CC BY
94С КНИЖНОЙ ПОЛКИ
О.Ю. Малинова
СИМВОЛИЧЕСКИЕ ПРОЕКЦИИ ПРОШЛОГО: К ПОНИМАНИЮ ФЕНОМЕНА «КОЛЛЕКТИВНОЙ ПАМЯТИ»
Рец. на кн.: Ассман А. Длинная тень прошлого: Мемориальная культура и историческая политика / Пер. с нем. Б. Хлебникова. - М.: Новое литературное обозрение, 2014. - 328 с.
Выход в свет русского перевода книги немецкого социолога и культуролога Алейды Ассман «Длинная тень прошлого: Мемориальная культура и историческая политика» - долгожданное событие для отечественных исследователей проблем социальной памяти. Эта область научного знания в последние десятилетия переживает настоящий бум. Вместе с тем, развиваясь усилиями представителей разных дисциплин, она отличается, с одной стороны, принципиальным плюрализмом и полисемией рабочих понятий, а с другой - явным дефицитом обобщающих исследований, способных предложить надежные теоретические «леса», вокруг которых может строиться здание быстро прирастающего эмпирического знания. Проф. А. Ассман - автор целого ряда работ, нацеленных на восполнение этой лакуны. К сожалению, большинство из них публиковались на немецком языке, а немногочисленные англоязычные работы представлены в труднодоступных для российского читателя изданиях. Издание русского перевода ее монографии, вышедшей на немецком в 2006 г., дает возможность более обстоятельно познакомиться с концепцией современного классика social memory studies.
Стремясь осмыслить сдвиги в основах и закономерностях коллективной памяти, обусловленные диалектикой «триумфа и травмы» в социальных репрезентациях истории ХХ в., Ассман одновременно ставит перед собой задачу прояснить основные понятия «мемориального дискурса». Последний, по ее справедливому замечанию, в настоящее время имеет «малосовместимые научно-методические основы», поэтому «без такой работы над необходимыми различиями» он «вскоре пойдет вхолостую» (с. 14).
Как известно, наиболее активно используемым инструментом анализа социальных мемориальных процессов является понятие «коллективная память», которое восходит к теории, предложенной в 1920-х годах французским социологом М. Хальбваксом, и имеет множество разных интерпретаций в работах современных авторов. Вместе с тем многие исследователи оспаривают полезность данного понятия, указывая, с одной стороны, на фиктивный характер «коллективной памяти», а с другой - на явные смысловые пересечения данного понятия с «идеологией», «политической культурой», «общественным сознанием» и др. вполне укоренившимися концептами. А. Ассман занимает вполне определенную позицию в этом споре: она полагает, что для перехода от индивидуальной памяти к коллективной «существуют веские основания» (с. 29), но предлагает провести таксономическую реконструкцию видов памяти, позволяющую увидеть специфику разных мнемонических практик. На мой взгляд, работа по классификации форматов памяти, проделанная Ассман, - одна из наиболее продуктивных попыток, представленных в современной литературе [см. также: Olick, 1999; Müller, 2004; Snyder, 2004; Langenbacher, 2010 и др.].
По мысли Ассман, память имеет три измерения - нейронное (связанное с ее биологической основой), социальное (опирающееся на взаимодействие и коммуникацию) и культурное (включающее взаимодействие с помощью знаков и символических медиаторов). Любой акт вспоминания задействует все три указанных компонента памяти. Однако их роль в функционировании памяти на разных уровнях различна: на органическом уровне память обеспечивается сетью соединенных синапсами нейронов, на социальном - коммуникативными сетями, структурирующими межличностное общение, на культурном - центральная роль принадлежит символическим медиаторам. При этом между индивидуальной и социальной памятью нет жесткой границы: как подметил еще М. Хальбвакс, индивидуальная память смешивается с воспоминаниями других. А вот переход от социальной памяти к культурной
сопряжен с глубоким изменением: на этом уровне происходит расстыковка опыта и памяти и новая их комбинация с помощью символических медиаторов, что приводит к многократному расширению содержания памяти и придает ей долгосрочную основу. «Если социальная память, - считает Ассман, - является скоординированной памятью отдельных индивидов, что обеспечивается их совместным проживанием, речевой коммуникацией и дискурсами, то коллективная и культурная память основываются на ресурсе опыта и знаний, который отделяется от живых носителей и переходит на материальные информационные носители» (с. 32). Именно коллективная и культурная память, опосредованная символами, которые «обеспечивают императивную общность воспоминаний для следующих поколений» [там же], входит в сферу символической политики.
