CC BY
57
УДК 82:801.6; 82.02
С. В. Горин
СЛУЧАЙ МОДЕРНИЗИРОВАННОЙ ЭЛЕГИЧНОСТИ
У К.Д. БАЛЬМОНТА: СТИХОТВОРЕНИЕ
«УХОДИТ СВЕТЛЫЙ МАЙ. МОЙ НЕБОСКЛОН ТЕМНЕЕТ...»
В статье рассматривается явление модернизации элегического жанра на примере стихотворения по-эта-символиста К.Д. Бальмонта. Определяется значение элегических контекстов в формировании поэтического стиля раннего русского символизма. Сделан вывод о сложном соединении в лирике Бальмонта собственно элегических мотивов и мотивов гражданской поэзии последней четверти XIX века.
Ключевые слова: жанр, элегия, жанровая модернизация, поэтическая традиция, элегический контекст, лирический сюжет.
The example of K.D. Balmont’s modernised elegy: the poem “Going Is Airy May. My Sky Is Growing Gloomy... ” STANISLAV V. GORIN (Far Eastern State Academy for Humanities and Social Studies, Birobidzhan).
The article is concerned with the phenomenon of modernisation of the elegiac genre, a poem of the poet-symbolist K.D. Balmont serving as an example. The role of elegiac contexts in the formation of the poetic style of the early Russian symbolism has been considered in it. A conclusion has been drawn that Balmont’s lyrics combines actually elegiac motives with those of the civic poetry of the last quarter of the 19th century.
Keywords: genre, elegy, genre modernisation, poetic tradition, elegiac context, lyrical plot.
Стихотворение К.Д. Бальмонта «Уходит светлый май. Мой небосклон темнеет...» (1892) входит в один из его ранних поэтических сборников «Под северным небом» (1894), который имеет подзаголовок «Элегии. Стансы. Сонеты». В отечественном литературоведении сложилось мнение, что первые сборники Бальмонта 1890-х годов имеют переходный характер, так как еще прочно связаны с традициями досимволистской русской поэзии [7, с. 42; 5, с. 67]. В этот период («эклектический», по выражению В.Н. Орлова) в лирике поэта сочетаются мотивы и художественные принципы «чистой поэзии» (влияние А. А. Фета) и народнической скорбной лирики (С.Я. Надсон, П.Ф. Якубович и др.) [7, с. 42, 43]. Именно 1880-е годы с их сложной, противоречивой поэтической атмосферой стали школой формирования индивидуального стиля Бальмонта, который начал публиковать свои поэтические тексты во второй половине этого десятилетия. Здесь же видится первоисточник своеобразного элегизма Бальмонта, раскрытие особенностей которого представляет научный интерес.
Уходит светлый Май. Мой небосклон темнеет.
Пять быстрых лет пройдет, - мне минет тридцать лет. Замолкнут соловьи, и холодом повеет,
И ясных вешних дней навек угаснет свет.
И в свой черед придут дни, полные скитаний,
Дни, полные тоски, сомнений и борьбы,
Когда заноет грудь под тяжестью страданий,
Когда познаю гнет властительной Судьбы.
И что мне жизнь сулит? К какой отраде манит?
Быть может, даст любовь и счастие? О, нет!
Она во всем солжет, она во всем обманет,
И поведет меня путем тернистых бед.
И тем путем идя, быть может, падать стану,
Утрачу всех друзей, моей душе родных,
И, - что всего страшней, - быть может, перестану Я верить в честь свою и в правду слов своих.
Пусть так. Но я пойду вперед без колебанья -И в знойный день, и в ночь, и в холод, и в грозу:
Хочу я усладить хоть чье-нибудь страданье,
Хочу я отереть хотя одну слезу! [1, с. 14]
ГОРИН Станислав Викторович, аспирант кафедры литературы (Дальневосточная государственная социально-гуманитарная академия, Биробиджан). E-mail: [email protected] © Горин С.В., 2010
Уже самое начало стихотворения заставляет задуматься о жанровой специфике текста, который и является элегией, и не является ею (с точки зрения традиции). В первой строфе элегический топос - утрата юношеской идиллии - оформлен в привычных категориях: охлаждение («холодом повеет»), уход весны (традиционный поэтизм: весна - аллегория юности). Но здесь же Бальмонт делает существенные отступления. Элегия предельно обобщает человеческую жизнь, в том числе возраст, а Бальмонт максимально его конкретизирует, внося при этом автобиографический элемент: стихотворение написано в 1892 г., когда поэту было 25 лет («Пять быстрых лет пройдет, - мне минет тридцать лет»).
