CC BY
59
LITERATURE AND CULTURE:HISTORY AND CONTEMPORARY REALITY DOI: 10.24411/2470-1262-2019-10051
УДК 82.09
Gulnara Shomanova, Pavlodar State Pedagogical University, Pavlodar, Kazakhstan
For citation: Gulnara Shomanova (2019) Buffoonery and Foolishness in Stories of A. Tertz.
Laughter Culture of Russian Postmodernism Cross-Cultural Studies: Education and Science Vol. 4, Issue 2 (2019), pp. 82-91 (in USA)
Manuscript received: 04/20/2019 Accepted for publication: 06/07/2019 The authors have read and approved the final manuscript.
CC BY 4.0
BUFFOONERY AND FOOLISHNESS IN STORIES OF A. TERTZ.
LAUGHTER CULTURE OF RUSSIAN POSTMODERNISM
ШУТОВСТВО И ЮРОДСТВО В РАССКАЗАХ А. ТЕРЦА. СМЕХОВАЯ КУЛЬТУРА РУССКОГО ПОСТМОДЕРНИЗМА
Abstract
Laughter culture as a factor in the national identity of Russian postmodernism is a problem that did not become a subject of consideration from the standpoints of buffoonery and foolishness and their connection with duality. Buffoonery and foolishness as a form of laughter culture make it possible to study the techniques of creating a postmodern text, reconstruct ways of perception by the reader's mind, and explore deconstruction as a phenomenon of conditioned politicization. The description of the national identity of Russian literary postmodernism in the aspect of buffoonery and foolishness shed light on the content and structure of the "cheerful" postmodernism of Abram Tertz.
An analysis of the dualism from the standpoints of buffoonery and foolishness as manifestations of a laughter culture makes it possible to identify their difference and at the same time establish the difference between Russian postmodernism and the western one.
To solve these problems, such research methods as system-structural, semantic, diachronic and synchronous studies of poetics were used. The developed concept is based on the material of A. Tertz's stories "In the Circus", "The Court is Coming", and "Pyents".
The theoretical significance of the work is to identify the factors of the national specifics of Russian literary postmodernism, as well as the definition of buffoonery and foolishness.
The taken approach allowed establishing the basis of the communicative strategies of the letter grotesque, carnival game, foolishness, "double letter". The definition of buffoonery and foolishness is carried out in the dichotomy buffoonery and foolishness of fabula and plot. The essence of foolishness is defined as the physiological type of description.
The basis of foolishness is shown in the grotesque concept of the body, the parody of socialist-realist ideology, its ideology, desacralization of Soviet history, foolishness manifests itself as truth-seeking, an allusion to dissent.
The structure of the dualism is due to the intractable contradiction of buffoonery and foolishness.
Keywords: Russian literary postmodernism, "cheerful postmodernism", national identity, culture of laughter, duality, buffoonery, foolishness, Abram Terz (Sinyavsky)
Введение
Смеховая культура - новая для литературной теории проблема, являющаяся методологически определяющей для исследования национального своеобразия. русского постмодернизма. Традиционно изучение русского литературного постмодернизма строилось на его сопоставлении с западным постмодернизмом. Такой подход привел к активной трансполяции терминов западной теории к русскому постмодернизму. Не случайно доминирующей тенденцией описания русского постмодернизма является идея о подражании его западному. Так, исследователь пишет о парадоксе русского постмодернизма, заключающемся в заимствовании западной парадигмы: «Though subjectively Russian postmodernists try to underlie an independent and unique system and form of local postmodernism, they objectively need to rely on the Western paradigm in their consideration of Russian postmodern literature and assessing the characteristics of Russian postmodern literature and are forced to express such characteristics in Western discourse, which represents a significant paradox of Russian postmodernist literary criticism» (Хотя субъективно российские постмодернисты пытаются подчеркнуть независимую и уникальную систему и форму местного постмодернизма, они объективно вынуждены полагаться на западную парадигму в своем рассмотрении русской постмодернистской литературы и оценке характеристик русской постмодернистской литературы и вынуждены выражать такие
характеристики в западном дискурсе, что представляет собой значительный парадокс русской постмодернистской литературной критики) [1, с. 139]. Другой ученый видит причину подражания в характере общества: «At the same time, the author presents various arguments in favor of a postmodern character of Russian society» (В то же время, автором приводятся различные доводы в пользу постмодернистского характера русского общества) [2, с. 129]. Третий ученый отмечает сарказм сиюминутного решения вопросов действительности: «One of the works underlines the desire of postmodernists of the post-Soviet period to be a bit sarcastic and free to analyze the Soviet past. At the same time, the authors focus on their attempts to find solutions to complex issues here and now» (Одна из работ подчеркивает стремление постмодернистов постсоветского периода немного язвительно и свободно анализировать Советское прошлое. При этом, авторами акцентируется внимание на их попытках найти решение сложных вопросов здесь и сейчас) [3, с. 191].
