CC BY
27
УДК 1(091)+1(470) ББК 87.3(2)
DOI: 10.31862/2218-8711-2021-6-26-34
ШЕСТОВ И ШЕКСПИР
SHESTOV AND SHAKESPEARE
Флорова Валерия Сергеевна
Доцент кафедры философии Института социально-гуманитарного образования, Московский педагогический государственный университет, кандидат философских наук E-mail: vs.florova@mpgu.su
Florova Valeria S.
Assistant Professor at the Department of Philosophy, Institute of Social and Humanitarian Education, Moscow Pedagogical State University, PhD in Philosophy
E-mail: vs.florova@mpgu.su
Аннотация. Статья посвящена рассмотрению особой роли, которую Шекспир и интерпретация его творчества играли в философских размышлениях Л. И. Шестова. Экзистенциалист, персоналист и философ жизни, Шестов отвергал не только позитивную философию во всех ее видах, но и философию как систему вообще. И в этом деле Шекспир был воспринят Шестовым как первый союзник. Подход Шестова к творчеству и личности Шекспира отличается своеобразной подменой текста и его истолкования: установка Шестова-читателя объявляется установкой самого текста. Такой подход отнюдь не противоречит философии Шестова: по его мнению, Шекспира-творца нужно прочувствовать в собственном личном опыте, а не осмыслить. Именно последнее -осмысление, попытка ввести поэзию в рамки научного дискурса, по мнению Шестова, убивает художественный текст.
Abstract. The paper is concerned with a special role, which Shakespeare and interpretation of his work played in the philosophical reflections of L. I. Shestov. Being an existentialist, personalist and philosopher of life, Shestov rejected not only positivist philosophy in all of its forms, but also philosophy as a system in general. And in this matter Shakespeare was perceived by Shestov as the principal ally. Shestov's approach to the work and personality of Shakespeare shows a peculiar substitution of the text with its interpretation: Shestov's attitude as a reader is declared to be the attitude set by the text itself. This approach does not contradict Shestov's philosophy: in his opinion, Shakespeare, the creator, should not be analyzed but perceived through the reader's personal experience. According to Shestov, it is the analysis that attempts to
Ф 1 Контент доступен по лицензии Creative Commons Attribution 4.0 International License The content is licensed under a Creative Commons Attribution 4.0 International License
© Флорова В. С., 2021
squeeze poetry into the framework of the scientific discourse kills the poetic text.
Ключевые слова: Шестов, Шекспир, Гамлет, Брут, русская философия, позитивизм, экзистенциализм.
Keywords: Shestov, Shakespeare, Hamlet, Brutus, Russian philosophy, positivism, existentialism.
Для цитирования: Флорова В. С. Шестов и Шекспир // Проблемы современного образования. 2021. № 6. С. 26-34. DOI: 10.31862/2218-87112021-6-26-34.
Cite as: Florova V. S. Shestov and Shakespeare. Problemy sovremennogo obrazovaniya. 2021, No. 6, pp. 26-34. DOI: 10.31862/2218-8711-2021-6-26-34.
В 1938 г. Лев Шестов писал, что Шекспир был его первым учителем философии: «От него я услышал столь загадочное и непостижимое, а вместе с тем столь грозное и тревожное: время вышло из своей колеи» [1, с. 131]. Именно с работой «Шекспир и его критик Брандес» (1898) Шестов вошел в русскую философию Серебряного века. Вообще, в конце XIX - начале ХХ в. Шекспир становится предметом особой рефлексии. И конечно, важнейшую роль в философском осмыслении Шекспира занимал «Гамлет», эта трагедия трагедий, как назвал ее Л. С. Выготский [2, с. 21].
Предпочтение, отдаваемое Шекспиру Л. Шестовым, тесно связано со взглядами этого религиозного экзистенциалиста: его интересовали не умственные абстракции и метафизические отвлеченности, а сама жизнь, которая особенно ярко запечатлевается в гениальных художественных произведениях.
Отчасти это парадоксальная страница русской истории - Л. И. Шестов, будучи юристом по профессии, то есть в определенной степени теоретиком, обратился к философии для того, чтобы отвергнуть ее как системное, категориальное мышление. Работа Л. Шестова «Шекспир и его критик Брандес» создавалась в эпоху господства первого позитивизма и эмпириокритицизма.
