CC BY
35
CULTUROLOGY
УДК 152.32
РУССКАЯ ФИЛОСОФСКАЯ ИРРАЦИОНАЛИСТИЧЕСКАЯ КУЛЬТУРА
НА РУБЕЖЕ Х1Х-ХХ ВЕКОВ (НА МАТЕРИАЛЕ ТВОРЧЕСТВА Л. ШЕСТОВА)
Жукова Ольга Ивановна, доктор философских наук, профессор, заведующая кафедрой философии и общественных наук, Кемеровский государственный университет (г. Кемерово, РФ). E-mail: oizh@ list.ru
Жуков Владимир Дмитриевич, кандидат философских наук, доцент, заведующий кафедрой философии и культурологии, Кемеровский государственный медицинский университет (г. Кемерово, РФ). E-mail: oizh@list.ru
Актуальность данной темы продиктована все обостряющимся интересом в философии, культурологии, психологии и других сферах социогуманитарного знания к проблеме человека в целом. Иррационалистическая же трактовка указанной проблемы здесь является одной из приоритетных. Это можно видеть в произведениях писателей мировой художественной литературы от Ф. Кафки до П. Зюскинда, в мировом кинематографе от Ф. Феллини до А. Германа, в музыкальном творчестве от Д. Шестаковича до А. Шнитке и т. д.
Авторы данной работы ставят перед собой цель: опираясь на культур-философский анализ обозначенной проблемы, раскрыть данную тему на материале творчества одного из самых оригинальных отечественных экзистенциальных мыслителей XX столетия - Л. Шестова. В содержательном плане использованы его труды, в которых наиболее обостренно выражена иррационалистическая сущность человека и трагичность его существования («Апофеоз беспочвенности», «Достоевский и Ницше», «Шекспир и его критик Брандес» и др.).
Авторы приходят к выводу, что идеи данного мыслителя не просто вписываются в контекст социального и личностного существования человека, а являются крайне актуальными для осмысления социокультурной картины межличностных отношений в целом. В данной работе обозначенные идеи исследуются не просто в описательном плане, они включены в многообразный контекст культурного бытия - художественного, литературно-критического, философского.
Авторы считают, что исследуемый феномен отечественной философской мысли сам по себе представляет значительный интерес для современного человека в силу того, что в нем фиксируются и исследуются такие черты человеческого бытия (иррациональность его сущности, трагичность существования и осознание этой трагичности), которые не покидают историко-культурное пространство в течение длительного времени и являются одними из определяющих сегодня.
Ключевые слова: русская философия, культура, человек, иррационализм, рационализм, экзистенциализм.
RUSSIAN PHILOSOPHICAL IRRATIONALIST CULTURE AT THE TURN OF THE 19TH-20TH CENTURIES (BASED ON THE WORK OF L. SHESTOV)
Zhukova Olga Ivanovna, Dr of Philosophical Sciences, Professor, Department Chair of Philosophy and Social Science, Kemerovo State University (Kemerovo, Russian Federation). E-mail: oizh@list.ru
Zhukov Vladimir Dmitrievich, PhD in Philosophy, Associate Professor, Department Chair of Philosophy and Culturology, Kemerovo State Medical University (Kemerovo, Russian Federation). E-mail: oizh@list.ru
The relevance of this topic was by the growing interest in philosophy, science, cultural studies, psychology and other areas of socio-humanitarian knowledge to the problem of man as a whole. The irrational interpretation of this problem is one of the priorities here. It can be seen in the works of writers of world fiction from F. Kafka to P. Suskind, in the world cinema from F. Fellini to A. Hermann, in musical works from D. Shostakovich to A. Schnittke, etc.
The authors of this work set a goal: based on the cultural and philosophical analysis of the identified problem, to reveal this topic on the material of work of one of the most original Russian existential thinkers of the 20th century L. Shestov.
In terms of content, his works are used, in which the irrational essence of man and the tragedy of his existence are most sharply expressed ("The Apotheosis of Groundlessness", "Dostoevsky and Nietzsche", "Shakespeare and his critic Brandes", etc.).
The authors conclude that the ideas of this thinker do not just fit into the context of the social and personal existence of a person, but they are extremely relevant for understanding the socio-cultural pattern of interpersonal relationships in general. In this work, these ideas are explored not just in a descriptive way; they are included in the diverse context of cultural life: artistic, literary-critical, and philosophical.
