CC BY
106
Е. А. Чач
СЕРЕБРЯНЫЙ ВЕК КАК ИСТОРИКО-КУЛЬТУРНАЯ ПАРАДИГМА НА ПРИМЕРЕ ТВОРЧЕСТВА В. К. АРСЕНЬЕВА1
Рубеж Х1Х-ХХ вв., который оказал значительное влияние на последующее развитие России, связан с многочисленными культурными проблемами, среди которых далеко не все исследованы в полной мере. Именно с этим переломным периодом совпало активное освоение Россией восточных территорий (в частности, своего, особенного, русского Востока, за которым закрепилось географическое название Дальний Восток). На это же время пришелся пик культурного процесса, получивший впоследствии название серебряного века. Среди характерных черт серебряного века — интерес к религиям Востока и увлечение восточной экзотикой. Мода на все восточное, пришедшая из Западной Европы, обернулась сближением с Востоком, поиском на Востоке духовных корней.
Широкий интерес к Востоку, соединяясь с успехами научных экспедиций, бурным развитием культуры и оформлением русской религиозной философии, заострил новую культурно-философскую проблему — проблему ориентализма в России. В европейской науке понятие «ориентализм» изначально было связано с востоковедением и увлечением Востоком в художественной культуре. На данный момент под ним понимают также различение Востока и Запада, необходимое Западу для культурного конструирования Востока и обретения власти над ним [1]. При этом стремление Европы распространить свои ценности в виде универсальных можно рассматривать как средство для разрешения кризисных явлений, назревших внутри западной цивилизации (что говорит о необходимости разработки новой концепции для дальнейшего развития), и ориентализм как культурная проблема предстает частью формирования мирового кризиса [2].
Сильное влияние на складывание идеи Востока в культуре серебряного века оказывали впечатления русских путешественников, отраженные в устных рассказах и в печатных изданиях (в виде статей, очерков и крупных литературных произведений). В этих впечатлениях восточные земли представали как реальность, а не как абстрактный образ, ведь в данном случае их описывали очевидцы.
Среди путешественников этого периода — фигура Владимира Клавдиевича Арсеньева, в числе трудов которого можно увидеть книги, имеющие одновременно и высокое научное значение, и несомненную художественную ценность. От современных ему
1 Часть положений, изложенных в данной статье, была представлена в качестве доклада на VI Международной научной конференции по востоковедению (Торчиновских чтениях), проходившей на философском факультете СПбГУ 3-6 февраля 2010 г., и опубликована в сборнике по итогам конференции (Чач Е. А. «По Уссурийскому Краю» и «Дерсу Узала» В. К. Арсеньева в контексте восприятия Востока в культурном пространстве Серебряного века // Идеалы. Ценности. Нормы: VI Международная научная конференция по востоковедению (Торчиновские чтения). 3-6 февраля 2010 г. /сост. и отв. ред. С. В. Пахомов. СПб.: Филос. фак-т СПбГУ, 2010. С. 392-398). При написании данной статьи положения, представленные в сборнике, были уточнены и расширены. Статья «Серебряный век как историко-культурная парадигма на примере творчества В. К. Арсеньева» публикуется впервые.
© Е. А. Чач, 2011
ученых-путешественников (например, Н. М. Пржевальского, А. К. Булатовича, Л. К. Артамонова, П. К. Козлова), оставивших после себя ряд научных работ, некоторые из которых также претендуют на литературную значимость, В. К. Арсеньев отличается тем, что именно ему удалось создать яркий художественный образ Дерсу Узала. Этот образ оказался настолько ярок, что через пятьдесят с лишним лет после первой публикации он привлек внимание Акиры Куросавы, одного из крупнейших режиссеров ХХ в., поставившего по книгам Арсеньева фильм «Дерсу Узала» (получил премию «Оскар» в 1976 г.). Куросава, обращаясь к иностранной литературе, выбирал такие произведения, как «Король Лир» и «Макбет» У Шекспира, «Идиот» Ф. М. Достоевского, «На дне» М. Горького, и его интерес к Арсеньеву, безусловно, требует историко-культурного осмысления.
