CC BY
73© В.В. Компанеец, К.А. Степаненко, 2007
СВОЕОБРАЗИЕ «СМЕХОВОГО МИРА» ВЕЛИМИРА ХЛЕБНИКОВА
В.В. Компанеец, К.А. Степаненко
Смех выделяется из общего ряда чувств человека, и не только своей сложностью или индивидуальностью, но и своей парадоксальной природой. Наши чувства обычно соответствуют вызвавшим их к жизни событиям. Так, нечто неприятное вызывает огорчение и расстройство; что-то удивительное влечет за собой удивление, интерес; нечто страшное - испуг, ужас. Иначе говоря, характер вещи, ее смысл обнаруживается в чувстве, которое этот смысл в себе отражает. Смех же во многом противоречит причине, его породившей. Будучи чувством положительным, смех иногда оказывается ответом на событие, в котором человеческий ум, помимо всего прочего, обнаружил и нечто, подлежащее отрицанию или осуждению. Эту особенность смеха заметил Г. Спенсер: «Не одно только чувство смешного вызывает смех и не одни только разнообразные формы радостных эмоций служат причинами к его возбуждению»1. Поэтому утверждения «смех - выражение чистой радости» и «смех - это ответ на зло» не противоречат друг другу.
Таким образом, можно выделить два вида смеха, какими бы различными ни были их конкретные воплощения. Это - смех, направленный на развенчание зла, формирующий сферу комизма, и смех, не связанный со злом, как выражение «чистой» радости. Два вида смеха, два несопоставимых друг с другом по своей сложности и разнообразию мира скрываются под одной и той же маской. Оба эти мира невольно и незаметно смешиваются, считаясь единым целым и взаимозаменяясь.
С такой дифференциацией совпадает предложенное Л.В. Карасевым разделение смеха на телесный и умственный, смех плоти и смех ума 2. Смех плоти - безотчетнорадостный, совпадающий с радостью; смех ума - оценочный, охватывающий собой весь
универсум смешного от самых тонких и легких его сторон до наиболее мрачных и примитивных.
За телесным смехом стоит память о витальной энергии. Радостная улыбка появляется у новорожденного; радость бытия, телесного ликования переполняет маленького ребенка; улыбка и спокойствие сочетаются на лице Богородицы.
Но если вопрос о сущности смеха плоти достаточно прост, то сложнее обстоит дело со смехом ума.
Последний, как отмечалось, связан со-злом. Т. Гоббс, И. Кант, Г.В.Ф. Гегель, А. Стерн, А. Шопенгауэр, Г. Спенсер, хотя и по-разному, говорили об этой связи. Смех всегда идет рядом со злом, то удаляясь, то приближаясь к нему, и это чувствуется во всех его проявлениях. Таким образом, смех невозможен без осознания зла. Отрицание, пусть и особое, для смеха абсолютно, оно всегда преобладает над утверждением.
Однако смех не может быть источником зла, хотя его постоянный контакт со злом способен вызвать подобную иллюзию. Поэтому возникают понятия «демонический смех», «адский хохот», «бесовская улыбка». Смех связывается с дьяволом: «На земле все было так слащаво и благостно оборудовано, что дьявол, взглянув на нее скуки ради, разозлился и, чтобы насолить строителю, послал смех, а смех ухитрился искусно и незаметно закрасться в маску радости, которую люди охотно примеряли...»3. Смех отождествляется с грехом, появляется антитеза «смех - слезы», характерная для христианства. Земное, плотское, веселящееся нередко осмыслялось как греховное, языческое, тогда как слезы и страдание были предвестием блага: «Блаженны плачущие, ибо воссмеетесь» (Лк. 6:21).
А.М. Панченко отмечает, что «в нашем пра-
вославии смех и веселье отождествлялись с бесовством»4.
