CC BY
65
В. Н. Панибратов, профессор кафедры философии
СЛОВО О ГОГОЛЕ
Спасибо организаторам юбилейного собрания за приглашение и предложение выступить. Хотя, должен признаться, получив такую возможность, я долго колебался: смогу ли сказать что-либо значимое по столь важному поводу. По роду занятий мне куда легче высказаться о Г егеле, нежели о Гоголе. Ободрили меня, пожалуй, только два простых, но, как мне показалось, существенных обстоятельства. Оба они биографичны. Во-первых, я родился в Курской области, в пограничном с Украиной районе. И это всегда позволяло мне относиться к Николаю Васильевичу Г оголю как к земляку — до его родимой Полтавщины рукой подать, каких-то 200 километров. Но
еще сильнее географии этнография. Отмеченное соседство сказалось в сближении и смешении языков, быта, всего уклада жизни, образов мысли, чувства, мировосприятия. Должно быть, потому при первых же звуках украинской песни воцаряется в душе моей особое состояние, в присутствии друзей выражаемое в словах, что украинцы в меня, может, и смогут стрелять, но я в них стрелять никогда не смогу. По той же, надо полагать, причине особо близко мне и творчество Гоголя.
Второе обстоятельство — мне посчастливилось за свою жизнь встретить и, главное, хорошо запомнить помимо нынешней великой даты еще и столетие со дня смерти
КУЛЬТУРНОЕ НАСЛЕДИЕ
Гоголя. Как сейчас вижу себя мальчишкой, зимним днем возвращающимся из сельской библиотеки: остановился на заснеженной тропке, развернул даже на морозе пахнущий типографской краской том, на форзаце которого две даты «1852-1952»...
Предваряя переход к деталям моего восприятия Гоголя, хочу сформулировать его в главной черте. Обычно о личности и судьбе Г оголя говорят в миноре. А у меня — только мажор! Как и всякий гениальный художник, Гоголь — счастливейший из людей. Что имею в виду? Есть у А. Т. Твардовского в «Тёркине» сцена солдатской пляски и строка «Дайте мне [сплясать. — В. П.] — не то помру!» Вот эта жажда выразить внутреннее эстетическое чувство — знакома каждому сколь-нибудь развитому художественно человеку. А какова эта жажда у гения! Но зато и чувство удовлетворения, счастья от осуществленного замысла, у гения неизмеримо велико. В обиходе это называется «Сделать это, а там не жаль и умереть»!..
Знакомство моё с творчеством Г оголя началось рано. Отец, мать, старшие братья — все любили домашнее чтение, и среди множества авторов Гоголь был едва ли не на первом месте. На этих чтениях я впервые услышал ранние произведения и «Ревизора». Но больше всего поразил меня «Тарас Бульба». Помню, как живо сочувствовала каждому сюжету и даже каждому слову мать. Как со смежно-старшим братом Лёшей разыгрывали мы (как водится у детворы, не без потасовок и слез!) особо яркие сцены и как жалел я, что «гласно или негласно», но всегда мне доставалась незавидная роль Андрия... А согласно школьной программе учили мы тогда наизусть отрывок из речи Тараса «Нет уз святее товарищества!» Учили с таким чувством, как будто даем клятву на верность этим узам, и клятва эта с каждым более уверенным повтором просветляет и возвышает нас — военно-погорельских полураздетых мальчишек, детей великой Победы великого народа, частью которого были и гоголевские запорожцы. В наших глазах все они были одного роста с героями Великой Отечествен-
ной. А в чем-то даже выше, ибо были временем раньше, числом меньше, но Русь-Россию берегли надежно. Потому как была у них клятва такая про товарищество.