The authors believe that the investigated phenomenon of Russian philosophical thought itself is of considerable interest to modern person due to the fact that it is recorded and investigated by such features of the human being (the irrationality of its essence, the tragedy of his existence and awareness of this tragedy), which do not leave the historical and cultural area for a long time and are some of the defining today. In this context, the philosophy of L. Shestov is one of the keys to understanding the modernity.
Keywords: Russian philosophy, culture, man, irrationalism, rationalism, existentialism.
Doi: 10.31773/2078-1768-2021-55-14-22
Отечественная философская мысль, в отличие от своего литературно-художественного собрата, оказалась для России явлением довольно поздним. Последний в виде образного взгляда на мир заявил о себе еще в период европейского Средневековья в качестве богатой древнерусской литературы и в XVIII столетии предстал уже в виде практически всех литературных жанров (поэзии, драматургии, прозы) за исключением может быть романного творчества; да и то в начале XIX века состоялась и это компенсация, да еще какая - Пушкин написал не просто роман, а ро-
ман в стихах - «Евгений Онегин». Философский же взгляд на мир долгое время в нашем отечестве либо вообще не заявлял о себе, либо сказывался в ученических вариациях: увлечениях Кантом (не случайно один из героев упомянутого выше романа - Владимир Ленский «поклонник Канта и поэт»), школой шеленгианцев или философскими вариациями такого интереснейшего славянофила как Киреевский, пытавшегося критически освоить философию Гегеля. К началу же прошлого столетия русская философская мысль расцвела во всем своем оригинальном многообразии. Один
Вл. Соловьев чего только стоит. Но здесь можно упомянуть интуитивиста Н. Лосского, одного из основоположников русского космизма Н. Федорова, таких религиозных мыслителей как С. Булгаков, П. Флоренский, С. Франк, оригинального марксиста Г. Плеханова и многих, многих других [6]. Можно сказать, что к началу XX столетия в российской философской культуре были уже представлены все мировые тенденции философского дискурса как рационального, так и иррационального толка. Таким образом, можно констатировать, что российская философская мысль уже заняла свое достойное положение в национальной и мировой духовной культуре.
Особое место в этом контексте занимает ир-рационалистическая тенденция в лице Л. Шесто-ва - мыслителя, которого нельзя назвать чистым философом или чистым литературным критиком, или религиозным проповедником. В нем синтезируется практически все аспекты гуманитарной отечественной культуры - философии, литературы, истории, религии, психологии. В этом смысле, личность Л. Шестова как выразителя именно российской культурологической мысли представляется крайне интересной. Его взгляды гармонично вписываются в многообразную картину литературно-философских исканий целого столетия и являются в значительной степени актуальными и для сегодняшнего дня, поскольку в настоящий момент проблема иррациональной сущности человека и его бытия не только не уходит на задний план, но и, наоборот, становится все более доминирующей в сознании современного человека.
Здесь можно отметить, что мы имеем дело не только с индивидуальным культурным феноменом, а с некоторой общей тенденцией эволюции отечественной культурологической мысли. Аналоги подобных исканий в упомянутый период можно найти, скажем, в воззрениях близкого по экзистенциальной позиции к Л. Шестову такого мыслителя, как Н. Бердяев [2]. При всей разнице взглядов упомянутых представителей русской иррационалистической мысли определенно можно сказать, что центр тяжести их воззрений общий - проблема человека. С самого начала их творчества (Л. Шестов начинает как литературный критик, а Н. Бердяев выступает в качестве «легального марксиста») работы того и другого изобилуют размышлениями о кризисе человече-
ских отношений, о критическом состоянии философских представлений о человеке и его бытии, часто повторяется мысль о переоценке всех ценностей (о «распаде связи времен»), о том, что все сдвинулось со старых мест и не обрело еще новых.
Нельзя сказать, что это было присуще трудам только данных философов. Нет, в сущности, тоже констатировалась Н. Гротом, П. Виноградовым, но нашло наиболее четкое выражение у данных мыслителей.