Установка на строгую рациональность мышления, изощренная логика, формализация как средство достижения истины - все эти подходы, ставшие мейнстримом в начале ХХ в., были глубоко чужды Л. Шестову. Всем своим существом он восставал против идей О. Конта о том, что гуманитарная сфера может исследоваться теми же естественнонаучными методами, что и сфера природы. В «Курсе позитивной философии» Конт провозгласил, что «основной характер позитивной философии выражается в признании всех явлений подчиненными неизменным естественным законам» [3, с. 8].
Но сама идея подойти к сфере жизни человека с теми же инструментами, какие ученый использует в физике или биологии, вызывает у Л. Шестова бурный протест. «Войти в мир человеческой души с тем, чтобы подчинить его законам, существующим для внешнего мира - значит заранее добровольно отказаться от права все видеть там и все принимать» [4, с. 3], - отмечает Л. Шестов.
И, указывая на то, что позитивизм мог утвердиться только благодаря возникшему в XVIII в. деизму и агностицизму, русский мыслитель продолжает: «Наука, убившая Бога, чтоб основать свой закон, уже не захотела остановиться только на этом. <...> Ей мало было Бога, ей нужен был весь человек: иначе не было полной системы. Несомненно, что систематичность ума есть верный признак духовной ограниченности, ибо она предполагает. инстинктивное отвращение ко всему, нарушающему отвлеченный, т. е. мертвый порядок вещей» [4, с. 5-6].
Позитивистское убийство человека, последовавшее вслед за убийством Бога в агностицизме Канта, - вот то главное, что видит Л. Шестов в современном ему состоянии умов. И Шекспир становится для отечественного мыслителя первым союзником в войне за человека и Бога против всякой системы.
Сам Огюст Конт не занимался вопросами искусства, но позитивизм нашел яркого последователя в лице Ипполита Тэна, знаменитого историка и теоретика искусства. Труды Тэна вызывают у Л. Шестова острополемическую реакцию. Он упрекает французского мыслителя за то, что тот убивает в себе художника во имя систематика, чтобы разъять человека-творца и его творение на составляющие части, а разъяв выдать препарированный труп за нечто живое. Л. Шестов цитирует слова, выражающие фундаментальное убеждение Тэна: «Посмотрите на рождение человека, на его постепенный рост, и вы перестанете проклинать его или смеяться над ним. Он такой же продукт, как всякая вещь» [4, с. 14].
Объективация человека в продукт физического мира для религиозно мыслящего Л. Шестова выглядит кощунственной. Человек не объект, он «живое мыслящее, чувствующее и волящее существо, обладающее сложным внутренним миром». Как может ученый-систематик, философ-позитивист сказать что-нибудь хоть сколько-нибудь осмысленное о человеке, если он имеет дело, фигурально выражаясь, только с трупом чудовища Франкенштейна, но не в состоянии постичь тайну жизни?
Л. Шестову, несомненно, был близок подход В. Дильтея, теоретика «наук о духе». Критикуя подход позитивистов и их предшественников-эмпириков, Дильтей не без юмора писал: «В жилах познающего субъекта, какого конструируют Локк, Юм и Кант, течет не настоящая кровь, а разжиженный сок разума как голой мыслительной деятельности» [5, с. 274]. Немецкий философ жизни отвергает такой подход как несоответствующий целому человека. Дильтей предложил особый метод для исследований наук о человеческом духе: «Каждую составную часть современного абстрактного, научного мышления я соразмеряю с целым человеческой природы, какою ее являют опыт, изучение языка и истории. И тут обнаруживается, что. все может быть объяснено исходя из этой целостности человеческой природы» [5, с. 274].
Однако Л. Шестов гораздо радикальнее Дильтея. Дильтей не отрицает, а, напротив, прямо требует исторического подхода к жизни и человеку, так как жизнь, по его мнению, кристаллизируется в исторических формах, в том числе в формах искусства. Но Л. Шестов с горячностью потомка русских нигилистов отвергает необходимость исторического анализа.