Помимо этого Бальмонт, что более существенно, меняет временные координаты элегического сюжета. Традиционно в элегии утраченная идиллия всецело остается в завершенном прошлом, которое вернуть нельзя (Пушкин, «Безумных лет угасшее веселье...»; Лермонтов: «Года погибшие являются всечасно.» - «Элегия (Дробись, дробись, волна ночная.)»), возможно лишь переживание его в воспоминании (чем и поглощен лирический субъект). У Бальмонта мотив прошлого напрямую не выражен и остается в подтексте, его лирический герой все еще находится в идиллическом настоящем, которое продолжается и будет длиться некоторое время: об этом свидетельствуют выбранные автором глагольные формы настоящего незавершенного (уходит, темнеет) и даже будущего (повеет, угаснет). Изначально суть элегической ситуации у Бальмонта заключается в предчувствии скорбного, прозаического будущего, которое омрачает светлое счастье юношеской идиллии, - в этом узнается традиционный элегический мотив смешанных «скорбно-радостных» эмоций: в самой радости есть зерно печали. Этот мотив не выражен в форме развернутой лирической ситуации, а ощущается контекстуально, через ассоциативное соотношение с традицией, на которую Бальмонт ориентируется.
Здесь в числе предшественников Бальмонта следует назвать Е.А. Баратынского, композиционное построение элегий которого напоминает структуру баль-монтовского стихотворения. М. Л. Гаспаров указывает, что многие элегии Баратынского построены по единой «композиционной схеме»: «эта схема - трехчастная: экспозиция, рисующая исходную ситуацию; ложный ход, намечающий возможное разрешение ситуации; отказ от ложного хода и предпочтение другого хода, истинного» [3, с. 363]. Категории ложности и истинности определяются не по характеру оценочно-смыслового содержания высказываемых суждений, а в зависимости от выбора лирическим героем той или другой точки зрения.
В качестве образца такой структуры Г аспаров рассматривает стихотворение Баратынского «Истина» («О счастии с младенчества тоскуя.»), в композиции которого, как и в ряде других поэтических текстов (на-
пример, в «Черепе»), выявляет в финале произведения еще один компонент - своеобразный вывод, смысловой итог, напоминающий философскую сентенцию: «Пусть радости живущим жизнь дарит, / А смерть сама их умереть научит» [2, с. 97]. Эту композиционную часть Гаспаров определяет как «синтез после тезиса и антитезиса» [3, с. 364], то есть ложного и истинного хода: благодаря этому снимается ощущение их несовместимой полярности и вводится мотив относительности человеческого суждения.
Наиболее показателен в этом отношении сюжет «Истины» Баратынского, где первый ход (отрезвление рассудка, отказ от радостей и приятие прозы жизни, то есть познание ее Истины), вначале невозможный для лирического героя и отвергаемый (ложный ход), со временем может оказаться вполне приемлемым: «Явись тогда! раскрой тогда мне очи, / Мой разум просвети, / Чтоб, жизнь презрев, я мог в обитель ночи / Безропотно сойти» [2, с. 28] - синтез после тезиса и антитезиса. Таким образом, кажущийся неразрешимым конфликт мыслей и чувств, отраженный и в композиции, находит все же разрешение в синтезе противоречий.
