CC BY
128© В.В. Компанеец, К.А. Степаненко, 2009
«СМЕХОВЫЕ МИРЫ» ФРИДРИХА НИЦШЕ И ВЕЛИМИРА ХЛЕБНИКОВА
В.В. Компанеец, К.А. Степаненко
Появление Фридриха Ницше в контексте русской культуры в качестве собственного самостоятельного персонажа показательно для России как пример поглощения и аккумуляции ярчайших феноменов западноевропейской культуры своеобразным русским менталитетом.
Функциональное и ценностно-смысловое единство русской культуры последовательно интерпретировало все явления иного духа как «родное» и вместе с тем как «вселенское» (Вяч. Иванов). Культурно-исторический генезис подобных явлений, возникающих в русской эстетике на грани с эстетикой западноевропейской, объясняется не поверхностными заимствованиями и влияниями, а результатами духовного развития, имманентного русской культуре, то есть как порождение самой национальной истории. Западноевропейские феномены служили лишь поводом притяжения или отталкивания, а чаще всего амбивалентного, крайне противоречивого отношения, сочетающего в себе взаимоисключающие тяготения и смыслы. Феномен Фридриха Ницше - характерный тому пример.
Русские модернисты в своей деятельности стремились к преодолению всевозможных границ: между дозволенным (традиционным) и недозволенным (новаторским); между познаваемым и непознаваемым (трансцендентным); между выразимым (в слове, в краске, в звуке) и невыразимым, несказанным, «иным»; между искусством прошлого и искусством будущего; наконец, между искусством и не-искусством - философией, религией, наукой, самой жизнью. Именно Ницше казался русским модернистам прежде всего нарушителем всяческих границ, революционером в искусстве, философии, культуре.
Идеи философа (учение о сверхчеловеке, нигилизм, витализм, идеи «вечного воз-
вращения» и «вечного становления») творчески преобразуются в футуризме - одном из самых радикальных течений в русском искусстве ХХ века. Главным в творчестве Ницше для русских футуристов оказался «необъятный простор» философской мысли, который позволял достичь исключительной свободы - мыслительной, нравственной и эстетической. В союзе с немецким философом футуристы обрели смелость не столько политическую и социальную, сколько интеллектуальную - философскую и религиозную, этическую и эстетическую, научную и художественную. Переоценка всех ценностей стала главной задачей любой деятельности -социальной и литературной.
Ницше в конце XIX века одним из первых объявил смех одной из основополагающих характеристик человека, что стало особенно важным для футуристов с их карнава-лизацией действительности. «Человек смеющийся» пришел на смену «человеку размышляющему». Смех стал выражением глубинной сущности бытия человека, эстетической доминантой картины мира, из которой устранен Бог. Ницше устами Заратустры провозгласил: «Бог мертв» [1, с. 8], и дело теперь за сверхчеловеком. Во многом разгадка характера эстетического смеха футуристов коренится в философии Ницше.
Смех в творчестве немецкого философа занимает исключительно важное место. Можно выделить три его основные ипостаси: «греческая, или сократическая веселость», «метафизическая ирония» и «смех Заратустры» [2, с. 239]. В этих образах смеха дана, фактически, вся философия Ницше. «Греческая веселость» символизирует отвергаемую им европейскую традицию; «метафизическая ирония» - глубинное настроение нового человека, его метафизический пессимизм, который
вызван переживанием открывшейся ему тайны мира. «Смех Заратустры» характеризует то новое, что утверждает Ницше.
Смех Заратустры, как символ ницшеанского пути освобождения человека, наиболее близок футуристам, особенно Велимиру Хлебникову, который, как и все его «соратники», не был свободен от завораживающего влияния Ницше.
Смех ницшеанского героя и смех поэта не умещаются в границах обыденного понимания, взламывают их. Оба смеховых мира представляют собой нечто смешанное, сложенное из разных по своей природе элементов и стихий: стихий жизни и смерти, человеческой и животной природы, физических и метафизических элементов.
Книга «Так говорил Заратустра» является ключевой для творчества Ницше. Она была задумана как антибиблия, сюжеты ее пародируют библейские. И эта пародийность сквозит в каждом сюжете, образе или мысли книги.