Все, что хоть как-то связано с системностью, универсальностью, обобщенностью, вызывает у него протест. Здесь он выступает как наследник Кьеркегора. Жизнь может быть только пережита в личном опыте, а не познана рассудком; рассудочное размышление в любой форме убивает жизнь. Экзистенция, выраженная в понятии, становится мертвым термином; страдания Иова, трагедия Лира должны быть пережиты изнутри, чтобы они стали осмыслены в опыте другого человека.
Именно в этом смысле негодует Л. Шестов по поводу трактовки Шекспира у И. Тэ-на и Г. Брандеса. Брандес, как известно, попытался сгладить «односторонность» (как он говорил) Тэна, введя в анализ те принципы гуманитарного исследования, на которых настаивал В. Дильтей. Однако сугубое внимание не только к тэновскому «историческому моменту», но и к личной истории Шекспира, к его малоизвестной (в связи с отсутствием личных документов) биографии вызывает у Л. Шестова только саркастическую усмешку. «Ненавижу читающих бездельников», - выносит Шестов в эпиграф известные слова Ницше.
В своем исследовании Г. Брандес последовательно отделяет Шекспира-человека от Шекпира-писателя, замечая, что повседневная жизнь и творчество - разные сферы, и художник, проповедующий в своих произведениях великодушие и щедрость, в обычной жизни вполне способен оказаться мелочным скрягой. Это парадокс личности, который часто подтверждается биографами.
Однако такая двойственность человека и писателя отвергается Л. Шестовым. Он до -водит эту проблему до знаменитой пушкинской темы гения и злодейства. Как гений неспособен на злодеяние, так не способен он и на мелочность. Поэтому всепонимающая снисходительность Брандеса к предполагаемым «слабостям» Шекспира-человека вызывает у Шестова негодование и возмущение.
Отвергая биографический подход - все эти случайные, не слишком достойные события жизни (вроде угодничества перед Иаковом I, которое Брандес отмечает в «Мере за меру»), Л. Шестов пишет: «Для великого поэта добро и красота составляют сущность жизни, а не добавление. <...> Кучка "плохих" дилетантов по Брандесу оспаривает у Шекспира право называться автором своих произведений. Нет, не то; она оспаривает у критиков право навязывать поэту жизнь, от которой он бы с ужасом отвернулся» [4, с. 157].
Все, что читатель находит в творчестве Шекспира, по Шестову, является правдой его жизни - правдой тяжелой, трудной, выстраданной, но абсолютно истинной. Шекспир не унижается до лжи. Его жизнь соответствует его поэзии, потому что поэзия и есть реальная жизнь. Незачем искать другую в событиях биографии. Более того: все, что критики-позитивисты выискивают в якобы биографии, является набором ложных, вымышленных, схематичных и случайных причин и следствий.
Несмотря на предельную категоричность, взгляды Шестова, возможно, ближе к истине, чем биографический подход Брандеса. Нам известно, сколько мифов, некритично принятых легенд, слухов и просто сплетен попало в биографию Шекспира. В частности, те истории, которые упоминает Шестов (браконьерство, ростовщичество), скорее всего, действительно являются всего лишь досужими домыслами первых собирателей рассказов о Шекспире.
Собственный подход Шестова к творчеству и личности Шекспира отличается яркой субъективностью. В рецензии на дебютную работу философа Н. К. Михайловский справедливо заметил: «это книга не о Шекспире и не о Брандесе: замечания о творчестве Шекспира и труде Брандеса - только форма, в которую, быть может и не случайно, уместились волновавшие автора мысли: это - рассуждения о нравственной философии, это бурный и, нам кажется, основанный на недоразумении протест против рационализма, это книга о себе, пожалуй, больше, чем о Шекспире» [6, с. 35].
Исследователи Шестова неоднократно замечали, что философ подменяет читаемый текст своим толкованием: как пишет Н. М. Раковская, «он анализирует и осмысливает сочинения со своей собственной точки зрения и ставит их в новый ряд эк-зистенциональных текстов, то есть выдает установку читателя за установку текста» [7, с. 24].
