CC BY
185
М. Альтшуллер
ШИШКОВ И КАРАМЗИН В СПОРЕ О СУДЬБАХ РОССИИ
Карамзин родился на двенадцать лет позже Шишкова (соответственно в 1766 и в 1754) и умер на пятнадцать лет раньше (в 1826, а Шишков - в 1841). Таким образом, общая часть их активной жизни пришлась на годы от Французской революции до восстания декабристов. В России сменилось четыре государя. Это было время и больших надежд, и страхов, и разочарований.
В 1784 г. Шишков опубликовал небольшое стихотворение (32 строки) «Старое и новое время». Оно имело успех, и Шишков несколько раз перепечатывал его, постепенно увеличивая размер, довел его с двух строф до восьми (1789, 1804)1. Стихи были программными для автора. В них постулировался тезис: старое всегда лучше нового, все изменения ведут только к ухудшению нравов, культуры, обычаев: в старину люди не лгали, супруги не изменяли друг другу, даже (по смыслу стихотворения в допетровской Руси!)
Текли сладчайши реки И прозы и стихов Из авторский голов2.
На этой позиции, разумеется, на гораздо более серьезном уровне Шишков оставался до конца жизни.
И приблизительно в то же самое время (1789-1790) странствующий Карамзин с доброжелательным любопытством и живым интересом наблюдает за событиями в революционной Франции, на столетия вперед определившими общественное развитие Европы, включая Россию: «Наш путешественник присутствует на шумных спорах в национальном собрании, восхищается талантами Мирабо, отдает должное красноречию его противника аббата Мори, глядя
на них, как на Ахиллеса и Гектора»3. Революция во Франции совершается пока на удивление мирно. Еще достаточно далеко до ужасов якобинского террора. Однако уже тогда (может быть, оформлено и сформулировано это было несколько позже) зарождается в уме молодого прогрессиста важнейший постулат всех его позднейших историософских размышлений: «... другие идеи и новые образы теснятся в моем уме: достаточно ли прочны сооружения, воздвигаемые с излишней поспешностью? Шествие Природы не является ли всегда постепенным и медленным <курсив мой. -М.А.>? Блистательная иррегулярность может ли быть устойчивой и прочной?»4
Для молодого Карамзина любое государственное устройство, в отличие от беспорядочной звероподобной стаи, есть уже благо. «Общественный договор», вступая в силу, пройдя испытание временем, обрастая традициями и преданиями, должен всячески охраняться и почитаться гражданами, в этом обществе живущими: «Всякое гражданское общество, веками утвержденное, есть святыня для добрых граждан; и в самом несовершеннейшем надобно удивляться чудесной гармонии, благоустройству, порядку»5. Однако это не означает, что человек не должен стремится к усовершенствованию, улучшению и самого себя и общественных отношений: «Утопия (Или Царство щастия сочинения Моруса) будет всегда мечтою доброго сердца, или может исполниться неприметным действием времени, посредством медленных, но верных, безопасных успехов разума, просвещения, воспитания, добрых нравов. . Всякия же насильственные потрясения гибельны, и каждый бунтовщик готовит себе эшафот»6. В геополитических размышлениях Карамзина эта мысль всегда была важнейшей. Гармония общественного устройства в принципе достижима (так казалось ему в молодые годы), но только если движение к ней будет осуществляться медленно, безопасно, неприметно.
Пока Карамзин думал, что Французская революция сможет развиваться по подобной модели, он относился к ней с доброжелательным вниманием. С умилением смотрит он на королевскую чету в придворной церкви или играющего дофина в Тюльери. «Народ любит еще <курсив мой. - М.А. > кровь царскую»7, и поэтому сохраняется еще надежда на медленное, бескровное решение социальных и политических проблем.