3аратустра сходит с гор, чтобы поведать миру, что ему открылась тайна: «Бог умер», и дело жизни теперь за сверхчеловеком, который и разрушитель старых ценностей и созидатель новых одновременно.
Как разрушитель, сверхчеловек - нигилист. «Убивают не гневом, а смехом», - утверждает Ницше [1, с. 30]. Смех становится орудием уничтожения прежних ценностей и прежнего человека, освобождения от них. Чтобы разрушить что-либо в реальности, надо сначала уничтожить это в сознании, низвести с пьедестала ценности:
.. .я велел им смеяться над их великими учителями добродетели, над их святыми и поэтами, над их избавителями мира.
Над их мрачными мудрецами велел я смеяться им и над теми, кто когда-либо, как черное пугало, предостерегая, сидел на дереве жизни.
.и я смеялся над всем прошлым их и гнилым, развалившимся блеском его, - так говорит Заратустра [там же, с. 141].
Смех - это свобода: «... кто хочет окончательно убить, тот смеется» [там же, с. 228].
По мнению Хлебникова, человек был создан для счастья, ему дана могучая сила мысли. Но он направил ее против себя же,
воздвигнул преграду, враждебную свободному развитию личности, - власть, войну:
И пушечный грохот осою бегал по облакам И бесовский хохот грозил шишакам Праздновал три чердака башни времени, Восстание тела [3, т. 3, с. 446].
Это смех смерти воистину Пел пуль пол [там же, т. 1, с. 420].
Война втягивает в свою игру всех: мужчин и женщин, стариков и детей, бедных и богатых. Смерть превращает города в кладбища. Там, за порогом могилы, человек может отдохнуть от убийств, понять всю их бессмысленность:
О, меч, по выйному пути бегач,
Ты - неутомимый могач!
Везде преследует могун!
Везде преследуем бегун!
Печальны мертвых улыбели,
Сияльны неба голубели [там же, с. 104].
Война не приходит одна, она приводит болезни и голод. Пронзительный, отчаянный крик матери слышится в стихотворении «Голод»:
- Жри же, щенок,
Не околеешь! -Младшему крикнула мать И убежала прочь из избы.
Хохот и плач донеслись С сеновала [там же, т. 3, с. 426].
В этом заключается трагедия жизни, обреченной на смерть и обесцененной ею; трагедия разума, который подстерегает безумие, вытекающее из отчаяния и ужаса. Безумие стало метафорой общего состояния времени, его «диагнозом».
Такой убивающий смех возможен потому, что абсолютных, непреходящих добра и зла не существует. Добродетель у Ницше является самоутверждением жизни, суть которого есть воля к власти. Последняя лежит по ту сторону добра и зла, поэтому и добродетель должна быть без морали: «...смейся, смейся, моя светлая, здоровая злоба! С высоких гор бросай вниз свой сверкающий, презрительный смех!» [1, с. 172].
Смех выступает действующим лицом в одном из самых сильных эпизодов книги, который имеет важное символическое значение.
Я увидел молодого пастуха, задыхавшегося, корчившегося, с искаженным лицом; изо рта у него висела черная, тяжелая змея... Должно быть, он спал? В это время змея заползла ему в глотку и впилась в нее... Тогда из уст моих раздался крик: «Откуси! ...Откуси ей голову!» ...Ибо это был призрак и предвидение: что видел я тогда в символе?.. Кто этот человек, которому все самое тяжелое, самое черное заползет в глотку? - И пастух откусил, как советовал ему крик мой, откусил голову змеи! Далеко отплюнул он ее - и вскочил на ноги.
- Ни пастуха, ни человека более - предо мной стоял преображенный, просветленный, который смеялся ! Никогда еще на земле не смеялся человек, как он смеялся! О братья мои, я слышал смех, который не был смехом человека, - и теперь пожирает меня жажда, желание, которое никогда не стихнет во мне. Желание этого смеха пожирает меня: о, как вынесу я еще жизнь? И как вынес бы я теперь смерть! [1, с. 113-114].