Понятийное, логическое осмысление, попытка ввести поэзию в рамки научного дискурса, свойственное ученым-шекспироведам, по мнению Шестова, убивают художественный текст, превращая его в засушенный цветок из гербария или убитую и наколотую на иглу бабочку из коллекции энтомолога. Не идеи, а сама трагедия существования воплощается в творчестве Шекспира. Пользуясь точным замечанием Н. М. Раковской, «критика интересует не то, что думал художник, а то, как строится у каждого драма его жизни» [7, с. 24]. И в этом смысле единственной биографией писателя может быть его творчество, а внимание ко всему остальному - ошибка, свойственная отвлеченному мышлению.
Из подхода Л. Шестова естественно вытекает, что сам мыслитель не придерживался какого-либо одного устойчивого взгляда на Шекспира. Напротив: его взгляды менялись и, как хорошо известно, свою раннюю работу «Шекспир и его критик Брандес» Шестов впоследствии не любил. Крайности в толковании образов Гамлета и Брута, которые Шестов противопоставляет друг другу, впоследствии были признаны им самим ошибочными. Возможно, эти крайности во многом были предопределены полемическим задором. Шестов противоречит Брандесу, который описывает Гамлета как мыслителя, впервые увидевшего отталкивающее безобразие жизни. Но Шестов именно поэтому объявляет датского принца человеком, не способным подлинно быть. Отвлеченный мыслитель может постигать жизнь только в мертвых фор -мах, а столкнувшись с реально живым, оказывается парализован ужасом. Он не имеет энергии действовать.
В ранней интерпретации Шестова Гамлет предстает повзрослевшим Жаком-меланхоликом. «Он привык размышлять. более того - он всегда думает, даже тогда, когда это менее всего уместно» [4, с. 50]. Такой человек, привыкший превращать все явления в мысленные абстракции, живет не в реальном мире, а в ореховой скорлупе, воображая себя королем безграничного пространства. Но вот скорлупа разбилась, и настоящая жизнь, как говорит Шестов, застигает Гамлета врасплох. Он должен действовать, он должен противоборствовать злу, которое обнаружилось не где-то там, за пределами скорлупы, а в его собственной семье. Но он не знает как, а если знает, то не может и не хочет; он просит только забвения и именно поэтому думает о
самоубийстве. «Вне созерцания, - пишет Шестов, - Гамлет оказывается всегда слабым и несостоятельным» [4, с. 68].
Очевидно, что это не так: Гамлет много и успешно действует в трагедии; как скажет чуть позже П. А. Флоренский, «моментами, когда одно сознание не парализуется другим, он совершает стремительные действия и энергичные поступки, доказывающие ловкость, храбрость его, - его находчивость и смелость» [8, с. 275]. Но раннему Шесто-ву Гамлет представляется кем-то вроде позитивиста порубежной эпохи, кабинетным книжным червем.
Главнейшей причиной неспособности жить Шестов считает отсутствие любви к людям, даже самым близким. Почему, например, погибает Офелия? Потому что Гамлету по большому счету она не нужна. Он - отвлеченный мыслитель, то есть вялый пессимист по натуре. Столкнувшись с реальным злом в самом себе, он выносит приговор всей жизни. Смерть становится для него главным вопросом, а смерть обессмысливает жизнь, даже если это жизнь великая. Шестов, противник логицизма, тут, однако, замечает, что Гамлет совершает логическую ошибку: ведь нужно идти к неизвестному - смерти - от известного, то есть от жизни! Гамлет же движется в обратном направлении: он «глядит на череп и хочет из него вывести всю жизнь» [4, с. 77].
«Философия черепов» - так иронически именует Шестов гамлетовскую утрату веры. Принц датский проигрывает свое первое и последнее столкновение с реальностью: он «вручает судьбу свою случаю, чтобы только избавиться от вмешательства в жизнь» [4, с. 87]. Внезапность гибели Клавдия в последней сцене трагедии, по Шестову, только подчеркивает: преступного короля убивает не Гамлет, совершая месть, а сама разумная необходимость жизни.
В чем же тогда был смысл гамлетовских терзаний? В том, что «нужно выстрадать свое совершенство, свое развитие» [4, с. 82], - отвечает Шестов. Но о каком развитии может идти речь, когда Гамлет уже фактически мертв к тому моменту, когда убивает короля? И разве именно убийство, месть является свидетельством внутреннего совершенства?
