CC BY
102
С. А. МАРТЬЯНОВА*
Государственный педагогический институт, г. Владимир
СЛОВО КАК ТВОРЕНИЕ ДУШИ: СКАЗ В РОМАНЕ И. С. ШМЕЛЕВА "НЯНЯ ИЗ МОСКВЫ"
Исследование сказовой формы в "Няне из Москвы", начатое в работах О. Сорокиной, А. Черникова, М. Дунаева, трудно назвать завершенным1. Нельзя и не согласиться с Л. А. Спиридоновой, которая пишет:
Шмелевская сокровищница живого образа и выразительного слова лишь начинает приоткрываться исследователям его поэтики. Полностью раскрыть ее — задача будущего2.
Новаторство И. Шмелева в контексте русской классики, в контексте предшествующего творчества писателя, природа сказовой формы у Шмелева и ее возможности все еще остаются за гранью научного изучения. Эти аспекты и станут предметом нашего внимания.
Сказ в "Няне из Москвы" — уникальная в русской литературе попытка выразить художественными средствами духовное богатство простого человека, няни Дарьи Степановны Синицыной. Предшественники И. С. Шмелева в русской литературе подавали героя простого сознания объектно, изредка предоставляя ему полновесное право голоса. "Бородино"
М. Ю. Лермонтова, глава "Крестьянка" в поэме Н. А. Некрасова "Кому на Руси жить хорошо" — это, скорее, исключения, чем правило. Простые женщины — героини русской классики — не раз изображались как
умелые, мастеровитые рассказчицы, хранители преданий "православной старины" и творцы языка.
* Мартьянова С. А., 2005
1 Сорокина Н. Московиана: Жизнь и творчество Ивана Шмелева. М., 1994. С. 238—249; Черников А. П. Проза И. С. Шмелева: Концепция мира и человека. Калуга, 1995. С. 251—258; Дунаев М. М. Духовный путь Ивана Шмелева // Венок Шмелеву. М., 2001. С. 148.
2 Спиридонова Л. А. Феномен И. С. Шмелева: Итоги и перспективы изучения // Венок Шмелеву. М., 2001. С. 135.
586
Достаточно вспомнить "Пахомовну седую" из стихотворения А. С. Пушкина "Сват Иван, как пить мы станем...", Агафью из Дворянского гнезда" И. С. Тургенева, Любовь Онисимовну из "Тупейного художника" Н. С. Лескова. Но Шмелев не просто подхватил, а творчески преобразил традицию. Автор "Няни из Москвы" доверил неграмотной тульской крестьянке вести рассказ соло. Его героиня творит своего рода эпос, предание о дореволюционной российской жизни и эмиграции, насыщая его смыслами и оценками, присущими простой душе, воспитанной в лоне Церкви.
Православное народное сознание, обреченное на вынужденное безмолвие в Петровскую эпоху русской истории, под пером Шмелева обрело жизненность и созидательную силу. Шмелев вполне осознавал свое новаторство. В письме к Ильину он признавался:
Все давно высказались. Все, да, кроме. — "всей
жизни", народа, русской простой, совестливой, массовой
души. Я делаю попытку3.
Сказ в "Няне из Москвы" отличается от подобных форм повествования в других произведениях писателя. Чаще всего роман сравнивают с "Человеком из ресторана", а Дарья Степановна Синицына рассматривается как женский вариант образа
Скороходова — "слуги человеческого, который... как бы в фокусе представляет всю массу слуг на разных путях жизни"4. Однако это сходство имеет свои границы. В "Человеке из ресторана", по точному наблюдению А. И. Солженицына, воспроизведен "истинно мещанский язык, почти без простонародных корней и оборотов"5. В "Няне из Москвы", напротив, мы сталкиваемся с живой простонародной речью.