Применительно к этому опосредованному символическими медиаторами уровню памяти Ассман предлагает различать память политическую или коллективную и собственно культурную. По ее определению, «в узком смысле "коллективным" можно назвать формат памяти, связанный с сильными императивами лояльности и крайне унифицирующей "Мы"-идентичностью» (с. 33). В первую очередь это относится к «политической» или «национальной» памяти. По мысли автора рассматриваемой таксономии, «в противоположность многоголосой социальной памяти, которая является памятью "снизу" и которая вновь и вновь исчезает со сменой поколений, национальная память оказывается долговременной и гораздо более унифицированной конструкцией, которая закрепляется политическими институциями, воздействуя на общество "сверху"» (с. 35).
Что же касается собственно культурной памяти, будучи также символически опосредованной, она в гораздо большей степени децентрализована и «многоголосна». Ее формирование -результат отбора и селективного забвения. Она складывается из двух частей: накопительной памяти, связанной с материальными репрезентациями в виде книг, картин, фильмов, библиотек, музеев, архивов и т. п., которые обеспечивают ее долговременность, и памяти функциональной, заключающейся в символических практиках - традициях, ритуалах, канонизации артефактов. То, что входит в функциональную память, остается в программах учебных заведений, репертуарных планах театров, концертных и издательских программах. Структура культурной памяти определяется динамическим взаимоотношением между ее функциональной и
накопительной частями. Вследствие этого она гораздо более изменчива и гетерогенна, чем национальная память, ориентированная на единство и однозначность. Если политическая память связана с коллективными формами усвоения, то культурная память воспроизводится за счет индивидуальных способов обращения к ней. В силу этого содержимое культурной памяти невозможно подвергнуть радикальной унификации.
Представляется, что предложенная Ассман таксономия, различающая память (1) индивидуальную (имеющую как органическую, так и социальную, коммуникативную основу), (2) социальную («живую» скоординированную память групп, имеющую отчетливые поколенческие особенности), (3) коллективную / политическую / национальную (связанную с конструированием конкурирующих унифицированных конструкций) и (4) культурную (отличающуюся принципиальным многоголосием), - действительно решает проблему «растяжения» концепта «коллективная память». Она не только позволяет видеть специфику проявлений «памяти» в разных социальных контекстах, но и помогает понять существующие между ними взаимосвязи - диффузные в случае индивидуальной и социальной памяти и связанные с изменением «качества» в случае перехода на уровень политической и культурной памяти. Таксономия, предложенная Ассман, может служить хорошей основой для структурирования memory studies; в частности, она весьма четко обозначает предметную область, где проблематика памяти может и должна рассматриваться как область символической политики.
Определившись таким образом с форматами памяти, Ассман предпринимает попытку выделить некоторые механизмы, отражающие «грамматику» индивидуальной и коллективной памяти. Она приводит убедительные свидетельства трансформации этих механизмов в конце ХХ - начале XXI в. - по крайней мере, в Европе, - в результате формирования практик коммеморации опыта коллективной травмы.
До недавнего времени отбор событий, «достойных» закрепления в публичной инфраструктуре памяти, всецело определялся «каноном», сложившимся в «эру наций и национализма». Он отдает предпочтение историческим эпизодам, укрепляющим положительные представления нации о себе; однако при определенных условиях «задействует» и память о поражениях [подробнее об этом см.: Mock, 2012]. Как заметил еще Э. Ренан, «общие страдания соединяют больше, чем общие радости». По словам Ассман, «нацио-
нальная память способна вбирать в себя эпизоды как исторического возвышения, так и унижения, при условии, что они приобретают героическую смысловую трактовку» (с. 67-68). С этим связана принципиальная разница между героической семантикой и дискурсом о преступлении и травме: «Травма - в отличие от героического нарратива - не мобилизует и не консолидирует нацию, а нарушает и даже разрушает ее идентичность» (с. 69). По мысли автора, для различения героического поражения и коллективной травмы достаточно задать вопрос: как переживалось поражение? Вытеснялось ли оно из сознания, изгонялось ли из национального нарратива вследствие своей унизительности (что характерно для травмы) - или же закреплялось с помощью культурной мнемотехники (что типично для героического нарратива)?