Надежды эти в значительной степени угасли к середине 1790-х годов. Как всякий нормальный человек, Карамзин не мог не испытать ужаса и отвращения от кровавой вакханалии якобинского террора, охватившего Францию. Естественно, было и ощущение горечи и глубокий пессимизм, так как мясорубкой 1793 г. достаточно неожиданно завершилось торжество просветительских идей, с которого Французская революция начиналась. Как хорошо известно, эти настроения нашли выражения в знаменитом очерке, письмах Филалета и Мелодора: «Век просвещения! Я не узнаю тебя - в крови и пламени не узнаю тебя - среди убийств и разрушения не узнаю тебя!..» Единственное утешение, которое может предложить своему разочарованному другу Филалет - вера в Провидение, в то, что мир не вращается по замкнутому зловещему кругу, а как-то развивается, но пути этого развития, начертанные Творцом, не доступны человеческому разуму8. Общий вывод остается, таким образом, достаточно пессимистическим. И подобный пессимизм Карамзин, в общем, сохранил до конца жизни.
Шишков тоже был утопистом и тоже, в гораздо большей степени, чем Карамзин, надеялся на воплощение своих утопий. Он скорее был оптимистом в своих историософских построениях. В отличие от Карамзина, его утопии лежали не в будущем, а в прошлом. При этом (во всяком случае, теоретически) Шишков считал возвращение в прошлое возможным. В 1803 г. он выпустил свою знаменитую книгу «Рассуждение о старом и новом слоге Российского языка». Мне уже приходилось говорить, что, вопреки мнению современников и таких замечательных ученых, как Ю.Н. Тынянов, книга эта трактовала не только и, может быть, не столько вопросы языка и литературы, сколько рассматривала важнейшие проблемы общественной и политической жизни начала XIX в.9.
Язык для Шишкова является квинтэссенцией национальной культуры, выражением и воплощением национального менталитета. «Самое главнейшее достоинство человека, причина всех его превосходств и величий, есть слово, сей дар небесный, вдохновенный в него, вместе с душою, устами Самого Создателя»10. Таким богодуховенным языком у русских является церковнославянский, «древний Славенский язык», опирающийся на древнегреческий и воплощающий таким образом исконную национальную право-
славную культуру. Он противопоставляется Шишковым скудному, невыразительному, восходящему к латинскому, французскому языку. При этом современный русский язык для него есть лишь незначительная модификация, «результат деградации церковно-славянского»11. Язык является основным инструментом для создания литературы, а литература, в свою очередь, является воплощением национального характера, главным выразителем национальной культуры и главным орудием национального воспитания. Роль литературы в народной жизни огромна.
В русской литературе, «словесности», Шишков различает «три рода». Первая словесность есть древняя, посвященная «духовным умствованиям и размышлениям», которая «изяществом и высотою всякое новейших языков витийство превосходит», т.е. «священные книги». «Вторая словесность наша состоит в народном языке». Шишков имеет здесь в виду фольклор, как он говорит, «народные стихотворения». Лишь на третьем месте, с некоторым пренебрежением называет Шишков современную литературу «третью словесность», которая «процветает не более одного века», которую русские писатели «взяли от других народов. слишком рабственно им подражали и, гоняясь за образом мыслей и свойствами языков их, много отклонили себя от собственных своих понятий» (IV, 139-141).
Таким образом, основные постулаты, сформулированные Шишковым, сводились к следующему. Русский народ является носителем самоценной и самобытной культуры. Эта культура, основанная на греческом православном (византийском) наследии, намного превосходит «сухую, бесплодную», восходящую к вторичным латинским образцам западную (прежде всего Шишков имеет, конечно, в виду французскую). Россия выработала, сохранила и укоренила в своем народе политическую систему, незыблемую и своей устойчивостью и совершенством намного превосходящую все европейские образцы.
В то же время Шишков не мог отвергать того очевидного факта, что вся современная русская литература строится по европейским (французским) образцам («взяли от других народов»), что быт и стиль жизни русского образованного общества мало отличается, по крайней мере внешне, от образа жизни европейцев. С этим трагичным, отрицательным, пагубным для России явлени-
ем Шишков и боролся в своей книге и продолжал эту борьбу в течение всей жизни.
