CC BY
19
ВЕСТН. МОСК. УН-ТА. СЕР. 7. ФИЛОСОФИЯ. 2009. № 2
ИСТОРИЯ РУССКОЙ ФИЛОСОФИИ
Г.В. Жданова*
СИНТЕЗ НАУК И ПЕРСОНОЛОГИЯ
В УЧЕНИИ ЕВРАЗИЙСТВА
Статья посвящена анализу концепции «синтетической» науки классического евразийства 20—30-х гг. ХХ в. Показывается разнообразие подхода евразийских мыслителей к пониманию теории личности, лежащей в основе их учения о научном познании, рассматриваются и анализируются основные аспекты понимания евразийцами научной рациональности.
Ключевые слова: евразийство, философия науки, теория личности, персонология, рациональность, структурализм.
G.V. Zhdanov a. The synthesis of sciences and personology in Eurasianry doctrine
The article is devoted to the analysis of "synthetic" science concept developed by classical Eurasianry in the twenties-thirties of XX century. The author shows a diversity of approach of Eurasian thinkers to the understanding of theory of personality underlying their scientific cognition doctrine, considers and analyzes main aspects of the understanding of scientific rationality by Eurasians.
Key words: Eurasianry, philosophy of science, theory of personality, persono-logy, rationality, structuralism.
В русской эмиграции послеоктябрьского периода в связи с осознанием утраты родины и стремлением вернуться в Россию возникли новые идейно-политические течения, получившие в историко-философской литературе название «пореволюционных». Одним из таких течений было евразийство. Название течения происходит от географического наименования континента «Евразия». Это название было предложено П.Н. Савицким и связано со стремлением евразийцев объяснить историческое и культурное своеобразие, отличный от других путь России из особенностей ее «местоположения» и «месторазвития». Евразийские мыслители предлагают новый способ постижения мира, поделенного на отдельные вселенные, его понимания «единым познавательным актом» [П.В. Логовиков, 1931: 53]. Их программа предполагала построение новой «синтетической» науки, наивысшим выражением которой стала персоно-логия Н.С. Трубецкого.
* Жданова Галина Владимировна — кандидат философских наук, доцент философского ф-та МГУ имени М.В. Ломоносова. 929-13-46; vmu_red&mail.ru
Трубецкой усматривал в «романо-германской науке» позитивизм и идею прогресса, которым он противопоставлял более сложный целостный подход, порожденный «евразийским» образом мысли с характерными для него понятиями самобытности и особой логики отдельных систем. Именно с этим различием эпистемологических миров Трубецкой связывает, например, «анархию французской лингвистики». Его научная программа — это одновременно и программа борьбы: «Нужно полностью избавиться от способа мысли, характерного для романо-германской науки» [Н.С. Трубецкой, 1920: 15]. Он описывает этот «способ мысли» как рационалистическую, аналитическую и утилитарную науку [см.: Н.С. Трубецкой, 1923: 114—115].
Р.О. Якобсон тоже нередко провозглашал самобытность «русской науки». Он сопоставляет соссюровское учение о диахронии с «европейской идеологией, господствовавшей во второй половине XIX века», для которой характерен образ «механического накопления, обусловленного случайностью и разнородными факторами» [R. Jakobson, 1971: 110]. В той же работе он говорит о «русской лингвистической традиции» [ibid.: 7], о русской биологии и географии [ibid.: 110] как областях знания, для которых характерен отказ от причинного объяснения и поиск внутренних законов развития. В 1929 г. он пишет о том, что категория механистической причинности для русской науки чужеродна» [Р.О. Якобсон, 1999: 24].