Другая особенность: изучение русского постмодернизма осуществлялось в плоскости сопоставления западного модернизма и советского соцреализма. Так, Б. Гройс так сформулировал основные различия: «В то время как модернизм определяется оппозицией "высокое/низкое", соцреализм столь же фундаментально определяется оппозицией "советское/несоветское". Для выяснения соотношения модернизма и соцреализма следует поэтому прежде всего сравнить функционирование этих двух оппозиций» [4, с. 45]. Вместе с тем Гройс обратил внимание на главные особенности постмодернизма: интертекстуальность, игра, диалогизм, которые обнаруживают специфику в русских текстах. Для исследователя очевидна политизированность русского постмодернизма из-за потсоянного обращения к советской тоталитарной действительности и эстетической борьбы с ней, ее разоблачения. Такое представление дает Гройсу основание утверждать, что не все приписываемые постмодернизму признаки: игра с цитатами, «полистилистика», ретроспективность, ирония и «карнавальность» могут означать принадлежность произведения с подобными особенностями к постмодернизму. Вопрос национального своеобразия русского постмодернизма решается Гройсом уклончиво, с позиций разницы между Россией и Западом.
Вопросы национального своеобразия русского постмодернизма рассматривались М. Липовецким [5], [6], В. Курицыным [7], М. Эпштейном [8]. Другая тенденция в данной области представлена гипотезами о связи поэзии постмодернизма и ОБЭРИУ [9, с. 100-103], постмодернистской драматургии с русским авангардом [10, с. 416].
Применительно к вопросам смеховой культуры можно назвать работу Л.С. Сафроновой, где на материале произведений А. Терца, С. Довлатова, Л. Петрушевской, В. Пелевина, Б. Акунина, Г. Королевой, С. Одегова в аспекте взаимосвязи и взаимозависимостей автора и героя в постнеклассической науке и философии, а также классическом и постфрейдистском психоализе написала [11] поднимается, в частности, проблема героя-трикстера как авторской редупликации в романе А. Терца «В тени Гоголя»
Связь смеховой культуры и национального своеобразия русского постмодернизма подтверждается концепцией И.А. Есаулова о литературе Нового времени. Ученый
обосновал необходимость расщепления рассматриваемого понятия: так, шутовство и юродство оцениваются им как характеристики сферы «неофициальной культуры» [12]. При этом Есаулов дефинировал шутовство как «тяготеющую к беззаконию», а юродство как «помнящую о родстве со святостью». Для ученого граница различения проходит в области высокого авторитета юродивого в русской традиции.
О юродстве и безумии, внешне похожих, но внутренне совершенно различных явлениях, когда первое - служение Божьей воле, вплоть до крайнего отречения от себя - и подчинённость бесу [13, с. 137] на примере романов Ф. Достоевского написал ряд работ К. Степанян.