Надо отметить, что ни Л. Шестов, ни Н. Бердяев не останавливаются просто на назывании кризиса, они пытаются и найти выход из него. Поиски же выхода, как правило, связываются с решением проблемы человека, которая осознанно ставится обоими мыслителями в центр личностного миросозерцания. Неповторимое индивидуальное человеческое существование становится отправной точкой философствования. Поэтому оказывается: для того, чтобы разобраться в дальнейших путях развития человечества, необходимо решить саму проблему человека.
В связи с этим вполне логично остановиться на анализе некоторых принципов ее постановки в русской иррационалистической философской культуре. Есть смысл это сделать еще и постольку, поскольку она не является традиционной для европейской мысли. Эта нетрадиционность заключатся в самой исходной посылке: философия ничего не имеет общего с наукой и с рациональностью как символом европейской культуры. Л. Шестовым это формулируется предельно заостренно, Н. Бердяевым - с многочисленными оговорками. Но, в сущности, и тем и другим определяется исходная позиция, противопоставляющая себя классической философской культуре от Сократа и Аристотеля до Гегеля и Маркса. Правда, это уже звучало раньше из уст Серена Кьеркегора, но рассматриваемыми авторами услышано не было [5]. Хотя произведения этого датского мыслителя в конце XIX - начале XX века в России печатались, но ни Шестовым, ни Бердяевым до их эмиграции даже не упоминалось этого имени. Вероятно, в том, что главные теоретические посылки оказались тождественны, сказалась как логика изменения самих социальных связей, так и логика саморазвития философской культуры в целом.
Итак, в русском иррационализме провозглашается отход от понимания философии как науки. Более того, компетентность претензий самой науки на решение проблем человеческого бытия не просто ставится под сомнение, но зачастую настойчиво отвергается.
Первое шестовское произведение «Шекспир и его критик Брандес» буквально обрушивает на читателя заявления о том, что наука не обращала внимания на человека, наука «не чувствовала». Она устанавливала закономерности внешнего мира, причинную связь. Под ударами науки умер Бог, наука сама теперь стала являться новым богом. Всюду варьируется одна из основных мыслей иррационалистической философии: наука проходила и проходит мимо человека.
Человеческая жизнь не укладывается в рамки, предлагаемые ей научным знанием, сложность ее самобытных перипетий, трагедий, страданий во многом превосходит их, а ученые, считает Шестов, открывают себе новое обширное поле для завоеваний науки. Наука, по мысли Шестова, принялась за изучение души, вооружившись, как ей представляется, самыми точными инструментами, показавшими свою работоспособность трехсотлетним опытом.
Причем автор видит и виновного в подобном состоянии дел. Это ученый, противопоставляемый им поэту. Последний своим творчеством ближе к человеку, чем представитель науки. Но его стремления никчемны в мире, ориентированном на научное освоение. Поэт видит человеческие проблемы более остро. Мюссе, Гейне, Байрон чувствуют крушение человеческих идеалов с поразительной силой. Они протестуют против абсолютного господства безликой науки, но им не удается остановить ее в век победоносного научного шествия.
Большинство людей, по мысли Шестова, не замечают этой трагедии (Шестовым подобный парадокс чрезмерного онаучивания человеческой жизни осознается как трагедия человечества), ибо наука дает некоторые удобства. «Поэты плачут, мы вторим их рыданиям, видя, как уродует это нечто - "необходимость" - жизнь целых поколений людей. Но ученый не понимает такого отношения. Зачем возмущаться против "живой геометрии"», -восклицает русский мыслитель [10, с. 4].
Попробуем разобраться в предлагаемой трактовке. Конечно, в стремлении ограничить права науки можно видеть реакцию на гипертрофию рационалистического подхода к сущности человека, но, может быть, в большей степени - реакцию на позитивистские устремления философии, поскольку позитивизм выступает как теоретическая основа всех, в том числе и на сегодняшний день «технократических» концепций человека. Поэтому, во-первых, логично разобрать постановку проблемы человека в иррационалистической философской культуре в контексте противопоставления иррационализма и позитивизма. Во-вторых, обозначить один из главных моментов такого культурфилософского феномена как экзистенциализм: сопряжение личности писателя, философа, критика с излагаемой им теоретической концепцией. В данном случае это уместно, исходя уже из первых работ рассматриваемого мыслителя, в которых явственно прослеживается упомянутая позиция автора. В-третьих, в связи с этим необходимо остановить внимание на противопоставлении личностей мыслителя и поэта в русской иррационалистической философской культуре и на специфике формы ее изложения.