Этой проблеме он посвятил в 1804 г. выразительные страницы «Прибавления к Рассуждению о старом и новом слоге...». Возражая на рецензию П. И. Макарова («Московский Меркурий», 1803, ч. 4, с. 155-198), Шишков противопоставляет друг другу «мы» и «они». «Мы» - это дворяне, образованная часть общества. «Они» - простой народ, сохраняющий старинный быт, нравы и обычаи. «Мы» - «обрили бороды», «одели короткое немецкое платье», «выучились танцовать минуэты... петь италиянския арии». «Они» - «ходят еще и ныне с бородами», носят «долгие зипуны», пляшут «сельские пляски», «подблюдные песни», «о святой неделе катают яйцами» (П, 459). При этом все симпатии Шишкова находятся на стороне простого народа, «бодрых и веселых юношей, питающих нас своими трудами» (П, 459). «Мы» только недавно переняли эти смешные и нелепые, с точки зрения Шишкова, обычаи, а нынешние нравы народа, - подчеркивает Шишков, - восходят к прошлому, которое всегда лучше настоящего: «Они так точно пляшут, как, бывало, плясывали наши и деды и бабки», «они ходили прежде и ходят еще и ныне с бородами». Произошедший разрыв между верхней, правящей и образованной элитой и простым народом является для Шишкова трагедией, потому что тогда, в прошлом, и в народе, и в верхних слоях единого общества процветали исконные русские добродетели (любовь к отечеству, твердость в вере, почитание царей и законов - П, 458), которые сохраняются в народе и размываются в образованных верхах.
Общеизвестно, что «Рассуждение о старом и новом слоге.» направлено против Карамзина, сочинения которого («Почему в России мало авторских талантов», «Письма русского путешественника», «Бедная Лиза», «Наталья, боярская дочь» прямо упоминаются в самой книге и в приложениях12.) Можно думать, что и это важнейшее для Шишкова размышление является прямым ответом Карамзину и, возможно, даже было спровоцировано одной замечательной страницей в «Письмах русского путешественника». Здесь Карамзин наиболее последовательно излагает свои западнические идеи и единственный раз одобрил быстрое и решительное (в течение каких-нибудь двадцати лет) изменение культуры, быта,
нравов, даже одежды и внешнего вида русских людей: «Надлежало... свернуть голову закоренелому Русскому упрямству, чтобы сделать нас гибкими, способными учиться и перенимать. <. > Немцы, Французы, Англичане были впереди русских, по крайней мере, шестью веками: Петр двинул нас своею мощною рукою, и мы в несколько лет почти догнали их». Превосходство Запада в технических достижениях, в науке, в образовании для Карамзина очевидно: «Иностранцы были умнее русских: и так надлежало от них заимствовать, учиться, пользоваться их опытами. <.. > Лучше ли б было Русским не строить кораблей, не образовать регулярного войска, не заводить Академий, фабрик, для того, что все это не Русскими выдумано?» Русский деревенский быт, сарафаны и бороды, так умилявшие Шишкова, вызывают у Карамзина только насмешку: для него это лишь проявления узколобого национализма, который жалок на фоне величественной картины общечеловеческой культуры: «Мы не таковы, как брадатые предки наши: тем лучше! Грубость наружная и внутренняя, невежество, праздность, скука были их долею в самом вышшем состоянии: для нас открыты все пути к утончению разума и к благородным душевным удовольствиям. Все национальное13 ничто пред человеческим <курсив Карамзина>»14. Если Шишков глубоко сожалеет о разрыве между народом и высшими сословиями, то Карамзин смеется над бородами, радуется, что хотя бы образованная группа, «вышшее состояние», приобщилась к утонченной европейской культуре, а шишковские исконные русские добродетели для Карамзина лишь «грубость наружная и внутренняя, невежество, праздность, скука».
Наше предположение, что слова Шишкова являются прямым ответом Карамзину, подкрепляется тем фактом, что французские главы «Писем русского путешественника» (очевидно, по цензурным причинам) не были опубликованы в «Московском журнале» 1792 г. Они вошли только в отдельное издание в составе сочинений Карамзина в 1801 г. Второе издание «Сочинений» вышло в 1803 г., а Шишков писал свои возражения Макарову после 23 апреля 1804 г., когда вышел «Московский Меркурий» со статьей
Макарова15.
