиной-то кверху, а полы кафтана врозь.
Тут последовал окончательно последний, самый продолжительный раскат хохота, и затем все смолкло» (с. 134).
Может быть, не просто наступил естественный физиологический предел утомления от смеха, а смеющиеся после того, как говорящий побожился и произнес слово грех, вспомнили, что согласно православным представлениям «смех» и «грех» находятся в близком родстве. «Профессиональное» потешничество или нечто, по понятиям обломовцев, ему подобное отнюдь не в почете у них. Илья Иванович, например, книг не читал «и даже усвоил себе и то полупрезрение к писателям, которое питали к ним люди старого времени. Он, как и многие тогда, почитал сочинителя не иначе как весельчаком, гулякой, пьяницей и потешником, вроде плясуна» (с. 140). Прежде чем его сын пускается играть в снежки, «в нем играет что-то, точно поселился бесенок какой-нибудь, который так и поддразнивает его то влезть на крышу, то сесть на савраску да поскакать в луга, где сено косят, или посидеть на заборе верхом, или подразнить деревенских собак <.>. Бесенок так и подмывает его <.>» (с. 144). Жена Ильи Ивановича хоть и ждет приезда на святки Маланьи Петровны, мастерицы на проказы, замечает, что та «девок у меня всех с пути собьет» (с. 133), т.е. считает веселье — святочное в том числе — делом, конечно, приятным, но все-таки непутевым. Это исключение, пусть распространенное и общепринятое. Ведь «смех по самой природе своей глубоко неофициален: он создает фамильярный праздничный коллектив по
10
ту сторону всякой официальной жизненной серьезности» [Бахтин, 1996: 50].
Архаический смех, по Бахтину, — амбивалентный, утверждающий и отрицающий одновременно, не разделяющий «положительное» и «отрицательное», точнее, он бывает таким (а бывает и только положительным в отличие от позднейшего сатирического — чисто отрицательного). Потому-то маленький Илюша, слушающий сказку о медведе с деревянной ногой, смеется, радуясь преодолению страха, но еще продолжает от того же страха плакать. Оторвавшийся от народной жизни и превратившийся в агеласта, совсем не понимающий юмора Захар, на протяжении романа фигура почти исключительно комическая, в его финале становится персонажем трагикомическим2. В принципе трагическое есть разновидность возвышенного, а бескорыстная, даже самоотверженная любовь старого верного слуги к покойному барину вполне может быть названа высоким чувством. Встретив на улице сначала не узнанного им Штольца, друга и благодетеля Ильи Ильича: « — Привел господь дожить до этакой радости меня, пса окаянного. — завопил он, не то плача, не то смеясь» (с. 497). От неожиданной радости можно одновременно плакать и смеяться. Такой же, архаической по происхождению, может быть реакция вполне культурного человека на проявление чего-то ненормального для современной жизни. Обломов говорит Штольцу, что не знает, где ведомости его нового управляющего о расходах:
« — Постой, я после обеда сыщу; надо Захара спросить.
— Ах, Илья, Илья! Не то смеяться, не то плакать» (с. 440). Сам же Обломов, живущий у Агафьи Матвеевны, не от огорчения, а, наоборот, от искренней радости за дорогих ему людей после известия о женитьбе Штольца на Ольге «чуть не прыгал на диване <.>: то прослезится, то засмеется» (с. 439). Положительная сторона архаичного смеха интимно, «по-семейному»3 сближает людей и сохраняется в природе доброго человека. Илья Ильич, поступая на службу после университета, настроен только на хорошее (но быстро разочаровывается): «О начальнике он слыхал у себя дома, что это отец подчиненных, и потому составил себе самое смеющееся, самое семейное
2 «В заключительной сцене произведения Захар, выжитый "братцем барыни" из дома Пшеницыной, нищенствует и как спившийся человеке.. .> обречен скорой смерти» [Недзвецкий, 2010: 49]. Только из дома уже не Пшеницыной, а Обломовой, что трагичнее.
3 «Обломовка была плохой школой гражданского воспитания, зато она великолепно прививала и культивировала инстинкты домашнего и семейственного характера. е.> Мы знаем, как глубоко Обломов пронизан семейным началом. В нем живет ничем не истребимый, вынесенный из Обломовки вкус к тихому домашнему семейному уюту, и мечта о нем занимает центральное место в его сознании» [Пере-верзев, 1989: 677, 745].
11
понятие об этом лице» (с. 58). Ольга Ильинская к самому Обломову относится сначала не без юмора. «В ней разыгрывался комизм, но это был комизм матери, которая не может не улыбнуться, глядя на смешной наряд сына» (с. 208). Отец Штольца только поощрял со смехом шалости мальчика; в данном случае родители разделяют целое на противоположности.
«Мать в слезы, а отец ничего, еще смеется.
— Добрый бурш будет, добрый бурш! — скажет иногда.
— Помилуй, Иван Богданыч, — жаловалась она, — не проходит дня, чтоб он без синего пятна воротился, а намедни нос до крови разбил.
