CC BY
66
1253
швявима
К.Г. Исупов
космос русского САМОСОЗНАНИЯ
Слух (слухи)
Речевая информация, циркулирующая в обществе в диффузно-энтропийных формах. Для архаических бесписьменных коллективов С. - доминирующий способ обретения актуальных сведений о внешнем мире; они примериваются к мифу и ритуальной практике как парадигмам неальтернативной правды: С. о мире, событии и человеке верен, если он отвечает традиционному представлению о законе, обычае и типе поведения. С. парадоксально оказывается формой предъявления нового в мире, где ничего нового в принципе быть не может; С. подтверждает, но не удивляет. Естественная реакция на С.: «А, я так и знал!» Таким образом, С. удостоверяет информацию как правдивую при любой дозе кривды. Странница Феклуша в пьесе А. Островского «Гроза» (1859), повествующая о «людях с пёсьими головами», озвучивает слуховую мифологию того же сорта, что и тверские бабы в повести А. Платонова «Сокровенный человек» (1928), которые, объехав полсвета в поисках продовольствия на обмен, «ничего ниоткуда не помнили, а о государствах рассказывали, как про волостное село в базарные дни» (Платонов А. Избр. М., 1989. С. 58). Авторитет С. может возвышаться до статуса публикации. Так, М. Монтень приравнивает слышанное и прочитанное «Когда говоришь: “я прочел”, кажется, что это звучит более веско, чем “я слышал”» (Монтень М. Опыты: В 3 кн. М., 1992. Кн. 3. стр. 349). Как речевая привычка С. не привязан к авторитетному источнику, но тяготеет к безапелляционной интонации, - в этом секрет повальной готовности людей к «слу-ховерию». В С. выдает себя интонация надменной самоуверенности суждения и довлеющий своему внеагональному упрямству педантизм - риторическая примета, по которой узнают лжепророков, очередных спасителей человечества и Анти-
христа. Одной из причин конфессионального раскола христианства послужило перераспределение удельного веса сакральной правды между Писанием и Преданием, т. е. Священным Текстом и сакральным «слухом». Специфический способ бытования С. - его устная форма (‘в-слух’; букв. ‘слово в ухо’) и открыто диалогическая циркуляция. С. услышанный фиксирует возможное, а будучи записанным - почти достоверное событие. На переходе от мифологической традиции к раннеисторической авторы первых компендиумов о былых событиях в мире ничем, кроме С., не располагали. Но когда Геродот открывает свою историю с утверждения того факта, что ранее начальных для него событий «ничего замечательного не было», он переводит С. в статус факта простой операцией графического запечатления. При переходе от устного бытования к тексту С. резко увеличивает свой информационный объем и возможности толкования (= применения) его. Обрастая деталями, С. имитирует не достоверную информацию, а саму идею достоверности, образ (версию) правды, а не ее самоё. Бродячий сюжет о правителе (имаме, радже, султане), который ходит переодетым и неузнанным среди простого народа в стремлении узнать подлинную оценку своих действий, основан на доверии слуховой правде; так, «ростовский архиерей Досифей, лишенный сана по делу о бывшей царице Евдокии, говорил на соборе архиереям: “Посмотрите, что у всех на сердцах, извольте пустить уши в народ, что в народе говорят”» (Ключевский В. О. Соч.: В 9 т. М., 1990. ТУП1. С. 404). С. обладает двойной семиотической природой: он есть и речь, и отсылочный образ чужой речи как источника сообщения. С. является мощным генератором и механизмом тиражирования фабул фольклора, которые преобразуются
: Продолжение. Начало в №№ 1’06, 1-4’07, 1-4’08, 1-4’09, 1-4’10.