Дальневосточный регион входил в пространство серебряного века во многом через понятие «желтая опасность»2. В публицистике начала ХХ в. Россия представала европейской страной, останавливающей нашествие желтой расы с Востока и, по возможности, приводящей ее представителей в цивилизованное крестьянское и христианское состояние [3, с. 30, 319-357]. При этом Дальний Восток, в частности, обеспечивал восприятие России как полувосточной-полузападной державы. Он связан с существованием в России своего «внутреннего Востока», и Россия в отличие от Европы не занималась колонизацией заморских территорий, а осваивала собственные восточные земли. Дальний Восток — это русский Восток, путешествуя по которому, Чехов чувствовал себя «не в России, а где-то в Патагонии или Техасе» [4, с. 3]. В «Петербурге» Андрея Белого Дальний Восток — это край, связанный с «желтой опасностью» («желтолицыми наводняется приамурский наш край; пробудились сказания о железных всадниках Чингиз-Хана»), и «провинциальная тьма в виде темной шапки манджурской», «черной шапки косматой, нахлобученной, завезенной сюда с полей обагренной кровью Манджурии», в которой «зашагал многоречивый субъект» и «субъект рабочий» [5, гл. 2, с. 107, 135; гл. 7, с. 148, 165]. Этот Восток мало привлекал поэтов и художников, гораздо более важен он был для ученых. Именно он находится в центре внимания книг В. К. Арсеньева, посвященных событиям экспедиций по Уссурийскому краю. Две из них — «По Уссурийскому Краю» и «Дерсу Узала», связанные с экспедициями 1902, 1906 и 1907 г., были опубликованы в начале 1920-х годов, а их рукописи, по собственному признанию автора, были готовы уже к 1917 г. [см., напр., 6, с. 12]. Как произведения не только научные, но и художественные они не могли существовать вне культурного контекста. Для периода их написания и опубликования такой контекст — культура серебряного века. Этот момент, несмотря на обширный интерес и к серебряному веку, и к фигуре В. К. Арсеньева, почти не затронут в существующих научных исследованиях. Р. Д. Гнеушева в статье «Творчество В. К. Арсеньева в контексте русской культуры и литературы» ограничилась акцентированием внимания на лиризме арсеньевской прозы (был приведен пример символистского, по мнению Р. Д. Гнеушевой, видения мира в книге В. К. Арсеньева «В горах Сихотэ-Алиня»), отметив как черты эпохи страсть «к неведомым странам, незнакомым народам, к путешествиям» и стремление к синтезу в творчестве (в синтезе научного и художественного Р. Д. Гнеушева увидела параллель с синтезом искусств) [7]. Статья Р. Д. Гнеушевой носит, скорее, литературоведческий,
2 Данная статья не затрагивает вопросы, связанные с Китаем и Японией в культуре серебряного века, рассматривая отношение именно к русскому Дальнему Востоку, так как, во-первых, специфика этого региона требует его отдельного рассмотрения, а во-вторых, именно русский Дальний Восток составлял основной предмет интересов В. К. Арсеньева.
нежели историко-культурный характер, а проявление в творчестве Арсеньева черт, характерных для серебряного века, требует более глубокого анализа. В частности, во взаимодействии с идеями эпохи складывалось и отношение Арсеньева к миру Дальнего Востока, которое во всей своей сложности не выводимо из «страсти к незнакомым народам и путешествиям». И важно внимательное историко-культурное рассмотрение книг Арсеньева и его самого как автора в культурном пространстве серебряного века.