Интересно выделить закономерности рецепции Достоевского в англоязычном сегменте науки. Это вопросы социального характера в восприятии западного читателя [14], [15], проблемы диалога в романе Достоевского [16], компаративного сопоставления с романом В. Набокова [17], дискурсного подхода к декодироке романа [18], [19], а также соотношения жизни и искусства [20], [21].
В отношении русского постмодернизма первого этапа, на материале малой прозы А. Терца, Вен. Ерофеева, А. Битова 50-60-х гг. ХХ в., разработанная Есауловым концепция была использована автором настоящей статьи в диссертационном исследовании [22] и ряде статей [23], [24].
В этих работах изучение национального своеобразия русского постмодернизма связано с двойничеством и деконструкцией как источниками юродства. Данная концепция стала основой модели постмодернистского текста и изучения национального своеобразия русского постмодернизма в аспекте деконструкции и двойничества. Оставляя вне рамок данной статьи обзор исследовательских традиций в изучении двойничества (получивший отражение в упомянутой диссертации автора), отметим, что методологическим исходным положением стала мысль исследователя о двойничестве Достоевского и его полифонизме в ранней повести «Двойник» с точки зрения чужого как проявления психологии внутреннего подполья [25]. В работах автора настоящей статьи была реконструирована история юродства в литературе постмодернизма первого этапа от подвижничества в аксиологическом понимании до полной и абсолютной его десакрализации.
Постановка проблемы
Юродство в его православном, древнерусском значении, в котором обычно исследователи акцентируют три признака: наличие маски, специфичность смеха, социальный протест [26] - чаще всего использовалось при изучении постмодернизма. Возможность расширения юродства как феномена смеховой культуры, характеризующей национальное своеобразие русского постмодернизма, и необходимость изучать юродство в синтезе с шутовством, требует обоснования ряда терминологических уточнений.
В настоящей работе использован термин «весёлый» постмодернизм. У понятия два истока: по аналогии с «веселым позитивизмом» М. Фуко [27] и малоизвестной работой М.
Золотоносова, который назвал первые произведения Синявского «весёлым издевательством над соцреализмом» [28].
Актуальность работы обусловлена сохраняющейся терминологической неопределенностью русского литературного постмодернизма в части национального своеобразия, техниками создания постмодернистского текста и способами восприятия русским читательским сознанием, деконструкцией как обусловленной политизации. Между тем изучение национальной специфики русского литературного постмодернизма, включающей классическую теорию «карнавальной культуры» М.М. Бахтина, создает возможность выработки модели юродства и шутовства в русской литературе.
Целью данной работы является описание национального своеобразия русского литературного постмодернизма в аспекте смеховой культуры, с позиций двух ее конструктов - шутовства и юродства. Предпринятый подход потребовал решения следующих задач: выявить сущность «весёлого» постмодернизма и А. Терца, установить связь двойничества с юродством и шутовством.
Предмет исследования - двойничество, шутовство и юродство как проявления смеховой культуры.
Методы исследования. Системно-структурный, семантический, метод диахронического и синхронического изучения поэтики.
Объектом исследования является рассказы Терца «В цирке» (1955), «Суд идёт» (1956), «Пхенц» (1957).
Теоретическая значимость работы обусловлена выявлением факторов национальной специфики русского литературного постмодернизма, углублением дефинирования шутовства и юродства.
Научная новизна заключается в исследовании смеховой культуры как феномена национального своеобразия русского литературного постмодернизма.