Выявление данных моментов позволят подойти к раскрытию сложных отношений между рассматриваемым вариантом отечественной мысли, с одной стороны, и традиционной европейской философией и культурой - с другой.
Л. Шестов имел способность предельно заостренно и последовательно высказывать свои суждения. Антирационалистическая тенденция проходит буквально через все его произведения, всюду он считает своим долгом еще и еще раз обратиться к критике науки по указанным выше причинам. Постепенно эти замечания в адрес научного освоения мира перерастают в критику всякого рационалистического довода. Л. Шестов предстает как последовательный антирационалист. В силу данной позиции он бросает обвинение не только позитивизму, но и всему рационализму, каждому мыслителю, строящему свои концепции на основе признания приоритета разума. В связи с этим философом даже не разводятся понятия «материализм» и «идеализм», поскольку для него они однопорядковые. Его больше интересуют личности, заявляющие об иррациональности человеческого бытия.
Дело в том, что для Л. Шестова позитивизм есть лишь вариант рационализма, и отличия их друг от друга несущественны. И тот, и другой связаны с наукой. Главная задача науки, как полагает Л. Шестов, состоит в том, чтобы дать людям прочную основу жизни, научить их знать, что есть и чего нет, что можно и чего нельзя делать. Но подобная позиция, по мысли автора, неприемлема вследствие того, что не имеет ничего общего с подлинной человеческой жизнью - жизнью трагедийной по своей сущности. Жизнь не строится по константам, предлагаемым позитивизмом, она противоречива. Поэтому в лучшем случае сила позитивизма заключается «в умении обходить молчанием все вопросы, признаваемые им принципиально неразрешимыми, и направлять наше внимание на те стороны жизни, где не бывает непримиримых противоречий. Ведь и границы нашего познания именно там кончаются, где начинаются непримиримые противоречия» [10, с. 185].
Итак, шестовская позиция по отношению к позитивизму определяется предельно ясно. Но в силу этой предельной ясности и создается впечатление, что мы имеем дело с уникальным явлением в философской культуре. Шестовские размышления обращают на себя внимание читающего обилием разнопорядковых имен (литературных героев, писателей, философов, композиторов разных эпох и культур): Брандес, Шекспир, Король Лир, Гамлет, Толстой, Ницше, Вагнер, Достоевский, Платон, Кант, Гегель и т. д. Читатель нигде, ни в одном произведении Л. Шестова не встретит философствования вообще, не применительно к какой-либо конкретной личности или личности литературных героев. Последних философ рассматривает как прямое проецирование авторских позиций. Так, в Левине он видит искания и мучения самого Льва Толстого, а героя «Записок из подполья» или Раскольникова отождествляет с личностью Достоевского. А уж к этому художнику подобный монологизм совершенно неприменим.
Не случайно М. Бахтин, определяя тип художественного мышления Достоевского как полифонический, отметил, что Л. Шестов, как и В. Розанов с Д. Мережковским, шел по пути философской монологизации творчества писателя,
«пытаясь втиснуть показанную художником множественность сознаний в системно-монологические рамки единого мировоззрения» [1, с. 11]. И, действительно, на наш взгляд, Л. Шестов идет именно таким путем.
Все это делается неслучайно: он всюду проводит мысль (зачастую не выдавая ее в качестве дефиниции), о том, что философия не является нейтральным знанием по отношению к самому философствующему. Позиция философа и художника «сопряжена», как бы сказал Л. Толстой, с его внутренним миром, поступками, самосознанием. Поэтому, чтобы обосновать неправомерность, по его мнению, научной, критической позиции, скажем Брандеса, Л. Шестов прибегает к рассмотрению взглядов этого датского полемиста в контексте его личных человеческих устремлений.