В советских изданиях часто цитировали слова Максима Горького о том, что Арсеньеву «удалось объединить в себе Брема и Фенимора Купера», его ставили в один ряд с И. А. Гончаровым, Н. М. Пржевальским, М. М. Пришвиным, К. Г. Паустовским [см., напр.: 8; 9, с. 5; 10, с.55]. Однако Арсеньев как писатель оказался настолько своеобразен, что на протяжении всего ХХ в. не удалось подобрать четкого определения для жанра его научно-художественных произведений (в том числе для книг «По Уссурийскому Краю» и «Дерсу Узала»). Среди вариантов — «книги» (так называл их и сам автор [см., напр., 11, с. 1-11]), «художественные очерки-путешествия» (считали, что в этом жанре Арсеньев продолжил традицию Н. М. Карамзина, И. А. Гончарова, А. П. Чехова и Н. Г. Гарина-Михайловского [12, с. 41]), «научно-очерковая литература», «книги-очерки», «путевые очерки», «повести», «романы», «научно-художественная проза», «географическая проза» [см., напр., 13, с. 167-168; 14, с. 176; 15, с. 9-11; 16, с. 577; 10, с. 51, 53; 17]. Но у исследователей творчества Арсеньева не вызывает сомнений то, что данные произведения не являются путевыми дневниками (здесь, в частности, и замечания о несоблюдении хронологии событий для подчинения всего текста задаче построения художественного образа Дерсу Узала, и сомнения в достоверности описания эпизода на озере Ханка) [14, с. 182; 18, с. 8; 10, с. 51-53; 19, с. 30-31].
Сочетание научного и художественного, ставшее камнем преткновения для литературоведов, обеспечило создание на фоне развивавшихся в культурном пространстве серебряного века представлений о Востоке новой линии его восприятия.
Удэгейцы, солоны, гольды, корейцы и китайцы, встречавшиеся Арсеньеву во время его экспедиций, были для него и его спутников Востоком. Однако Восток этот особенный. Безусловно, в нем немало романтики. И, столкнувшись с умением гольда читать следы «как книгу», Арсеньев невольно вспоминает героев Фенимора Купера и Майн Рида, а описывая удэгейцев, отмечает, что они «похожи на краснокожих», и слово «краснокожие» снова отсылает читателя к образному ряду приключенческих романов данных авторов [20, с. 13; 11, с. 166]. И вообще в пестро одетых, с загорелыми лицами и с беличьими хвостиками на головных уборах удэгейцах, есть «что-то дикое и наивное» [20, с. 266]. Однако на этом явная экзотика заканчивается, а фигура гольда Дерсу Узала прописана в реалистическом, а не в романтическом ключе. Поначалу В. К. Арсеньев называет гольда дикарем (особенно рассказывая об анимизме Дерсу), но постепенно, раскрывая его образ перед читателями, заменяет это определение сочетанием «первобытный человек». Русский офицер стремится лучше узнать своего спутника, понять его взгляды на окружающий мир. Для Арсеньева гольд — близкий друг (вовсе не «дикарь»), воспоминание о смерти которого вызывает острое чувство скорби. Эпитеты «дикарь» и «первобытный человек», скорее, отголосок идей просветителей и художественный образ, намеренно созданный для привлечения внимания читателей. Эти эпитеты широко применялись в культурной среде серебряного века по отношению к «восточным» людям. Индейская экзотика в западных приключенческих
романах, необычайно популярных в России3, тема «дикаря», «первобытности» и «прекрасной «некультурности»» на выставках П. Гогена и К. С. Петрова-Водкина4, очерки в журнале «Вокруг света» о народах, которые живут, как «счастливые люди, ничего не ведающие ни о промышленности, ни о тревожных для европейца социальных вопросах», восхищение отдельных поэтов (например, Бальмонта) идиллической первобытностью жизни населения островов Австралии и Океании, их «первобытной впечатлительностью», близкой к состоянию детства и «состоянию чудесности», — все это типичные примеры увлечения темой идиллической гармонии первобытного человека и природы и образом «первобытных туземцев», само отношение к которым во многом было унаследовано от Запада [21, с. 57; 22, с. 11; 23, с. 193, 199, 203-205; 24, с. 90]. В. Гуминский видит в книгах В. К. Арсеньева утопический идеал изначального нравственного единства человека и природы, образ первобытного человека в духе Руссо и классическое для русской культуры противоречие между нравственным идеалом и невозможностью его воплощения в реальной «цивилизованной» жизни, однако сам цитирует слова М. К. Азадовского о том, что Дерсу Узала не литературный портрет, а «реальный образ живого человека» [25, с. 22-25]. Именно реализм в изображении и отличает образ Дерсу Узала от шаблонного образа идиллического первобытного человека, идущего от просветителей. Кроме того, можно заметить, что часто писатель Арсеньев не столько подчеркивает «первобытность» своего героя, отдавая дань культурным стереотипам, сколько говорит о «совместной страннической жизни». Он акцентирует внимание на взаимовыручке и своем чувстве благодарности Дерсу за спасение во время пурги на озере Ханка. А учитывая знакомство Арсеньева с природой Уссурийского края и искреннюю любовь к ней, слова о «первобытности» и «цивилизации» нельзя расценивать всего лишь как кальку с идей Руссо.