Обсуждение
Первый рассказ Терца «В цирке» был прочтен исследователями в аспекте критики Советской власти и советской действительности [29] и в оценке прозы писателя как «фантастической» очевиден прежде всего политический подтекст. Между тем уточнение: не столько аллегория, сколько приёмы «весёлого издевательства» над соцреализмом -позволяет выделить в смеховой поэтике гротеск, карнавальную игру, юродство, стратегию «двойного письма», которые стали типичными для прозы Терца коммуникативными стратегиями письма. Авантюрный сюжет, цирк как пространство провокативно-аллюзивного действа с его инспиративной знаковостью, когда цирк как реальное пространство содержит аллюзию на цирк в жизни героя, фокусировка двух игровых реальностей в символе гротескного театрализованного действа, зрелищность смерти формируют атмосферу шутовства. Шутовство предстает как пародирование, 86
выворачивание наизнанку соцреалистических ценностей. Таковы мнимо серьёзные диалоги на «высокие» темы Кости с 4-классным образованием, «простого русского электрика», «жулика и пьяницы», по его же признанию, и другого пьяницы, Соломона Моисеевича, «печального мужчины» с утрированно семитскими фамилией и именем из анекдота. Карикатура на сократовские диалоги дополняется травестированием имён - Манипулятора, «Киева» - ресторана для богатых в социалистическом обществе равных.
Различение шутовства и юродства проходит в дихотомии фабулы и сюжета. Если фабула определяется событийным планом, воспринятым в пародийном плане, то юродство формирует сюжетную логику и облечено в риторическую модель сниженного шутовства: «Но что он мог понимать в русском национальном характере, этот Соломон Моисеевич?!» - оборачивается извечным русским вопросом в стиле «проклятых русских вопросов» в духе Ф. Достоевского. Ответ Кости на предложение о грабеже: «Я прекрасно понимаю вашу внешнюю политику, но только вы меня трактуете очень уж вульгарно» - снижение соцреалистического идеологизирования и политизированности как канона соцреализма.
Шутовство принимает характер физиологической маркированности описания. Таково описание акробаток: «две сестры-акробатки, сильные, как медведи, изобразили трюк под названием "акробатический танец". Этой буффонаде в бурлескном стиле противопоставлена дьяволиада: «обезьянья сноровка официантов», Костя с Тамарой в Сандунах, напоминающие «чертей в адской парильне, а также краснокожих индейцев, которые действительно существуют и ходят нагишом, никого не стесняясь»; «набалдашник у трости, разделённый на две половинки - по образцу филейных частей» - в такой утрированной манере Терц разоблачает присутствие юродства в опошленном мире.
В рассказе «Суд идет» юродство в оппозиции с шутовством обретает также опосредованную форму: оно заключается и в том, как понимают и осмысляют красоту разные герои. Карлинский теоретизирует о красоте, чтобы соблазнить Марину, упоминая пошлую банальность: «Тело женщины - это амфора, наполненная вином». Тело жены прокурора автор иронически сравнивает с пропеллером. Приятная беседа с красивой женщиной облекается в формулу: «Люблю беседовать с вами. Как будто ешь перец в томате». Раблезианские мотивы отчётливо и недвусмысленно проступают в постоянных апелляциях к образам еды при описании женской привлекательности: «Свадебная красотка, невзначай угодившая на обложку иллюстрированного журнала, к тридцати годам расплывается, как подогретый пломбир». Физиологическая аномалия как нарушение общей нормы вызывает демонстративное огрубление: «Женщины, похожие на кастрированных мужчин, гуляют по улицам и бульварам. Коротконогие, словно беременная такса, или голенастые, как страус, они прячут под платьем опухоли и кровоподтеки, затягиваются в корсет, подшивают вату взамен грудей».
А вот как описываются картины фламандских мастеров, с торжеством «разнузданной плоти». Карлинский: «Вы посмотрите, в этих фламандских дамах есть и сливочное масло, и свежие булки, и свой дамский изюм». Или: «Вокруг висели женщины и натюрморты. На пышных задах морщинилась чуть заметная рябь. Так бывает с чаем на блюдце, если
легонько подуть, чтобы он простыл побыстрее. Или - когда потрогаешь слишком спелое яблоко. Сквозь бледно-жёлтую кожуру проступят теплые пятна - следы прикосновений». Кульминация издевательства над эвфемизмами и табу на описание физиологической красоты женщины в соцреализме - это упражнение в системе Станиславского: «Она сумеет быть изящной в любом положении - хоть на четвереньках, с высунутым языком. А вы попробуйте в таком виде сохранить достоинство и обаяние!».