Попробуем воспроизвести ход шестовского анализа. Брандес ставит перед собой задачу рационалистически «разложить» Шекспира. В известной книге он это делает: в каждом варианте жизни великого англичанина Брандес видит свои причины, в поступках шекспировских героев он тоже пытается их отыскать и все сделать логично. То есть пытается разумно и логично прочитать Шекспира. Но сделать это невозможно, по мысли русского философа. Ибо сама жизнь поэта удивительна и не укладывается в рациональные рамки. Она непонятна, как не понятно, откуда простой актер XVI века мог набраться такого знания человеческой души или знания светского языка, когда служил простым клерком. Брандес пытается дать теоретическую трактовку Гамлета и в силу этого сам становится в нейтральную позицию наблюдателя и приписывает герою пьесы проблемы, которых у него не было, например, вопрос о том, можно ли убивать. Делается это Бранде-сом, считает Л. Шестов, потому, что критик убежден: «размышление - это все, что нужно человеку. До такой степени убежден, что участь Гамлета привлекает его. Секрет в том, что он этой участи не испытал. В этой своей "ореховой скорлупе", которая называется ученым кабинетом, критик, очевидно, "познал" всю свою жизнь и находит, что нет никакой нужды менять это приятное познание при посредстве книг на "познание" иным, более трудным путем. Нужно только убедить людей, что это занятие и серьезнее, и необходимее,
и труднее, чем занятие Брутов. И что титул героя следует присвоить познающему в кабинете. Ведь к нему и тени усопших приходят, ведь он чувствует, что нечисто что-то в датском королевстве, ведь его мать возложила пурпурную мантию на похоронное величие Дании, ведь для него жизнь -театр, ведь он так пессимистически настроен, он так глубоко страдает!» [10, с. 129].
Столь большая цитата кажется уместной здесь, потому что в ней самой содержатся и зачатки раскрытия истоков подобного миросозерцания. Во-первых, действительно, в типе кабинетного ученого-систематика, препарирующего жизнь в интересах теоретической завершенности, Л. Шестов прозревает обездушенный, рацио-механистический тип человека, связанный с наступающей эпохой господства науки и техники. Во-вторых, Л. Шестов, сам того не осознавая, выступает вслед за С. Кьеркегором против того вида «безумия», сущность которого заключается в отсутствии внутреннего глубинного мира, когда личность не осознает вещаемые ею истины.
Зафиксированная болезнь имела (и имеет в настоящее время) явно социальную детерминацию, как, кстати, и сам диагноз ее. В выступлении против интерпретаций жизни человека в целях теоретической упорядоченности крылось и выступление против растворения человека во «всеобщем», с одной стороны, и против, как бы сказал Кьеркегор, «безумия на почве объективности» - с другой. И было это сказано в то время, когда проявление этого «безумия» уже давало о себе знать: для Европы начало XX столетия являлось началом эпохи доминирования социально-эгоистического государственного принципа, который не может осуществлять своих целей, не прибегая к демагогии, манипуляции сознанием общества, получившего в этом же веке название «массового». То есть это начало такого процесса в духовной сфере общества, когда на человека обрушиваются спекулятивные рассуждения, замаскированные под весьма логичные [4].
Итак, Л. Шестовым в его раннем философском произведении через тип кабинетного ученого был зафиксирован один из существенных моментов в процессе духовного отчуждения личности в социокультурной реальности. Однако в силу умозрительной направленности данной
философии не была раскрыта подоплека подобного явления. Да и не были предприняты попытки для ее раскрытия: Л. Шестова как-то усиленно не интересовала социальная проблематика. Но на протяжении всей жизни философа проблема сопряжения мировоззрения человека, философского видения мира с его личным опытом оставалась одной из определяющих. Поэтому Л. Шестов вполне логично относится к разряду мыслителей экзистенциалистской направленности.
Рассмотренная проблематика помогает понять и следующую особенность постановки проблемы человека в культуре русского иррационализма: постоянную апелляцию Л. Шестова к художественному творчеству в противовес традиционно философскому.
Давно подмечено, что мыслители, ориентирующиеся на иррационалистические трактовки человеческого бытия, зачастую связывают изложение своих воззрений с образным мышлением. Так, С. Кьеркегор писал «Или-или» в традициях романтической поэзии, М. Унамуно и А. Камю, Ж.-П. Сартр были выдающимися писателями. Перечень можно было продолжить. В русской философии мы не сталкиваемся с этим явлением. Никто из представителей русского иррационализма не пытался высказать идеи в форме художественных произведений. Но Л. Шестов не прибегает и к научному способу освящений своих мыслей. Чаще всего перед читателем предстают своеобразные публицистические выступления, в которые обильно был включен материал художественной литературы. Это, по сути дела, все книги Л. Шестова.