«Дикарство» гольда выражено в чуждом Арсеньеву «первобытном» стиле мышления. При этом в отношении к «другим людям» (так Дерсу называет не только людей, но и обитателей тайги, и даже явления природы) гольд гораздо заботливее, тактичнее и добрее, чем остальные члены экспедиции. «Этот дикарь был гораздо человеколюбивее, чем я», — с изумлением отмечает писатель [20, с. 13]. И впоследствии не раз невольно сравнивает его поведение с привычками стрелков, которые в этом плане проявляли гораздо большее дикарство. Арсеньев показывает, как через постепенное знакомство с гольдом исчезают его представления о том, что «эгоизм особенно свойствен дикому человеку, а чувство гуманности, человеколюбия и внимания к чужому интересу присуще только европейцам» [20, с. 25]. А знание следов и примет погоды, находчивость и наблюдательность, любовь к обитателям тайги и «первобытная» мудрость вызывают особое восхищение писателя. В книге «По Уссурийскому краю» Дерсу симпатичен Арсеньеву с первой встречи, когда путешественник увидел «первобытного охотника, который всю свою жизнь прожил в тайге и чужд был тех пороков, которые вместе
3 Так, в частности, до 1890 г. в России существовало 71 издание книг Фенимора Купера, а в период с 1890 по 1917 г. вышло 129 новых изданий (в том числе «Последний из могикан» был переиздан 21 раз, «Зверобой» — 11, «Следопыт» — 9 раз, а в период с 1900 по 1915 г. 8 раз была издана книга «Кожаный чулок, или Поселенцы с берегов Сускеханны»).
4 Отмечая работы из «африканского цикла» К. С. Петрова-Водкина, представленные на выставках в Петербурге, Сергей Маковский пишет: «.. .Из Парижа потянуло Петрова-Водкина к настоящим дикарям, к благородной, естественной и потому прекрасной “некультурности” африканских туземцев» [22, с. 11].
с собой несет городская цивилизация» [20, с. 10]. Несомненная идеализация героя, выстроенная на контрасте, однако, не сводима к стереотипу. Остается живой и реалистичный образ коренного жителя Уссурийского края.
При этом нельзя не заметить, что Арсеньев создает не столько идиллический, сколько трагический образ первобытного человека, обреченного на уничтожение. Вся семья Дерсу умерла во время оспенной эпидемии, хищничество китайцев, корейцев, русских и японцев привело к уменьшению зверя в лесах, Уссурийская тайга обречена перед лицом надвигающейся цивилизации, и вопрос гольда «как дальше жить?» остается без ответа. Чувство надлома и отсутствие понимания сродни атмосфере чеховского «Вишневого сада». «Следы цивилизации» впоследствии сотрут даже те приметы, по которым можно было бы найти могилу Дерсу, — вот та вершина трагического конфликта между миром природы и миром города, которой заканчивается произведение «Дерсу Узала». Ощущение безысходности, трагического конца, сквозной мотив смерти — черты, характерные для мировосприятия эпохи серебряного века. Однако у В. К. Арсеньева они определены не абстрактным апокалиптическим предчувствием, а видением реальной ситуации, действительного наступления на Дальний Восток цивилизации (к которой, по сути, принадлежит и сам автор). Это наступление он увидел особенно отчетливо, побывав в Зауссурийском крае в 1911 г., и подвел итог своим впечатлениям фразой: «Словом — страна начала испытывать на себе то насилие, которое принято называть “цивилизацией”» [26, с. I].
