CC BY
291
ДИАГНОСТИКА СОЦИУМА
Н.Л. Чулкина
Семиотика «вещного мира» повседневности: «вещи-символы» и «вещи-операторы»
(ценностная переориентация на рубеже эпох)
В статье рассматривается «вещный мир» повседневности как знаковая система, в которой бытовые вещи выступают как специфические культурные знаки. В центре этой семиотической системы — человек, средний носитель лингвокультуры. Реконструкция соответствующих фрагментов русского обыденного языкового сознания проводится на базе «Русского ассоциативного словаря», созданного в результате проведения свободного ассоциативного эксперимента (1988—2000 гг.)
Ключевые слова: семиотика, «вещный мир» повседневности; вещи-символы; вещи-операторы; культурные ценности; «наивная» языковая картина мира; языковое сознание; ассоциативное поле; слово-стимул; ассоциат.
Нам кажется, будто быт и вещи, среди которых мы обитаем, — сами по себе, а умные идеи и понятия — сами по себе. Между тем вся предметность полна смыслов, вещи — вещи (=знающи). Мы сталкиваемся [...] с двумя, по крайней мере, рядами и уровнями смыслов: тех, что подвластны рассудку и раскупориваемы в «вещах» с его помощью, и тех, которыми «вещи» включены в иные целостности...
Г. Гачев.
Вещают вещи, мыслят образы
Прежде чем приступить к реконструкции и описанию того фрагмента мира повседневности, который мы обозначили как «вещный мир», необходимо ответить на вопросы: как соотносятся между собой быт и культура? Почему «слова-вещи» могут стать предметом лингвокультурологического исследования?
Ответ на первый вопрос находим у Ю.М. Лот-мана: «.быт всегда находится в сфере практики, это мир вещей прежде всего. Как же он может соприкасаться с миром символов и знаков, составляющих пространство культуры?
© Чулкина Н.Л., 2010
Обращаясь к истории быта, мы легко различаем в ней глубинные формы, связь которых с идеями, с интеллектуальным, нравственным, духовным развитием эпохи самоочевидна. <...> Мир идей неотделим от мира людей, а идеи от каждодневной реальности. <...> .все окружающие нас вещи включены не только в практику вообще, но и в общественную практику, становятся как бы сгустками отношений между людьми и в этой своей функции способны приобретать символический характер. <...> .быт, в символическом его ключе, есть часть культуры.
<...> У этого вопроса есть еще одна сторона. Вещь не существует отдельно, как нечто изолированное в контексте своего времени. Вещи связаны между собой. В одних случаях мы имеем в виду функциональную связь и тогда говорим о «единстве стиля». Единство стиля есть принадлежность, например мебели, к единому художественному и культурному пласту, «общность языка», позволяющая вещам «говорить между собой». Когда вы входите в нелепо обставленную комнату, куда натаскали вещи самых различных стилей, у вас возникает ощущение, словно вы попали на рынок, где все кричат и никто не слушает другого. Но может быть и другая связь. Например, вы говорите: «Это вещи моей бабушки». Тем самым вы устанавливаете некую интимную связь между предметами, обусловленную памятью о дорогом вам человеке, о его давно уже ушедшем времени, о своем детстве. Не случайно существует обычай дарить вещи «на память» — вещи имеют память (разрядка моя — Н.Ч.). Это как бы слова и записки, которые прошлое передает будущему» [2, с. 10—11].
Таким образом, вещи, пройдя стадию социализации, будучи включенными в общественно-ценностную иерархию, становятся элементом культуры-бытия, символами, культурными знаками, а значит — частью семи-осферы, наряду с языковыми (словесными) знаками, именующими эти вещи. В книге Ю.Н. Караулова «Русский язык и языковая личность» есть фрагмент, который является прекрасной иллюстрацией этого положения: «У Георгия Месхишвили — грузинского художника-декоратора — есть коллаж «История одной жизни», составленный из набора старых вещей и обрывков документов, которые расположены подобно словам в тексте — в несколько «строк». Здесь пропуск в поликлинику, разорванное свидетельство о рождении, часть служебного удостоверения, пенсионная книжка, рецепт врача, справки, пуговицы, ключи, обрывок вышивки, вязальные спицы, осколок зеркала, кусочек письма и т.п. В расположении этих вещей-образов (соответственно, «имен») нет хронологического или какого -то иного порядка, однако они производят впечатление связной «картины», поскольку размещены в рамке, причем сама эта рамка образована повешенным на стену раскрытым деревянным чемоданчиком, который есть самостоятельный и в то же время объединяющий образ («В жизни мы как на вокзале. »). Образ старых вещей, каждая из которых легко разворачивается зрителем в результате рефлексии за рамки чемоданчика, дополняется
другими образами, частично вербализуется и может разрастаться до целого текста — и создает подвижный, динамичный, глубоко индивидуализированный, но в то же время очень обобщенный образ («картину») историю нашей и любой жизни.» [9, с. 199—200].
