CC BY
143
УДК 882»18»:140.8:26/28
И. Н. Михеева
Марийский государственный университет, г. Йошкар-Ола
Смена аксиологической парадигмы: «Левша» Н. С. Лескова и «Блоха» Е. И. Замятина
В работе на основе сопоставительного анализа системы персонажей двух произведений выявляется аксиологическая парадигма художественного миромоделирования. Их различие обосновывается сочетанием двух ценностно противопоставленных моделей мира: иерархической и субординационной. На данной основе выявляется смена концепций анализируемых произведений от Лескова к Замятину.
Ключевые слова: иерархия, субординация, аксиология, модель мира.
Пьеса Е. И. Замятина «Блоха» (1925 г.) — существенно переработанная инсценировка лес-ковского «Левша. Сказ о тульском косом Левше и о стальной блохе» (1881 г.). Работая над пьесой, Замятин меняет и фабулу, и концепцию Н. С. Лескова, оставляя элементы сюжета и, благодаря обращению к народному театру, подчеркивая «языковую фонетику», «драматизируя» язык лесковского сказа [1, с. 258]. Концептуальная разница между «Блохой» и «Левшой» заключается в смене аксиологической парадигмы, и начинается она со смены Замятиным заглавия произведения. По задумке Лескова, сказ «Левша» входил в цикл «Праведники», поэтому образ героя-праведника являлся центральным в создаваемой писателем модели мира художественного цикла. У Замятина же, как справедливо отмечает А. С. Ватутина, «переименование «Левши» на «Блоху» знаменовало возникновение новой семиотической парадигмы <...> образ «стальной блохи» заранее снимал энтомологические коннотации и актуализировал значение бездушной стальной машины российской бюрократии, смоловшей гениального одиночку» [2, с. 177].
В это связи важно, что художественная модель мира в цикле Лескова «Праведники» образуется сочетанием двух ценностно противопоставленных моделей: иерархической и субординационной, для создания которых писатель использует иерархический и субординационный принципы ми-ромоделирования в сочетании с принципом контраста, позволяющим резко подчеркнуть их анти-номичность. Иерархическая модель мира (от греч. 1£род — священный и архю — правление) — модель мира, построенная по принципу священноначалия, аксиологической осью которой является вертикаль «человек — Бог», пронизывающая все сферы человеческого бытия: «Бог во вселенной, царь в государстве, отец в семье» [5, с. 376]. При
развенчании вертикали «человек — Бог» иерархия заменяется субординацией (от лат. БиЪог&паНо — подчинение). Субординационная модель мира — модель, основанная на условном порядке, служебном подчинении младшего старшему, организованном на правилах служебной дисциплины, ее характерной чертой является бюрократия.
Начиная с принятия христианства, власть в России строилась по иерархической модели, поэтому наделялась чертами святости и истины. Царь — вершина государственно-религиозной власти, звено священной иерархии, помазанник Божий. На государя переносились религиозные чувства, служба превращалась в служение [5, с. 375]. Понятие «государевой службы» подразумевало отсутствие условий между сторонами: с одной — подразумевалась безусловная и полная отдача себя, а с другой — милость, в то время как договор на Руси воспринимался как дело чисто человеческое («человеческое» как противоположное «божественному») [5, с. 375].
Обратимся к антиномии иерархии и субординации посредствам анализа художественных образов основных персонажей «Левши» и «Блохи».