Основой юродства является искажение заявленных соцреалистической идеологией программ. Типология заглавия звучит не только как констатация свершившегося возмездия, но и зловещий прогноз: «Суд идёт, суд идет по всему миру. И уже не Рабиновича, уличенного городским прокурором, а всех нас, сколько есть вместе взятых, ежедневно, еженощно ведут на суд и допрос. И это зовётся историей». Другими словами, подтекст кроется в библейском «Не судите - и не судимы будете».
Юродство принимает характер десакрализации советской истории и ее идеологем. История демонтажа сталинизма привела к аллегорическому описанию смерти мифологического Хозяина: «Сразу стало пустынно. Хотелось сесть и, подняв лицо к небу, завыть, как воют бездомные псы. Они бродят по всей земле, потерявшие хозяев собаки, и нюхают воздух: тоскуют. Никогда не лают, а только рычат. С поджатым хвостом. А если виляют, то так - словно плачут».
В рассказе «Пхенц» юродство проявляет себя как физиологическая концепция тела, апеллирующая к мировоззрению православия: «Вероятно, в этом неравенстве даёт себя знать неизжитое христианство. Нога должна быть греховнее всего остального тела по той простой причине, что она дальше от неба. Лишь к половым частям наблюдается худшее отношение, и тут что-то скрыто». Такая попытка придать видимость рассуждения алогическому высказыванию - характерная часть философии постмодернизма, для которого предметом пародирования могут стать и ассоциирующиеся с табуированием священные тексты мировой религии.
Сочетание шутовства, при котором конспирация - пародируемая шпиономания «Обыкновенные горбуны чистоплотны. Они опасаются своей одеждой вызвать дополнительное отвращение. А этот, вопреки ожиданию, был неряшлив, как будто он - не горбун» и юродства: поиски Пхенцом собратьев по разуму, жизнь среди людей, постоянное притворство и противопоставление «своего» мира «чужому» как форма правдоискательства - выявляют две формы смеховой культуры. В таком контексте анонимное правдоискательство и конспирация - знак посвящённости, владения эзотерическим языком ритуала. Физиологическая «инаковость» Пхенца это утрированная, гротескная концепция тела, которая становится для общества критерием на прочность этических норм, терпимости к «чужому», непривычному, нарушающему стандарты. Это аллюзия на инакомыслие как знак русского постмодернизма начала становления
Страх Пхенца быть разоблаченным является зеркальным отражением социального притворства и лицемерия общества. Приём литературной маски манифестирует
невозможность свободы и социальной власти: «Блюди законы той страны, в которой вынужден жить. К тому же постоянная опасность быть пойманным и уличённым заставляла меня натягивать поверх тела все эти маскарадные тряпки». Так, из неразрешимого противоречия миров идеологического свойства возникает двойничество: «Странные желания порой посещают меня. То тянет в кино. То хочется сыграть в шашки с мужем Вероники Григорьевны. Говорят, он отлично играет в шашки и шахматы». Норма в мире людей, для которой альтернативой в мире Пхенца является странность, символизирует иронически-парадоксальное врастание инопланетянина в мир людей как проявление сокрушительной власти социума, основанного на подавлении личности. Отчаяние от свершающейся метаморфозы: «Господи! Господи! Я, кажется, становлюсь человеком!» -пародия на насильственную ассимиляцию и потерю идентичности становится развенчанием социалистической идеологии.
Заключение
Национальное своеобразие русского постмодернизма обусловлено смеховой поэтикой. Пародия, гортекс, травестирование. бытовые и физиологические подробности как формы описания шутовства и юродства, позволяют вместе с тем провести границу между проявлениями смеховой культуры. Шутовство и юродство проявляются как низкое (бытовое, повседневное) и высокое (онтологическое, бытийное). Сакральная природа юродства выражена в гротескном снижении экзистенциального.