В стихотворении Бальмонта обнаруживается сходство с элегиями Баратынского в аспекте композиционного построения. Первые две строфы являются лирической экспозицией, в которой задается элегический тон и определяется образ героя. Здесь Бальмонт редуцирует традиционный элегический сюжет противопоставления прошлого и настоящего, утраты радостей дружбы, любви и т.д. Поэтому отсутствует мотив воспоминания. Лирический субъект еще причастен к миру идиллии, который у элегиков XIX в. всегда в завершенном прошлом (даже ближайшие предшественники Бальмонта, поэты 1880-х годов, воспроизводят этот мотив в готовом виде, например, С.А. Андреевский в стихотворении «Мимо возрастов»: «Я перешел рубеж весны.» [8, с. 290]). Его точка зрения как будто «оттянута» в «светлый Май», а не возвращается к его образу в воспоминании с ощущением непреодолимой границы между прошлым и настоящим. Это существенная модернизация элегического жанра - изменение поэтического времени. При этом время «соловьев» дано не в застывшем виде, а в динамике, оно уже плавно, как по закону (этого еще не произошло, но так точно будет), переходит в состояние жизненной прозы - «дни, полные тоски», «страдания». В образе «властительной Судьбы» предстает сама правдивая жизнь, которую лирический герой «познает».
В экспозиции Бальмонт вводит мотив охлаждения чувства («холодом повеет»1), оформляющий тему утраты идиллии и предваряющий перспективу «тернистых бед». Бальмонт вводит только знак, опознавательный
1 Ср.: «... Печаль любви сладка, / Отрадны слезы сожаленья! / Не то холодная суровая тоска, / Сухая скорбь разуверенья» (Е.А. Баратынский, «Есть милая страна, есть угол на земле.») [2, с. 106].
ФИЛОЛОГИЯ. ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ
признак мотива охлаждения, который оказывается зашифрованным в виде безличной характеристики пейзажа. Тема охлаждения чувств как следствие разочарования в жизни оказывается «утопленной» в подтексте, а поэтический потенциал мотива устанавливается ассоциативно и благодаря контексту. Бальмонт акцентирует внимание на том, что охлаждение души предстает как всеобщий закон жизни, независимо от умонастроений человека.
Вторая строфа насыщена поэтической лексикой, характерной для гражданской скорбной поэзии 1880-х годов: «скитания», «тоска», «сомнения и борьба», «тяжесть страданий», «гнет властительной Судьбы». Для сравнения можно привести стихотворение А.М. Федорова «Элегия» (1889), построенного на соединении элегических и социальных топосов: «Опять с страдальческой тоской... / Стою я одинок над сумрачной рекой»; «И на душе темно и больно, что прошла / Вся жизнь забитою. / Средь гнета пошлости... »; «В гранитных берегах нужды невыносимой»1 (здесь и далее курсив мой. - С.Г.) [8, с. 387]. Однако, несмотря на внешнее соответствие, стихотворение Бальмонта (именно вторая строфа) все же отличается от федоровской элегии. Содержание последней исчерпывается воспроизведением фрагмента готового поэтического дискурса. Читатель сталкивается с перекомпоновкой устойчивых мотивов в рамках замкнутого стиля. У Бальмонта ситуация получает иное развитие. Весь сюжет, характерный для элегии Федорова, сжимается до объема мотива и становится композиционной частью - входит в экспозицию, то есть выполняет функцию введения в тему, изначальной обрисовки ситуации. История одинокой души, страдающей под «гнетом властительной Судьбы», несмотря на принципиальность выражения и предельную узнаваемость, отходит на второй план, становясь фоном развития другой темы.
В третьей и четвертой строфах стихотворения Бальмонта выражен, по терминологии Гаспарова, ложный композиционный ход. Однако ложным он является не по содержанию - у Бальмонта, как и в элегии Баратынского, здесь с точки зрения элегического мышления находит воплощение справедливая оценка жизни: «Она во всем солжет, она во всем обманет, / И поведет меня путем тернистых бед». Следует отметить, что лирический герой Бальмонта говорит не о возможном варианте своей судьбы, а предсказывает жизненный путь с максимальной точностью, иного развития ситуации в рамках элегической логики быть не может. Более того, несомненность выраженной мысли придает суждению характер авторитетного высказывания. У Бальмонта субъект речи изначально обладает убеждением в истинности собственного знания.
1 Строка «Тяжело, что нечем вспомянуть / Мне молодость и жизнь, отцветшую так рано» противоречит фокусу на мотиве прошлого, концептуальному для элегической традиции XIX в.