В цикле Лескова «Праведники» образы двух императоров Александра I и Николая I противопоставлены как представители субординационной и иерархической структуры (см. рассказы «Инженеры-бессребреники», «Кадетский монастырь», «Левша»). В «Левше» Александр I — поклонник всего заграничного. Объездив все страны Европы, он восхищается их диковинами, значительно превосходящими, по его мнению, все русское. Прямая противоположность Александру I — Николай I, который «в своих русских людях был очень уверенный и никакому иностранцу уступать не любил» [4, с. 196]. Показывая различие мировоззрений императоров, Лесков иллюстрирует ответственность государя за сохранение прочности
священноначалия. Вера в царя как в воплощение небесной власти и вечной истины безусловная, поэтому носит характер односторонней связи между государем и подданным. Однако по инициативе первого она может быть двусторонней и способствовать укреплению их отношений, душевному и патриотическому подъему последних. Иерархическая структура в таких условиях более состоятельна и прочна. Патриотизм Николая I, его вера в своих людей («Я знаю, что мои русские люди меня не обманут» [4, с. 205]) выстраивает прочную двухстороннюю связь, что оправдывает ожидания служащих ему верой и правдой.
В «Блохе» Замятин меняет аксиологическую парадигму, снимая антиномию иерархии и субординации и оставляя лишь субординационную модель мира. Элементы фабулы, относящиеся к Александру I, исключаются, а образ Николая I лишается индивидуальности и превращается в образ-маску «Царь» [6, с. 84]. Царь буффонадно комичен, его поведение характеризуют ремарки: «жует», «слезает с трона», «чешет в затылке», его речь стилистически не отличается от речи тульских мастеров и остальных персонажей пьесы. В отличие от лес-ковского образа, патриотический настрой Царя имеет совершенно иной характер, и духовная двухсторонняя связь между ним и подданными, как и вся остальное, профанируется: «ЦАРЬ: (К Ки-сельвроде.) Ты как же это допустил, чтоб англичане над русскими предвозвышались? КИСЕЛЬВРО-ДЕ: Я... я не я... (На Платова.) Это — вот он» [3, с. 322-323]. О безвозмездном служении подданных здесь речь уже не идет, ими движет страх, подобострастие и корысть. У Замятина Царь посылает казака Платова в Тулу, суля вознаграждение или казнь: «отдай аглицкую нимфозорию тульским мастерам на пересмотр. <...> И ежели перешибут англичан твои тульские — проси чего хочешь, а не перешибут — быть тебе без головы» [3, с. 323]. У Лескова служащий верой и правдой царю и Отечеству Платов сам предлага -ет съездить к тульским мастерам, чтобы «подвергнуть ее русским пересмотрам в Туле <...> не могут ли наши мастера сего превзойти, чтобы англичане над русскими не предвозвышались» [4, с. 196]. Здесь принципиальная разница между субординацией и иерархией заключается в самом институте социальных отношений. В первом законами, уставами регламентируется социальное поведение человека, однако они являются лишь актами нормативно-правового регулирования, отношения с государством рассматриваются как служба по договору. Во втором — на первый план выдвигаются заповеди, диктующие и социальное,
и духовное поведение человека; основной акцент здесь ставится уже не на правах, а на обязанностях человека, поэтому роль в обществе мыслится как служение, отношения этого типа имеют характер не договора, а безусловного дара. У Лескова Платов свою службу сам приносит на благо Отечества, у Замятина мы видим своеобразную метафору договора.