С точки зрения евразийцев, идеология идет впереди, а наука следует за ней: науку подталкивает вперед не открытие новых фактов, а новый взгляд на старые факты. Евразийцы верят в возможность единого знания в рамках единой идеологии. В частности, для Трубецкого, как и для Якобсона, наука о языке не является (и не должна быть) независимой от других наук о человеке, будь то психология народов, география, история, культурология и др. П.Н. Савицкий добавлял к этому и другую часть обществознания (экономика), а также прикладные науки (например, климатология, почвоведение и др.). Научная дисциплина в понимании евразийцев предполагает изучение совокупности характеристик (материальных и духовных) Евразии — такого предмета, который считается существующим до всякого исследования. Евразийским мыслителям чужда мысль о том, что «точка зрения создает объект», они не приемлют фаль-сификационистскую эпистемологию попперовского типа: главная предпосылка в том, что Евразия просто существует. Таким образом, исследователю не нужно биться над доказательством ее существования, ему нужно лишь всеми возможными средствами подтверждать заранее заданный тезис о существовании этой гармоничной и органической целостности. Другими словами, евразийское восприятие науки определяется феноменом Евразии как своим 20
предметом. Но в действительности это не предмет науки, а объект дискурса, представленный как самобытная вещь: его существование, которое евразийцы хотели бы доказать, заведомо считается онтологически предшествующим любому исследованию.
Евразийцы стремятся построить целостную науку на основе персонологии как объединяющего фактора любого познания. «Насущной задачей» становится эмпирическое подтверждение евразийской концепции симфонической личности. В связи с этим евразийцы выступали за совершенно «самобытную», передовую «научную систему» — «синтетическую» науку. Они не были противниками аналитического подхода, но тем не менее они предлагали начать с «имманентного» изучения каждого ряда явлений и видели своеобразие своей науки в «методе увязки». Они не проповедовали интуитивизм или отказ от анализа, у них было мало общего с натурфилософским мистицизмом, однако они всячески подчеркивали роль синтеза как высшего этапа научного познания: «Для ученых, принимающих участие в евразийском движении, предметом описательного исследования является та многонародная личность, которую в совокупности с ее физическим окружением (территорией) евразийцы называют "Евразией". Изучение этой личности должно вестись указанным выше способом, т.е. так, чтобы эта личность стояла в центре внимания каждого ученого специалиста, занятого исследованиями определенной части или стороны этой личности, и чтобы работы всех специалистов координировались друг с другом. Здесь нужна, следовательно, определенная организация совместной работы специалистов по самым разнообразным отраслям знания, причем целью этой работы является известный научный и философский синтез, который, оформляясь во время самой научной работы и благодаря этой работе, в то же время сам определяет собой не только смысл, но и направление как всей совместной работы в целом, так и каждого отдельного специального исследования» [Н.С. Трубецкой. Париж, 1927: 6].
Лейтмотив евразийской эпистемологии таков: синтетическая целостность заложена в самих фактах, а не в методе познания, который лишь повторяет, удваивает ее: «...логика русского научного развития ведет к тому, чтобы схвачено было единой синтетической формулой пространство русского мира, чтобы в обобщающем опыте восприняты были как бы единым познавательным актом покрытые ледниками прибрежья новой Земли и нагорья Тибета, буковые леса Подолья — и хребты у Великой китайской стены» [П.В. Логовиков, 1931: 53]. Провозглашаемый Якобсоном эпистемологический разрыв стал моделью оппозиции не только во времени (старая наука — новая наука), но и оппозиции в пространстве (западная наука — русская наука), а эпистемологический разрыв
превратился тем самым в геокультурный. Пространственный фактор в данном случае играет роль научной парадигмы. В этой «теории двух миров» Россия (в СССР и за рубежом) противостоит Западу и превосходит его. Другие элементы эпистемологического сопоставления двух «миров» — Европы и Евразии — можно обнаружить в работе Трубецкого «Введение к истории древнерусской литературы», где мыслитель подчеркивает различие между культурами «аналитического» и «синтетического» типа: для одних главное — независимость различных областей культуры (Европа), а для других — постоянное взаимодействие и взаимопроникновение этих областей (идеализированные примеры последнего — византийская цивилизация и Московская Русь).
Цель «синтетической» науки — найти такую точку зрения на другие точки зрения, которая позволила бы увидеть одновременно и Евразию, и мир в целом, постичь Единое за многим, не забывая, что Единое состоит из многого, из различных множеств [см.: Н.С. Трубецкой, 1927: 6].