Лексикон
Terra Humana
в эстетически продуктивные сюжеты частушек, исторических песен, преданий, легенд, былей и быличек, национальных версий вечных мотивов (например, борьба отца с сыном) и далее - вплоть до героической эпопеи и романа. В векторе движения от С. к фабуле и сюжету складываются творческие истории текстов профессиональной литературы, что обыграно, например, во втором томе «Дон Кихота», герои которого читают первый том как собрание запечатленных кем-то С. и сплетен о них самих. С. обеспечивает бессмертие таких жанров, как анекдот, «удивительная» или «страшная» история, при этом по закону кумулятивной преемственности первый порождает новеллу («Декамерон», 1350-1353 Дж. Боккаччо), а вторые - рыцарский и готический романы, а также разного рода полуфольклорные и псевдо-литературные тексты, становящиеся достоянием рукописных девичьих альбомов, содержанием школьных баек (вроде «страшилок») и граффити. В нач. XIX в. в Петербурге, на Адмиралтейском бульваре, существовали бульварные вестовщики - любители распространять сплетни; их называли еще «гамбургской газетой» (Пыпин М.И. Старое житье. Замечательные чудаки и оригиналы. СПб., 2004. С. 488). С. вплетен в низовую стихию речевого быта, являя в нем свою амбивалентную природу: в комическом обличье потешных рассказиков он близок к сатирической импровизации театра Петрушки; в виде «прелестного, письма» (доноса), клеветы, намеренного очернительства и дезинформации он социально опасен, как опасна всякая полуправда. Как отмечено Ю.Н. Тыняновым («Сюжет “Горя от ума”», опубл. 1946), фабульной пружиной пьесы А.С. Грибоедова (1822-1824) стала сплетня о безумии Чацкого, что на фоне трагических судеб М.А. Дмитриева-Мамонова и П.Я. Чаадаева делает невозможным восприятие текста как комедии (см. здесь же ставший хрестоматийным мотив страха перед С. как результатом очернительного мифотворчества: «Что станет говорить княгиня Марья Алексеевна?»). Слуховое эхо, созданное появлением Хлестакова и Чичикова, обеспечивает героям Гоголя авантюрный успех. В свою очередь, «самосочинительство» (словечко Достоевского) героя и автора как род бытовой мистификации может расширяться до масштабов эстетической эпидемии. «Жизнетворчество» символистов, в рамках которого Недотыкомка из прозы Ф. Сологуба и придуманная обитателями Коктебеля Черубина де Габриак
наделены общим статусом слуховой условности. В социогеографическом пространстве звучашей речи действует принцип «испорченного телефона»; эманируя от центра, слуховой «эйдос» ослабевает, его информационный посыл редуцируется вплоть до прямой инверсии (Загоскин Н.М. Городские слухи, или Сцены из современной жизни москвичей. М., 1844; Успенский Г.И. Петербургские письма. 1. Слухи - отношение к ним столичного жителя и провинциала // РусВед., 1879. № 273. 31 окт. С. 1-5). В январском номере «Дневника писателя» за 1881 г. обсуждается газетная публикация 1880 г. «Слухи об уменьшении численности нашей армии» (Достоевский Ф.М. ПСС: В 30 т. Л., 1984. Т. 27. С. 312) По эпистолярной реплике В.Н. Турбина в письме М.М. Бахтину, романы Достоевского - это «романы-слухи» (Знамя», 2005. № 8. С. 190). Радио, телефон, ТУ и Интернет, технологии рекламы и PR усилили суггестивный эффект С. как формы внушения потребной «правды». В онтологии социума С. знаменует ту границу, по одну сторону которой - мутная пена неясной жизни, а по другую - ее высокая историчность: такое диффузное в глазах обывателя состояние мира фиксирует А. Блок в дневниковой записи от 11.04.13: люди, захваченные сумбуром жизни, образуют «поприще маленьких сплетников. То, что называют “жизнью” самые “здоровые” из нас, есть не более, чем сплетня о жизни» (Блок А. Собр. соч.: В 8 т. М.; Л., 1961-1963. Т. 7. С. 229; курсив автора). С. и сплетня стоят на категории возможного (в модусе «почему бы и нет?»), поэтому для успешного восприятия их потребно не доверие, но суеверие. Устные формы злоречия образуют основной шумовой фон быта, что отразилось на изобретении рассказчиков-сплетников в сказовой прозе («шум» в ней трансформирован в эстетически значимые сценариумы обмена информацией) и на изображении быта как «Школы злословия» (по названию комедии Р.Б. Шеридана, 1777). Сплетня есть намеренная аккредитация С. при бесах, демонах-искусителях и прочих персонажах антихристовой рати; они обращены к лукавому в человеке. Герой «Теофила Норта» (1973) Т. Уайдлера говорит: «Слухи - как вонь. <...> Всегда чем дальше, тем чернее» (Уайдлер Н. Мартовские Иды. Теофил Норт. М., 1981.