Вместе с тем важно, что у лесковского Платова картина мира лежит в православной системе ценностей. Не случайно за обиду Платов просит прощения у левши, отправляя в Англию, благословляет его: «Пусть, — говорит — над тобою будет благословение» [4, с. 207]. Образ замятин-ского Платова не однозначен. С одной стороны, это «образ-маска «донского казака», состоящий сплошь из ругани, свиста, гика, топота, зуботычин» [6, с. 84]. С другой стороны, автор показывает его человеческое лицо: Платов читает 131 псалом царя Давида [3, с. 352], хвалит левшу, несмотря на то, что тот нарушил его приказ: «Молодец, левша, не осрамил Тулу, не выдал!» [3, с. 349]. Заметим, что в субординационной структуре нарушение приказов недопустимо. В Платове борется субординация и иерархия, крик и кротость. Приведем пример его обращения к тульским мастерам: «Как, значит, пришло нам время стать собственной грудью. В рассуждении, что, значит, наша матушка Расея. На поле-брани-отечества, согласно присяге. И ежели, например, ихняя аглицкая блоха супротив нашей, то, стал-быть, обязаны мы до своей последней капли все как один. И приказано мне передать вам его милостивое царское слово. (Орет.) Чтоб у меня была сделана! (Кротко) Как, значит, он отец, мы — дети.. (Орет.) А в случае ежели у меня — так во! (Грозит кулаком.) И, стал-быть, православные, поклянемся жизнь свою положить на месте преступления — все как один. Ма-алчать! Ур-ра!» [3, с. 327]. В его речи гротескно подчеркнутые казенные военные обороты контрастируют с кроткими увещеваниями о служении, царе, Отечестве. Поняв работу туляков, Платов «колотит себя в грудь, слов не хватает, с обожанием смотрит на Левшу» [3, с. 354]. В финале пьесы его роль заканчивается фразой христианского контекста, обращенной к левше: «Прощаю! Все прощаю!» [3, с. 354]. Образ Платова, создаваемый Замятиным, ближе к лесковскому типу, чем остальные персонажи пьесы.
Теперь обратимся к главному персонажу — левше. Для Лескова левша — «эпический характер», воплощение национальной идеи, а потому символ России, опора государя. Преданность
Отечеству для левши — преданность царю и Богу, поэтому в споре с англичанами он непоколебим: «мы в науках не зашлись, но только своему отечеству верно преданные»; «мы <...> к своей родине привержены <...> и привыкши в свой приход в церковь ходить»; «наша русская вера самая правильная, и как верили наши правотцы, так же точно должны верить и потомцы» [4, с. 210].
Иная концепция образа левши у Замятина. Писатель сохранил преданность левши Отечеству («Не могу я у вас больше! Вот тут вот это самое. (Вертит рукой против сердца.)»; «мне без русского воздуха никак невозможно»; «Лучше покажите вы мне: в какой она стороне — Расея наша?» [3, с. 345]), но нигде не упоминает о преданности Царю и вере, что в иерархической модели мира является частью одной вертикали. У Лескова левша начал беспокойно скучать и проситься домой после того, как увидел, каким образом за границей чистят ружья, он исполнился долгом донести это до императора. У Замятина левша начал томиться по дому после разговора с обожаемой Машкой.
Испытание, которое ждет левшу по прибытии в Россию, как в замятинском, так и в лесковском тексте, — чиновничий Петербург. У Лескова он становится на пути между левшой и государем. Образ города создают приставы, городовые, полицейские: «А Левшу свалили в квартале на пол и спрашивают: «Кто такой и откудова, и есть ли паспорт или какой другой тугамент»? А он от болезни, от питья и от долгого колтыханья так ослабел, что ни слова не отвечает, а только стонет. Тогда его сейчас обыскали, пестрое платье с него сняли и часы с трепетиром, и деньги обрали, а самого пристав велел на встречном извозчике бесплатно в больницу отправить» [4, с. 215]. Это часть безликой субординационной структуры, которая руководствуется не христианскими заповедями, а «тугаментом». Для них грабеж и гибель маленького человека в пределах нормы. Примечательно, что попадает левша в субординационный мир ночью, возят его по больницам не прямым путем, а «кривопутками»: «Привезли в одну больницу — не принимают без тугамента, привезли в другую — и там, не принимают, и так в третью, и в четвертую — до самого утра его по всем отдаленным кривопуткам таскали и все пересаживали, так что он весь избился» [4, с. 216]. Даже в больницах вместо милосердия левша встречает бюрократическое равнодушие. Больной левша не в силах сопротивляться бездушной структуре, и в простонародной больнице он умирает. Фактически его убивает субординационный мир, поскольку полицейские чиновники вместо
помощи «везли Левшу так непокрытого, да как с одного извозчика на другого станут пересаживать, все роняют, а поднимать станут — ухи рвут» [4, с. 216]. Тем не менее, погибая, простой тульский мастер, никогда не дававший ни клятв, ни присяг, думает о своем священном долге отдать жизнь до последней капли Отечеству и государю: «он одно только мог внятно выговорить: «Скажите государю, что у англичан ружья кирпичом не чистят <...>. И с этой верностью Левша перекрестился и помер» [4, с. 217]. Но, как и самого левшу, последнюю просьбу умирающего также поглотила субординационная структура: «Мартын-Сольский сейчас же поехал, об этом графу Чернышеву доложил, чтобы до государя довести, а граф Чернышев на него закричал: «Знай, — говорит, — свое рвотное да слабительное, а не в свое дело не мешайся: в России на это генералы есть» [4, с. 217].
