CC BY
80
ЯЗЫК И ТЕКСТ
УДК 882.091-3
А.В. Леденев СЕВЕРО-ЗАПАД В МЕТАГЕОГРАФИИ В. НАБОКОВА
Географическая локализация и ориентированность образов Набокова рассматривается как метагеографический код поэтического языка, в котором северо-западному направлению отведена привилегированная роль. Раскрывается многообразие способов кодирования северо-запада в художественном языке Набокова.
Geographical localization of Nabokov's imagery is treated as a meta-geographical code, in which the Northwest dimension plays the key part. The multiple ways of encoding Northwest in the language of Nabokov's fiction are uncovered.
В стихотворении 1928 г. «К России» В. Набоков дал емкий образ своего персонального «географического» мышления:
Мою ладонь географ строгий разрисовал: тут все твои большие, малые дороги, а жилы — реки и ручьи.
Слепец, я руки простираю и все земное осязаю через тебя, страна моя.
Вот почему так счастлив я [1, с. 344].
В финале стихотворения речь идет о расставании с жизнью на чужбине: мнемонически компактная «Россия» автора в его «последний час» сворачивается в свиток, подобно карте, и уходит в художественное инобытие вместе со своим создателем.
В эстетике Набокова категория пространства осмыслена как субъективная проекция реальности, производная от того или иного типа сознания, а потому «топографические» компоненты его произведений отсылают не столько к внетекстовой «реальной» географии, сколько к состоянию сознания автора или персонажа. Это сознание неуклонно стремится к воплощению, т. е. стремится целиком объять собой внешний мир, подчинив его внутренним пространственным координатам.
В этом отношении особенно показателен роман «Лолита», преподносимый читателю как «исповедь белокожего вдовца». Внутренние хронология и топография романа, мимикрируя под привычные пространственно-временные обозначения, на деле представляют собой ис-
кусно сплетенную хронотопическую «азбуку», отсылающую к внутреннему миру Гумберта Гумберта. Образ «лиловой и черной Гумбрии», созданный неистощимым на «плетение словес» Гумбертом, постепенно заслоняет в романе карту Америки середины ХХ века, которая служит всего лишь декоративным фоном для исповеди главного героя. Точнее говоря, сквозь эту карту постепенно проступают «метагеографические» очертания персонального «королевства» рассказчика.
Вот один из примеров присущей его нарративу тенденции к пародийному «картографированию» (сцена в отеле «Зачарованных Охотников»): «Время от времени, сразу к востоку от моего левого уха... коридор наполнялся... нелепыми возгласами. Когда это наконец прекратилось, заработал чей-то клозет к северу от моего мозжечка. <...> Затем, в южном направлении от меня, кого-то стало невероятно рвать. и унитаз в его ванной. обрушивался сущей Ниагарой. Когда же наконец все водопады остановились..; бульвар под окном моей бессонницы, на запад от моего бдения. выродился в презренный прогон для гигантских грузовиков» [2, т. 2, с. 161]1. Показательна в этом фрагменте тактика «топографической» привязки внешних реалий к бодрствующему сознанию, при которой последовательно перебираются все стороны света: вселенная вращается вокруг субъекта текста.
Перемещения персонажей Набокова в пространстве и особенно индивидуальная перспектива их внимания нередко передаются автором при помощи уподобления их взгляда навигационным приборам или путем рефлексии над топонимами. Так, в рассказе «Сказка» «быстрый взгляд» главного героя, по словам повествователя, прыгает, «как компасная стрелка» [3, т. 2, с. 469]. Страсть к литературной топографии, своего рода одержимость картографированием художественного пространства персонажи набоковской прозы разделяют с самим автором. Показательно, например, что Набоков сопроводил английский перевод «Героя нашего времени» картой «лермонтовского Кавказа» [4, шмуцти-тул]2, дал топографически точное описание дуэли Пушкина в одном из писем Э. Уилсону и, разумеется, приложил карту набоковских имений под Петербургом к изданию своей итоговой книги воспоминаний [5, форзац]. Особенно любопытно, что на этой карте юг и север поменялись местами: вопреки общепринятой практике верх страницы соответствует югу, а низ — северу.
Соответственно, северо-запад представлен на этой карте ее нижним правым углом, тем, где стоят — в качестве подписи к карте — латинские инициалы автора «У.№» Автор будто провоцирует зрителя заменить «английскую» начальную букву своего имени V на «немецкую» или «польскую» Ш (тем более что центральную вертикаль карты образует Варшавское шоссе): в таком случае инициалы станут омографиче-ским «перевертышем» традиционного для карт обозначения северо-запада (Ы-Ш).
1 Курсив в цитатах здесь и далее наш. — А.Л.