В приведенном отрывке «обнажается» и еще один аспект функционирования слов-вещей — тесная связь истории и повседневности через вещи отдельного человека, семьи, дома. В подтверждение хочется привести еще один пассаж из публикации в журнале «Огонек», озаглавленной «Ножницы»: «С довоенных времен у бабушки в доме сохранились только ножницы — это еще прадеда моего, Юзжалина, были ножницы, магнитные, с гербом, но и они потом делись куда-то. Может, бабушка дяде Володе их отдала, когда тот уезжал в Австралию, — теперь уже не узнаешь. Бабушка ведала о магической силе вещей (разрядка моя — Н.Ч), и когда дед умер, она позвала меня и сказала: посмотри и на память возьми что хочешь. И я взял немецкие, навсегда остановившиеся часы-будильник, потому что они мне всегда очень нравились, а дед не разрешал мне их трогать и беспокоить замерзшее в них время, взял перочинный ножичек, который дед всегда брал, когда мы ходили за грибами, и еще его кисточку для бритья... все эти вещи — и часы, и помазок, и ножичек с выдвижными крошечными ножничками — тоже были послевоенными, как и бабушкин дом на «Соколе» и все, что я с детства помнил и любил: мебель, картины, книги, даже чернильницы с засохшими фиолетовыми чернилами и сломанные щипцы для орехов, хранившиеся по доброте на всякий случай в нижнем ящике буфета, — все это были вещи послевоенные, как будто бабушка с дедом не нажили до войны никакого скарба, хоть и родили троих детей. В их жизни была тайна — тайна разорванного времени. Было время после войны — нормальное, полнокровное, продолженное время, само в себе заключающее и прошлое, и настоящее, и будущее, в том числе и саму войну, как Победу. И было время до войны — мертвое, остановившееся время, в котором едва различалось что-то. А между ними — провал. Адская пропасть. Война, увиденная с другой стороны глазами не внуков, а дедов — не как Победа, а как катастрофа. Когда все, что было, что содержалось в потоке времени до войны, будто и впрямь было обрезано какими-то ножницами» [10, с. 3—4].
Автор этих строк, пытаясь определить, понять роль Великой Отечественной войны в повседневной жизни обычных людей, «опирается» на вещи семьи. Одна из этих вещей — ножницы — приобретает характер метафоры, символа. Это не только реальная вещь, принадлежавшая семье (прадеду Юзжалину), но некий фантастический «инструмент», разрезавший жизнь людей на две неравные половины — «до» и «после» войны.
Известный монолог Гаева из чеховского «Вишневого сада», обращенный к «семейному» книжному «шкапу», тоже вовсе не смешон и не нелеп, а глубоко символичен: это прощание с «одушевленной» вещью — молча-
ливым свидетелем и участником жизни целого поколения. И «книжный шкап», и сам «вишневый сад» — это вещи — культурные знаки, смысл которых легко расшифровывается: в этих обыденных предметах — высокая духовность («светлые идеалы добра и справедливости»; «вера в лучшее будущее»; «молчаливый призыв к плодотворной работе») лучших людей России. В прощании с этими вещами — горькое предчувствие разрушения и утраты особой духовной ауры дворянской усадебной жизни, «родства» людей и вещей в ней.
Слова, которыми люди называют, обозначают вещные реалии своей обыденной жизни, как бы «срастаются» с ними, образуя в их сознании некие устойчивые комплексы образов и переживаний. Именно эти «переживания» слов-вещей чаще всего составляют национальную специфику названий обычных бытовых предметов, превращая их в культурные знаки, символы — носители «микроистории» отдельных человеческих жизней и через них — «макроистории» народа. «Вещь обретает дар говорить не только о себе, но и о том, что выше ее и что больше связано с человеческим, нежели с вещным. Следовательно, вещь свидетельствует и о человеке в ряде важных аспектов его бытия» [1, с. 29].
Однако не все слова, обозначающие «реквизит быта», одинаково «переживаются» людьми. Здесь, кажется, действует закономерность: чем «техничнее» вещь, чем больше она забирает у человека функций, раньше выполняемых им вручную, чем меньше вложено в нее эмоций и физических усилий, тем легче хозяину расстаться с ней и заменить ее на более совершенную. Речь идет прежде всего о бытовой технике. С одной стороны, она облегчила наш быт, высвободила время для отдыха и самосовершенствования. Но с другой — утратила ту особую «ауру», возникающую от непосредственного физического и духовного контакта со своим владельцем или владельцами, перестала быть «одушевленным» и «одухотворенным» участником их повседневной жизни. Происходит утрата естественной связи людей с вещами. Однако ностальгия по таким словам-вещам, которые составляли свой, особый мир целых поколений, существует. Она обнаруживается в обращении к ним в разных формах: в специальных телевизионных программах, типа «Старой квартиры», «Намедни», «Простые вещи», в коллекции фотографий «Музея ХХ века» в журнале «Огонек», в различных выставках старых и не очень старых, но «знаковых» вещей.