Прошло несколько лет, и позиции Карамзина и Шишкова слегка сблизились. В 1810-1811 гг. Карамзин написал одно из лучших и до сего дня произведений русской публицистики «За-
писку о древней и новой Росии». В этой замечательной брошюре он подверг жесткой критике все проводившиеся молодым императором реформы. Последовательным противником этих реформ, как и вообще всяких изменений существующего в России порядка был и Шишков: «Другие <т.е. старые екатерининские вельможи. -М.А. > должны были умолкнуть и уступить новому образу мыслей, новым понятиям, возникшим из хаоса чудовищной французской революции. Молодые наперсники Александровы, напыщенные самолюбием, не имея ни опытносты, ни познаний, стали все прежние в России постановления, законы и обряды порицать, называть устарелыми и невежественными»16.
Карамзин считал самодержавие лучшей для России формой правления. Параллельно с «Запиской» он работал над шестым томом «Истории». Здесь описывалось царствование Ивана III, любимого для автора русского самодержца. По-прежнему Карамзин постулирует благотворность для Россиии сближения с Западом: Иван «раздрал завесу между Европою и нами», но важнейшей его заслугой перед Россией стало «утверждение Единовластия»17.
С точки зрения Шишкова, как и Карамзина, никакой власти, кроме самодержавия, в России быть не должно. Оба полагали, что русский народ относится к царской власти с сакральным трепетом. Карамзин самым решительным образом выступает против робких попыток нынешнего царя «обуздать неограниченное самовластие» в России: «Самодержавие основало и воскресило Россию; с переменою государственного устава она гибла и должна погиб-нуть...»18 (с. 43-44). «Россия основалась победами и единоначалием, гибла от разногласия, а спаслась мудрым самодержавием (с. 9). Царь сделался для всех россиян земным богом (с. 12).
Достаточно определенно изменил Карамзин и свою прежнюю, безусловно апологетическую оценку Петра. Теперь он считал ошибкой резкую ломку нравов и обычаев, пренебрежение и неуважение к сложившемуся веками укладу. «Искореняя древние навыки, представляя их смешными, глупыми <сам Карамзин, как мы только что видели, лет двадцать назад считал их такими! -М.А.>, хваля и вводя иностранные, государь России унижал россиян в собственном их сердце. Презрение к самому себе располагает ли человека и гражданина к великим делам?» (с. 22-23).
В создании пропасти между народом и образованным сословием, о чем с горечью писал Шишков, Карамзин обвинял именно Петра: «Дотоле, от сохи до престола, россияне сходствовали между собою некоторыми общими признаками наружности и в обыкновениях, - со времен Петровых высшие степени отделились от нижних, и русский земледелец, мещанин, купец увидел немцев в русских дворянах, ко вреду братского, народного единодушия государственных состояний» (с. 23).
Даже в ненависти и презрении к французам Карамзин в «Записке» сближается с Шишковым: «Мы все. ненавидим сей народ, обагренный кровию Европы, осыпанный кровью держав разрушенных...» (с. 98).
И вместе с тем «Записка» Карамзина по своему пониманию исторического процесса противостояла идеям Шишкова и настроениям его окружения. По взглядам на судьбу и будущее России они кардинально расходились. Ю.М. Лотман справедливо писал: «Идея исторического прогресса состовляла одну из основ мировоззрения Карамзина, и именно этим он долгое время вызывал ненависть Шишкова и его кружения»19. Другое дело, что для Карамзина благоприятным, благодетельным для человека было развитие, которое абсолютно исключало насильственное изменение событий, бунты, государственные перевороты и даже слишком быстрые, радикальные реформы. «Самовольные управы <т.е. революции, бунты. - М.А. > бывают для Гражданских Обществ вреднее личных несправедливостей или заблуждений Государя. Мудрость целых веков нужна для утверждения власти: один час народного исступления разрушает основу ее.» (с. 15); «Заговоры суть бедствия, колеблют основу Государств и служат опасным примером для будущности» (с. 40).