В замятинском тексте характеристики Петербурга уже достаточно в небольшой, но яркой ремарке: «Петербург и царский дворец. Дворник с метлой стоит, грызет подсолнухи, шкурки бросает наземь. Зевает, уходит» [3, с. 348]. В иерархической модели мира любая служба — служба по совести. Здесь мы видим пренебрежение служебными обязанностями, скуку. Образ чиновничьего Петербурга создают царские генералы, лекарь-аптекарь, министр Кисельвроде, около-дочный, ямщик, дворник, городовые. Например: «Царь: Можешь мелкоскоп по глазам навести? Лекарь-аптекарь: У-у, глаза отвести — это самое наше дело!» [3, с. 352]. Фразеологизм «Отводить глаза» означает «стараться не смотреть на кого-то, обычно из-за чувства стыда, смущения, лжи. Имеет связь с выражением «для отвода глаз», то есть сделать что-то, чтобы отвлечь другого, буквально, заставить смотреть в другую сторону, пока происходит злодеяние, обмануть, ввести в заблуждение, отвлечь внимание». Еще пример: «Кисельвроде: Ну, миленькие, с молитвой, по-русски. ну, как это? — выручай, матушка казанская. сирота! (Крестится.)» [3, с. 313]. Здесь с помощью контаминации фразеологизмов дается профанация сакральной символики: министр смешивает словосочетание «Казанская Божья Матерь» и «сирота казанская», поэтому его крестное знамение не более чем жест.
Лесковский левша умирает с заветной целью передать свое открытие императору, с мыслью о помощи своему Отечеству. У левши в «Блохе» такая возможность появилось. Замятин перестраивает композицию, и левша попадает в царский
дворец не до поездки за границу, а после. Но несмотря на то, что в пьесе левша также восхищается сохранностью иностранных ружей, для него это всего лишь новое знание, у него нет мысли обратиться с этим к Царю, короткая дума «не дай Бог — война.» на этом обрывается, не имея такого концептуального развития, как у Лескова. Короткая память и у Царя. Похвалив левшу за работу, он тут же забывает про него: «Царь (оборачивается к Левше): Да он еще тут? А я и забыл про него!» [3, с. 355]. Откупившись от левши наградой, Царь вновь забывает о нем: «Граф Ки-сельвроде! Объявляю тебе народно: денег ему, мошеннику, дай сколько хочет. Сыпь — не жалей! (Всем.) Ну, я — на боковую» [3, с. 356]. Мотив дремоты, сна, объединяет Царя и дворника у его дворца в одну параллель как элементы субординационной модели мира, в котором нет дела до человека, его души. Показательно, что в следующей сцене левшу забивают обезличенные, бездушные персонажи чиновничьего Петербурга, причем не кто иной, как иностранец Полшкипер (не принадлежит русской субординации) пытается остановить гибель души: «Стой, стой! Нельзя! Душу. Душу-то! Стой! Около -дочный: Так. В хобот. В хряпало. В загривок. Городовые сбрасывают куда-то уже недвижимого Левшу. Дворник заметает метлою следы. Уходят» [3, с. 356-357].