Традиционно в элегии XIX в. знание законов бытия приходит вместе с опытом, а опыт - в результате прожитой жизни. Герой элегии всегда умудрен опытом. Поэтому ключевыми являются мотивы прошлого и воспоминания. Элегический человек, утратив даже надежду на счастье, ощущает отрезвление, приобретает ясный взгляд на жизнь, высказывая суждение, подкрепленное его собственным опытом2. В стихотворении Бальмонта отсутствуют мотивы прошлого и воспоминания, а сам лирический сюжет подвергается инверсии: субъект речи не переживает прошедшее, а проектирует свою жизнь в соответствии с элегическими правилами, которые ему заранее известны.
В четвертой строфе, входящей в композиционную часть ложного (не принимаемого лирическим героем) хода, возникает мотив жизненного пути как деятельности («И тем путем идя.»). На фоне интонации сомнения (двукратное повторение «быть может» в первой и третьей строке) этот путь предстает в целом определенным - как цепь испытаний. Сомнение относится не к их появлению, а к форме, в которой они обрушатся на героя. Устойчивым в элегической образной системе является мотив утраты друзей: «Утрачу всех друзей, моей душе родных»3. В элегии XIX в. тема дружбы - одна из центральных. Образ друзей является атрибутом идиллического времени, когда лирический герой счастлив и полон энергии. Поэтому утрата друзей переживается как дополнительное страдание - напоминание о безвозвратно потерянном лучшем периоде жизни: «Увижу ль вас, поля родные, / Увижу ль вас, друзья?... / Давно ль покинул вас - и что же? / Двоих уж в мире нет!» (Е.А. Баратынский, «Один, и пасмурный душою.») [2, с. 48].
Бальмонт разрабатывает тему утраты друзей в русле сложившейся традиции. Важным представляется то, что сам сценарий потери друзей вновь сжат до объема мотива, выраженного предельно лаконично (одна поэтическая строка). Также снимается экспрессивность высказывания, которое представляет собой скорее констатацию события, а не его переживание.
Еще одним испытанием, и более тяжелым, в четвертой строфе названо разуверение лирического субъекта в «своей чести» и в «правде слов своих». Так или иначе, изображенный в рамках третьей и четвертой строфы «путь тернистых бед» должен заставить лирического героя разочароваться в своих силах и таланте, забыть о мечтах молодости и предаться безрадостному унынию. Однако итог в стихотворении совершенно иной.
Последняя строфа с точки зрения композиции представляет собой «истинный ход» (М. Л. Гаспаров) - со-
2 Ср.: М.Ю. Лермонтов, «Одиночество»: «Никто о том не покрутится, / И будут (я уверен в том) / О смерти больше веселиться, / Чем о рождении моем.» [6, с. 97]
3 Ср.: «Ты шепчешь горестно: ,,Где спутники мои? / Иные - отцвели, иные - опочили.”» (С.А. Андреевский, «Май») [8, с. 286].
знательно выбираемый субъектом речи образ жизни. Лирический герой справляется с выпавшими на его долю испытаниями, преодолевая их, и не замыкается в своем уединенном страдании. Он видит выход в обращении к миру и помощи окружающим. Здесь изложена альтруистическая «программа» жизни. Эта тема как отчетливый признак гражданской поэзии характерна для лирики 1880-х годов. Д.С. Мережковский в стихотворении «Поэту» пишет: «Поймешь ты красоту и смысл существованья / Не в упоительной и радостной мечте, / Не в блесках и цветах, но в терниях страданья, / В работе, в бедности, в суровой простоте» [8, с. 145]. Подвижничество поэта - в этом суть «поэзии святой», так как искусство должно служить высшей цели. Для поэта в этом заключается спасение от бесплодных мечтаний или равнодушного охлаждения и примирения с действительностью. Несмотря на все тяготы, поэт остается верным самому себе и поэтическому творчеству.