Мысль и благотворности только медленных, продуманных, постепенных изменений является для Карамзина важнейшей: «Вообще царствование Романовых, Михаила, Алексея, Феодора, способствовало сближению Россиян с Европою. <. > сие изменение делалось постепенно, тихо, едва заметно, как естественное возрастание, без порывов и насилия» (с. 20-21). Ничего нельзя делать сразу, с размаху, быстро: «. всякая новость в Государственном порядке есть зло, к коему надобно прибегать только в необходи-
мости: ибо одно время дает надлежащую твердость уставам.» (с. 53).
Особенно показательны для настроений Карамзина его рассуждения о крепостном праве. Он решительный противник освобождения крестьян, однако совсем не такой, как Шишков, для которого крестьяне и помещики связаны идиллической связью, «на обоюдной пользе основанной, русским нравам и добродетелям свойственной, взаимным усердием и общей к отечеству любви оз-наменованной»20. Это было написано в 1814 г., и в 1820-м Шишков развивает те же патерналистские идеи о крепостном праве: «. данное в России над людьми право не есть ни беспредельное, ни насильственное, но огражденное законами, требующими, чтобы помещик сочетавал пользу свою с пользою своих подвластных и купно с государственным благом, наблюдая между ими, как отец между детьми, благосостояние, порядок и устройство»21.
Карамзин исходит из глубоко пессимистического взгляда на природу человека. Он понимает, что свобода в принципе, конечно, лучше порабощения, но беда в том, что людям свобода не нужна, они не умеют пользоваться ею. Опыт Французской революции показал, как лозунги свободы, равенства и братства оборачиваются кровавым террором. Тем не менее готовы к свободе русские крестьяне, привыкшие к подневольному состоянию, которое вовсе не древнее установление, а сравнительно недавно закрепленный законом институт: «Не знаю, хорошо ли сделал Годунов, отняв у крестьян свободу <. >, но знаю, что теперь им неудобно возвратить оную. Тогда они имели навык людей вольных - ныне имеют навык рабов» (с. 74)22.
Вскоре после создания конфиденциальной «Записки» Карамзина его главному оппоненту Шишкову довелось широко и публично во всей полноте выразить свои историософские взгляды. В 1812 г. он был назначен Государственным секретарем вместо отставленного и сосланного Сперанского. В преддверии войны перед Александром стоял выбор: назначить государственным секретарем талантливого и умного Карамзина, человека, с которым у него были личные дружеские отношения и которого император высоко ценил за независимость и самостоятельность мнений, или Шишкова, человека сугубо консервативных убеждений, не приемлемых для самодержца, человека, которого он к тому же лично
недолюбливал. Однако Александр не колебался. Он вызвал Шишкова: «Я читал рассуждение ваше о любви к отечеству. Имея такие чувства, вы можете быть ему полезны. Кажется, у нас не обойдется без войны с Французами; нужно сделать рекрутский набор; я бы желал, чтоб вы написали о том манифест»23.
Ближайшее будущее показало, что царь принял правильное с государственной точки зрения решение. Спустя годы закоренелый либерал и западник Петр Андреевич Вяземский вынужден был признать правильность царского выбора, правоту Александра: «Карамзина манифесты были бы с большим благоразумием, с большим искусством писаны, но имели ли бы они то действие на толпу, на большинство, неизвестно. <. > большинство, народ,
Россия читали их с восторгом и умилением <. > по Сеньке шап-ка»24.
Написанные от имени царя и правительства манифесты дали Шишкову уникальную возможность изложить свою политическую программу не только перед образованными, искушенными в политике интеллигентными дворянами, но и перед всем народом. Он остался в этих пламенных воззваниях верным своим излюбленным идеям.
Манифесты исполнены презрения и ненависти к французам, нация которых определена как «слияние обезьяны с тигром» (с. 441)25. У них «лукавство в сердце и лесть на устах» (с. 426). В силу этих своих особенностей французы легко поддались влиянию революционных идей: душа этого народа воспитана в «соблазне от общего и долговременно разливающегося яда безверия и развращения» (с. 441). Их столица - «гнездо мятежа и пагубы народной» (с. 475).