В евразийской географии, как и в любом другом ответвлении евразийской науки, каждая часть выражает нечто большее, чем она сама, отсылает к объемлющей ее целостности. Работа исследователя заключается в том, чтобы постичь идеальную форму целостности через ее несовершенное воплощение в отдельных частях. Научная деятельность, таким образом, похожа на откровение, обнаружение того, что само навязывает себя взгляду. Цель исследователя в том, чтобы выявить скрытую сущность, обладающую более высоким онтологическим статусом и недоступную ограниченному слепому позитивизму. Научная программа евразийцев заключается в поиске скрытого смысла вещей, чей несовершенный образ только и доступен взору, ослепленному генетистскими и механистическими предрассудками. Из этого следует вся важность взгляда, охватывающего целостность фактов, которые в своей единичности или бесконечной множественности не имели бы никакого смысла.
Для евразийских мыслителей научное творчество начинается в момент установления совпадений или соответствий, увязывания фактов между собой. Именно наличие соответствий доказывает для них реальное существование искомого объекта. Это основоположное значение теории соответствий, целостное и синтетическое мировидение: кажется, будто можно исчерпать целостность всех возможных точек зрения, помыслить реальный объект, дотянуться до него путем накопления и взаимоналожения точек зрения. Трубецкой подчиняет всю свою систему научных дисциплин персоно-логии, которая призвана их «соотносить» [там же: 7]. Так возникает система двух соотнесенных рядов наук, в которой наряду с описательными науками существуют истолковывающие науки: история/ 22
историософия, этнография/этнософия, география/геософия [там же]. Лишь истолковывающие науки позволяют понять изучаемые факты, обнаружить их скрытый смысл, не ограничиваясь описанием явлений. Только на основе всех наук, вместе взятых, может появиться «исчерпывающая теория личности».
Этот синтез наук достижим лишь посредством новой научной дисциплины — персонологии, единственно способной согласовать науки друг с другом. Без нее возможна лишь «энциклопедия» наук, хаотический конгломерат более или менее научных идей. Суть главного положения персонологии евразийцев состоит в том, что человеческое сообщество как индивид должно рассматриваться прежде всего как личность, причем между одним и другой существуют лишь различия в степени: в обоих случаях все аспекты личности взаимосвязаны и образуют органическую (в лучшем случае даже гармоническую) целостность: «Между отдельным человеком и органической многочеловеческой личностью в этом отношении и принципиальной разницы нет, а есть только разница в степени сложности соответствующих явлений» [Н.С. Трубецкой, 1937: 10]. Н.С. Трубецкой убежден, что зло таится прежде всего в культуре, которая превратила человека в абстрактного индивида, оторванного от сообщества. В противоположность индивиду, взятому изолированно, как чистая абстракция, личность от рождения вовлечена в сообщество. Следовательно, государство не должно быть абстрактным продуктом, арифметической суммой разрозненных, отдельных друг от друга индивидуальных воль: это союз «симфонических» групп, собранных в высшее единство общей Верой. Таким образом, в концепции Трубецкого возникает напряжение между требованием полноты личности и безличностью философии, обусловленной историко-культурным детерминизмом. Его программа сохранения неразложимой самодостаточности каждого сознания подрывается понятиями «уровень» или «сцепление», а также неразличением индивида и сообщества: самобытность сообщества обеспечивается за счет самобытности индивида. В целом Трубецкой вписывается в характерный для того времени персонализм, однако в итоге он парадоксальным образом сдвигается к полюсу безличного. Один из источников персонологии Трубецкого — христианские размышления о Троице (триипостасной Божественной природе) и о воплощении (о личности, имеющей двоякую природу — Божественную и человеческую), особенно важные для православного мира.
После Второй мировой войны под воздействием систем структуралистского или коллективистского типа персонализм в целом быстро пошел на спад; что же касается философии Трубецкого, то
в ней уже содержались зачатки структуралистской и коллективистской мысли.