Разумеется, этот тезис не поддается абсолютизации, ибо смех как таковой не порождает зла, но лишь отражает его в своем зеркале и потому делается невольно чем-то на него похожим. Смешное - это осознанное, побежденное и потому прощеное зло. Причиняя боль, смех дает человеку шанс на покаяние. Верно, что насмешка или издевка рождают обиду, гнев, стыд, то есть страдание. Но оно не безысходно, в нем есть надежда на изменение мира и себя в нем. Блез Паскаль в своих «Письмах к провинциалу» обстоятельно, со ссылками на Священное Писание и Отцов церкви, доказывал, что смех и насмешки не только допустимы, но и необходимы для исправления ошибок человечества и что такой смех содержит сострадание и заботу о спасении того, над кем смеются 5.
Итак, смех полифункционален: он «обнажает», «раздевает», разоблачает, открывает в высоком низкое, в торжественном - будничное, в обнадеживающем - разочаровывающее, в духовном - материальное. Он создает смехо-вую «тень» действительности.
Двойственная природа смеха, его функции особенно ярко проявляются в культуре русского модернизма. Смех как мировоззренческая и философская категория и связанное с ним игровое, карнавальное начало становятся органичной частью и знаковым явлением Серебряного века.
Смех в культуре Серебряного века становится механизмом установления границы между инновацией и консерватизмом. Он является формой эмоциональной реакции на парадоксальность социокультурной действительности в ее противоречивом единстве новизны и традиций. Смех предлагает оригинальные трактовки и нетрадиционные решения, внося необходимый элемент нестабильности в культуру, сохраняя при этом ее жизнеспособные части.
Эстетика модернистов, в частности футуристов, их эпатажное поведение, названия их манифестов и сборников являются своеобразным смеховым антимиром рубежа Х1Х-ХХ веков, первых десятилетий ХХ века. У футуризма свои смеховые законы - то, что недопустимо в классике, становится
нормой здесь. «Русская поэзия ХХ века вступила в принципиально новую... фазу, и такие мастера языковой игры и гениального нонсенса, как Хармс и Хлебников, “раздвинули границы зрения над словом”... Вызывающая скоморошина и эпатирующая буффонада имели у них, как это нередко бывает, мистическую или историософскую окраску»6.
Смех Велимира Хлебникова, как и смех вообще, не умещается в границах обыденного понимания, взламывает их. Это есть нечто смешанное, сложенное из разных по своей природе элементов и стихий: стихий жизни и смерти, человеческой и животной природы, физических и метафизических элементов. С помощью смеха поэт познает мир, а результаты этого познания отражает в своих произведениях. Картины, нарисованные поэтом, одновременно смешны и страшны -они вызывают страх своей таинственной, скрытой значительностью и тем, что В. Хлебников видит и слышит что-то истинное, настоящее за пределами обычной видимости и слышимости.
Следуя христианской традиции, В. Хлебников показывает, что смех связан со злом в различных его проявлениях. Прежде всего смех - это грех:
Я любоч жемчужностей смеха,
Я любоч леунностей греха.
Смехи-грехи - все мое.
Сладок грех мне, сладко дно!7
В таком смехе нет жизни. Он лишается позитивных черт, сливается со всем, что ассоциируется с антиидеалом. Им смеются инфернальные существа:
Тот <нрзб. > бочар Смеется смехом злобача,
Как тело точат черви (I, 103);
нечистая сила:
То черноглазою гадалкой,
Многоглагольная, молчишь,
А то хохочущей русалкой На бивне мамонта сидишь (I, 251);
животные и птицы:
И на ивовой ветке, извилин Сноп охватывать лапой натужась,
Хохотал задумчивый филин,
Проливая на зрелище ужас (I, 190);
На столе смеются двое поросят,
После смерти смеются их пятачки (I, 317).
Смех становится атрибутом смерти, самого дьявола, делается знаком темного начала:
А здесь из смеха палача
Приходит тот, чей смех неистов (I, 250).
Палач по наущению беса сеет вокруг себя смерть. Нарушая заповедь «не убий», он посягает на первоосновы, разрушает мир, который становится «только усмешкой, / Что теплится / На устах повешенного» (I, 100). Смерть своими «смехлыми устами» (I, 79) смеется над жизнью. Существует только небытие, вечность:
Осенний ветер листья греб.
Копали тесный, узкий гроб.
И в дальнем синем мертвеце Лопаты видели мет цель.
И, смехом седым помавая,
Вставала тишина гробовая (I, 100).