В Манифестах Шишков наконец свел счеты с галломанией своих образованных соотечественников. Громогласно, во всеуслышание упрекает он их в слепой привязанности к французам, врагам России, православия, русского народа: «Долго мы заблуждались, почитая народ сей достойным нашей приязни, содружества и даже подражания. Мы любовались и прижимали к груди нашей змею, которая, терзая собственную утробу свою, проливала к нам яд свой и, наконец, за нашу к ней признательность и любовь всезлобным жалом своим уязвляет» (с. 442).
Развращенным, порочным французам противостоят доблестные россияне с их славной историей (Пожарский, Палицын, Минин - с. 427). Вопреки исторической истине Шишков создает идеальный образ «миролюбивого и кроткого», но в то же время «сильного и храброго» русского народа, который «издавна любил со всеми окрестными народами пребывать в мире и тишине» (с. 423-424). Все, что нарушает эту идиллическую картину, относится Шишковым за счет пагубного иноземного влияния. Таковы, например, естественные для всякой воюющей армии случаи мародерства: «...есть между нами недостойные вас сотоварищи ваши, которые... шатаются по деревням и лесам под именем мародеров. Имя гнусное, никогда не слыханное в русских войсках, означающее вора, грабителя, разбойника» (с. 434).
Это идеальное сообщество никогда не поддастся никаким соблазнам и сохранит нерушимо вековые устои: «...по изгнании неприятеля из земли нашей, всяк возвратится с честию и славою в первобытное свое состояние и к прежним своим обязанностям» (с. 428). Русские должны, порвав с французским народом «все нравственные связи, возвратиться к чистоте и непорочости наших нравов и быть именем и душою храбрыми и православными» (с. 442). Шишков предлагает даже «между злом и добром поставить стену, дабы зло не прикоснулось к нам» (с. 442).
Окончание войны стало для Шишкова полным торжеством его историософских и политических идей. Для Шишкова революция есть грандиозная историческая катастрофа, порожденная
французскими просветительскими идеями, «адскими, изрыгнутыми в книгах лжемудрованиями» (с. 441). Когда был казнен царствующий монарх, оказался нарушен издревле установленный мировой порядок. Вся дальнейшая история Французской революции представляет собою только углубление и расширение этого катаклизма. Шишкову глубоко безразличны споры между жирондистами и монтаньярами, якобинцами и эбертистами, умеренными и радикалами. Все они в равной мере преступники, ибо нарушают свыше установленный мировой порядок. Наполеон для него только атаман, простолюдин, чужеземец, выбранный развращенным народом, достойный продолжатель разрушительной деятельности Маратов и Робеспьеров.
В отличие от Карамзина, поступательного движения истории для Шишкова не существует. Просветительская идея прогресса всегда была ему глубоко чужда. Поэтому для него Французская революция есть только результат повреждения нравов, вызванный вредоносными идеями и книгами, некий зловредный зигзаг истории. Таким образом, в принципе существует возможность это нарушение устранить и как можно скорее вернуться к первоначальному идиллическому покою. Для этого нужно повернуть историю немного вспять и, возвратив европейским народам «прежнее их достоинство, спокойствие и свободу... привесть все царства в прежнее их состояние» <курсив мой. -М.А.>. Единственное средство для этого: изгнать незаконного «атамана»-Наполеона. После чего «законный Король издревле владетельного дома Бурбонов, Людовик XVIII, в залог мира и тишины по желанию народа возводится на прародительский престоВло»з. вращение в страну законного монарха из династии издревле царствующей производит чудо мгновенного преображения хаоса революции в гармонию мирового порядка: «Тако водворяется на земле мир, кровавые реки перестают течь, вражда всего царства превращается в любовь и благодарность, злоба обезоруживается великодушием, и пожар Москвы потухает в стенах Парижа» (с. 238, 266, 475, 476). Так осуществляется великая Утопия, о которой всегда грезил Шишков.