References:
1. Yao X. The paradox in russian postmodern literary criticism. Foreign Literature Studies, 2012, 34(3), pp. 139-147.
2. Maizel, B. The postmodern identity of russia - and the west. Critical Review, 1999, 13(1-2), pp. 129-140.
3. Danow D. K. Russian postmodernism: Seeking to go forward while looking backward. Semiotica, 1997, 115(1-2), pp. 191-201.
4. Grojs B. Polutornyj stil': socialisticheskij realizm mezhdu modernizmom i postmodernizmom [Bastard style: socialist realism between modernism and postmodernism] // Novoe literaturnoe obozrenie, 1995, №15, 44-53.
5. Lipoveckij M. Specifika russkogo postmodernizma [The specifics of Russian postmodernism] // Znamya, 1995, № 8, 194-205.
6. Lipoveckij M.N. Russkij postmodernizm. Ocherki istoricheskoj poetiki [Russian postmodernism. Essays on historical poetics] / M. 7 Lipoveckij, Ekaterinburg, izd-vo «Progress», 1997, 362.
7. Kuricyn V. Postmodernizm: novaya pervobytnaya kul'tura [Postmodernism: a new primitive culture] // Novyj mir, 1992, № 2, 227-232.
8. Epshtejn M. Postmodern v Rossii [Postmodern in Russia]. M., izdanie R. Elinina, 2000, 368.
9. Obolenec A.B. Poeziya A.N. Vvedenskogo i situaciya postmodernizma [Poetry of A.N. Vvedensky and the postmodern situation] / A.B. Obolenec [tekst]// Russkij postmodernizm: predvaritel'nye itogi. Stavropol': izd-vo «Rossiya», 1998, 100-103.
10. Man'kovskaya N.B. Estetika postmodernizma [The aesthetics of postmodernism] / N.B. Man'kovskaya. SPb., Aleteja, 2000, 347.
11. Safronova L.V. Avtor i geroj v postmodernistskoj proze [Author and hero in postmodern prose]: Safronova, L.V. SPb., Dmitrii Bulanin, 2007, 238.
12. Esaulov I. Novye kategorii filologicheskogo analiza dlya ponimaniya sushchnosti russkoj literatury. [New categories of philological analysis for understanding the essence of Russian literature]: [Elektronnyj resurs]: Rezhim dostupa: http://www.jesaulov.narod.ru/Code/vortrag_novye_kategorie_fil_analiza.html Data obrashcheniya: 08.07.2012. zaglavie s ekrana.
13. Stepanyan K. Yurodstvo i bezumie, smert' i voskresenie, bytie i nebytie v romane «Idiot» [Foolishness and madness, death and resurrection, being and non-being in the novel "Idiot"]: // Roman F.M. Dostoevskogo «Idiot»: sovremennoe sostoyanie izucheniya. M., Nasledie, 2001, 137-163.
14. Dostoevskii and the Human Conditions after a Century. New York, Greenwood Press, 1986, 252.
15. Carol Apollonio. Indiana University: Slavica Publishers, 2010, 310.
16. Jackson R. L. Dialogues With Dostoevsky. The Overwhelming Questions // Stanford, 1993, 256.
17. Tammi Pekka. Invitation to a Decoding. Dostoevski) as Subtext in Nabokov's "Priglashenie na kasn" // Scando-Slavica. Tomus 32, 1986.
18. Jones M.V. Dostoevsky. The novel of discord. L: Barnes & Noble Books; First Edition edition., 1976, 236.
19. Holquist M. Dostoievvsky and the novel. Princeton (N. Jersey), 1977.
20. Hingley R. Dostoyevsky. His life and work. L., 1978.
21. Jackson R.L. The art of Dostoevsky. Princeton (N. Jersey), 1981.
22. Shomanova G.K. Malaya proza russkogo postmodernizma pervogo etapa. Dis-ciya na soiskanie uchenoj stepeni kand. filol. Nauk [Small prose of Russian postmodernism of the first stage. Dissertation for the degree of Candidate filol. sciences.]. Bishkek, Institutyazyka i literatury im. CH. Ajtmatova Nacional'noj akademii nauk Kyrgyzskoj Respubliki, 2018, 174.