— Что за ребенок, если ни разу носу себе или другому не разбил? — говорил отец со смехом» (с. 156).
И когда он отпустил выросшего сына на все четыре стороны, сказав, что перед ним «все карьеры открыты», и, по сути, предложив выбирать любую, « — Да я посмотрю, нельзя ли вдруг по всем, — сказал Андрей.
Отец захохотал изо всей мочи и начал трепать сына по плечу так, что и лошадь бы не выдержала. Андрей ничего» (с. 162).
Старый немец хохочет, ибо рад за сына и за себя — за успех своего воспитания. Это смех сугубо положительный.
А.В. Дружинин, рецензируя «Обломова», отметил, что Илья Ильич сохранил свою детскость, «чистоту и простоту ребенка, качества драгоценные во взрослом человеке <.>» [Дружинин, 1983: 310]. Это верно в целом, но не в отношении смеха. Уйдя из своей родной среды в мир современной ему цивилизации, Обломов в значительной степени утратил способность непосредственно, не-рефлективно радоваться жизни вплоть до «ненаправленного», самодостаточного смеха. Конечно, он не такой агеласт, как тупой Захар, или грубый мерзавец Тарантьев («<.> все привлечены прелестью этой чистой и цельной натуры, перед которою один только Таран-тьев может стоять, не улыбаясь и не чувствуя на душе теплоты, не подшучивая над ней и не желая ее приголубить» [Дружинин, 1983: 306]4), или светски чопорные тетка Ольги и барон фон Лангваген. Илья Ильич воображает себе будущую устроенную жизнь в Об-ломовке, где присутствуют Штольц «и другие, все знакомые лица; потом отходит ко сну.
Лицо Обломова вдруг облилось румянцем счастья: мечта была так жива, ярка, поэтична <.>» (с. 78). Но все же об улыбке писатель здесь прямо не говорит, и уж точно воображаемое тихое счастье не
4 В самом начале романа обобщенно сказано, что «поверхностно наблюдательный холодный человек, взглянув мимоходом на Обломова, сказал бы: "Добряк должен быть, простота!" Человек поглубже и посимпатичнее, долго вглядываясь в лицо его, отошел бы в приятном раздумье, с улыбкой» (с. 7).
12
возбуждает необузданного радостного смеха. Тем не менее, рисуя Штольцу свой идеал жизни в деревне среди доброжелательных людей, Илья отмечает: «В глазах собеседников увидишь симпатию, в шутке искренний, незлобный смех. Всё по душе!» При этом он не скрывает и воображаемую мужскую шалость, говоря о деревенских бабах: «Одна из них, с загорелой шеей, с голыми локтями, с робко опущенными, но лукавыми глазами, чуть-чуть, для виду только, обороняется от барской ласки, а сама счастлива. тс!.. жена чтоб не увидела, боже сохрани!
И сам Обломов и Штольц покатились со смеху» (с. 182).
Друзья детства, близкие люди, доверительно смеются над пикантной ситуацией (рудимент архаического смеха).
Временно оживленный любовью к Ольге, Илья Ильич и жизнерадостно смеется:
« — Вы не переедете на Выборгскую сторону? — спросила она, когда он уходил домой.
Он засмеялся и даже не назвал Захара дураком» (с. 239).
Даже «детский» смех к нему временно вернулся. Он пошутил насчет своего самоубийства в случае смертельной болезни Ольги (в истоке — архаическое сближение смеха и смерти).
« — Нет, нет, перестань! — говорила она боязливо. — До чего мы договорились! Только ты не приходи ко мне мертвый: я боюсь покойников.
Он засмеялся, и она тоже.
— Боже мой, какие мы дети! — сказала она, отрезвляясь от этой болтовни» (с. 282).
Барственные привычки Обломов как будто оставил. После вопроса Ольги о том, чем он был занят: «Бранились с Захаром?» — Илья Ильич «засмеялся этому, как делу совершенно невозможному» (с. 243).
Чисто «смешащий» смех вызывает у него Ваня, сказав, что он не любит «учиться по-французски», так как «по-французски есть много нехороших слов.», то есть похожих по звучанию на определенные русские. «Агафья Матвеевна вспыхнула, Обломов расхохотался» (с. 435). Простая женщина усмотрела в словах сына неприличный намек и отнеслась к этому со всей серьезностью, а Илью Ильича развеселило неожиданное забавное сближение значения и звучания в двух языках (он-то понимает, какие совпадения имел в виду Ваня). Разумеется, он не осмеивает наивного, бесхитростного мальчика, а от души расслабляется и наслаждается собственным смехом.
Доступна Обломову, однако, и мрачная ирония, выражающаяся в горьком смехе, сопровождаемом ужасом. «Ему живо представилось, как он объявлен женихом <.>. Потом. потом, по праву и обязанности жениха, он привезет невесте подарок.
13
— Подарок! — с ужасом сказал он себе и расхохотался горьким смехом.