Что касается России, то тут дело обстояло гораздо проще. Шишков был уверен, что в русском народе «не было никогда иных книг, кроме насаждающих благонравие, иных нравов, кроме благочестивых, уважающих всегда человеколюбие, гостеприимство, родство, целомудрие, кротость и все христианские, нужные для общежития добродетели26. (Биограф Шишкова резонно иронизирует по поводу этих дифирамбов национальному характеру: «Скоро же забыл почтенный автор пугачеЗщжнуаЙу) русский народ, таким образом, в массе своей не был затронут развратительными идеями, величайшее благо для России заключалось в том, чтобы сохранить ее в прежнем состоянии, не затрагивая ни одного из существующих институтов и не вводя ничего нового.
Не случайно в последнем манифесте 1814 г. Шишков часто употребляет слова издревле и издавна. В этом манифесте дворян-
ство, основное государственное сословие, «ум и душа народа» (в официальном документе Шишков предает забвению свои инвективы против дворян, зараженных вредными идеями. Впрочем, с его точки зрения, это всегда касалось только образованной столичной верхушки) названо «издревле благочестивым, издревле храбрым, издревле доказавшим... ничем ненарушимую преданность и любовь к царю и отечеству». Здесь же утверждается незыблемость крепостного права, которое является важнейшим звеном государственной системы, обеспечивая патриархальную, идиллическую связь между сословиями, между помещиками и крестьянами. Так постулирует Шишков идею застоя как идеального государственного состояния. Вся дальнейшая его практическая деятельность в должности министра просвещения (1824-1828) в основном успешно проводила эту идею в жизнь.
Карамзин в последние годы жизни был, по выражению Ю.М. Лотмана, «охладевшим скептиком, отравленным горечью многих разочарований»28. Написанный незадолго до смерти абзац показывает, что никаких иллюзий о возможности какого бы то ни было гармонического государственного устройства у Карамзина не осталось: «Основание гражданских обществ неизменно: можете низ поставить наверху, но будет всегда низ и верх, воля и неволя, богатство и бедность, удовольствие и страдания»29.
Таким образом, на основании рассмотренных текстов можно сформулировать три доктрины гипотетического развития России в начале XIX в.
Первая - решительный и быстрый поворот в сторону Запада, к прогрессу и демократии, как их тогда понимали, задуманный, но не осуществленный Александром I.
Вторая - утопия Шишкова. Стремление удержать Россию от чужеродных влияний, которые разрушат прочно устоявшийся, полученный от Бога русский национальный миропорядок.
И третья - доктрина Карамзина. Россия отстала от Запада. Включение в семью европейских народов необходимо, но этот процесс должен происходить очень медленно, постепенно, не вызывая резких потрясений в сознании народа.
Эти проблемы остаются актуальными для России и в наши
дни.
См. текст стихотворения и историю публикации в кн.: Поэты 1790-1810-х годов. Библиотека поэта (Б.С.). - Л., 1971. Изд. подготовили М.Г. Альтшуллер и Ю.М. Лотман, с. 355-358, 840. См. также: Марк Альтшуллер. Беседа любителей русского слова. У истоков русского славянофильства. Новое литературное обозрение. - М., 2007. - С. 35-42.
Стихи были настолько популярны, что довольно часто встречаются в
рукописных сборниках. Недавно было обнаружено их громадное (еще десять
строф) продолжение неизвестного автора. См.: Марк Альтшуллер.
Неопубликованное продолжение стихотворения А.С. Шишкова «Старое и
новое время». - Study Group of Eighrteenth-Century Russia. Newsletter, #33
(Novemder, 2005), Editors: A.G. Cross, Alessandra Tossi, p. 31-38.
Н.М. Карамзин. Письма русского путешественника. (Литературные
памятники). Изд. подготовили Ю.М. Лотман, Н.А. Марченко, Б.А. Успенский.
- Л., «Наука», 1984. - С. 53.
Там же. - С. 453.
Там же. - С. 226-227.
Там же. - С. 227.
Там же. - С. 225.
Мелодор к Филалету. Филалет к Мелодору. - Н.М. Карамзин. Избранные сочинения. Т. 2. Изд. «Художественная литература». - М.-Л., 1964. Составление, подготовка текста и примечания Г. Макогоненко. - С. 247, 257-О58начении книги Шишкова см.: И.З. Серман. Литературное дело Карамзина. Российский государственный гуманитарный университет. - М., 2005. Собрание сочинений и перевода адмирала Шишкова. - СПб., 1818-1839. Ч. IV. - С. 108. В дальнейшем ссылки на это издание (часть и страница) в тексте.