Во второй главе своей книги Ассман предпринимает анализ основных понятий, описывающих опыт травмы, - категорий жертв, преступников и свидетелей, она также выделяет характерные для этого опыта формы памяти и ее блокировки. А в главах 3-9 на конкретных примерах она рассматривает сложную диалектику этих форм, делая множество эмпирических наблюдений, важных для понимания современных процессов памяти, в том числе и в российском контексте.
Анализ семантики категории «жертвы», проделанный Ассман, дает ключ к пониманию символических конфликтов, которые трагические события ХХ в. оставили в наследие многим странам. Немецкий культуролог обращает внимание на поляризацию двух значений данного понятия - sacrificium (добровольное принесение в жертву собственной жизни) и victima (пассивный и беззащитный объект насилия). Расщепление этих смыслов имеет фундаментальное значение для современного мемориального дискурса: «Жертвенная память о солдате кодируется героической национальной семантикой»; иначе обстоит дело с «беззащитной жертвой, объекту радикально асимметричного насилия» (с. 76). Однако для мемориального «освоения» негероического жертвенного опыта, который в ХХ в. имел массовый характер, поначалу не оказалось апробированных культурных форм. Не случайно первые попытки закрепления памяти о некоторых травматических событиях были связаны именно с эпизодами, вписывавшимися в героический нарратив, - так обстояло дело с коммемо-рацией восстания в варшавском гетто, «обгонявшей» институциона-лизацию памяти о других аспектах истории Холокоста в Польше, или с увековечиванием памяти пожарных, спасавших жертвы горящих башен-близнецов 11 сентября 2001 г.
Однако, как утверждает Ассман, мы являемся свидетелями принципиальной трансформации мемориальных «канонов» - происходит переход от сакрифицированных к виктимизированным формам памяти (с. 79). Он оказывается возможным не только благодаря формированию соответствующих культурных форм, но и в силу переплетения таких политических процессов, как европейская интеграция, распад послевоенных идеологических блоков и экономическая и медийная глобализация. Последняя делает возможным появление «мировой общественности» как виртуального «морального сообщества», которое базируется на универсальных ценностях человеческого достоинства и уважения к физической неприкосновенности человека и др. Одним из следствий этих процессов стало то, что «фигура пассивной жертвы оказалась в центре медийного внимания, обретя высокую культурную значимость» (с. 82).
По мнению Ассман, само по себе это не ведет к гармонизации социальных процессов памяти, ибо возникает асимметрия между памятью жертв и памятью преступников: последние отнюдь не стремятся сделать свой опыт видимым для общества и избирают различные стратегии отторжения вины (они подробно рассматриваются в шестой главе). И эта асимметрия пока непреодолима. Как верно замечает автор, «пока память преступников заключена в сконцентрированной на себе национальной памяти, стратегии отрицания вины и героических ценностях чести, положительные представления о себе постоянно будут препятствовать принятию негативных компонентов памяти» (с. 120). Обычно, чтобы помнить собственную вину, нужно сильное внешнее давление. Опыт Германии, анализ которого занимает центральное место в книге, в этом смысле, пожалуй, уникален. Тем не менее Ассман считает, что сегодня имеет место эволюция конструирования национальной памяти: «Если раньше грамматику национальной памяти тысячелетиями определяла триумфальная или оскорбленная честь, то теперь она уже не играет роль единственного критерия» (с. 123). Формируется новая грамматика индивидуальной и коллективной памяти.