Подарок! А у него двести рублей в кармане!» (с. 345).
Задолго до этого, вспоминая взгляд Ольги, он подозревает ее в насмешливом недоброжелательстве: «Ведь это мученье! На смех, что ли, он дался ей? На другого ни на кого не смотрит так: не смеет. Я посмирнее, так вот она.» (с. 197). Поначалу она и правда только сдерживается. «Он зорко поглядел на нее: у нее все лицо смеялось, а губы нет.
"О! да она. с ней надо быть осторожным."—думал Обломов» (с. 198). И позже он спорит сам с собой, размышляя о том, может ли Ольга его любить: «— Нет, этого быть не может! <.> Любить меня, смешного, с сонным взглядом, с дряблыми щеками. Она все смеется надо мной.» (с. 220). Некоторую насмешливость видит в Ольге и Штольц, но он «думал, что если внести в сонную жизнь Обломова присутствие молодой, симпатичной, умной, живой и отчасти насмешливой женщины — это все равно, что внести в мрачную комнату лампу, от которой по всем темным углам разольется ровный свет, несколько градусов тепла, и комната посветлеет» (с. 227). И влюбляясь в Обломова, Ольга продолжает добродушно насмехаться над ним. Она заставляет его лезть к ней на гору, «сдерживая смех», а когда он добрался «между кустами до половины горы», не видя ее, и стал звать спрятавшуюся — «не удержала смеха» (с. 242), однако скорее всего не просто насмехаясь, но и от души радуясь тому, что расшевелила лентяя. Вместе с тем ей и «смешно» видеть или представлять его себе преобразившимся, как бы неузнаваемым. На слова Ильи Ильича о порывах страсти она отвечает:
« — Может быть, и я со временем испытаю, может быть, и у меня будут те же порывы, как у вас, так же буду глядеть при встрече на вас и не верить, точно ли вы передо мной. А это, должно быть, очень смешно! — весело прибавила она» и тут же призналась в том, что ей хорошо с Обломовым: «Говорить с мужчиной, кроме Андрея Иваныча, мне было скучно, не о чем: я все думала, как бы остаться одной. А теперь. и молчать вдвоем весело!» (с. 248). Перед этим она не согласилась со словами Обломова о том, что у него «впереди больше ничего нет», и вознамерилась помочь ему преодолеть лень и апатию.
«Он вздохнул, а она улыбнулась.
— Ничего нет? — вопросительно повторила она, но живо, весело, со смехом, как будто не веря ему и предвидя, что есть у него что-то впереди.
— Смейтесь, — продолжал он, — а это так!» (с. 238).
Он пришел к мысли, что его письмо к ней с признаниями и сомнениями «было вовсе не нужно.
— Неправда, оно было необходимо, — решила она.
14
Она оглянулась и засмеялась, увидя лицо, какое он сделал, как у него прошел вдруг сон, как растворились глаза от изумления» (с. 265). Этот смех вызван радостью за другого, «ожившего» человека. То же — когда Ольга тянет его за собой в гору (эпизод символический [Недзвецкий, 2010: 50, 55-56]): «Она двинется вперед и опять оставит большое пространство между ним и собой, остановится и смеется.
Он, наконец, остановился, уверенный, что она не уйдет от него. И она сбежала к нему несколько шагов, подала руку и, смеясь, потащила за собой» (с. 281). Здесь уже насмешки над Обломовым нет.
Ольга не добивалась от него слишком многого, лишь бы видеть в нем мужчину, «просыпающегося чрез нее к жизни, лишь бы от луча ее взгляда, от ее улыбки горел огонь бодрости в нем <.>» (с. 250). Увы, в общении с ним Ольге приходится взбадриваться самой:
«Обломов теряется, машет веткой ей в лицо, но она нетерпеливым знаком устранит его заботы и мается.
Потом вдруг вздохнет, оглянется вокруг себя сознательно, поглядит на него, пожмет руку, улыбнется, и опять явится бодрость, смех, и она уже владеет собой» (с. 273).
Вместе с тем она одергивает Обломова, осторожничающего насчет демонстрации их отношений, но притом не без пафоса говорящего о молниях в глазах:
« — Ты все глупости говоришь! — скороговоркой заметила она, глядя в сторону. — Никаких я молний не видала у тебя в глазах. ты смотришь на меня большею частью как. моя няня Кузьминична! — прибавила она и засмеялась.
— Ты шутишь, Ольга, а я не шутя говорю.» (с. 285).
Так и не удалось веселой, насмешливой девушке оживить не в меру серьезного мужчину.