Есть что-то знаменательное в том, что роман написан потомком старообрядцев, вернувшихся в лоно Православия. Шмелев-писатель соединяет любовь к прошлому и вкус к творчеству, стремление рассказать о непреходящих ценностях старины в новых исторических условиях. Из письма к И. А. Ильину:
3 Ильин И. А. Собрание сочинений: Переписка двух Иванов (1927 —1934). М., 2000. С. 344.
4 Письмо от 22 декабря 1910. Архив А. М. Горького. ИМЛИ.
5 Солженицын А. Иван Шмелев и его "Солнце мертвых": Из "Литературной коллекции" // Новый мир. 1998. № 7. С. 184.
587
Наш век отменяет и отменит с яростным смехом многое "священное", казавшееся таким. Или же — забытого старого жаждет? Но — обновленного, но — по-новому уясненного5.
"Москва" в названии романа — это не столько географическое, сколько культурно-историческое наименование. Возможно, оно указывает на допетровскую эпоху русской жизни, в которой — при всех "но" — не было пагубного раскола между образованной интеллигенцией и верой народных масс. Вот что писал о "московской" эпохе русской жизни Г. В. Флоровский:
.та культура, которою на верхах жили избранные умы, та же самая культура питала и всю народную толщу. Ибо из
святых отцов черпались "уставные чтения", которые "народ" слушал за богослужениями, в святоотеческом духе составлялись сборники для благочестивого чтения. И это не оставалось мертвым богатством: влияние церковной письменности на живое, "устное" народное творчество — есть объективный факт7.
Старая Москва жила и под покровом новых форм быта. Мы знаем об этом благодаря пьесам А. Н. Островского, где изображено, конечно, не только "темное царство". Но только у Шмелева, в рассказе старой няни, дух и ценности старомосковской жизни оживают в их непреходящей красоте и силе.
Для понимания сказовой формы повествования в "Няне из Москвы" важны древнейшие концепции человеческого слова (Платон "Кратил", творения свт. Григория Нисского), высказывания о русском языке классиков XIX века, представителей академического литературоведения (А. Н. Афанасьев, Ф. И. Буслаев), работы философов круга П. А. Флоренского.
Так, в диалоге Платона "Кратил" оспаривается теория условного происхождения имен. Слово, вплоть до его звуковой оболочки, рассматривается как подражание "эйдосу", "идее", "клеймение" сущности вещи. Святитель Григорий Нисский говорил об активном, творческом характере этого подражания. Слово человека, учил богослов, несет отпечаток
6 Ильин И. А. Указ. соч. С. 395.
7 Флоровский Г. В. Из прошлого русской мысли. М., 1998. С. 156 —157.
588
энергии личности, познающей смыслы и явления8. Эти древние представления, как нам кажется, дают ключ к пониманию высказываний писателей-классиков о русском языке как образе внутреннего мира человека,
хранителе умственного и нравственного капитала народа. Достаточно вспомнить хотя бы знаменитое отступление о русском языке в "Мертвых душах" Н. В. Гоголя.
Таким же образом понимали специфику русского языка выдающиеся отечественные филологи А. Н. Афанасьев и Ф. И. Буслаев. Они не считали слово условным знаком, но "художественным образом, вызванным живейшим ощущением, которое природа и жизнь в человеке возбудили"9. Вот как Ф. И. Буслаев формулировал задачи изучения русских эпитетов:
Полезно бы собрать все постоянные эпитеты для того, чтобы определить, в какие предметы преимущественно вдумывался русский человек и какие понятия присоединял к оным10.
Слово было одной из любимых категорий русских мыслителей начала XX века11. Все эти представления являются опорными и для нашего исследования языкового аспекта романа Шмелева.
Сказ в "Няне из Москвы" — это менее всего языковая игра, способная доставить одно эстетическое наслаждение. Сам писатель настраивал нас на другой лад:
Это не "упражнение в словесности", смею думать про свой роман: это с душой беседа12.