Арсеньев родом из Петербурга, города «трагического империализма», над которым веет «великая катастрофа» и которому присущи и дальневосточные устремления, и «свойство <...> рождать грандиозные проекты» [27, с. 27, 29, 33]. Для поэтов серебряного века с Петербургом связаны апокалиптическое чувство конца, тревога и образ смерти [27, с. 166-167, 193-194]. И все это несут в себе книги «По Уссурийскому Краю» и «Дерсу Узала» В. К. Арсеньева, осуществляющего на Дальнем Востоке имперские задачи. В мире Арсеньева нет возврата к старому, все пути назад отрезаны. Дерсу никогда не вернется к таежной жизни, а для автора нет возврата к совместным странствиям с Дерсу по нетронутой цивилизацией тайге или — в еще более отдаленное прошлое — к жизни в Петербурге. Арсеньев действительно больше никогда не вернулся в Петербург. В 1925 г. он отказался от предлагаемой академической должности научного сотрудника в Музее антропологии и этнографии, остался жить и работать на Дальнем Востоке [25, с. 18].
Далекие от петербургской жизни книги о Дерсу Узала и об Уссурийском крае оказались проникнуты духом трагического империализма Петербурга серебряного века. Арсеньев, как инженер в первом стихотворении из цикла «Стихи о Харбине» поэта серебряного века Арсения Несмелова — «Без тропы и без дороги / Шел, работе рад», строя уже трагически запоздалый след «петровской закваски» [28, с. 137]. Но осознание заката, конца, блоковское ощущение «железного века» лишают эту работу на границах империи чувства оптимизма.
Принято считать, что Арсеньев и Несмелов были знакомы, сам Несмелов сообщает об этом в рассказе «Наш тигр» и явно таким знакомством гордится [29, с. 661678]. Он не только рассказывает о том, как весной 1920 г. Арсеньев помог ему в побеге в Харбин, дав карту и компас, но и высказывает свое восхищение книгой Арсеньева «Дерсу Узала» (которую, если верить Несмелову, автор дал ему прочесть еще до ее выхода из печати) [29, с. 662, 669, 676-678]. Интересно, что, описывая Арсеньева, Несме-
лов выделяет «быстрые, зоркие глаза», «как у охотников Купера, М. Рида, Д. Лондона» [29, с. 662]. Так Арсеньев в повествовании современника сам попадает в ряд тех популярных героев, с которыми сравнивал в своих книгах гольда Дерсу Узала. И в целом в рассказе находящегося в эмиграции поэта позднего серебряного века Арсения Не-смелова писатель, ученый и путешественник В. К. Арсеньев приобретает образ легенды своего времени.
В книгах Арсеньева перед нами Восток Российской империи — это корейцы, с их «удивительным равнодушием», спокойствием, которое «очень похоже на тупость», где нет жизни, а только «одни механические движения»5 [20, с. 20], китайцы, то гостеприимные, то относящиеся с неприязнью к отряду, удэгейцы, нещадно притесняемые предприимчивыми китайцами и оттого живущие в крайней бедности, за которыми, благодаря китайцам, закрепилось наименование «тазы», забывающие свой язык, и говорящие по-китайски гольды, большая часть которых была уничтожена оспенными эпидемиями. Взаимоотношения между местными и пришлыми народами сложные, часто конфликтные. И среди них продвигается вглубь неисследованных территорий отряд Арсеньева. Проводником становится гольд Дерсу Узала. Проблема понимания и принятия духовных ценностей человека Дальнего Востока возникает на уровне неприятия пришлой этнической группой (казачеством) традиций и верований коренного населения. Русские стрелки смеются над анимизмом Дерсу, над его верой в плохие приметы, странные для казаков («рыба ругается», «камень стреляет»), над тем, как он изгоняет черта из фанзы (при этом Арсеньев замечает, что стрелки со своими домовыми были так же наивны) [11, с. 45, 199].