Тишина звенит зловещим хохотом и «смех молчание будит» (I, 105).
Итак, смех связан со смертью. Но у
В. Хлебникова не все так просто. К величине отрицательной он прибавляет положительную - раскрывает смех как витальную основу жизни. Поэт чувствует себя творцом новой реальности:
Огнивом-сечивом высек я мир,
И зыбку-улыбку к устам я поднес,
И куревом-моревом дол озарил,
И сладкую дымность о бывшем вознес (I, 54).
В обновленном мире нет места горю, плачу, смерти; в нем лишь радость и красота, смех жизнеутверждающий и веселый, иногда совершенно беспричинный или возникающий по самым ничтожным поводам:
Ваш стан высок, изящен, гибок,
Там радуга смеющихся улыбок!
Снопов пшеницы струя ржаная И этот взор - луч неба у Дуная (I, 234).
Новый мир ассоциируется с гесиодовс-ким «золотым веком», с мифическим, божественным счастьем:
Небистели, небистели,
Озарив красу любин,
В нас стонали любистели,
Хохотали каждый ин.
Их нежные, милые личики Сменялись вершиной кудрей.
Из уст их струились кличики:
«Смотрите, живите бодрей!» (I, 52)
Такой смех вытеснят все отрицательные переживания, делает их невозможными. Он побеждает гнев, досаду, поднимает жизненные силы, вызывает желание жить. В следующем стихотворении смех тоже связан с новой жизнью, с воскресением:
Но кто он, око темноты?
Кто просветлил молчанье песней?
Зем в восхищенье ник, но ты Вторила песнью диких весен,
Ты воспевала сон ночей,
И поцелуй не мнимо чей,
И упоение борьбой,
И возглас милый, старый: бой!
Тогда воскресли небеса,
Тогда рассмеялся голос, - бог И совесть снова нам веса,
Расцвел, кто древле был убог (I, 106).
Тема этого стихотворения - возрождение, весна, триумф света и плодородия. «Сон ночей» - хлебниковский перифраз света как времени, когда «ночь спит». Стомит пробиться первым лучам света, и тотчас раздается смех - смеется Бог, происходит воскресение.
Призыв к возрождению, к счастливому, естественному бытию звучит в стихотворении «Заклятие смехом»:
О, рассмейтесь, смехачи!
О, засмейтесь, смехачи!
Что смеются смехами, что смеянствуют смеяльно, О, засмейтесь усмеяльно!
О, рассмешищ надсмеяльных - смех усмеянных смехачей!
О, иссмейся рассмеяльно, смех надсмейных смеячей! Смейево, смейево,
Усмей, осмей,
Смешики, смешики,
Смеюнчики, смеюнчики.
О, рассмейтесь, смехачи!
О, засмейтесь, смехачи! (I, 115-116).
В качестве «зародыша» или корня этого стихотворения выступает морфема СМЕ/Х, из которой он и вырастает. Как уже было отмечено, один из глубочайших смыслов смеха связан с его жизнетворной, возрождающей, освободительной функцией. У Хлебникова подобную роль играет само слово «смех», давая жизнь новым словам. Таким образом, в этом стихотворении разрывается граница между словом
и явлением: возможности самого смеха и слова «смех» одинаковы.
Интересную персонификацию смеха содержит сверхповесть Хлебникова «Зангези». Под конец сверхповести возникают два новых персонажа - Горе и Смех: «На площадке козлиными прыжками появляется Смех, ведя за руку Горе. Он без шляпы, толстый, с одной серьгой в ухе, в белой рубашке. Одна половина его черных штанов синяя, другая золотая. У него мясистые веселые глаза» (I, 344). Смех так описывает себя:
В горах разума пустяк Скачет легко, точно серна.
Я веселый могучий толстяк,
И в этом мое «Верую» <...>
Дровами хохота поленниц Топлю мой разум голубой.
Ударом в хохот указую,
Что за занавеской скрылся кто-то,
И обувь разума разую И укажу на пальцы пота <...>
Я - жирными глазами бес.
Курись пожарами кумирень,
Гори молельнями печали!