Главный предмет интереса Шмелева — воплощенная в языке система религиозных, этических и эстетических оценок. С ней органично связана особая интерпретация
8 Священник Владимир Шмалий. Проблема "воцерковления философии" на примере трудов свт. Григория Нисского // Богословие и философия: Аспекты диалога. М., 2001. С. 86.
9 Буслаев Ф. И. Областные видоизменения русской народности // Буслаев Ф. И. Исторические очерки русской народной словесности и искусства: В 2 т. Т. 1. СПб., 1861. С. 166; См. также: Афанасьев А. Н. Живая вода и вещее слово. М., 1988. С. 41.
10 Буслаев Ф. И. Преподавание отечественного языка. М., 1992.
С. 286.
11 Там же.
12 Бонецкая Н. К. Слово в теории языка П. А. Флоренского // Studia Slavica Hung. 1988. 34/1—4. С. 9.
589
личного, семейного и народного бытия. Писателя интересуют не столько особенности говора, "примитивного языка" няни, сколько образ внутреннего мира человека в слове, язык как дом личностного бытия, как выразитель умственных и нравственных сил: "правда и душа-совесть русская".
Вначале рассказ Дарьи Степановны Синицыной, обращенный к госпоже Медынкиной, выглядит путаным, сбивчивым. Героиня немотивированно переходит от обсуждения парижской жизни к воспоминаниям о Москве, к впечатлениям об Америке. Несмотря на нескладную речь, уже в первой главе звучат основные темы романа: семейный быт Вышгородских, революционная катастрофа, разметавшая русских людей по белому свету, и судьба Кати Вышгородской, оставшейся сиротой в годы Гражданской войны.
В дальнейшем рассказ обретает стройность и внутреннюю логику. Рассказ няни о дореволюционной Москве, революции, Гражданской войне и эмигрантских скитаниях не копирует действительность, а преображает ее в свете народной веры. Поистине творческое слово няни ориентирует человека на обновление и нравственный рост. Память героини выхватывает именно те события, которые помогают различить за видимым хаосом смысл, отыскать концы и начала "безалаберной" русской жизни. Рассказ строится так, что обнажаются духовные болезни русского общества накануне исторической катастрофы: безверие, утрата понятия греха ("от Бога отказались, досыта лопали", "У нас не то, что Царицу Небесную никогда не приглашали, а и батюшку с крестом не принимали", "бабы посбесились", "с монахом
распутным все — все вот и развалилось"); свойственное интеллигентам расхождение слова и дела ("правду сказать, к бедным не ездил барин, а так сочуствовал", "А иной раз раздумаешься — сколько же он ангельских душек помори-ил!.."); воспитание "своевольного человека" ("Она сама должна всего добиваться, а не на твоего Бога полагаться", — говорит Глафира Алексеевна в ответ на желание няни обучить Катю молитвам; "Барыня начнет ей набивать — слушать страшно. про человека да про человека, все, что ни есть, он может!.. Год от году стала она своевольная, слушать страшно. Крестик на ней был, гляжу — нет! Мамочка сняла, грудку ей оцарапал. Купила я ей, хороший такой, серебряный. Опять мамочка сняла, а мне распек"); эстетизм и дионисийство ("И давай свое: искуста-искуста. —
590
ну, чисто у них молитва это. И актерщик тот, выгоняли которого, в Америке. тоже ей все — искуста, ис-куста!.. Да он-то хитрый, своего не упустит, а она разиня, жизнь-то ее и обобрала"); презрение русских людей к родному и близкому ("Из заграницы приедут — вот нахваливают: чистый рай там, никого не обижают, все друг дружке выкают. и жалованье всем какое, и умные все, и благородные. у нас бы так! Раздумаешься — несчастные мы какие, а там и бедных нет, нас-то за что обошел Господь!").