При этом речь не идет о взаимоотношениях Восток—Запад: Дерсу устраивает поминки подальше от людей, боясь, что и солдаты, и китайцы (самые настоящие «восточные» люди) не поймут его и будут смеяться [11, с. 31]. Таким образом, русский Восток неоднороден, и «степень цивилизованности» его различна. И русский офицер из Петербурга, оказавшись в Уссурийском крае, не только не акцентирует свое внимание на «чуждости» европейскому миру китайцев или тунгусо-маньчжурских племен, но и вообще не говорит о них как о Востоке. Арсеньев встретившимся ему «восточным» людям (исключая корейцев, с которыми, собственно, он почти не пересекается) дает моральную оценку, которая не имеет отношения ни к каким обобщающим заявлениям о том или ином народе (в том числе к пропаганде «желтой опасности»).
Взгляд Арсеньева оказывается именно тем отношением, которое стирает европейское положение об «универсальных ценностях». На русском Востоке возникает не конфликт Востока и Запада, а проблема диалога между представителем петербургской (городской) цивилизации и человеком природы. И именно здесь вопрос о взаимоотношениях европейского мира и аборигенов Дальнего Востока с их «первобытными» «восточными» ценностями встает необычайно остро. Урожденный петербуржец, офицер, европейски образованный ученый, Арсеньев общается с человеком, встреченным им на Востоке, на человеческом уровне, стремится понять своего спутника и открыт для принятия его духовных ценностей. Однако одновременно он ясно видит несовмести-
5 Описание корейцев — редкий пример того, когда В. К. Арсеньев обращается при описании восточных народов к неким шаблонным определениям («“Страна утреннего спокойствия”, — вспомнилось мне название, данное Корее» [20, с. 20]). Вероятно, это произошло из-за того, что собственное знакомство Арсеньева с корейцами было поверхностным (вряд ли можно говорить о каком-то общении с ними).
мость автохтонного Дальнего Востока и развивающегося западного мира. Проблему взаимопонимания и построения взаимоотношений между туземцами Востока и европейской цивилизацией Арсеньев осознает необычайно четко, он фактически первым среди русских писателей так остро ставит эту проблему взаимоотношений Запада, европейского мира и «другого» человека, с его идеалами, ценностями и привычной средой обитания.
Решения этой ориенталистской проблемы писатель Арсеньев не видит: в его книгах сквозит безысходность, неизбежность уничтожения тайги и невозможность построить европейский мир с человеческим лицом. Настоящего понимания тоже не будет: возможность диалога отсутствует. Арсеньев не говорит о чуждости ему Дерсу, но отчужденность врывается в произведение помимо воли автора. Дерсу никогда не «обживется» в городе, а русский офицер, несмотря на сочувствие «восточному» человеку и на все этнографические штудии, никак не сможет понять его по-настоящему, взглянуть на мир его глазами и почувствовать, что действительно этому человеку необходимо. Эту невозможность построения диалога, параллельность существования двух людей, ставших за время путешествия по тайге близкими друзьями, уловил Акира Куросава. Фильм «Дерсу Узала» начинается с поиска места, где был похоронен Дерсу. Более того, даже те моменты диалога, которые есть в книгах, в фильме превращаются в монологи людей, которые словно не слышат друг друга. Трагедия непонимания и неизбежности гибели усилена в фильме осенними пейзажами и гоготом казаков, смеющихся над гольдом (особенно ярок контраст веселья пьяных казаков и справляющего поминки Дерсу, про которого казаки думают, что он захмелел). И проблема взаимопонимания оказывается в ХХ в. вполне современной. И то, что Арсеньев раскрывает ее, избегая традиционных для ориентализма бинарных оппозиций, показывает ее глубину и неоднозначность именно в русском историко-культурном контексте.