С. 261). С. формирует область паразитарной, мнимодостоверной семантики в месте разрыва факта и сообщения о нем; в этой нише внеэтической мимикрии профанно-го под сакральное Благой вести противо-
стала болтовня, сну, чуду и явленью - морок, сенсация и блеф, догмату - ересь, мудрости - безумие злоречия и «ветреного слова» (Иов. 16, 3), а вере - суеверие. Св. Благовещенье и бытовая сплетня противостоят как предельные чиноопределения человеческого голоса: горнее обоженье его в ангельском восхищеньи и дольняя редукция слуховой реплики в ничтожество суетного слова. Премудрость, не облеченная в высокое слово Истины, доносится до глухих к ней антагонистов Творца как слуховая тень: «Откуда исходит премудрость? И где место разума? Сокрыта она от очей всего живущего и от птиц небесных утаена. Аваддон и смерть говорят: ушами нашими слышали мы слух о ней» (Иов. 28, 20-22) В «иношнем» мире слухового демонизма комплимент неотличим от клеветы, оговор действует с неотразимостью заговора и с эффектом заговора. Слухи как стихийно-речевая «идеология» породили апокрифы, отреченную, потаенную и запретную литературу эмигрантов и диссидентов. В 1842-1846 гг. выходил журнал П.А. Машкова «Сплетни» (СПб. Вып. 1-6), а молодой Н.А. Добролюбов в 1855 г. выпускал рукописный антиправительственный журнал «Слухи». Речевая фактура С. отражает самую суть устного высказывания - это «чужое» и «отраженное» слово, насыщенное интонациями социальных оценок (М. Бахтин). С. стал предметом инонаучной гносеологии особого рода («заглазное знание»). Мифологема С. переживает путь от хтонического прообраза («Слухом земля полнится»; см. сказку об ослиных ушах правителя, слух о которых доверяется земляной ямке) до значения ‘мировая молва’ (горацианское «Слух продет обо мне» в переложении А. Пушкина «Памятник», 1836). А. Ремизов делил писателей на «ушатых» (Достоевский) и «глазастых» (Л. Толстой), причисляя себя к первым («Огонь вещей», 1954); отмечено при этом родство с опытом литературнофилософского слухового мировосприятия В. Розанова, язык кот. назван «живым, изустным, миметическим» (Ремизов А. Встречи. Париж, 1981. С. 112). Почвеннические интуиции русской философии о звучащем соборном слове (см. статьи Вяч. Иванова «Наш язык» и В. Муравьева «Рев племени» в сб. «Из глубины», 1921) нашли впечатляющие аналогии не только в старой философии языка (начиная с «Опыта о происхождении языков» Ж.-Ж. Руссо), но и в структуральных (Р. Барт. «Гул языка», 1975) и постструктуральных (Ж. Деррида. «Грамматология», 1967) штудиях, а также в
герменевтике самопредъявления бытия в проговаривающих его смысл «молве» и «речи». С. трактует сырую фактичность мира, организуя ее в формы псевдознания как информационного сгущения больной семантики. В этом смысле С. и есть «толк», толчок к пониманию того, о чем говорится и шепчется, подсматривается, углядывает-ся и подслушивается, но прозрачности сущего не способствует. Слухотворение знаменует избыточное состояние ноосферы и порождает ее голосовые самопародии. Девальвация исторической памяти свершается в формах подмены подлинной информации слухами о былом. Цензура прошлого есть эскалация слуховой энтропии. Собирательство слухов и слуховые диверсии, как равно и уголовно наказуемое продуцирование слухов, «порочащих строй», - две