Этот смеющийся преображенный человек для Ницше, скинувший гнет прежних ценностей, являет собой образ рождения сверхчеловека. И этот сверхчеловек смеется нечеловеческим смехом. Тайна смеха 3аратустры приоткрывается, когда он говорит о «тайном смехе своем»: «Я угадываю, вы бы назвали моего сверхчеловека - дьяволом!» [там же, с. 104]. Ницше сам прямо указывает на сатанинский характер смеха сверхчеловека.
И для Хлебникова смех - атрибут смерти, самого дьявола, знак темного начала. Им смеются инфернальные существа и нечистая сила:
Тот <нрзб. > бочар Смеется смехом злобача,
Как тело точат черви [3, т. 1, с. 103];
И дикая усмешка искривила Небоизгнанника уста.
Он затрепетал, как раненая вила,
И смехом огласил места [там же, с. 135];
Маву видели намедни < .>
И спереди, как снег, бела она,
А сзади кровь, убийство и война.
Ужасный призрак и видение,
Улыбки ж нету откровеннее <.>
На ложе белое упав,
Велит смеяться мавий нрав [там же, с. 171-172].
Мава - злой дух, образ украинского фольклора, к которому часто обращался Хлебников:
То черноглазою гадалкой,
Многоглагольная, молчишь,
А то хохочущей русалкой
На бивне мамонта сидишь [3, т. 1, с. 251].
Русалка связана со смертью, как существо переходное, являющееся медиатором, посредником между бытием и инобытием. Во многих религиях русалки считаются олицетворением зла, искушения, обмана и коварства:
Как два согнутых кинжала,
Вонзились в небо тополя И, как усопшая, лежала Кругом широкая земля.
Брошен в сумрак и тоску,
Белый дворец стоит одинок.
И вот к золотому спуска песку,
Шумя, пристает одинокий челнок.
И дева пройдет при встрече,
Объемлема власами своими,
И руки положит на плечи,
И, смеясь, произносится имя.
И она его для нежного досуга Уводит, в багряный одетого руб,
А утром скатывает в море подруга
Его счастливый заколотый труп [там же, с. 136].
Этим же смехом смеются птицы. В стихотворении «Смерть в озере», написанном, вероятно, под впечатлением известий о поражении армии генерала А.В. Самсонова в районе Мазурских озер в Восточной Пруссии. Хлебников рисует страшную картину гибели казаков, тех, «кто на Висле о Доне поет» [3, т. 1, с. 190]. Армия в прямом смысле уходит под воду, смерть топит людей, «чугун льется по телу вдоль ниток», «мимо лиц - тучи серых улиток, / Пестрых рыб и красивых ракушек» [там же]. И только:
. на ивовой ветке, извилин Сноп охватывать лапой натужась,
Хохотал задумчивый филин,
Проливая на зрелище ужас [там же, с. 190].
Образ филина не случайно появляется в конце: это колдовская птица, символ ночи. В мифологии большинства народов именно филин считается дьявольским отродьем и вестником смерти.
Слуги смерти смеются над людьми, превращая мир живых в царство мертвых, царство теней:
Но смерч улыбок пролетел лишь,
Костями криков хохоча,
Тогда я видел палача
И озирал ночную, смел, тишь [там же, с. 202];
А здесь из смеха палача
Приходит тот, чей смех неистов [3, т. 1, с. 250].
Палач по наущению беса сеет вокруг себя смерть. Нарушая заповедь «не убий», он посягает на первоосновы, разрушает мир, который становится «только усмешкой, / Что теплится / На устах повешенного» [там же, с. 100].
Ницше совершенно точно указывает при характеристике смеха 3аратустры на сущность смеха вообще: «...злоба моя - смеющаяся злоба... ибо в смехе все злое собрано вместе, но признано священным и оправдано своим собственным блаженством» [1, с. 168]. Иными словами, тайна смеха заключается в том, что в смехе зло доставляет удовольствие и тем оправдано; таким образом, через смех зло вползает в мир.