Понятие коллективной личности прекрасно соответствовало характерной для межвоенного духа времени теме психологии народов. Завороженность идеей подлинного, настоящего народа невольно подталкивала и к проблеме гибридизации, тоже отмеченной духом времени. Трубецкой предлагает здесь сложное и парадоксальное решение: он одновременно признает и конвергенцию генетически не связанных сущностей (такова тема сродственностей между евразийскими народами), и полную замкнутость и непроницаемость отдельных сущностей (таковы Европа и Евразия). Все эти этнические сущности имеют свой «национальный характер», «национальную психику».
Помимо Трубецкого, одним из наиболее последовательных евразийских теоретиков идеи симфонической личности был Л.П. Карсавин. По Карсавину, эта теория близка социализму, однако ее основания совершенно иные. Социализм, по крайней мере исторически, был порождением индивидуализма, который расчленил и иссушил мысль латинского Запада: он исходит из прав индивида как части материальной вселенной. Евразийское учение, напротив, исходит из метафизического факта сущностного единства человека и его группы, из их глубинного единства в Абсолюте, и тем самым приходит к самобытному синтезу гегельянства с неоплатонизмом.
Другой источник евразийского учения, о котором стоит здесь упомянуть, — романтическая традиция в противоположность философии общественного договора. Представители романтизма всегда имели тенденцию трактовать иррациональные элементы истории — традиции, обычаи, инстинкты, мифы — как воистину положительные и творческие. Индивид погружен в бесконечно превосходящую его совокупность, будучи связан с ней общностью жизни и опыта. Эти бесчисленные связи физического и психического порядка погружают индивида и в прошлое, и в окружающую среду. Евразийские мыслители таким образом подхватывают романтическую концепцию естественной и бессознательной эволюции, противостоящей всем тем произвольным вмешательствам, рациональным и преднамеренным (договоры, политические конституции, уловки дипломатов), которые могли бы нарушить это естественное развитие, эту самобытную историю, навязывая ей извне административный механизм или чуждую ей политическую систему. Речь идет о том, чтобы признать в каждой из этих совокупностей живую индивидуальность, которую можно понять лишь через почву, на которой она произрастала, через кровь, которая течет в ее жилах, через закономерности ее развития.
Коллективный субъект в понимании Трубецкого не означает бессознательный субъект, скорее это большая группа субъектов, которые мыслят сходным образом и наделены не коллективным бессознательным, а коллективным сознанием: «И нужно, чтобы это сознание своей принадлежности именно к евразийскому братству народов стало для каждого из этих народов сильнее и ярче, чем сознание его принадлежности к какой бы то ни было другой группе народов» [Н.С. Трубецкой. Берлин; Париж, 1927: 29]. Достижением цели идеала полноты сознания является целостное сознание: «Только постигнув свою природу, свою сущность с совершенной ясностью и полнотой, человек способен оставаться самобытным, ни минуты не вступая в противоречие с самим собой, не обманывая ни себя, ни других. И только в этом установлении гармонии и целостности личности на обосновании ясного и полного знания природы этой личности и состоит высшее достижимое на земле счастие» [Н.С. Трубецкой, 1921: 73]. Коллективное сознание должно стать объектом интенсивной работы по перевоспитанию»: «Нужно, чтобы каждый из народов Евразии, сознавая самого себя, сознавал себя именно прежде всего как члена этого братства, занимающего в этом братстве определенное место... Для того чтобы общеевразийский национализм мог успешно выполнить свою роль фактора, объединяющего евразийское государство, необходимо соответственно перевоспитать самосознание народов Евразии» [Н.С. Трубецкой. Берлин; Париж, 1927: 29, 30].
В своих культурологических и этнософских текстах Трубецкой говорит о языке лишь как об одном из элементов, отражающих душу народа как многочеловеческой личности: «Если с туранством русский народ связывается преимущественно известными чертами своего психического облика, то со славянством русский народ связан своим языком. Дело в том, что «туранство». не есть ни расовое, ни строго лингвистическое единство, а единство этнопсихологическое, «славянство» же есть исключительно лингвистическое понятие. При помощи языка личность обнаруживает свой внутренний мир; язык является основным средством общения между людьми, а в процессе этого общения создаются многочеловеческие личности. Этим уже определяется важность изучения жизни языка с точки зрения персонологии. Судьбы и специфические свойства русского литературного языка чрезвычайно важны для характеристики русской национальной личности, точно так же важно для этой характеристики и самое положение русского языка среди других» [Н.С. Трубецкой. Париж, 1927]. По мнению мыслителя, язык — это не система знаков, а «проявитель» лежащего за ним типа культуры.