стороны единого процесса повальной деформации и дискредитации исторического. Намеренное распространение С. известными политическими институтами создает рекламу потребному в будущем факту (персонажу избирательной компании или прогнозу типа: «цены повысятся», «войны не будет»), но здравый смысл способен противостоять эпидемии слухов лишь профилактической публикацией печатного документа. На обмене авторитетами между С. и документальным свидетельством строится судьба журнально-газетной публицистики и реноме политических СМИ. Цветовые эпитеты, вроде «желтая пресса» (ср. «черная (серая, белая) магия») квалифицируют неосветленную правдой, зараженную слуховым некрозом информацию, ее патологию. Феноменология «разносящей и говорящей речи» видит в циркуляции С. угрозу достижения «полной беспочвенности» при «изначальной нехватки почвы»: «Беспочвенность толков не запирает им доступа в публичность, но благоприятствует ему. Толки есть возможность все понять без предшествующего освоения дела. Толки уберегают уже и от опасности срезаться при таком освоении. Толки, которые всякий может подхватить, не только избавляют от задачи настоящего понимания, но и формируют индифферентную понятливость, от которой ничего уже не закрыто». (Хайдеггер М. Бытие и время, 1927. М., 1997. С. 168-169; пер. В. Бибихи-на). В лице Э. Канетти философия письма ХХ в. призвала вернуться к подлинной эстетике «чутко настороженного уха» («Недреманное ухо. 50 характеров», 1974), чтобы правда говорящего и слушающего мира прообразовалась в истину письменного запечатления.
Лексикон
Terra Humana
Литература: Агеева О.Г. Петербургские слухи (К вопросу о настроениях петербургского общества в эпоху петровских реформ) // Феномен Петербурга. СПб., 2000. С. 299-313; Айрапетян В. 1) Герменевтические подступы к русскому слову. М., 1992 (указ.); 2) Толкуя слово. Опыт герменевтики по-русски. М., 2001 (по указ.); Андреянов В.И., Левашов В.Е., Хлопьев А.Г. «Слухи» как социальный феномен // Социологические исследования. 1993, № 1; Борисов С.Б. Девичий рукописный любовный рассказ. Обнинск, 1992; Бочаров С.Г. Поэтика Пушкина. М., 1974. С. 163-185; Васильевский И. (Не-Буква). Сплетники (Новейшие фасоны и моды эмиграции) // Накануне. 1923, № 390; Жуковский В.А. Нечто о привидениях // Соч. т. 6. СПб., 1869. С. 589-610; Канетти Э. Человек нашего столетия. М., 1990; Школьный быт и фольклор / Сост. А.Ф. Белоусов. Таллин, 1992. Ч. 1-2; От «вызываний» Пиковой Дамы до семейных рассказов / Сост. А.Ф. Белоусов. М., 1998; Латынов В.В. Слухи: социальные функции и условия появления // Социологические исследования. 1995. № 1; Лотман Ю.М. 1) О Хлестакове // Лотман Ю.М. В школе поэтического текста. Пушкин, Лермонтов, Гоголь. М., 1988. С. 293-325; 2) Устная речь в семиотическом аспекте // Ю.М. Лотман. Избр. статьи: В 3 т. Т. 1. Таллин, 1993; Непомнящий В.С. Поэзия и судьба. Статьи заметки о Пушкине. С. 358-359; Слобин Грега. Динамика слуха и зрения в поэтике А. Ремизова // Алексей Ремизов. Материалы и исследования. СПб., 1994. С. 157-165; Перетц В.Н. Слухи и толки о патриархе Никоне в литературной обработке писателей XVII-XVIII в. // Известия ОРЯС. 1900. Т. 5. Кн. 1. С. 123-190; Побережников И.В. Слухи в социальной истории: Типология и функции. Екатеринбург, 1995; Свинцов В.