Штольц и Ольга, в конечном счете нашедшие друг друга, — самые веселые, самые жизнерадостные персонажи романа. Андрей впервые появляется в нем смеющимся при виде того, как Захар среди дня безуспешно пытается поднять барина, приказавшего ему в определенное время его разбудить. «Штольцу продолжал покатываться со смеха: он видел всю происходившую сцену» (с. 154). Смеется он и над страхом Ильи Ильича перед изменениями в деревне («Мужики повадятся в город, к нам будут таскаться купцы — все пропало! Беда!»), и над непрактичностью его и Захара: «— Ах вы, обломов-цы! — упрекнул он. — Не знают, сколько у них денег в кармане!» (с. 170, 171). Потом дважды автор отмечает, что Андрей «с хохотом» называет Илью «барином», а не «джентльменом», так как последний сам надевает чулки и снимает сапоги (с. 180). Это, конечно, смех «направленный», высмеивающий, но высмеивает друг.
Ольгу же он просто забавляет. Она при первом появлении в романе улыбается Андрею, которого еще не полюбила (Обломова пока
15
тоже). «Она очень обрадовалась Штольцу; хотя глаза ее не зажглись блеском, щеки не запылали румянцем, но по всему лицу разлился родной, покойный свет и явилась улыбка.
Она называла его другом, любила за то, что он всегда смешил ее и не давал скучать <.>. Только что Штольц уселся подле нее, как в комнате раздался ее смех, который был так звучен, так искренен и заразителен, что кто ни послушает этого смеха, непременно засмеется сам, не зная о причине» (с. 192, 193). Беспричинный смех «за компанию» вполне сродни архаическому смеху обломовцев, с которыми Ольгу не сближает ничего, кроме естественности и непосредственности, что для нее отнюдь не мало. Илья Ильич, надеясь на хорошие вести от поверенного из Обломовки, думал, «что в письме он прочтет тот же смех, игру жизни и любовь, что читал в записках Ольги» (с. 362). Штольц ее все время смешит (с. 202, 204). Но после того как Обломов пропал на Выборгской стороне, она, обманутая в своих ожиданиях, больше «не смеялась по-прежнему громким, детским, серебряным смехом, а только улыбалась сдержанной улыбкой, когда смешил ее Штольц. Иногда даже ей как будто было досадно, что она не может не засмеяться.
Он тотчас увидел, что ее смешить уже нельзя, часто взглядом и несимметрично лежащими одна над другой бровями со складкой на лбу она выслушает смешную выходку и не улыбнется, продолжает молча глядеть на него, как будто с упреком в легкомыслии или с нетерпением, или вдруг, вместо ответа на шутку, сделает глубокий вопрос и сопровождает его таким настойчивым взглядом, что ему станет совестно за небрежный, пустой разговор» (с. 405-406).
Способность к счастливому смеху вернулась к Ольге, когда она вышла замуж за Штольца. Но это вовсе не исключает в ней тоски по высшему идеалу, возможно, мечты о бессмертии [Недзвецкий, 2011: 155-170]. Во время прогулки с Андреем Ольга лишь тщетно пытается засмеяться, сделав вид, будто озабочена малостью — тем, что хочет есть:
« — Знаешь, что: я. проголодалась! — сказала она, стараясь засмеяться» (с. 464).
Это «защитный» смех, в сущности попытка замаскировать смятение и тоску.
Ольга рассказала мужу, что любила Обломова; он догадался: еще и думала, что любят только один раз, а разлюбить нельзя. Ольга молчит, и Штольц вновь догадывается: дело не только в этом общем представлении, но и в конкретных особенностях личности Ильи Ильича. Ольгу радует такая понятливость мужа, и она смеется, благодарная ему.
« — Ужели не все тут? Что же еще? Ах!.. — очнувшись, весело прибавил потом. — Совсем забыл "голубиную нежность".
16
Ольга засмеялась, проворно оставила свое шитье, подбежала к Андрею, обвила его шею руками <.>» (с. 474).
Штольц не только мастер шутить: как и Ольгу, автор называет его насмешливым (с. 413), говорящим «чуть-чуть насмешливо» (с. 424) или «с комической строгостью» (с. 425). Но, как и Ольгины, его насмешки никогда не злые. По поводу аферы Тарантьева и «братца» Агафьи Матвеевны он негодует без смеха. Насмехается (иронизирует) только повествователь, в своей речи без кавычек (за одним исключением — с. 492) постоянно именуя Ивана Матвеевича братцем. Это насмешка и над ним, ведущим себя совершенно не по-братски, и над его доверчивой, доброй, но неумной сестрой, беспомощной во всех делах кроме домашних.