Безудержная болтовня, вызванная нахлынувшими воспоминаниями и обретением внимательного слушателя, нуждается в упорядочении, смысловых узлах, "скрепах". Такими смысловыми узлами являются прежде всего высказывания няни о грехе, страдании, спасении, слова молитв как хорошо известных, так и сочиненных самой няней. Неученая, но разумная няня хранит евангельскую веру в неповрежденной чистоте. Героиня Шмелева чужда лицемерия и фарисейского
самодовольства, если вспомнить ее оценку поведения татарина Османа или молитву о "Катюньчике".
Второй способ преодоления речевой путаницы — пословицы, поговорки или высказывания, тяготеющие к афоризмам. Это своего рода "максимы", в которых героиня выверяет свои представление о Боге, любви, семейном счастье, богатстве общенародным опытом: "кто пониже — тому полише", "горе одного рака красит", "и на бойку найдут опойку", "на тихого Бог нанесет, а бойкой сам натрясет", "не вздыхай глубоко — не отдадим далеко, а хоть бы за курицу, да на свою улицу", "без пятнышка и курочки рябой нет", "не страшно нищим стать — страшно себя потерять".
Порой няня вплетает в рассказ чужие слова, оценки, версии событий, четко различая степень их духовной добротности. Так, слово "от святого человека" (старца Алексия) снимает тягость с души. Растроганно вспоминает Дарья Степановна обедневшего графа Комарова, обратившегося к простой женщине (Марфе Петровне, пришедшей починить белье), как к сестре:
Садись, сестрица, нас Бог сравнял. чума нас излечила, душу свою найдем, и наша Россия-матушка душу свою найдет.
Книжное слово оценивается Дарьей Степановной предельно осторожно:
.а книжки, может, плохой человек писал.
591
Повествовательная ткань романа включает в себя и негативную оценку чужого языкового "творчества", например прозвищ, данных Катей своей няне: "нянюк", "нянища", "улитка", "допотопная", "куча муравьиная". Это не выражение пустой обиды, а здоровая реакция на искажение нормы человеческих взаимоотношений, на безоглядное разрушение добрых традиций почитания
старших и наставников: ".вот уж и улитка стала, как червь какой. Да что, к тому и шло. а вот, что людей людями перестали считать", "а то — выметайся-выметайся, — чисто я пыль какая. Да любит она меня, а к тому говорю, чему ее научили, как с человеком обходиться". Стоило Кате назвать родителей "предками", как няня замечает: "Ишь, слово какое исхитрилась!" Заметим, что лучшие герои романа, сохранившие представление о людях как об одной семье, используют в своей речи "термины родства". Так, еврей Абрам Соломонович называет няню "мамашей дорогой", солдатик из "хорошего семейства" на вечере в московском доме Вышгородских — "баушкой".
Не принимает няня и хитрости, изворотливости в словах, свидетельствующих о печальной утрате старинных ценностей. Артиста, уверявшего, что Медынкина поднесла ему изумрудный перстень, няня зовет "краснобаем", "балахвостом", который не говорит, а "бухвостит" и тем самым обманывает, во что бы то ни стало добиваясь своего. Простодушная, но мудрая няня дает свое толкование и модным словам, обнажая истинную суть явлений и лишая их обманчивой привлекательности (например, "волконалия" вместо "вакханалия", "крутизадка" вместо "куртизанка", "актерщик" вместо "актер", "красильщик" вместо "художник"). При этом Дарья Степановна и сама творит новые слова: "самодоволы", "шмыгалы шмыгают" (об американских журналистах).
В потоке няниной речи особое место занимают слова, определяющие внешний облик и поведение человека. Она верит, что внешний образ дан человеку Богом, а самочинное изменение внешности — от лукавого:
.какой мне Бог вид дал, такой и ношу, не оборотень какой, не скидаюсь... Это нечистый образины всякие принимает, норовит все наоборот вывернуть.