2 В издательском уведомлении сказано, что карта была составлена Р. Паласиосом и адаптирована для издания Д. Набоковым [4, с. IV].
Предполагал ли автор в сознании читателя соответствующий ассоциативный ход или нет, неоспоримым остается визуально предъявленный «географический жест»: авторское факсимиле размещено в северо-западном углу его персонального воспоминания. Приведенный факт мог бы остаться примером нефункциональной прихоти автора, если бы не корреспондировал с другими способами «остранен-ной» передачи географических реалий в его прозе. Это может быть, например, ритмико-фонетическая подсказка, заменяющая прямое именование того или иного топонима.
Примечателен в этом отношении один из начальных эпизодов романа «Король, дама, валет», в котором передано состояние едущего в Берлин молодого героя Франца. О том, что он едет именно в Берлин, читатель в этот момент еще не знает, но догадывается по характерному описанию топонима. В тексте предложена своеобразная «ритмико-фонетическая» метафора, когда прямо не называемое слово передается указанием на характер его звучания: «В самом названии этой незнакомой еще столицы — в увесистом грохоте первого слога и легком звоне второго — было что-то волнующее» [3, т. 2, с. 139]. Набокову-прозаику вообще свойственно использование маргинальных для русской прозаической традиции анаграмматических, иконико-графических и ритмико-фонетических ресурсов выразительности, благодаря которым отдельное слово или небольшой фрагмент текста может символически конденсировать неочевидную, «мерцающую» семантику, указывать на сферу «подтекстовых» значений. В том же романе «Король, дама, валет», внешне свободном от каких бы то ни было русских реалий, можно выявить искусно замаскированный аллюзийный жест в сторону «петербургской» составляющей русского культурного мира. Набоков наделяет трех главных героев романа (Франца, Марту и Драйера) такими именами, чьи инициалы образуют в совокупности комбинацию ФМД.
Эта инициальная комбинация отсылает читателя написанного на немецком материале романа о «преступлении и наказании» к хорошо известному прецедентному тексту. Но если обитателя «Петербурга Достоевского» — русского идейного преступника — поджидало возмездие неусыпной совести, то немецкого безыдейного и близорукого злоумышленника ждет в романе Набокова наказание иного рода — беспощадная расправа, чинимая сюжетной судьбой, т. е. стилистической стратегией автора.
Мерцающие намеки на «петербургский текст» русской культуры (чаще всего на произведения Пушкина, Достоевского и Блока) нередко используются Набоковым в функции внутритекстовой «навигации», особенно в тех случаях, когда предметный мир того или иного произведения и его пространственные декорации выполнены в подчеркнуто условной манере. Большим количеством «петербургских» аллюзий отмечен, например, роман «Приглашение на казнь» (достаточно напомнить об имени тюремщика Родиона или о плавучей библиотеке имени доктора Синеокова3). Реминисцентная «стрелка» внутреннего автор-
25
3 Эти имена отсылают к «Преступлению и наказанию» Ф. Достоевского и стихотворению А. Блока «Незнакомка» («.очи синие бездонные / / Цветут на дальнем берегу»).
ского компаса ориентирована на петербургскую культуру, да и сам условный «ландшафт» романа организован так, чтобы сделать северо-западный вектор привилегированным направлением взгляда.
Ключевая роль во внутренней композиции романа принадлежит оппозиции, образуемой дейктическими местоимениями «тут» и «там». Не касаясь метафизического измерения этой альтернативы, обратим внимание на ее «картографическую», плоскостную проекцию. «Тут» для узника Цинцинната — прежде всего тюрьма; «там» — пространство «Тамариных Садов». В первой главе романа герой совершает сомнамбулическое путешествие в эту сферу своего персонального рая: после череды змееобразных поворотов он встает на выпрямившуюся главную дорогу, которая ведет его по мосту через реку, а потом по длинному подъему «изволока», добравшись до вершины которого, Цинциннат сворачивает «налево по Садовой», приближаясь к благоуханным Тамариным Садам [3, т. 4, с. 52 — 53]. Иными словами, путь героя связан с начальным подъемом на север, а потом с поворотом на запад. Позднее, уже в третьей главе, вид на Тамарины Сады открывается с «широкой башенной террасы» тюрьмы: Цинциннату видны все та же дорога через реку, расположившийся полукругом город, дымчатые складки холмов, замыкающих горизонт, наконец, «яркие овалы воды, вон там на западе» [3, т. 4, с. 68].