Однако этот процесс происходит крайне неравномерно - это хорошо видно на примере Европы, который рассматривается в одиннадцатой главе. По мнению Ассман, существуют две формы конструирования общеевропейской идентичности - «эклектическая идентичность», опирающаяся на наличный инвентарь признаков, свойств и событий, которые можно считать «исконно европейскими» (этот реестр включает то, чем можно гордиться), и «относительная идентичность», возникающая из специфических
отношений между Европой и тем, что она считает своим «другим» (эти отношения меняются, вследствие чего и европейская идентичность оказывается зависимой от политического контекста). Получается, что формирование супранациональных идентично-стей в Европе происходит на основе механизмов, напоминающих национальные модели. Тем не менее, по мысли Ассман, европейская интеграция трансформирует привычную националистическую рамку: «До Первой мировой войны, в эпоху формировавшихся наций, память была сильнее привязана к коллективам. Существовало нечто вроде абсолютного суверенитета памяти, обусловленного ее национальной направленностью» (с. 284). Новая «мемориальная эра», по ее оценке, началась после 1989 г., когда распад идеологических блоков положил конец «периоду сильно стилизованных и стандартизированных образов прошлого», и «многим европейским странам пришлось заняться противоречивой, болезненной и постыдной памятью о прошлом» (с. 285). В этом смысле память о Холокосте действительно оказывается основой современного европейского наследия «славы и покаяния». Но «смещение координат национальных образов истории в пользу более комплексной картины прошлого» в большей степени затрагивает Западную Европу, тогда как в Восточной национальные исторические мифы «наращивают свое влияние» (с. 287). Что же касается России, она являет собой пример «реставрации национальных исторических мифов, "суверенно" игнорирующих память других и достигнутое ныне состояние исторического сознания» (с. 288).
Представляется, что эмпирические наблюдения, сделанные Ассман, неплохо объясняют и причины такой противоположности векторов российской культуры памяти нынешним европейским трендам, и возможные направления их трансформации. Сегодняшние российские «битвы памятей» - следствие наложения столь разнонаправленных процессов, как проработка последствий гражданских войн ХХ в., сталинских репрессий и советской идеологической диктатуры, с одной стороны, и строительство новой макрополитической идентичности «на руинах» распавшейся империи - с другой. При этом - в условиях, когда проект интеграции в «общеевропейский дом» по разным причинам провалился, что не стимулирует к «синхронизации» режимов памяти. Конечно, было бы замечательно, если бы удалось гармонизировать решение этих задач. Однако приходится признать, что необходимое для прекращения гражданской войны «восстановление симметрии памяти», начатое в годы перестройки, не удалось довести до того логического конца, «когда обе
противоборствующие стороны сумели включить свое противоположное видение событий в общий контекст более высокого уровня» (с. 73). Не в последнюю очередь - из-за отсутствия определенности в отношении самого «общего контекста». Вместе с тем строительство новой макрополитической идентичности идет по тем рецептам «эклектики» и «относительности», которые Ассман описывает на материале Европы: в качестве «строительного материала» используются преимущественно исторические символы, укрепляющие положительное представление о «нас», а в роли главного «другого» выступает «Запад». Однако - и в этом хорошо убеждает таксономическая реконструкция форматов памяти, проделанная Ассман, -такая «суверенная» политика памяти не снимает конфликты, оставленные в наследство трагическим ХХ в. Рано или поздно России предстоит вернуться к поиску способов их разрешения. Пока же - и в этом можно согласиться с немецким культурологом - «перед гражданскими инициативами встает задача формировать альтернативную память и отстаивать ее» (с. 289).
Литература
Olick J. Collective memory: Two cultures // Sociological theory. - L.,1999. - Vol. 17, N 3. - Р. 333-348.
Langenbacher E. Collective memory as a factor in political culture and international relations // Power and the past. Collective memory and international relations / Ed. by E. Langenbacher, Y. Shain. - Washington: George Town univ. press, 2010. - P. 13-49. Mock S. Symbols of defeat in the construction of national identity. - N.Y. etc.:
Cambridge univ. press, 2012. - VIII, 297 p. Müller J.-W. Introduction: the power of memory, the memory of power and the power over memory // Memory and power in post-war Europe. Studies in the presence of the past / Ed. by J.-W. Müller. - 2 nd ed. - Cambridge: Cambridge univ. press, 2004. -P. 1-35.
Snyder T. Memory of sovereignty and sovereignty over memory: Poland, Lithuania and Ukraine, 1939-1999 // Memory and power in post-war Europe. Studies in the presence of the past / Ed. by J.-W. Müller. - 2 nd ed. - Cambridge: Cambridge univ. press, 2004. - P. 36-58.