23. Shomanova G.K. YUrodstvo i postmodernistskaya demifologizaciya / dekonstrukciya v Leniniane Ven. Erofeeva: oksyumoron, namyok, ogovorka kak sostavnye kul'turnogo subteksta [Foolishness and postmodern demythologization / deconstruction in Leniniana Ven. Erofeev: an oxymoron, a hint, a clause as components of a cultural subtext] / G.K. SHomanova // Vestnik PGU. Seriya «Filologicheskie nauki. 2014», № 3, Pavlodar, 2014, 240-249.
24. Shomanova G.K. «Veseloe izdevatel'stvo nad socrealizmom» v rasskazah Abrama Terca ["A fun mockery of social realism" in the stories of Abram Tertz] / G.K. Shomanova // Filologo-kommunikativnye issledovaniya. Barnaul: Altajskij gos. un-t, 2015, 281-289. https://elibrary.ru/item.asp?id=25458868
25. Urazaeva K. Lichnaya volya i vybor Golyadkina kak koncepciya svobody v povesti F. Dostoevskogo «Dvojnik» [Personal will and the choice of Golyadkin as a concept of freedom in the novel by F. Dostoevsky "The Double"] /K. Urazaeva. // Aktual'nye problemy
prepodavaniya russkogo yazyka i literatury v finno-ugorskoj auditorii: sb. materialov mezhdunarodnoj nauchno-prakticheskoj konferencii. Syktyvkar, GOU VO KRAGSiU, 2014, 269-279.
26. Esaulov I.A. Kategoriya sobornosti v russkoj literature. [Category of catholicity in Russian literature]: / I.A Esaulov, Petrozavodsk, Krug, 1995, 288.
27. Fuko M. Poryadok diskursa / M. Fuko; per. s fr. S. Tabachnikovoj / Volya k istine: po tu storonu znaniya, vlasti i seksual'nosti: raboty raznyh let / M. Fuko; sost., per. s fr., komment. i poslesl. S. Tabachnikovoj; [Discourse order / M. Foucault; trans. from French by S. Tabachnikova / The Will to Truth: Beyond Knowledge, Power, and Sexuality: Work from Different Years] obshch. red. A. Puzyreya. M.: Kastal', 1996. S.47-96. - Perevod izd.: L'Ordre du discours. Lecon inaugurale au College de France prononcee le 2 decembre 1970 / M. Foucalt. Paris: Editions Gallimard, 1971.
28. Zolotonosov M. Shestidesyatniki. Sinyavskij i Daniel'. Para gnedyh, zapryazhennyh s zareyu [Sixties. Sinyavsky and Daniel. A pair of bayed dawn] [Elektronnyj resurs] / M. Zolotonosov. - Rezhim dostupa: http://www.idelo.ru/417/21.html». Novoe literaturnoe obozrenie, 1996, № 20, 17-34.
29. Rasskazy Terca citiruyutsya po izdaniyu: Abram Terc (Andrej Sinyavskij), Sobranie sochinenij v 2-h tomah [The stories of Tertz are cited by the publication: Abram Tertz], tom I.- M., Izd-vo: SP "Start", 1992. [Elektronnyj resurs] / Rezhim dostupa: http://webreading.ru/prose_/prose_su_classics/abram-terc-andrey-donatovich-sinyavskiy-rasskazi.html#ixzz2em7FvNLO. Data obrashcheniya: 08.08. 2012
Information about Author:
Shomanova Gulnar (Pavlodar, Kazakhstan) - Pavlodar State Pedagogical University (58,
Toraygurov street, e-mail: http://pspu.kz ).
Acknowledgements:
The author is grateful for the advice on the development of the concept and direction of the
research to the supervisor - Professor of the Eurasian National University. L.N. Gumilyov,
Doctor of Philosophy Urazayeva Kuralay.
Contribution of the authors. The authors contributed equally to the present research.