Еще более интересный способ маркировки северо-западного угла персональной вселенной героя использован Набоковым в романе «Защита Лужина». После болезни Лужина, вызванной нервным переутомлением, новые родственники героя пытаются помочь ему «начать жизнь сначала». Пробуждение Лужина к жизни изображается именно как возвращение в петербургское детство, а несколькими главами раньше автор знакомит читателя со школьными воспоминаниями невесты Лужина, из которых становится ясно, что у героя и героини был один и тот же учитель географии, о чем они не подозревают. Попутно передаются впечатления девушки о Финляндии, «оставшейся у нее в душе как что-то более русское, чем сама Россия»: именно там она видела «знаменитого писателя, очень бледного, с отчетливой бородкой» [3, т. 2, с. 356 — 357].
Упоминания Финляндии и Л. Андреева кажутся случайными, но их функциональность обнаружится позднее, когда в сцене обучения главного героя печатанию на машинке (Лужина пытаются подготовить к «нормальной» профессии) будет специально отмечена странная особенность его машинописи: «Почему-то — с первого же дня — пристал восклицательный знак, — выскакивал в самых неожиданных местах» [3, т. 2, с. 421]. Лужин в это время забыл о шахматах, но, кажется, сама судьба неустанно напоминает ему о них: именно этим знаком в шахматной нотации обозначается сильный, т. е. выигрывающий ход. Не менее любопытно и то, что соответствующая клавиша пишущей машинки расположена в левом верхнем углу клавиатуры, так сказать, в ее крайней «северо-западной» точке. Тем самым мотив возврата — один из важнейших в композиции сюжета — обогащается и своеобразным «географическим» измерением.
Не менее прихотливые «географические жесты» использованы Набоковым в «Лолите». Искусный «речетворец» Гумберт не упускает случая сослаться на историко-культурные прецеденты страсти к нимфеткам. Среди исторических лиц и литературных персонажей, с которыми ассоциирует себя автор «Исповеди белокожего вдовца», центральное место занимает Эдгар По (для Гумберта особенна важны история любви поэта к Вирджинии и его стихотворение «Аннабель Ли»). Один из фрагментов дневника Гумберта посвящен медовому месяцу, который Э. По с Вирджинией провели в американском Санкт-Петербурге «на западном побережье Флориды» [2, т. 2, с. 57].
Эрудированный Гумберт, ссылаясь на этот факт биографии своего великого «предшественника», намеренно ошибается, подменяя город, расположенный в штате Вирджиния (именно в том Петербурге побывал Эдгар По [6, с. 141]), его «географическим тезкой» из Флориды, расположенным на юго-востоке США. Флорида будет еще раз фигурировать в дневнике Гумберта, когда речь пойдет о списке одноклассников Лолиты, отпечатанном на обратной стороне листка с географическими контурами США: список класса находится как раз «против неоконченных очертаний Флориды» [2, т. 2, с. 67]4. Этот состоящий из сорока имен список для Гумберта — «лирическое произведение», которое он знает наизусть. Чем же продиктована географическая «рокировка» двух «Петербургов» в исповеди Гумберта?
Недорисованная Лолитой часть Флориды — это цепь небольших рифовых островков (Florida Keys), протянувшаяся вдоль побережья полуострова. Вооружившись картой флоридского Санкт-Петербурга и его окрестностей, читатель найдет среди многочисленных топонимов Cape Haze (мыс Гейз, если использовать набоковскую транслитерацию), Charlotte Harbor (бухта Шарлотты), Holmes Beach (побережье Холмса), Honeymoon Island (Остров медового месяца). Тем самым лишь виртуально присутствующая в «Лолите» карта обернется индексом персонажей и ситуаций романа.
Смещая «реальную» географию в сторону своей персональной картины мира, набоковский герой тем самым акцентирует те фрагменты текста, которые, по словам автора романа, стали для него «тайными точками, подсознательными координатами ее начертания» [2, т. 2, с. 384]. В авторском послесловии приведен перечень этих привилегированных «точек», среди которых — уже упомянутый список учеников Рамздель-ской школы и, что еще важнее в контексте затронутой темы, — самый загадочный топоним романа. Выступающий в роли «приятного во всех отношениях Джона Рея» [2, т. 2, с. 377] автор называет местом смерти Лолиты «далекое северо-западное поселение Серая Звезда» [2, т. 2, с. 12].
«Серый Север», о котором идет речь в последнем русскоязычном стихотворении Набокова, помещенном в сборник «Poems and
4 Заслуживает внимание то обстоятельство, что в черновике русского перевода «Лолиты», находящегося в Нью-Йоркской публичной библиотеке (Berg Collection, ед. хр. 930687) имена школьниц рукой Набокова вписаны именно в контурные очертания этого самого полуострова (тетр. 2, с. 21 об.).