Да, говорит Шестов в своей дебютной работе. Молодой философ противопоставляет Гамлета шекспировскому Бруту. Брут ни на секунду не колеблется, столкнувшись с жизненной проблемой; он деятель, у которого мысль не расходится с жизненной практикой. Если Гамлет только отвлеченно мечтает о добре, то Брут действует, и при этом готов нести полную ответственность за свой выбор. Гамлет многословен, он словно заклинает монологами чудовищных призраков жизни, но Брут говорит только по существу. Гамлет, по мысли Шестова, не любит никого, а Брут привязан к людям, ищет в них добро и заботится об их благе. «Нужно либо отвергнуть миросозерцание Шекспира, либо признать, что в "Юлии Цезаре" он осудил гамлетовскую философию во всех ее видах» [4, с. 92], - со свойственной ему категоричностью утверждает Шестов.
Разумеется, даже из этого краткого изложения ясно, что Шестов несправедлив к Гамлету и чрезмерно превозносит Брута. Гамлет, как напишет П. А. Флоренский, утратил основополагающий принцип бытия, он «одержим борьбою двух принципов»
[8, с. 269], тогда как Брут внутренне целостен. Но на какой же принцип он опирается? Обдумав как следует этот вопрос, Л. Шестов меняет свой взгляд на обоих шекспировских персонажей. Уже в «Апофеозе беспочвенности» русский мыслитель отвергает Брута как идеал человека.
Чему служит шекспировский Брут? Свободе - говорит ранний Шестов. Морали -отвечает он же в «Апофеозе беспочвенности». «Вера в нравственный миропорядок», в некую универсальную систему ценностей и нравственный долг предопределяет действия Брута. Сами ценности могут быть как неавтономными, то есть зависеть от идеи божества, так и автономными, какими они предстают в кантовской этике.
В последнем случае мораль, по мнению Шестова, становится наиболее уродливой. Если Бог еще может ответить Иову или Исааку на их вопль, то мораль - божество молчаливое и прожорливое. «Морали подавай людей» [9, с. 144], - пишет Шестов. Во имя своего торжества она требует человеческих жертвоприношений. Брут поступает так, как того требует нравственный долг римлянина, и убивает. «Кант мог бы быть им вполне доволен: все время он, совсем как того требует автономная мораль, поступал вопреки своим симпатиям и желаниям. Цезарь был его другом и благодетелем, он любил Цезаря, как родного отца - и он же убил Цезаря» [9, с. 145].
Гамлет же уже прошел этап преклонения перед моралью. Он даже не ставит этого вопроса: позволительно или нет убийство. Он понимает, что к жизни невозможно подойти с отвлеченным понятием: оно никаких проблем не разрешает и никого не утешает. «Гамлет столкнулся с духом, пришельцем из иных стран, и все прежние верования, убеждения, идеалы показались ему детскими измышлениями» [9, с. 148-149].
Гамлет увидел «кошмар действительности», глубоко иррациональные основы внешне рационального мира. Он уже не верит в Бога так, как верил в него средневековый человек, однако он убежден в существовании преисподней, поскольку вслед за Призраком отца она буквально перемещается из подземного царства в его родное Датское королевство. В этом заключается иронический парадокс рациональности. Наша наука, пишет Шестов, «уничтожила рай, но ад принуждена была сохранить, да еще перевести его поближе к нам, сюда на землю, из потустороннего в посюсторонний мир» [9, с. 149].
Гамлет увидел ад наяву, воочию, прямо здесь, и его многоречивость - это своего рода попытка подавить крик ужаса. В «Апофеозе беспочвенности» Шестов вспоминает смерть Сократа и Паскаля и спрашивает: «Может быть, Сократ и Паскаль оттого так мно -го говорили, что боялись разрыдаться?» [9, с. 19]. Гамлет не рыдает - он прячет за словами вопль. «После "Гамлета" человек может успокоиться только в гробу...» [9, с. 118], -замечает Шестов.
В «Апофеозе беспочвенности» Шестов словно бы говорит нам: мы можем быть сколь угодно рациональными, сколь угодно логичными, сколь угодно абстрактно-справедливыми, но нам все равно не избежать смерти - этой иррациональной зияющей бездны. И смерть находится не где-то там, в будущем, где, по словам Эпикура, нас нет, - наоборот: она все время здесь, прямо в нас самих, она постоянно искажает облик реальности, лишая человека твердой опоры под ногами. Рацио, его понятия и
идеи постоянны, но их вечность - мираж. В реальной жизни, где присутствует смерть, нет ничего постоянного. Рацио обманывает нас, а когда мы осознаём это, нам остается только Гамлетовский ужас.