Итак, Арсеньев не просто, как и многие его современники, зачитывается в юности романами Фенимора Купера, не просто отсылает к их образному ряду своих читателей, выстраивая художественный образ в собственных произведениях, но и становится в сознании современников в один ряд как с самим Фенимором Купером, так и с его героями6. Фигура В. К. Арсеньева оказывается частью культуры позднего серебряного века. Арсеньев привлекает внимание читателя к Дальнему Востоку как к Востоку русскому, внутреннему для России, раскрывая его через популярную в культуре серебряного века тему первобытности. Здесь он оказывается в контексте идей своего времени, однако в отличие от существующей традиции создает не столько идеальный, сколько трагический образ «первобытного человека», и фактически первым ставит проблему невозможности подлинного диалога между европейским миром и аборигенным миром русского Дальнего Востока в контексте противостояния тайги и цивилизации. На фоне темы этого противостояния проявляется трагизм фигуры Арсеньева, его полное тревоги мироощущение, и именно оно и наиболее глубоко связывает его с эпохой серебряного века. Дух «трагического империализма», пронизывающий петербургский серебряный век, говорит и в книгах Арсеньева, делая его выразителем культуры своего времени.
6 О круге чтения В. К. Арсеньева см., напр., [15, с. 8; 12, с. 37].
1. Саид Э. В. Ориентализм: Западные концепции Востока / пер. с англ. А. В. Говорунова. СПб.: Русский М1ръ, 2006. 636 с.
2. Валлерстайн И. Европейский универсализм: риторика власти // Прогнозис. 2008. № 2 (14). С. 3-56. URL: http://www.prognosis.ru/prog/2008-2_Prog.pdf (дата обращения: 20.11.2009).
3. Ремнев А. В. Россия Дальнего Востока. Имперская география власти XIX — начала ХХ веков. Омск: Изд-во Омск. ун-та, 2004. 548 с.
4. Чехов А.П. Остров Сахалин: (Из путевых записок). М.: Редакция журнала «Русская мысль», 1895. 520 с.
5. Белый А. Петербург: Роман в 8 главах с прологом и эпилогом. [Пг.]: Типогр. М. М. Стасю-левича, 1916. 640 с.
6. Арсеньев В. К. Предисловие автора к первому изданию. Владивосток, 1930 г. // Арсеньев В. К. Соч.: в 2 т. Т. 1: По Уссурийскому Краю. Дерсу Узала. Хабаровск: Огиз-Дальгиз, 1948. С. 11-12.
7. Гнеушева Р. Д. Творчество В. К. Арсеньева в контексте русской культуры и литературы // Арсеньевские чтения. Материалы международной научно-практической конференции. Владивосток: Изд-во ДГУ, 2000. С. 46-49.
8. Арсеньев Владимир Клавдиевич // Большая советская энциклопедия. 3-е изд. Т. 2. М.: Советская энциклопедия, 1970.
9. Письма А. М. Горького к В. К. Арсеньеву. (Письма публикуются в хронологическом порядке) // Арсеньев В. К. Соч.: в 2 т. Т. 1: По Уссурийскому Краю. Дерсу Узала. Хабаровск: Огиз-Дальгиз, 1948. С. 5-8.
10. Старовойтов Н. В. От факта — к художественному обобщению (некоторые особенности творческой биографии В. К. Арсеньева) // Структура литературного произведения: Межвуз. сб. Владивосток: Изд-во ДГУ, 1983. С. 49-56.
11. Арсеньев В. К. Дерсу Узала. Из воспоминаний о путешествии по Уссурийскому Краю в 1907 г. Владивосток: Свободная Россия, 1923. 265 с. (Библиотека Свободной России, № 20).
12. Тарасова А. И. Владимир Клавдиевич Арсеньев. М.: Наука, 1985. 344 с. (Сер. Русские путешественники и востоковеды).