В одном случае смех над неловкостью Обломова, смущенного рассказом о чьей-нибудь любви, которую он ассоциирует со своей, конкретно не персонифицирован: «И Обломов при намеке на это вдруг схватит в смущении за чаем такую кучу сухарей, что кто-нибудь непременно засмеется» (с. 272). В другом случае сам Обломов, обобщая, осуждает злой, неискренний смех современной «лучшей молодежи» (с. 176): «Собираются на обед, на вечер, как в должность, без веселья, холодно, чтоб похвастать поваром, салоном, и потом под рукой осмеять, подставить ногу один другому. Третьего дня, за обедом, я не знал, куда смотреть, хоть под стол залезть, когда началось терзание репутаций отсутствующих: "Тот глуп, этот низок, другой вор, третий смешон" — настоящая травля! <.> Ни искреннего смеха, ни проблеска симпатии!» (с. 177). Чем-чем, а злословием, тем более за спиной кого-то, Илья Ильич не грешен и, осуждая молодежь, имен не называет. Автор лишь от себя сообщает, что вращающийся в свете Волков — «молодой человек лет двадцати пяти, блещущий здоровьем, с смеющимися щеками, губами, глазами» (с. 19). А литератор-«обличитель» Пенкин, даже «обрадованный» словами Обломова, что если в рассказе «городничий бьет мещан по зубам», то это «в самом деле реальное направление» (с. 28), остроумия не обнаруживает и смеющимся вовсе не показан, только восхищается достоверностью персонажей в произведении неназванного автора «Любовь взяточника к падшей женщине»: «<.> верность-то, верность какая! До смеха похоже. Точно живые портреты» (с. 29). Для Обломова в подобных сочинениях «слышны не "невидимые слезы", а один только видимый, грубый смех, злость.» Пенкин спорит:
« — Что ж еще нужно? И прекрасно, вы сами высказались: это кипучая злость — желчное гонение на порок, смех презрения над падшим человеком. тут все!» (там же).
Илья Ильич отвечает монологом о человеке, который должен быть в литературе. Ему и падшему надо протянуть руку. Одно обличение без сочувствия — это еще не искусство. «Обличайте разврат, грязь,
17
2 ВМУ, филология, № 3
только, пожалуйста, без претензии на поэзию» (с. 30). Такова, безусловно, этическая и эстетическая позиция самого И.А. Гончарова.
Можно специально выделить в романе грубый смех слуг. Им пронизана глава X первой части, следующая после «Сна Обломова» с его детски-жизнерадостным или добродушным смехом. У ворот дома на Гороховой некая Татьяна среди слуг разных господ вовсю критикует свою барыню, в частности говорит: «Шеи по две недели не моет, а лицо мажет. Иной раз согрешишь, право, подумаешь: "Ах ты, убогая! надела бы ты платок на голову, да шла бы в монастырь, на богомолье."
Все, кроме Захара, засмеялись.
— Ай да Татьяна Ивановна, мимо не попадет! — говорили одобрительно голоса» (с. 146).
Греховная («иной раз согрешишь») мысль с сожалением к нелепо выглядящей барыне и с заочным обращением к ней на «ты» со стороны служанки кажется людям ее круга смешной и остроумной («мимо не попадет!»); фактически поставившую себя выше барыни Татьяну они уважительно величают с отчеством.
Захар напускается на генеральского казачка, предположившего, что барин его обозвал не просто «лысым» (тот сам проговорился), а «лысым чертом». Казачок улыбается.
« — Что скалишь зубы-то? — с яростью захрипел Захар. — Погоди, попадешься, я те уши-то направлю, как раз: будешь у меня скалить зубы!»
Тут как раз выбежавший из подъезда «огромный лакей» (с. 148) побил отлучившегося от барина казачка к удовольствию всей дворни и особенно Захара («Вот тебе "лысый черт"! Будешь вперед зубоскалить?»). Все происходит под общий злой смех чисто «внешнего» характера: смешно видеть, когда бьют, даже если огромный детина наказывает мальчишку, ведь его, «генеральского», как бы много себе позволившего, поставили на место. «Дворня хохотала, дружно сочувствуя и лакею, прибившему казачка, и Захару, злобно радовавшемуся этому. Только казачку никто не сочувствовал» (с. 149). Когда же кучер сравнил голову Захара с тыквой, а бакенбарды назвал двумя бородами, за которые только и может его поймать барин, ему становится не до торжества. «Все захохотали, а Захар был как ударом поражен этой выходкой кучера, с которым одним он и вел до тех пор дружескую беседу» (там же). Всегда серьезный комический персонаж слишком неразвит, чтобы подняться до шутки над собой и отнестись к ней хотя бы так необидчиво, как обломовский сосед Лука Савич, упавший с салазок. В поступке кучера он видит предательство и грозит ему своим барином, на которого сам только что наклепал. Неуважения к Обломову со стороны чужих он не может потерпеть, видя в этом и унижение для себя. Дворня же смеется абсолютно непочтительно.
18
« — Ну, уж барин! — заметил язвительно кучер. — Где ты этакого выкопал?
Он сам, и дворник, и цирюльник, и лакей, и защитник системы ругательства, все захохотали.
— Смейтесь, смейтесь, а я вот скажу барину-то! — хрипел Захар.
— А тебе, — сказал он, обращаясь к дворнику, надо бы унять этих разбойников, а не смеяться. Ты зачем приставлен здесь? Порядок всякий исправлять. А ты что? Я вот скажу барину-то; постой, будет тебе!» (с. 150).
Дворники были как бы представителями домовладельцев и действительно должны были «порядок всякий исправлять», а не только подметать и убирать мусор.