Смех доставляет удовольствие потому, что все тяжелое он делает легким, все ценное, значительное и потому серьезное он облегчает. И это мгновенное освобождение (Ницше называет его нигилизмом), пусть иллюзорное, от тяжести ценностей доставляет блаженство. Но остановиться на нем невозможно, так как эта свобода есть свобода не только от ценностей, но и от жизни, которая немыслима без ценностей и смысла. С обесцениванием ценностей обесценивается сама жизнь - такова природа человека.
В творчестве Хлебникова смех во всех своих проявлениях - хохот, усмешка, веселье - становится постоянным атрибутом смерти. Посредством смеха акцентируется состояние перехода от жизни к смерти. Смех становится знаком пограничной ситуации, порогом между тем и этим миром.
Предзнаменованием страшных событий, социальных перемен становится неистовый хохот:
Были вещи слишком сини,
Были волны - хладный гроб.
Мы под хохот небесини
Пили чашу смутных мроб [3, т. 1, с. 118].
В рассказе Леонида Андреева «Красный смех» символом бессмысленного и преступ-
ного кровопролития становится образ Красного смеха. Размышляя о войне, о бедствиях вообще, Хлебников тоже использует похожий образ с оттенком безумия. Показательно в этом плане, например, стихотворение «Три обеда». На первый взгляд, это прекрасно выписанный словесный натюрморт. Но за перечислением блюд на столе кроется нечто большее. Хлебников акцентирует внимание на том, что основное на обеде - мясо, красное и алое, «ярко-алое» («алая кожа» теленка, «алая птица мясная», «красное мясо», «малиновая ветчина», «красная говядина» и т. д.). Всюду мерещится кровь невинных животных, убитых для того, чтобы насытился человек: «В озерах кровью с зеленой травой / С стружками хрена дымное мясо» [3, т. 1, с. 317]. Образ обеда перерастает в образ войны, на которой за зря погибают люди; войны, которая нужна для насыщения жажды власти «полнокровным мешкам людских лиц, / готовых лопнуть» [там же, с. 318]. На их столе:
.. .смеются двое поросят,
После смерти смеются их пятачки [там же, с. 317].
Война, голод разрушают первозданный ход жизни, противоречат ее естественному закону, смысл которого заключается в том, что каждое живое существо должно умереть в свой день и час, а искусственное приближение этого момента - преступление перед природой. В письме к своей сестре Вере Хлебников писал: «Мы живем в мире смерти, до сих пор не брошенной к ногам как связанный пленник, как покоренный враг, - она заставляет во мне подыматься кровь воина “без кавычек”» [там же, т. 3, с. 372]. Картину братоубийственной бойни поэт рисует в стихотворении «Еще сильней горл медных шум мер...»: на войне гибнут мужчины, и вот уже на смену им идет «войско матерей»:
И каждая бросится, вещая хохотом,
Вскочив на смерти жеребца,
Вся в черном, услышав: «На помощь!
Мне плохо там!» -Сына или отца [3, т. 1, с. 211].
Ницше утверждает обратную, пародирующую, изнаночную сторону новых ценностей по отношению к христианству. Поэтому сме-
ховой аспект образа этих «новых ценностей» и их глашатая 3аратустры неустраним, является их главной выразительной, эстетической характеристикой. Смех, пожалуй, имеет даже культовое, ритуальное значение у Ницше, как в древнем язычестве: «Этот венец смеющегося, этот венец из роз, - я сам возложил на себя этот венец, я сам признал священным свой смех» [1, с. 213].
Смех у Ницше и Хлебникова является символом активности человека в ниспровержении прежних ценностей (как прямое орудие их уничтожения) и служит знаком созидания новых ценностей, ориентированных на
земное и телесное. Таким образом, одной из доминирующих эстетических характеристик грядущего человека, сверхчеловека является смех.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Ницше, Ф. Соч. : в 2 т. Т. 2 / Ф. Ницше. - М. : Мысль, 1990. - 829 с.
2. Рюмина, М. Т. Эстетика смеха: Смех как виртуальная реальность / М. Т. Рюмина. - М. : Ком-Книга, 2006. - 320 с.
3. Хлебников, В. Собр. соч. : в 3 т. / В. Хлебников. - СПб. : Акад. проект, 2001.