13. Жанровые и художественные особенности книг В. К. Арсеньева // Очерки русской литературы Сибири: в 2 т. Т. 2: Советский период. Новосибирск: Наука (Сиб. отд.), 1982. С. 166-172.
14. Крившенко С. Ф. Творческий подвиг Арсеньева (трилогия «В дебрях Уссурийского края») // Крившенко С. Ф. Берег Отечества: романтика героизма в литературе о Дальнем Востоке. Литературно-критические статьи. М.: Современник, 1988. С. 174-188.
15. Плотникова Н. И. В. К. Арсеньев: творческая индивидуальность писателя. Жанровое своеобразие прозы: автореф. дис. ... канд. филол. наук. Владивосток: [Б.и.], 2003. 22 с.
16. Рогаль Н. Владимир Клавдиевич Арсеньев // Арсеньев В. К. Соч.: в 2 т. Т. 1: По Уссурийскому Краю. Дерсу Узала. Хабаровск: Огиз-Дальгиз, 1948. С. 548-586.
17. Яроцкая Ю. А. Творчество В. К. Арсеньева. Специфика научно-художественной системы: автореф. дис. ... канд. филол. наук. Владивосток: [Б.и.], 2005. 29 с.
18. Маретин Ю. В. Основные проблемы изучения жизни и трудов В. К. Арсеньева // Страны и народы Востока / под ред. Д. А. Ольдерогге. Вып. ХХ. Страны и народы бассейна Тихого океана. Кн. 4. М.: Наука, 1979. С. 5-20.
19. Федин С. И. Жизнь и деятельность Владимира Клавдиевича Арсеньева (По материалам из архива Ф. Ф. Аристова и опубликованным данным) // Страны и народы Востока / под ред. Д. А. Ольдерогге. Вып. ХХ. Страны и народы бассейна Тихого океана. Кн. 4. М.: Наука, 1979. С. 21-47.
20. Арсеньев В. К. По Уссурийскому Краю (Дерсу Узала): Научно-популярное описание путешествия в горную область Сихотэ-Алиня. Владивосток: Типогр. «Эхо», [1921]. 312 с.
21. Бакст Л. Пути классицизма в искусстве // Аполлон. Художественный и литературный журнал. 1909. № 3. С. 46-61.
22. Маковский С. Выставка К. С. Петрова-Водкина в редакции «Аполлона» // Аполлон. Художественный и литературный журнал. 1909. № 3. С. 11-12.
23. Бальмонт К. Край Озириса: Египетские очерки. М.: [М. и С. Сабашниковы], Типо-лит. т-ва И. Н. Кушнерев и К°, 1914. 324 с.
24. Счастливый народ // Вокруг света. Журнал путешествий и приключений на суше и на море. 1894. № 6. С. 90.
25. Гуминский В. На окраине мира // Арсеньев В. К. Избр. произв.: в 2 т. Т. 1: По Уссурийскому краю; Дерсу Узала. М.: Советская Россия, 1986. С. 5-28.
26. Арсеньев В. К. Предисловие. Владивосток, 29 мая 1922 г. // Арсеньев В. К. Дерсу Узала. Из воспоминаний о путешествии по Уссурийскому Краю в 1907 г. Владивосток: Свободная Россия, 1923. (Библиотека Свободной России, № 20). С. І-ІІ.
27. Анциферов Н. П. Душа Петербурга. Пб.: Брокгауз-Ефрон, 1922. 227 с.
28. Несмелов А. Стихи о Харбине // Несмелов А. Собр. соч.: в 2 т. Т. 1: Стихотворения и поэмы. Владивосток: Рубеж, 2006. С. 137-138.
29. Несмелов А. Наш тигр. Из воспоминаний о Владивостоке // Несмелов А. Собр. соч.: в 2 т. Т. 2: Рассказы и повести. Мемуары. Владивосток: Рубеж, 2006. С. 660-709.
Статья поступила в редакцию 9 июля 2011 г.