Теперь Захар комично расхваливает своего «столбового» барина, в частности заявляет, что его приятели — «генералы, графы да князья» и «сочинители» (к умеющим «сочинять» неграмотный крепостной относится гораздо уважительнее, чем относился покойный помещик Илья Иванович Обломов), то есть «такие господа, которые сами выдумывают, что им понадобится, — объяснил Захар.
— Что ж они у вас делают? — спросил дворник.
— Что? Один трубку спросит, другой хересу. — сказал Захар и остановился, заметив, что почти все насмешливо улыбаются» (с. 151), и ушел, обозвав всех мерзавцами. Хотя литератор Пенкин действительно посещал Обломова, Захар смог сказать о том, что делают «сочинители», только с лакейской точки зрения (чего подать), а потому ему не верят и этим вызывают его искреннее негодование.
Впоследствии в доме Пшеницыной, где всюду чистота и порядок, кроме как в каморке Захара, женщины апеллируют к барину, но Обломов, заглянув в каморку, «только плюнул и не сказал ни слова», и старый неряха торжествует как победитель:
« — Что, взяли? — промолвил Захар Агафье Матвеевне и Анисье <.>. Потом он усмехнулся по-своему, во все лицо, так что брови и бакенбарды подались в стороны» (с. 477). Довольная мина того, кто выглядит смешно. Ранее он представил себе комическую сцену: Обломов путешествует без него. « — Там, слышь, служат господам всё девки. Где девке сапоги стащить? И как она станет чулки натягивать на голые ноги барину?..
Он даже усмехнулся, так что бакенбарды поднялись в сторону, и покачал головой» (с. 190). Но обе усмешки Захара — это отнюдь не смех.
Когда Обломов старается пресечь слухи о его сватовстве к Ольге, распускаемые, в частности, слугой Ильинских Никитой, Анисья, угождая своему барину, утверждает противоположное, выдумывает, «что еще недавно она видела Самойлу, так тот даже смеялся этому: какая, дескать, свадьба? И на свадьбу не похоже, а скорее на похороны,
19
что у тетеньки все головка болит, а барышня плачут да молчат <.>» (с. 329-330). Для простолюдинов слух надежнее всего опровергнуть смехом, а смех вызвать элементарным, прямолинейным контрастом свадьбы и «похорон» (сближенные, по Бахтину, в архаическом смехе смерть и веселье в данном случае самым примитивным образом разведены).
Коллективный смех Гончаров почти всегда называет хохотом, индивидуальный — просто смехом.
Улыбка исторически несравненно моложе смеха. «Архаическому искусству дифференцирование оттенков выражения лица человека давалось труднее, чем искусству нового времени. Там, где у древних художников получалась улыбка, она чаще всего оказывается приуроченной к загробному миру, к запредельным состояниям души. Это повсеместно, таковы улыбки рельефных фигур на саркофагах этрусков, такова улыбка Будды» [Мурьянов, 1995: 42]. Русское слово улыбка, вероятно, восходит к слову лоб (древнерусское лъбъ «череп») и первоначально означало «скалиться, подобно черепу» [Трубачев, 1986: 539; Мурьянов, 1995: 41]. Это «слово молодое» даже «для русского языка пушкинской эпохи, в картотеке Словаря XI—XVII вв. (Институт русского языка РАН) сегодня нет примера старше чем из "Повести о Савве Грудцыне" (XVII в.), да и то как разночтение из списка XVIII в. улыбнулся вместо усмехнулся. Лексикографу XVII века слово улыбка еще не приходит на ум даже при подталкивании необходимостью вспомнить синонимы: "Осклабление — улыснутие, еже есть малое усмехнутие"» [Мурьянов, 1995: 40].
«Литературные контексты пушкинской эпохи, в которых встречается это слово, уже ничем не напоминают об оскалившемся черепе, улыбка и ее ассоциативные связи были такими же, как сегодня» [Му-рьянов, 1995: 41], т.е. в основном с положительными коннотациями. Зато развилось и новое отрицательное значение, так сказать, псевдоулыбка — улыбка холодная или неискренняя, более или менее неестественная. У Гончарова чинуша Судьбинский входит к Обломову «с задумчивой улыбкой» (с. 23), лицо другого визитера — доктора, явно не близкого Илье Ильичу человека, — отличалось «умеренностью в улыбке и скромно-официальным приличием» (с. 85). Не обходятся без «псевдоулыбок» даже более непосредственные обломовцы. Илья Ильич в своем знаменитом сне видит, как «потянулась пестрая процессия веселых и печальных подразделений» жизни — «крестин, именин, семейных праздников, заговенья, разговенья, шумных обедов, родственных съездов, приветствий, поздравлений, официальных слез и улыбок» (с. 125).