Евразийские мыслители в сущности являются последователями традиции органицизма. Среди приверженцев русской органической концепции развития можно назвать славянофилов А.А. Григорьева, Н.Н. Страхова, Н.Я. Данилевского, К.Н. Леонтьева. Сложные объекты осмысливаются как некие организмы. Все неорганичное не образует системы и в связи с этим просто не заслуживает изучения. Нация для Трубецкого — это организм: «...сожительство народного и литературного языка в среде одного и того же национального организма определяется сложной сетью взаимно перекрещивающихся линий общения между людьми» [там же: 55]. «Этническая сущность» также характеризуется «органическим единством»: «Всякий национализм исходит из интенсивного ощущения личностной природы данной этнической единицы и потому прежде всего утверждает органическое единство и своеобразие этой этнической единицы (народа, группы народов или части народа)» [Н.С. Трубецкой. Берлин; Париж, 1927: 28].
Общество — это «социальный организм», постоянно уподобляемый «национальному организму». У Трубецкого индивидов нет, существуют лишь части «социального организма», «социально-культурного организма», «национального организма» — все эти выражения полностью синонимичны. За термином «коллективные сущности» у Трубецкого никогда не стоят общества, но всегда — народы, нации, племена. Основоположная категория для него — это целостность. Так, народ — это «психологическое целое, известная коллективная личность», «социальный организм», «социальное целое», «социокультурный организм». «Целое» и «организм» во всех этих текстах — синонимы, вещи взаимозаменимые, иногда с добавлением прилагательного «естественный» («природный») (например, «естественное органическое единство»). Целое нередко видится как «единство»: так, «национальное целое» означает и «национальное единство». Но здесь требуется одно важное уточнение: Евразия — это «нация», состоящая из сущностей меньшего масштаба — народов или «племенных единств», которые в свою очередь подразделяются на еще меньшие единства. Принадлежность индивида к коллективной сущности — это для Трубецкого переменная величина, как и принадлежность народа к общей совокупности культур.
Но какой бы ни была последовательность включений одной коллективной сущности в другую, в любом случае мы имеем дело с множественностью полных сущностей. Полные совокупности могут сополагаться или включаться друг в друга, но они не могут проникать друг в друга или перемешиваться. Внутри каждой из этих полных культур или языковых систем устанавливается общение, лишенное желаний и нехваток, полифоничности и конфликтов. Человечество у Трубецкого, конечно, расчленено, однако каж-
дая единица этого членения сама по себе полна и гармонична. Мир Трубецкого выталкивает инаковость вовне. Никакое взаимослияние и взаимопроникновение, никакая гибридность и разнородность невозможны. У другого нет места внутри органической целостности, и он может лишь вторгнуться в нее как культурный «агрессор», потому что главная задача человека заключается в том, чтобы познать свою «подлинную природу» внутри своей собственной культуры. У Трубецкого реализовавшийся субъект — это полный субъект, а разделенный субъект остается всего лишь индивидом, еще не обретшим подлинной личности внутри своей группы.
И здесь опять возникает вопрос о способах рассуждения и доказательства: в данном случае речь идет о доказательстве через обращение к природе, естеству. Организм (язык или нация) имеет свои естественные границы: если бы он был слишком большим или слишком маленьким, он был бы нежизнеспособен. Лишь Евразия (бывшая русская империя, а потом СССР) — это организм естественного размера.
Евразийские мыслители не проводят никакой границы между реальным объектом и объектом познания, что приводит к постоянной путанице одного и другого. Например, они представляют месторазвитие не как объект внутри определенной теории, не как понятие, а как реальный объект, который существует до изучения и только ждет, чтобы ему дали имя.