Подобный феномен вполне объясним: противопоставляя свои произведения научным философским концепциям, мыслитель невольно фиксировал их в столь оригинальной художественно-образной форме. Метафоричность мышления целенаправленно заменяла его научность. Ше-стовский «Апофеоз беспочвенности» - яркое тому свидетельство [8]. Здесь уже даже нет обычных для этого автора размышлений по поводу Ницше или Достоевского. Здесь воспевание афористической формы изложения в противовес рационалистической становится самоцелью. «Апофеоз беспочвенности» сознательно противопоставляется философским системам, науке, разуму.
Иногда создается впечатление, что тот же «Апофеоз беспочвенности» написан Л. Шестовым под непосредственным влиянием книг Ф. Ницше. Особенно, если сопоставить его, например, с «Человеческим, слишком человеческим» или с работой «По ту сторону добра и зла», - то же стремление к метафоричности, образности, недосказанности [7]. Одновременно, многочисленные содержательные отступления от идей немецкого мыслителя (отсутствие критики религии, государства, отсутствие откровенного цинизма в выводах) заставляют видеть и иные, более глубокие истоки.
На размышление о них наводит заявление Л. Шестова о том, что «Война и мир» графа Толстого есть одно из глубочайших философских творений человечества, так как в романе речь непосредственно заходит о человеке, его трагедиях и чаяниях, или заявления о том, что позицию Ф. Ницше, столь симпатичную Шестову, связанную с пересмотром проблемы морали и отношения к добру, можно выразить только в оригинальной нетрадиционной форме - форме некоторого литературно-философского эссе, жанре притчи, потому что, если бы он (Ф. Ницше) коснулся своей «проблемы морали» лишь щупальцами холодного разума - как бы они чувствительны ни были, - иными словами, если бы он лишь отыскивал для нравственности место в той или иной философской системе (а следовательно, и писал бы как академический философ), он, наверное, не пришел бы ни к каким новым результатам.
Оставим на совести Л. Шестова сопоставление Л. Толстого с Ф. Ницше (кстати самим великим романистом взгляды Ф. Ницше оценивались крайне отрицательно). В данном контексте важен вывод: для русского иррационалиста форма художественных произведений или форма произведений, являющих собой симбиоз образного мышления и свободных философских ассоциаций, оказывается единственно приемлемой, так как именно она позволяет философствующему соприкасаться со сложным миром человеческого бытия. Кроме этого, она позволяет вскрыть личную (экзистенциальную, как сказали бы позже) позицию мыслителя, без раскрытия которой философствования как феномена личностной культуры, по мысли Л. Шестова, нет. Все это связано с тем, что
предпосылки философии, ее аксиомы не должны пониматься как объективные утверждения. Философ - человек, он наделен страстями, он радуется, боится, страдает. Вследствие этого философ не может мыслить объективно, ибо сама философия в глубинных своих основаниях не может быть объективной, вследствие этого подлинный философ - это, скорее, исповедующийся о своей трагедии миру поэт, чем академический теоретик.
Л. Шестов считает, что человеческое существование никогда не строилось и не строится на принципах разума. Разум враждебен жизни. Человек - существо иррациональное по самой своей сути. Природа человека полярна и антиномична априори. Более того, мистична вся человеческая культура и история.
Именно это исходное признание иррациональности самого человеческого бытия и заставило Л. Шестова пересмотреть отношение к прошлому философскому наследию. Мыслитель подчеркивает в своих работах, что, будучи научной, традиционная европейская мысль от Сократа до Гегеля не замечала человека. Философы вырабатывали ценности, не соотносимые с реальной человеческой жизнью. Человеческая жизнь, замечает русский философ, есть колоссальная трагедия. Это трагедия старого Лира, обманутого дочерьми, трагедия Гамлета, Анны Карениной, толстовского Ивана Ильича, героя «Записок из подполья», трагедия человеческого одиночества. Л. Шестов усиленно из произведения в произведение как бы наслаивает описание одной трагедии на другую, подводя читателя к мысли, что, коль скоро вся человеческая жизнь есть трагедия, то и соответствующей ей философией должна быть «философия трагедии». Это, безусловно, нелицеприятная философия, рассуждает Л. Шестов, но она близка, по его мнению, подлинной проблематике человека, она искренна и правдива, в отличие, скажем, от гегелевской, ибо последняя просто ложна.