Когда маленькая Катя плюет в лицо няне, она останавливает воспитанницу словами: ".в Господень лик плюешь". Чем ближе человек к святости, тем привлекательнее его
592
облик, и наоборот. Так, у святого старца Алексея — "светящийся" лик, а лицо кающегося учителя похоже на лицо мученика. Катя, получившая письмо от своей соперницы Галицкой, напоминает няне "грозного архангела", наделенного "страшной красотой". Напротив, у "беса обсосанного", одного из кавалеров Катички, по словам няни, не лицо, а "харя" и "песья морда". Няню больше всего поражает, что портрет такого человека Катя повесила рядом с картиной, изображающей Мадонну. Художник, склонивший Глафиру Алексеевну ко греху, тоже получает нелестную характеристику: "... урод косоглазый, на козла похож".
Слова, определяющие облик человека, переплетаются с такими важными для няни понятиями, как "икона", "образ". Праведная Дарья Степановна стала для Кати "иконкой", то есть проводником божественных действий, а американский богач, повинуясь иконоборческому духу, зовет няню "идолом". На деле, судя по рассказу Дарьи Степановны, он сам похож на бесчувственного идола или идолопоклонника:
А сам вроде как истукан, лицо такое неприятное, кирпичом, никогда и не улыбнется, зубы покажет только, какие-то у него. железные словно, а не золотые, смотреть даже неприятно.
Человек, в представлении героини Шмелева, либо возвышается до того, чтобы стать "живой душой" или светоносным праведником, либо превращается в бездушного "истукана", даже в "беса".
К евангельским представлениям о человеческом
образе восходит и негативная оценка театральности, неестественности поведения, связанных, как правило, с безудержным самолюбованием:
.на рынок, что ли, себя готовишь? — говорит няня Кате, красующейся перед зеркалом. Девушка скромностью красуется, а ты как солдат расхлестанный.
Дарья Степановна отмечает, что и мать Кати, Глафира Алексеевна, резко изменила свое поведение после того, как "красильщик" написал ее то ли в образе "арапской царицы", то ли в образе распутной женщины.
Эпически спокойная тональность няниного рассказа переплетается с лирическими нотами, восходящими к псалмам царя Давида. Порывы няниной души, напоминающие о 136-м
593
псалме, запечатлены в ее рассказах о былой Москве и "бродяжной", "непритычной" эмигрантской жизни:
Свое-то потеряли, на чужое чего смотреть. Будто нам испытание: теперь видите, как у Бога хорошо сотворено. и у вас было хорошо, а все вам мало, вот и жалейте;
Да как же не горевать-то, барыня . собака — и та к дому привыкает, на чужом месте скучит, а человеку?.. Перво пришибло словно, а как очухалась, сразу и поняла, — не видать мне родной землицы!
Ахнула я, как Катичка мне сказала, — подошло наше Рождество! Заплакала я — никакого Рождества нет. плачу-заливаюсь, одна сижу. Так и справила Рождество, молитвы все прочитала, какие знала. церквы-то нашей нет. И звону не слыхала, и тропаря не слыхала.
Видимо, далеко не случайно Шмелев называл свой роман "плачем. «на реках Вавилонских», у 77 дорог"13.
Драматическое начало в рассказе няни переплетается с комическим. Шуточные эпизоды, прибаутки оживляют речь, подчеркивают неунывающий характер няни: "где
меня только не носило, весь свет исколесила", "одна слеза скатилась, другая воротилась", "душу купят и продадут, и в карман покладут", "вот и схлопотали, в Америку попали", "был благородный, а теперь чучел огородный, совести-то нет". Вызывают здоровый, бодрящий смех и слова "порститут", "взаседание", "налехции", "сумление", "тортувар", "какет" и отдельные выражения няни, в которых происходит смешение понятий:
Васенька его саданул, как надо — он и по-аглиски умеет,
и по ихнему умеет, очень воспитанный. ругнул его так.
Комизм отдельных эпизодов (рассказы о кавалерах Катички, о театральной "волконалии" в доме Вышгородских) снижает то, что другим представляется высоким и серьезным. "Любит и посмеяться, и беду смехом избыть русский народ, — писала М. М. Серова, сестра доктора Серова, лечившего Шмелева, в предисловии к сборнику «Новгородских сказок», — ... люди уходят встряхнувшимися с освеженною душою, ибо ничто так не освежает душу, как здоровый, бодрый смех"14.