Улыбка может быть насмешливой. Когда Обломов попросил у Ольги поцелуй, это вызвало ее гнев, хотя и ненадолго. «Она было при-
20
бавила шагу, но, увидя лицо его, подавила улыбку и пошла покойнее, только вздрагивала по временам» (с. 267). Это улыбка насмешливо-снисходительная, вызванная жалким видом провинившегося влюбленного, которого Ольга не хочет «добивать» откровенной насмешкой. Но в конце второй части романа он сам пугает любимую презрением со стороны мужчин в случае ее грехопадения:
« — Представь, что мужчины, подходя к тебе, не опускали бы с робким уважением глаз, а смотрели бы на тебя с смелой и лукавой улыбкой.» (с. 290). С лукавой — то есть намекающей на возможность ее вольного поведения и с этими (или со всеми) мужчинами.
Но в основном улыбка в романе означает, конечно, хорошее расположение духа персонажа и его доброе отношение к другому. Какую жену Илья Ильич, еще не переживший настоящей любви, себе воображает? «Грезилась ему на губах ее улыбка, не страстная, глаза, не влажные от желаний, а улыбка, симпатичная к нему, к мужу, и снисходительная ко всем другим <...>» (с. 206). После кульминационного объяснения с Ольгой «Обломов сиял, идучи домой. У него кипела кровь, глаза блистали» (с. 292). Про улыбку здесь прямо не сказано, но далее, когда он преодолевает неприятное впечатление от неожиданной встречи у себя на квартире с Тарантьевым, у него «на лице опять появилась улыбка» (с. 296). Однако этот подъем духа — исключительный. Илья Ильич и смеется, и улыбается сравнительно немного. Но у Пшеницыной, оправившись после болезни (начало четвертой части), он и сам становится веселее, и ее весьма действенно ободряет: «<...> только Обломов ожил, только появилась у него добрая улыбка, только он начал смотреть на нее по-прежнему ласково, заглядывать к ней в дверь и шутить — она опять пополнела, опять хозяйство ее пошло живо, бодро, весело<...>» (с. 384). А при известии о женитьбе Штольца даже «Захар кланялся, улыбался», правда, вместе с тем «сипел, хрипел» (с. 439).
Ольга же улыбается очень часто. Ее улыбка — ласковая, прощающая. « — Monsieur Обломов. — строго начала она, потом вдруг лицо ее озарилось лучом улыбки, — я не сержусь, прощаю, — прибавила она мягко» (с. 215) после его полупризнания в любви. А вот сцена главного объяснения, та самая, в которой он пугал ее предполагаемыми нескромными улыбками других мужчин: «Ольга улыбнулась, и взгляд ее был так же ясен. <.> Она смотрит весело; картина ужаса не смутила ее; на губах ее играла легкая улыбка» (с. 290, 291). «Картина ужаса» была в словах Обломова о «пытках» перед «казнью». Об улыбке Ольги, а также некой женщины с картины, которую она напоминает («Он где-то видел эту улыбку; он припомнил какую-то картину, на которой изображена женщина с такой улыбкой. только не Корделия.»), на одной странице в главе XI второй части
21
говорится четырежды, причем три раза подряд в смежных абзацах (с. 275). Устроив Илье Ильичу место у себя в театральной ложе, Ольга «окончательно улыбнулась, как улыбалась, когда была совершенно счастлива.
Ух, каким счастьем вдруг пахнуло на него, когда Ольга немного приподняла завесу обольстительной дали, прикрытой, как цветами, улыбками!» (с. 316). Во время одного из визитов Обломова к ней она сначала от неожиданности «вздрогнула; потом ласково, с улыбкой, протянула ему руку <.>» (с. 360). После всего этого, когда Штольц понял, что теперь смешить Ольгу уже нельзя, он старается просто повысить ей настроение. «И ему надо было положить двои, трои сутки тончайшей игры ума, даже лукавства, огня и все свое уменье обходиться с женщинами, чтоб вызвать, и то с трудом, мало-помалу, из сердца Ольги зарю ясности на лицо, кротость примирения во взгляд и в улыбку» (с. 406). А когда Штольц с письмом Обломова к ней в руках доказывает Ольге, что прежняя любовь не исключает новой, и добивается, чтобы она воспряла духом, стесняющаяся девушка пытается улыбкой заменить прорывающийся счастливый, жизнерадостный смех: «Она потупила глаза и сжала губы, но сквозь веки порывались наружу лучи, губы удерживали улыбку, но не удержали. Она взглянула на него и засмеялась так от души, что у ней навернулись даже слезы» (с. 427). Уже муж Ольги, Штольц, развеивая ее тоску, употребляет распространенную речевую метафору «улыбнется жизнь, счастье» (с. 468).
Усмешка тоже может быть доброй, легкой, «детской». Штольц встречает Ольгу в Париже после истории с Обломовым и, озабоченный ее видом, говорит себе:
« — Боже мой! Что за перемена! Она и не она. Черты ее, но она бледна, глаза немного будто впали, и нет детской усмешки на губах, нет наивности, беспечности» (с. 403).