И. 1) О дезинформации // Текст как психолингвистическая реальность. Сб. статей. М., 1982. С. 33-42; 2) Отсутствие сообщения как возможный источник информации // Философские науки. М., 1983. № 3; 3) Полуправда // Вопросы философии. 1990. № 6; Секацкий А.К. Онтология лжи. СПб., 2000; Степанов Ю.С. Словарь русской культуры. Константы. М., 1997 (указ.); Турбин В.Н. Пушкин. Лермонтов. Гоголь. М., 1978 (гл. 1 - «Вольное слово молвы»); Штелин Я.Я. Подлинные анекдоты о Петре Великом, собранные Яковом Штелиным. СПб., 1820. Ч. 1; Юнг К.-Г. Психология сплетни // Психотерапия, 1911. № 3. С. 115-128; Hartmann G. Saving the Text: Literature (Derrida) Philosofy. Baltimore; London, 1981; Steward G. Reading Voices: Literature and the Phonotext. Berkeley; Los Angeles, 1990.
смерть другого
Экстремальная инициация личности в формах соучастного свидетельства, переживания и осмысления естественной кончины или гибели близкого (т.е. родственника) и ближнего (в диалогической спецификации - Другого). «Помыслить мир после моей смерти я могу, <... > но пережить его эмоционально окрашенным фактом моей смерти, моего небытия уже я не могу изнутри себя самого. <... > Совершая попытку эмоционально (ценностно) воспринять событие моей смерти в мире, я становлюсь одержимым душой возможного другого, я уже не один, пытаясь созерцать целое своей жизни в зеркале истории, как я бываю не один, созерцая в зеркале свою наружность» (Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. М., 1968. С. 93). Ср. «Я находил в себе духовные силы пережить смерть людей, но совершенно изнемогал от ожидания этой смерти в воображении» (Бердяев Н.А. Самопознание. М., 1991. С. 3233). Растерянность перед фактом мгновенной деструкции действительности после СД компенсируется чувством вины и растущим на этой почве ощущением долга перед ушедшим. Среди риторических манер поминальных речей и некрологов имеет место исполненное благих намерений обещание «продолжить дело», «памяти сердца» и прочих посулов деятельного встраивания свершившегося жития Другого в
житейскую практику оставшихся. Последний путь Другого оставляет нас при призыве идти по следам, что невозможно при реальной неадекватности «следа» и «наследования»: «Другие по чужому следу / Пройдут с тобой за пядью пядь...» (Б. Пастернак). Некрологи и лирические мемуары-портреты тематизируют мотивы жертвы и невосполнимой утраты, но они же и героизируют СД, вплоть до избыточной гиперсемиотизации героя текстов этого рода, порой не без намерения «живых задеть кадилом» (Е. Баратынский). Христианское отношение к ‘уходу Другого’ состоит не в снятии трагического смысла первого слова, а в усилении логического ударения на втором; Другой в статусе Единственного (спасающего плоское и одинокое «я» из плена неопознанного самопребыва-ния) есть абсолютная драгоценность мира по обе стороны бытия: здесь - как Собеседник с презумпцией компетентного завершения «я» своим понимающим и спасающим «сочувственным вниманием» (М. Пришвин), там - как неустранимый из живой ткани бытия момент моей благодарной и милующей памяти, когда я выступаю в роли Другого, наследуя позицию компетентного эстетического завершения всех умерших. Память, поминовение и памятник есть область, процесс и результат объективирования совестного долга перед