Картины, созданные словом шмелевской няни, выпуклы, рельефны. Изобразительность, "зернистость" речевой ткани
13 Ильин И. А. Указ. соч. С. 359.
14 Новгородские сказки. Новгород, 1993. С. 7.
594
образуется с помощью речевых повторов ("пошел-зашагал", "упал-зарыдал", "шарит-елозит", "качались-маялись"), звукоподражательных слов ("она ему в лицо шварк — письмо", "а итальяшка — пьяней вина бух на колени передо мной!"), игра слов ("война пришла, а у нас в доме своя война").
Обратим внимание и на использование Шмелевым особых знаков препинания: тире, многоточий с восклицательным или вопросительным знаком, рвущих слово или предложение. Авторские знаки создают то, что писатель называл "дыханием живых слов", "обрывчиками" речи (письмо О. А. Бредиус-Субботиной от 27.02.1942).
Внешняя мотивировка сказа, который ведет Дарья Степановна Синицына, — беседа за чашкой чая у госпожи Медынкиной в Париже. Символично, что встреча героинь происходит в церкви. Храм созидает истинную общность людей, а домашние встречи ее укрепляют. Задушевное общение предстает в рассказе няни высокой ценностью, утверждающей достоинство личности в противовес суете жизни в эмиграции, где "слова доброго не услышишь, дела до человека нет. шум такой. чистый ад".
Собеседницы свободно общаются друг с другом независимо от жизненного положения, не нарушая при этом этикетных форм (так, няня обращается к купчихе Медынкиной не иначе как "барыня"). Беседа напоминает и об утраченных ценностях старомосковского быта с его размеренностью, неторопливостью, радушием, гостеприимством. Мечта о "тихой", "покойной" жизни и мирной смерти на руках у своей воспитанницы проходит лейтмотивом через все повествование.
Словотворчество няни, поиск ею живого слова были близки и самому писателю. Так, в его письмах появляются слова "расхвихлялось", "мерзавчество", "бормотун-шаман" (об Андрее Белом); он хвалит И. Ильина за слова "обрыночнились", "обазарились"15. Меткие суждения няни об интеллигенции, европейцах, причинах русской катастрофы перекликаются с суждениями Шмелева в других художественных произведениях, публицистике, переписке. Вот слова писателя из переписки с Ильиным:
Меньше становится на свете — человека, так какая же тут ку-ль-ту-ра?! А младенцы лепечут о будущем торжестве
15 Ильин И. А. Указ. соч. С. 401, 476, 481.
595
"демократии". Это когда "личность"-то стерта в прах?! Какая близорукость!16
Картина русской жизни начала XX века, нарисованная в "Няне из Москвы", во многом перекликается с высказываниями известных богословов, проповедников, мотивами творчества А. Ахматовой, М. Булгакова, М. Волошина, Г. Чулкова, мемуарами А. Белого, Н. Арсеньева, В. Вейдле, Н. Бердяева, С. Франка, Н. Мандельштама. Эти параллели позволяют увидеть в истории, поведанной словами "допотопной" няни, объективную и достоверную версию русской жизни на переломном этапе истории. Но главный критерий истинности — чистота праведной души Дарьи Степановны, до конца верной евангельским заветам. О ней можно сказать словами Шмелева из письма О. А. Бредиус-Субботиной от 30.03.1942:
Только наша Русь могла создать такую чистую душу, — вот наше упование и окреп в России, — такие простые, верующие, чистые души лучших русских людей из народа. В новом поколении будут ли такие? Вряд ли. Но "закваска" от таких сохранится.
Вот почему слово Дарьи Степановны Синицыной уникально и представляет всеобщий интерес.
16 Ильин И. А. Указ. соч. С. 280.