Ю. Лотман и Б. Успенский. Споры о языке как факт русской культуры. -Ученые записки Тартуского государственного университета. Труды по русской и славянской филологии. Т. XXIV. Литературоведение. Тарту, 1975. -С. 176. Перепечатано в: Б.А. Успенский. Избранные труды. Т. II. Язык и культура. - М. Изд. «Гнозис», 1994. - С. 321-566.
О тексте, с которыми полемизирует в своей книге Шишков, см.: Олег Проскурин. Литературные скандалы Пушкинской эпохи. О.Г.И., М., 2000. -С. 19-46.
Так было в изданиях 1801 и 1803 гг. В 1820 г. в последнем прижизненном издании национальное было изменено на народное: «Все народное ничто пред человеческим <курсив Карамзина>». Замена, очевидно, объясняется общей тенденцией Карамзина во второй половине его деятельности заменять иностранные слова русскими. (Кстати сказать, в «Словаре Академии Российской» слово нация отмечено коротко как латинское с отсылкой к развернутой статье о слове народ.) Письма. - С. 254-255, 442.
2
3
6
7
8
9
10
12
13
15 Сводный каталог сериальных изданий России (1801-1825). Т. 3. - СПб. Изд. «Российская национальная библиотека», 2006. - С. 318.
16 Записки, мнения и переписка адмирала А.С. Шишкова. Изд. Н. Киселева и Ю. Самарина. - Барлин, 1870. Т. 1. - С. 84-85. В дальнейшем: Шишков. Записки.
17 Н.М. Карамзин. История государства Российского. Т. VI. Изд. «Наука». - М., 1998. - С. 210-211.
18 N.M. Karamzin. A Memoir on Arsient and Modern Russia. The Russian text. Ed. by Richard Pies. Hatvard, Cambridge (Mass.), 1959. - С. 43-44. В дальнейшем ссылки на «Записку» Карамзина в тексте.
19 Ю.М. Лотман. Карамзин. - СПб. Изд. «Искусство-СПб». - С. 591; об историзме «Записки» см. в статье Г.П. Макогоненко «Николай Карамзин -писатель, критик, историк» - в кн.: Г.П. Макогоненко. Избранные работы. «Художественная литература». - Л., 1987. - С. 138-139.
20 Шишков. Записка. Т. 1. - С. 306-307.
21 Там же. - Т.П. - С. 122-123.
22 Возможно, именно эти и подобные им рассуждения вызвали известную реплику Пушкина, вспоминавшего: «Однажды начал он при мне излагать свои любимые парадоксы. Оспоривая его, я сказал: "Итак, вы рабство предпочитаете свободе". Карамзин вспыхнул и назвал меня своим клеветником. Я замолчал, уважая самый гнев прекрасной души». (<Из автобиографических записок>. - Полное собрание сочинений. Изд. АН СССР. (Репринт: М., «Воскресенье», 1996. Т. XII. - С. 306). Впрочем, и сам молодой поэт несколько лет спустя воскликнул едва ли не еще более резко, чем Карамзин в «Записке»: «Вас не разбудит чести клич. // К чему стадам дары свободы? // Их должно резать или стричь».
23 Шишков. Записки. Т. 1. - С. 121.
24 П.А. Вяземский. Записные книжки (1814-1848). «Литературные памятники». Изд. подготовила В.С. Нечаева. - М., 1963. - С. 270.
25 Манифесты перепечатаны в: Шишков. Записки. Т. 1. Они цитируются по этому изданию с указанием на страницу в скобках.
26 Шишков. Записки. Т. II. - С. 326.
27 В. Стоюнин. Александр Семенович Шишков. (Исторические сочинения В. Стоюнина. Ч. 1). - СПб., 188. - С. 182.
28 Письма русского путешественника. - С. 554.
29 «Мысли об истинной свободе» // Н.М. Карамзин. Избранные статьи и письма. Изд. «Современник». - М., 1982. - С. 161.