Problems», не требует географических комментариев, но дает основания различить в дате смерти Лолиты (25 декабря) не столько хронологическую, сколько географическую символику: стихотворение заканчивается простой констатацией: «Вот это Рожествено». Вряд ли случайно в предисловии к «Лолите» Серая Звезда непосредственно соседствует с прозрачной авторской анаграммой (Вивиан Дамор-Блок), а в послесловии это «далекое северо-западное поселение» названо «столицей книги» и дополнительно фонетически подсвечено смежным образом «соборного звона» [2, т. 2, с. 384]. Переведя на родной язык свою «лучшую английскую книгу», Набоков специально оговорил в постскриптуме к русскому изданию мотивы этой работы: «Это — прихоть библиофила, не более. Как писатель, я слишком привык к тому, что вот уже скоро полвека чернеет слепое пятно на востоке моего сознания — какие уж тут советские издания "Лолиты"» [2, т. 2, с. 389].
Однако и аллюзия на Блока, и фонетические сигналы вымышленного топонима, и, наконец, «русская» артикуляция имени героини позволяют предположить, что одной из точек «кристаллизации» внутреннего тематического узора книги была северо-западная точка персональной памяти автора, а одним из адресатов книги — та, к кому обращено юношеское стихотворение Набокова «Наша звезда» из сборника 1916 г. «Стихи»:
28
Как полночь пробьет, отодвинь занавески И в небо морозное долго гляди...
И знай: наши взгляды встречаются в блеске Далекой, далекой, но общей звезды [1, с. 485]5.
Так или иначе набоковская «метагеография» провоцирует на бесконечное читательское путешествие. То перенимая свойства анатомического атласа, то преображаясь в индекс аллюзий, то становясь средством метаописания текста, то, наконец, намекая на его потаенные лирические значения, «географические» образы произведений Набокова обеспечивают одно из важнейших качеств его прозы — музыкальную недосказанность и содержательную неисчерпаемость.
В «Других берегах» Набоков неявно соотносит чтение с решением шахматной задачи, попутно выстраивая типологию читателей: неискушенный простак находит решение быстро, в то время как опытный умник, как правило, увлекается узором иллюзорного решения, прежде чем найдет ключ к разгадке. Положение такого читателя Набоков характеризует при помощи «географического» сравнения: «как если бы кто искал кратчайший путь из Питтсбурга в Нью-Йорк и был шутником послан туда через Канзас, Калифорнию, Азию, Северную Африку и Азорские острова» [3, т. 5, с. 322]. Важно, однако, что в итоге именно такой путешественник окажется в выигрыше, потому что обогатится «интересными дорожными впечатлениями».
Можно было бы распространить эту метагеографическую и одновременно металитературную метафору на всю прозу Набокова: ее маршру-
5 Составитель и комментатор тома М. Маликова указывает, что это стихотворение было перепечатано в 1943 г. [7].
ты разнообразны и знакомят с вереницей пестрых тематических ландшафтов, но навигационным ключом многих путешествий, лирической точкой их «исхода» оказывается северо-западная даль памяти автора. В этой связи неудивительно, что последним пунктом жизненного маршрута для героя романа «Подвиг» Мартына становится граница между Латвией и Россией: именно там по воле автора герой найдет «просвет» в вечность, в картину, хорошо знакомую ему с детства.
Список литературы
1. Набоков В.В. Стихотворения. СПб., 2002.
2. Набоков В.В. Собр. соч. американского периода: В 5 т. СПб., 1997.
3. Набоков В.В. Русский период: Собр. соч.: В 5 т. СПб., 1999—2000.
4. Lermontov M. A Hero of Our Time / Transl. from the Russian by Vladimir Nabokov in collab. with Dmitri Nabokov. N. Y., 1958.
5. Nabokov V. Speak, Memory. An Autobiogr. Revisited. N. Y.; Putnam, 1966.
6. Proffer, Carl R. Keys to Lolita. Bloomington, 1968.
7. За Родину. Псков; Рига. 1943. № 84.
Об авторе
А.В. Леденев — д-р филол. наук, проф., МГУ им. М.В. Ломоносова, [email protected].
29
УДК 882.091 — 3
О.М. Вертинская
«СВОЙ» И «ЧУЖОЙ» ДОМ В ПРОИЗВЕДЕНИЯХ В. НАБОКОВА
Дом «свой» и дом «чужой» - типичные и высокозначимые локусы произведений Набокова. Также существенно и их противопоставление. В статье анализируются языковые средства выражения данной образной оппозиции, что позволяет уточнить поэтические и семантические характеристики набоковского художественного мира.
«Own» home and «Other's» home are recurrent and important loci of Nabokov's fiction, and their opposition is also of significance.
The paper addresses the issue of linguistic means used to convey this imagery opposition, which allows the author to clarify poetic and semantic characteristics of Nabokov's fiction.
В творчестве В. Набокова уделяется большое внимание описанию места, в котором протекает жизнь героя. Характеристика дома в не связанных, на первый взгляд, между собой произведениях обнаруживает общие черты, в результате чего разные по теме, идейному содержанию