Анисья, «живая, проворная баба», характеризуется и «заботливой улыбкой» (с. 219), и усмешкой («усмехается так добродушно» — с. 221). Усмешка у простого человека может быть от смущения, в ней нет ничего общего с насмешкой. Часто усмехается скромная Агафья Матвеевна. Обломовскому взору она впервые предстала «с голой шеей и локтями, без чепца». Она «усмехнулась, что ее увидел посторонний, и <.> бросилась из дверей прочь» (с. 300). Беседуя с ней, Илья Ильич восхищается здешней тишиной. «Она усмехнулась в ответ» (с. 302). На всякий вопрос о неизвестном ей предмете «она отвечала усмешкой и молчанием» (с. 303). В ответ на слова: «Какой осторожный ваш братец!» — Агафья Матвеевна «слегка опять усмехнулась и опять приняла свое обычное выражение.
22
Усмешка у ней, — поясняет автор, — была больше принятая форма, которою прикрывалось незнание, что в том или другом случае надо сказать или сделать» (с. 304).
Обломов похвалил ее руки. «Она усмехнулась и немного застыдилась» (с. 320). Потом она «усмехнулась» опять из скромности в ответ на похвалу «Вы чудо, а не хозяйка!» (с. 341). Когда Агафья Матвеевна, по сути, стала жить ради Обломова, «она сама и не подозревала ничего: если б это ей сказать, то это было бы для нее новостью, — она бы усмехнулась и застыдилась» (с. 385). Однажды Илья Ильич при виде, как она работает иглой, пошутил:
« — Вы так живо снизу поддеваете, что я, право, боюсь, как бы вы не пришили носа к юбке.
Она усмехнулась» (с. 389). Реакция на шутку тоже скромная. Наконец, видимо, освоившись с жильцом, Пшеницына усмехаться перестала. Но когда хитрый и бессовестный «братец» задумал аферу с заемным письмом, он во время разговора с Тарантьевым «залился тоненьким смехом» (заранее торжествуя над беспомощным барином и бесхитростной сестрой) и сказал:
« — Подпишет, кум, подпишет, свой смертный приговор подпишет и не спросит что, только усмехнется, "Агафья Пшеницына" подмахнет в сторону, криво и не узнает никогда, что подписала» (с. 402). Они и раньше зло смеялись над Обломовым и Агафьей Матвеевной. В ответ на слова Мухоярова о том, что он, «говорят», на ней женится, «Тарантьев захохотал» (исключительный случай для этого агеласта5), считая такого барина на женитьбу неспособным, а кум подхватил насмешку: « — <.> в уездном суде, говорит, не знаю, что делают, в департаменте то же; какие мужики у него — не ведает. Что за голова! Меня даже смех взял» (с. 367). И о сестре: « — Разве умеет свои выгоды соблюсти? Корова, сущая корова: ее хоть ударь, хоть обними — все ухмыляется, как лошадь на овес» (с. 368).
Улыбку Агафьи Матвеевны автор тоже упоминает. Чего хочется Обломову, жившему у нее, то «будет угадано и принесено ему под нос, не с ленью, не с грубостью, не грязными руками Захара, а с бодрым и кротким взглядом, с улыбкой глубокой преданности <.>» (с. 388). Но громко смеяться этой тихой женщине несвойственно совсем. И Обломов в ее доме не смеется, что оказывается верным признаком как его умиротворения, так и угасания.
Мы видим, что в классическом романе Гончарова зачастую весьма значимы и сам факт наличия или отсутствия смеха и улыбок персонажей, и принципиальные различия их психологического, а нередко и социально-исторического наполнения.
5 Барон Лангваген наделен лишь «благосклонно-вежливой улыбкой» (с. 225; ср. с. 316).
23
Список литературы
Бахтин М.М. К вопросам теории смеха // Бахтин М.М. Собр. соч. Т. 5. М., 1996.
Гончаров И.А. Собр. соч.: В 8 т. Т. 4. М., 1979. Дружинин А.В. Литературная критика. М., 1983. Мурьянов М.Ф. Пушкинские эпитафии. М., 1995.
Недзвецкий В.А. Роман И.А. Гончарова «Обломов». Путеводитель по тексту. М., 2010.
Недзвецкий В.А. Тоска Ольги Ильинской в «крымской» главе романа «Обломов»: интерпретации и реальность // Недзвецкий В.А. Статьи о русской литературе XIX—XX веков. Научная публицистика. Воспоминания. Нальчик, 2011.
ПереверзевВ.Ф. Творчество Гончарова // Переверзев В.Ф. У истоков русского
реализма. М., 1989. Стеблин-Каменский М.И. Апология смеха // Стеблин-Каменский М.И.
Историческая поэтика. Л., 1978. Трубачев О.Н. Дополнение // Фасмер М. Этимологический словарь русского
языка. Т. 2. М., 1986. Хализев В.Е. Теория литературы. 5-е изд., испр. и доп. М., 2009.
Сведения об авторе: Кормилов Сергей Иванович, докт. филол. наук, профессор кафедры истории русской литературы ХХ века филол. ф-та МГУ имени М.В. Ломоносова. E-mail: [email protected]