Так думалось и чувствовалось мне тогда, да и теперь. И сегодня я с грустью наблюдаю, как мы забываем эту волшебную клятву. Как вместо нее на пьедестал ценностей гражданского и интернационального общения стараниями международного капитализма-глобализма успешно продвигается так называемая «толерантность», т. е., согласно исходному значению термина, — терпимость, снисходительность, «способность организма переносить неблагоприятное воздействие какого-либо вещества или яда». Интересы транснационального капитала не отделены китайской стеной от интересов крупного национального капитала. Взятые вместе они и составляют те самые «вещество или яд», ради наилучшего циркулирования которых в нашем «организме» нам и предлагается в качестве высшей добродетели не дружить и брататься, а терпеть, снисходить и потихоньку «отравляться». Шура Балаганов, простоватый подельник Остапа Бендера, не любил большого скопления честных людей. Тут же налицо нелюбовь к большому скоплению людей, спаянных братством и дружбой. Оно и понятно: таких ни от любви к отечеству не отлучить, ни имперскими подачками не перессорить, ни полицейскими водометами на антиглобалистских митингах не разогнать. Страшная это сила, и одолеть ее может только культ толерантности. И, надо признать, культ этот нас уже одолевает. Вернейший показатель того — рост числа призывников-уклонистов, в народе издавна называемых «бегунами и хороняками». По данным военного комиссариата, в городе-герое Санкт-Петербурге таких на сегодня три тысячи! Это при том, что на сборные пункты должны в этом году прибыть только пять тысяч, а в прошлом году прибыло две с половиной.
Для меня удивительно в творчестве Гоголя сочетание героико-эпического и лирического начал. «Тараса Бульбу» можно смело поставить в один ряд с нашими бы-
линами. И вместе с тем эта повесть полна запредельного лиризма. Гоголь вообще представляется мне лириком, нередко затмевающим наших лучших поэтов. Удивительно экономна и одновременно роскошна изобразительная сила его слова. Что ни строка — портрет, страница — полотно, том — галерея! Природа и человек в его описаниях живее, зримее, рельефнее, чем в самой действительности! Привередливопроницательный В. В. Розанов находил в этом даже нечто негативное. А меня это неизменно поражает и восхищает. Я так и вижу, например, «стару» — жену Тараса. Вижу, как коротает она под открытым небом волшебно прекрасную летнюю ночь над изголовьем постели своих сыновей — единственную и последнюю ночь перед их отъездом в Сечь. Как «со всею легкостию дикой козы, несообразной ее летам» бежит она им вслед, хватает за стремя, припадает к седлу, «с какой-то помешанною, бесчувственною горячностью обнимает». Как два дюжих козака бережно отрывают ее и во второй уже раз уносят в хату. Вижу, загрубелых, казалось бы, до полной невну-шаемости козаков полка Тараса; как, слушая его речь о товариществе, медленно отирают они рукавом навернувшиеся слезы. Вижу во всех подробностях движения, позы, жеста и даже мимики, как сражаются и гибнут самые доблестные из них; слышу их предсмертные слова: «Прощайте, паны-братья, товарищи!.. Пусть же цветет вечно Русская земля!». Это обращение «паны-братья» с первого же раза, с самого детства лестно врезалось в душу: на нашу фамилию сильно смахивает! А недавно, лет семь назад прочитал, что был в Сечи козак Пани-брат. Всколыхнулся было пуститься по этому следу возможного причастия к ка-
зачьему сословию, да все недосуг. К тому же стыд какой-то одолевает: сплошь теперь доискивается народ по поводу и без повода то до дворянских, то до казацких корней. Да и какой из меня козак?! Разве я хоть вполовину достоин гимна, созданного Гоголем? Только и могу вот, им вдохновленный, сложить свой скромный стих.
Белые птицы
Светлой памяти Николая Васильевича Гоголя
Всё пройдет; отзвенит и отплачется.
Но доколе кружит воронье,
Будет помнить лихое казачество Жребий свой и призванье свое.
Всё пройдет. Только будет Россия Меж огней, как и прежде, стоять;
И на проводах слезы святые Будет мать, онемев, проливать.
Всё пройдет. Кроме тени полковника,
Что и рад за сынов был сгореть, —
За измену Андрия, негодника,
За Остапа геройскую смерть.
Всё пройдет. Лишь в далекой станице Будет вечно сиротствовать мать.
Будут сниться ей белые птицы.
Детский смех. и глаза, и ресницы.
А на полке, поближе к божнице,
Будет Гоголя томик стоять.
Всё пройдет; отживет и отзначится; Отгорит за восходом восход.
Только вера и верность казачества Никогда на Руси не умрет!
Гоголь будет жить, пока живы Россия и Украина, пока будет живо казачество, пока будет жив хоть один русский или украинец!