Итак, и в сказе, и в пьесе левша выполняет поручение государя превзойти в своей работе иностранных мастеров. Оба справляются, ошибившись в расчетах. Но если Лесков на этом внимание не акцентирует, то Замятин это подчеркивает особенно. Для Лескова праведниче-ский поступок левши заключается не столько в этой службе государю, сколько в служении, которое сам принял на себя тульский мастер, и нес до последнего вздоха. У Замятина служба левши служением не становится. Поэтому разочаровавшись во всем, единственным смыслом жизни героя становится его любовь: «Только она одна
у мене и осталась» [3, с. 355]. Иерархическая вертикаль в данной концепции не выстраивается, для персонажа она не имеет смысла, поэтому становится горизонталью. Стальная блоха, как символ субординационного мира, одерживает победу над мастером.
Если для Лескова как в «Левше», так и во всем цикле «Праведники» принципиальной являлась антиномия иерархии и субординации, то в «Блохе» Замятина данного противопоставления нет. Он меняет аксиологическую парадигму. Модель мира в пьесе четко субординационная, и персонажи этому миру не сопротивляются, им не свойственно жертвенное поведение праведника, отсюда аксиологическая коллизия переходит в фарс.
—Ш—-
1. Анненков Ю. Дневник моих встреч: Цикл трагедий: в 2 т. Л.: Искусство, 1991. Т. 1. 343 с.
2. Ватутина А. С. Инсекцидный код в пьесе Е. Замятина «Блоха» // Филология и человек. 2011. № 1. С. 176-182.
3. Замятин Е. И. Блоха // Собрание сочинений. В 5 т. Т. 3. Лица. М.: Русская книга, 2004. 608 с.
4. Лесков Н. С. Левша // Собрание сочинений: в 12 т. М.: Правда, 1989. Т. 2. 416 с.
5. Лотман Ю. М. Семиосфера. Культура и взрыв. Внутри мыслящих миров. СПб.: Искусство-СПБ, 2000. 704 с.
6. Старыгина Н. Н. «Левша» Н. Лескова и «Блоха» Е. Замятина: материалы к уроку внеклассного чтения // Конспекты уроков для учителя литературы 5, 11 кл: Творчество Е. И. Замятина: пособие для учителя. М.: Владос, 2002. С. 82-90.
1. Annenkov Y. Diary of my meetings: Tragedies cycle: in 2 v. L.: Iskusstvo, 1991. V. 1. 343 p.
2. Vatutin A. Insekt code in the play of E. Zamyatin "Flea" // Philology and people. 2011. № 1, pp. 176-182.
3. Zamyatin E. I. Flea // Collected Works. In 5 v. V. 3. Persons. M.: Russkaya kniga, 2004. 608 p.
4. Leskov N. S. Lefty // Coll. comp: in 12 volumes. M: Pravda, 1989. V. 2. 416 p.
5. Lotman Y. M. Semiosphere. Culture and explosion. Inside minded worlds. SPb.: The Art of St. Petersburg, 2000. 704 p.
6. Starygina N. N. "Lefty" Leskov and "Flea" E. Zamyatin: materials for the lesson home reading // Abstracts of lessons for teachers of literature 5, 11 grade: Creativity of E. I. Zamyatin: a guide for teachers. M.: Vlados, 2002, pp. 82-90.
I. N. Mikheeva Mari State University, Yoshkar-Ola
Changing axiological paradigm: "Lefty" by N. S. Leskov and "Flea" by E. I. Zamyatin
In the workon the basis a comparative analysis of personages of the two works, reveal the logical axiomal paradigm of artistic miromodeling. The difference substantiated by a combination of the two opposing models of the world value: hierarchical and of subordinational. At this change is detected based concepts analyzed works by Leskov to Zamyatin.
Keywords: hierarchy, subordination, axiology, the model of the world.