Ученые-евразийцы часто говорят о разрыве: они верят, будто строят новый тип рассуждения, используют новый научный язык. Они не задаются вопросом о способе построения понятий: они создают новую науку, заимствуя органицистский словарь и направляясь к холизму. Они не идут гипотетико-дедуктивным путем, а стремятся насытить фактами свои спекуляции относительно гармонии вселенной. Их изучение культуры Евразии как объекта познания основывается на тавтологическом рассуждении, потому что целостность здесь определяется через ее наблюдаемые проявления. Для них элементы целостности громоздятся друг на друга, «совпадают», взаимно друг друга подтверждают; однако при этом они остаются отличными от элементов структуры, потому что конкретно, «онтологически», они существуют еще до какого бы то ни было изучения. Структурализм Якобсона и Трубецкого — это мысль о связи, т.е. об отношении между такими отдельно не познаваемыми элементами, которые ранее не были соединены и существовали независимо друг от друга, как бы ожидая появления метода увязки, способного выявить их неразрывность. Таким образом, становится понятна эта взаимозаменяемость планов, полей, областей: в порядке вещей все всему соответствует, и поиск связей становится беспредельным.
В большей части литературы по исследованию истории лингвистики Трубецкой и Якобсон представлены как духовные наследники идей Соссюра. Однако понятие целостности у Трубецкого и Якобсона, или, иначе целостности фактов, которую нужно извлечь из реальности и затем собрать в общую совокупность, реальное бытие которой само должно броситься нам в глаза, фундаментально отлично от понятия системы Соссюра, который, напротив, тщательно строит свой объект, исходя из определенной точки зрения. Именно поэтому ни фонема, ни синтаксис не обязаны своим существованием некоей онтологии: это лишь построенные модели. Точка зрения есть то, что позволяет отбирать в континууме реальности те дискретные признаки, значимость которых зависит от цели, поставленной теорией. Для евразийцев факты находятся уже в реальности. Однако они соответствуют некоей трансцендентной логике и способствуют проявлению скрытого порядка. Эта своеобразная установка, одновременно и эмпиристская, и эссенциа-листская, наводит сторонников теории языкового союза на мысль о том, что системные элементы могут расходиться в пространстве, выходя за пределы систем. Языковой союз сам по себе не образует системы. Для Трубецкого и Якобсона языковой союз представляет собой не структуру, а целостность.
Евразийские мыслители никогда не воспринимали язык в качестве точки зрения, результата конструктивной работы исследователя; они никогда не противопоставляли его речи, как объект познания не противопоставляется реальному объекту. Утверждение Якобсона о том, что новая наука должна называться структурализмом, следует понимать в перспективе онтологического структурализма. Учение евразийских исследователей подтолкнуло вперед конкретное изучение и описание языков, а также вызвало перенос структурных методов на другие науки, отличные от лингвистики. Следствия этого существуют и по сей день. Собственно вклад русских ученых в структурализм связан с географическим подходом к истории языков.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Логовиков П.В. (псевдоним П.Н. Савицкого). Научные задачи евразийства // Тридцатые годы. Кн. 1. Издание евразийцев. 1931.
2. Трубецкой Н.С. Европа и человечество. София, 1920.
3. Трубецкой Н.С. Об истинном и ложном национализме // Исход к Востоку. София, 1921.
4. Трубецкой Н.С. Вавилонская башня и смешение языков // Евразийский временник. Кн. 3. Берлин, 1923.
5. Трубецкой Н.С. К проблеме русского самопознания. Париж, 1927.
6. Трубецкой Н.С. Упадок творчества // Евразийская хроника. Кн. 12. Издание евразийцев. 1937.
7. Трубецкой Н.С. Общеевразийский национализм // Евразийская хроника. Кн. 9. Берлин; Париж, 1927
8. Якобсон Р. О. О современных перспективах русской славистики // Якобсон Р. Тексты, документы, исследования. М., 1999. С. 24.
9. Jakobson R. Remarques sur l'évolution phonologique du russe compare a celle des autres langues slaves // Travaux du Cercle linguistique de Prague-II // Selected writings. 1. 1971. Р. 110.