Затылок мой, от смеха жирен,
Твои же руки обнимали,
Твои же губы целовали.
И, точно крыши твердой скат,
Я в непогоде каждой сух (II, 345).
Смех оказывается пророком чувства в противовес разуму. А при том, что голубой цвет у Хлебникова нередко призван обозначать эмоциональную жизнь (в противовес рассудочной) и поэзию, «голубой разум» Смеха воспринимается скорее как антиразум, который топится дровами хохота. Вдобавок, Смех «разувает обувь разума», то есть избавляется от разума, словно от пары ботинок; не говоря уж о том, что он безумец и бес, проказник не без чертовщинки. Он выявляет скрытое, срывает все маски: «Ударом в хохот указую, / Что за занавеской скрылся кто-то».
Смех уподобляется громоотводу:
Я смех, я громоотвод От мирового гнева (II, 345).
Таким образом, функция смеха - «разряжать» на себя мировые несчастья. При этом смех связан с огненной стихией: «Дровами хохота поленниц / Топлю мой разум голубой». Смех «топит» антиразум, словно огонь.
Кроме огненной стихии, смех связан также со стихией мятежа (в поэме Хлебникова «Настоящее» «священниками хохота» зовут себя бунтовщики с улицы - II, 252). Монологи его проникнуты бунтарским духом:
Я слова бурного разбойник,
Мои слова - кистень на Волге! (II, 347).
Другая аллюзия на революционные возможности смеха возникает в строчках: Железной радугой ножа Мой смех умеет расцвести (II, 345).
Смех способен вызвать настоящий бунт, символом которого становится нож. Смех - подстрекатель ко всевозможным потрясениям, переворотам. Он - бунтовщик, поборник иррационализма, срывающий маски и покровы, толстый, веселый, диковинно разодетый паяц.
Сходный образ смеха, его восхваление находим в одном из отрывков поэмы «Поэт». Первая строка отрывка носит декларативно-лозунговый характер: «Слава смеху! Смерть заботе!» (II, 157). Смех немедленно оживает и становится во главе карнавальной процессии:
Из знамен и из полотен,
Что качались впереди,
Смех, красиво беззаботен,
С осьминогом на груди,
Выбегает, смел и рьян, -
Жрец проделок и буян (II, 157-158).
Шествие становится похоже на революционную демонстрацию. Это призвано напомнить читателю, что смех - подстрекатель к переворотам, отнюдь не умаляя его более традиционной роли веселого проказника.
Тема смеха интересовала Хлебникова на протяжении всей его творческой биографии. В письме к А.Е. Крученых (1913) поэт называет футуристов детьми смеха: «...смысл России заключается в том, что “староверы стучат огнем кочерги”, накопленного предками тепла, а их дети смехачи зажгли огонь смеха, начала веселия и счастья» (III, 340). Смех и хохот пронизывают и хлебниковское творчество, и словотворчество. При всем интересе к веселью, радости, смеху любых оттенков Хлебников сопрягал свой смех с творчеством, ему хотелось, подобно тому, как в его стихотворении «Осень»
...кипучие ключи
Человеческое горе, человеческие слезы Топят бурно смех и пенье 8,
найти реальный секрет полнокровного человеческого веселья и мудрой веселости.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Спенсер Г. Физиология смеха // Спенсер Г. Опыты научные, политические и философские. Минск, 1998. С. 803-804.
2 Карасев Л.В. Философия смеха. М., 1996.
3 Бонавентура. Научные бдения. М., 1990.
С. 150-151.
4 Панченко А. Веселые люди скоморохи // Знание - сила. 1993. N° 2. С. 24.
5 Паскаль Блез. Письма к провинциалу. Киев, 1977.
6 Иваницкий В. Некруглый стол // Знание -сила. 1993. № 2. С. 88.
7 Хлебников В. Собрание сочинений: В 3 т. СПб., 2001. Т. 1: Стихотворения. С. 78. Т. 2: Поэмы и «Сверхповести». Драматические произведения. Т. 3: Проза. Далее данное издание цитируется с указанием в скобках номеров тома и страниц.
8 Хлебников В. Творения. М., 1987. С. 332.