Именно в этом пункте видится отличие бальмон-товского стихотворения от предшествующей элегической традиции XIX в. Почти всегда в традиции жизнь элегического героя оказывается исчерпанной прошедшими бурными страстями, которые вспоминаются и переживаются заново. Элегия же Бальмонта обращена в будущее, выражает идею не созерцания действительности, а активного вмешательства в нее, выстраивания модели жизни по определенным правилам. Поэтому его стихотворение воспринимается как манифестация новых с точки зрения содержания возможностей элегии при сохранении ее жанровых закономерностей. В числе последних следует назвать определенное композиционное построение (традиция Баратынского), мотивную структуру, обосновывающую тип элегической личности (утрата юношеских идеалов, охлаждение и т.д.), и категорию времени: даже на фоне редукции прошлого сохраняется ощущение переживания временной границы между счастьем утрачиваемой идиллии и скорбным прозаическим настоящим. Более того, в этом тонком переходе находит выражение типично элегический мотив смешанных «скорбно-радостных» эмоций: в еще продолжающейся радости предчувствуется уныние и тоска.
Собственно новаторскими предстают следующие моменты. Наблюдается изменение аксиологии элегии - поэтизируется идея активного вмешательства в жизнь, а не ее созерцания (или характерного для эле-гиков, например В.А. Жуковского, ухода от реальности в мир мечты). Размышления лирического героя от собственного внутреннего мира обращаются к проблемам человечества, граница уединенного сознания размыкается во встрече с окружающим миром, который вдруг оказывается ценным и значимым. Эта модернизация элегического сценария проясняется в контексте тенденции символизма: «На весах символистских флуктуаций колеблются две альтернативные интенции уединенного Я-сознания: дивергентная интенция отмежевания от мира других и конвергентная интенция
прорыва к другим “я” (ср. “соборность” в трактовке Вяч. Иванова)» [9].
Лирике Бальмонта свойственны обе интенции, при этом более распространено представление об эгоцентризме как ведущей тенденции его творчества, но в анализируемом стихотворении воплощена вторая интенция - установка на сближение с миром «других». В этом видится все же не только банальное повторение заповедей гражданской поэзии (хотя они ощущаются очень явственно), но и формирование и презентация новых, модернизированных возможностей элегии. Если «образование жанров находится в прямой зависимости от литературного направления» [4, с. 42], то и существенные их изменения происходят под влиянием новых художественных парадигм. В лирике Бальмонта формируется символистская элегия, выражающая идею преодоления замкнутости сознания, выстраивания модели жизни в логике изначального родства «я» и «мира других», к которому необходимо вернуться после длительного обособления.
Жанр элегии здесь принципиален и нужен (Бальмонт не случайно создает текст с отчетливыми жанровыми признаками) как раз потому, что именно он наиболее последовательно в романтической лирике воплощал форму одинокой, отделенной от «других» жизни. Поэтому внесение в элегический контекст нового смысла было в значительной степени экспериментальным: после традиционного романтического презрения к «толпе» и добровольного «изгнания» мотив альтруистического поступка выглядит как жанровая неожиданность. Важно отметить и то, что благодаря таким экспериментам (в логике преодоления традиционных поэтических форм, но и во внутренней взаимосвязи с ними) начинает формироваться стиль ранней символистской поэзии.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Бальмонт К.Д. Собрание сочинений. В 2 т. Т. 1. М.: Тер-ра, 1994. 832 с.
2. Баратынский Е.А. // Стихотворения. Проза. Письма. М.: Правда, 1983. 352 с.
3. Гаспаров М. Л. Три типа русской романтической элегии: Индивидуальный стиль в жанровом стиле // Гаспаров М. Л. Избранные труды: в 3 т. М.: Языки русской культуры, 1997. Т. 2. С. 363-382.
4. Григорьян К.Р. Пушкинская элегия (национальные истоки, предшественники, эволюция). Л.: Наука, 1990. 256 с.
5. Колобаева Л.А. Русский символизм. М.: Изд-во Моск. ун-та, 2000. 296 с.
6. Лермонтов М.Ю. Собрание сочинений. В 4 т. Т. 1. М.: Правда, 1969. 415 с.
7. Орлов В.Н. Бальмонт. Жизнь и поэзия // Бальмонт К.Д. Стихотворения. Л.: Сов. писатель, 1969. С. 5-74.
8. Поэты 1880-1890-х годов. Л.: Сов. писатель, 1972. 724 с.
9. Тюпа В.И. Бифуркация культуры уединенного сознания. иКЬ: http://postsymbolism.ru/joomla/index.php (дата обращения: 13.02.2010).