Рассуждения автора «Философии трагедии» чрезвычайно интересны (стоит отметить, что они и написаны блестящим языком), но не столь уж безобидны. Появление этого взгляда прямым образом связано с переоценкой всех ценностей, выработанных европейской культурой, то есть ценностей, на которые человечество ориентиро-
валось уже в течение почти двух с половиной тысячелетий. Старые ценности ложны, вследствие этого абсолютно ложен весь европейский гуманизм. Он просто гибнет перед всей человеческой трагедией.
Хотел этого Шестов сам или не хотел, но за критикой рационализма европейской культуры стоял поход против гуманизма по тропе, проложенной Ф. Ницше. И русский мыслитель его начал.
Все просто: необходимо человеческое бытие принять таким, какое оно есть, то есть принять как трагическое, опровергнуть как совершенно ложные старые философские доктрины, разрабатывающие проблемы разумного объяснения мира, сбросить со счета сострадание к человеку, которым было проникнуто европейское искусство и, в большей степени, русская классическая литература. На деле же это значит: впасть в кажимость нейтральности своей позиции по отношению к реальным проблемам, волнующим человечество и встать «по ту сторону добра и зла». Налицо старая сущность в ином оригинальном оформлении.
Таким образом, можно сказать, что в лице Л. Шестова мы имеем дело не только с неодно-
значным оригинальным вариантом философской культуры России, но и уникальным взглядом на проблему человека в мировой философии в целом. Здесь присутствует стремление обнажить одну из самых заостренных проблем современного видения человека - проблему его трагедийности собственного бытия, исторического, социального существования на основе его - человека - иррациональной трактовки, поскольку последняя, как раз по мысли этого философа, и является единственно правомерной, все же остальные просто иллюзорны, ложны. Такая позиция вполне вписывается в социокультурные, политические, личностно-экзистенциальные контексты современного существования человека [3]. Неустойчивость человеческого бытия сегодня все более подпитывают именно подобные трактовки человека - человека как существа по своей сути трагического, пытающегося не просто принять этот мир трагедии через «философию трагедии», а попытаться найти, или хотя бы обозначить возможные выходы из этого положения, какими бы пессимистическими они ни были. Поэтому обращение к текстам, идеям, культур-философским вариациям Л. Шестова, на наш взгляд, сегодня является крайне актуальным.
Литература
1. Бахтин М. М. Проблема поэтики Достоевского. - М.: Азбука-Классика, 2015. - 416 с.
2. Бердяев Н. А. Смысл творчества. - М.: АСТ, 2017. - 319 с.
3. Жукова О. И., Жуков В. Д. Религиозное сознание как фактор культуры современного человека // Вестн. Кемеров. гос. ун-та культуры. - 2017. - № 39. - С. 13-18.
4. Zolotukhin V., Zhukova O. Problem of relations between human and societu in conditions of social transformations. -RPTSS 2017 International Conference on Research Paradigsm Transformation in Social Sciences 18-21 May 2017. - Tomsk Polytechnic University, Russia. Volume XXXV: The European Proceedings of Social & Behavioural Sciences (EpSBS), e-ISSN: 2357-1330. - 2018. - № 127. - P. 1085-1091. - URL: http://dx.doi.org/10.15405/ epsbs.2018.02.127.
5. Кьеркегор С. Беседы и размышления. - М.: Рипол-Классик, 2019. - 512 с.
6. Лосский Н. О. История русской философии. - М.: Азбука-Классика, 2018. - 608 с.
7. Ницше Ф. Человеческое, слишком человеческое - М.: Азбука, 2021. - 384 с.
8. Шестов Л. И. Апофеоз беспочвенности. - М.: Рипол, 2018. - 312 с.
9. Шестов Л. И. Достоевский и Ницше. - М.: Азбука, 2018. - 384 с.
10. Шестов Л. И. Шекспир и его критик Брандес. - СПб.: Изд-во Пирожкова, 1907. - 133 с.
References
1. Bakhtin M.M. Problema poetiki Dostoevscogo [The problem of Dostoevskys poetics]. Moscow, ABC-Classica Publ., 2015. 416 p. (In Russ.).
2. Berdyaev N.A. Smysl tvortchestva [Creativity Sense]. Moscow, ACT Publ., 2017. 319 p. (In Russ.).