Философская тема Шестова о трагической участи человека и парадоксальной иррациональности якобы рационального - это всегда монотема, как справедливо отмечали многие исследователи. Его духовный опыт довольно замкнут и предельно сфокусирован на определенной области. Однако его экзистенциальный метод вчувствования при всей своей субъективности и даже ограниченности имеет важные положительные моменты. Действительно, Шекспира (как и любого гения) невозможно понять, если опираться только на интеллектуальные построения. И если мы в той или иной степени готовы разделить взгляды Л. Шестова на необходимость личного переживания художественной драмы, не обращаясь к биографии художника, или принять высказанную Шестовым критику научного логического подхода как чрезмерно отвлеченного и систематизирующего, то нам необходимо прислушаться к этим аргументам, чтобы переоценить себя: роль личного опыта в восприятии и истолковании, границы метода, особенности мировоззренческой и эстетической реакции.
Список литературы
1. Шестов Л. И. Памяти великого философа. Эдмунд Гуссерль I/ Русские записки. Париж, 1938. XII. С. 126-145.
2. Выготский Л. С. Анализ эстетической реакции. (Собрание трудов) I науч. ред. Вяч. Вс. Иванова и И. В. Пешкова. М.: Лабиринт, 2001. 480 с.
3. Конт О. Курс положительной философии: в б т. Т. 1: Философия математики. СПб.: Кн. магазин Т-ва Посредник, 1900. 302 с.
4. Шестов Л. И. Шекспир и его критик Брандес. СПб., 1898. 282 с.
5. Дильтей В. Собрание сочинений: в б т. Т. 1: Введение в науки о духе. М.: Дом интеллектуальной книги, 2000. 7б2 с.
6. Л. И. Шестов: pro et contra, антология I сост., вступ. статья, коммент. Т. Г. Щедриной. СПб.: РХГА, 2016. 719 с.
7. Раковская Н. М. Трагическое как доминанта критического дискурса Л. Шестова II Уральский филологический вестник. 2015. № 2. С. 22-32.
8. Флоренский П. А. Сочинения: в 4 т. Т. 1. М.: Мысль, 1994. 797 с.
9. Шестов Л. И. Сочинения: в 2 т. Т. 2. Томск: Водолей, 199б. 448 с.
References
1. Shestov L. I. Pamyati velikogo filosofa. Edmund Husserl. Russkiezapiski. Paris, 1938, No. XII, pp. 126-145.
2. Vygotskiy L. S. Analiz esteticheskoy reaktsii. (Sobranie trudov). Ed. by V. Vs. Ivanov, I. V. Peshkov. Moscow: Labirint, 2001. 480 p.
3. Kont O. Kurs polozhitelnoy filosofii. In б vols. Vol. 1: Filosofiya matematiki. St. Petersburg: Kn. magazin T-va Posrednik, 1900. 302 p.
4. Shestov L. I. Shakespeare i ego kritik Brandes. St. Petersburg, 1898. 282 p.
5. Dilthey W. Coll. Works. In 6vols. Vol. 1: Vvedenievnauki o dukhe. Moscow: Dom intellektualnoy knigi, 2000. 762 p.
6. L. I. Shestov: pro et contra, antologiya. Comp., introd. art. And comments by T. G. Shchedrina. St. Petersburg: RKhGA, 2016. 719 p.
7. Rakovskaya N. M. Tragicheskoe kak dominanta kriticheskogo diskursa L. Shestova. Uralskiy filologicheskiy vestnik. 2015, No. 2, pp. 22-32.
8. Florenskiy P. A. Oeuvre. In 4 vols. Vol. 1. Moscow: Mysl, 1994. 797 p.
9. Shestov L. I. Oeuvre. In 2 vols. Vol. 2. Tomsk: Vodoley, 1996. 448 p.
Интернет-журнал «Проблемы современного образования» 2021, № 6
Статья поступила в редакцию 11.10.2021 The article was received on 11.10.2021