Итак, прикоснувшись к «вечной» проблеме — «слова и вещи» с точки зрения человека, языковой личности, мы столкнулись с целым рядом вопросов, которые традиционно либо вовсе не рассматривались в лингвистике, либо им отводилось место на периферии науки о языке и они объявлялись эстралингвистическими.
Между тем, знаменитый «треугольник» (слово—понятие—вещь; язык— мышление—действительность; знак-понятие—денотат (референт)) для многих лингвистов превратился в четырехугольник, и этот четвертый угол от-
водился то образу слова, то образу вещи. В любом случае, стало понятно, что без живого человека (языковой личности, языкового сознания) с их прагматической (мотивационной) составляющей не обойтись.
Если же мы снова вернемся к словам-вещам, т.е. к таким словам, которые обозначают «вещный космос» дома, семьи, то роль человека здесь становится определяющей: именно благодаря присутствию человека, его организующей воле разрозненные и ничем не связанные предметы быта обретают «смысл» и особого рода системность. Эта системность может выстраиваться по разным основаниям, прежде всего по признакам функциональности и «магичности», причем при определенных условиях (опять же привносимых человеком) эти признаки могут либо совмещаться в одной вещи, либо меняться местами. Так произошло с «ножницами» и другими предметами, взятыми автором на память у его бабушки, — раньше чисто функциональными вещами — в приведенном выше отрывке из «Огонька». Вот как пишет об этом Ж. Бодрийяр: «Семейный дом — специфическое пространство, мало зависящее от объективной расстановки вещей, ибо в нем главная функция мебели и прочих вещей — воплощать в себе отношения между людьми, заселять пространство, где они живут, то есть быть одушевленными. <. > Вообще, люди и вещи тесно связаны между собой, и в такой согласованности вещи обретают внутреннюю плотность и аффективную ценность, которую принято называть их «присутствием». <. > Вещи, словно антропоморфные боги-лары, воплощающие в пространстве аффективные связи внутри семейной группы и ее устойчивость, становятся исподволь бессмертными, до тех пор пока новое поколение не разрознит их, не уберет с глаз долой или же, в некоторых случаях, не восстановит их в правах ностальгически актуальных «старинных вещей» Как нередко бывает и с богами, предметы обстановки порой обретают второе рождение, из наивного обихода перемещаясь в категорию культурных причуд» [3, с. 19, 23—25, 83—93].
В вербальной памяти современных русских, доступ к которой открыт через «Русский ассоциативный словарь» [2002], также можно обнаружить и, используя этот материал, реконструировать «вещный мир» повседневности, в котором слова-вещи «живут» своей особой жизнью.
Для воссоздания и описания этого фрагмента «наивной» языковой картины мира будем использовать такую отработанную стратегию и методику: перемещаясь в «поле» базовых концептов повседневности — ДОМ (жилище), СЕМЬЯ (дом); РАБОТА, УЧЕБА; ОТДЫХ, ДОСУГ, РАЗВЛЕЧЕНИЯ; ЗДОРОВЬЕ — обратимся к изучению ассоциативных полей слов-обозначений вещей.
При этом следует отметить, что, с одной стороны, концепт дом (жилище) сам является «вещью», а с другой, он — «вместилище» вещей, составляющих «реквизит быта», «вещный космос» семьи. Остановимся здесь на реконструкции и описании второго аспекта — того вещного мира, ко-
торый заключен внутри дома. Для этого обратимся сначала снова к совокупным ассоциативным полям слов дом, семья, с одной стороны, и слов вещь (вещи) — с другой и «вытащим» из них все ассоциаты, представляющие собой «слова-вещи».
Проделав эту работу, мы получили довольно хаотичный список слов и словосочетаний. Перед нами встал вопрос: каким образом представить описание этого фрагмента концептосферы повседневности? Как внести в такое описание некоторую структурную стройность, не нарушив при этом естественной «жизни» слов-вещей? На помощь пришли две подсказки. Одна из идей уже была сформулирована нами в самом начале раздела. Это мысль о том, что большинство слов-вещей может быть разделено на функциональные, или «вещи-операторы», при которых предикатами должны быть слова, так или иначе обозначающие «действия», «операции», производимые с помощью этих вещей; вторую же группу составляют так называемые «магические» слова-вещи. Эти последние призваны «украшать» нашу повседневную жизнь, «выражать в себе свидетельство, память, ностальгию, бегство от действительности» [3]. Это «вещи-символы», которые вместе со своими наименованиями выступают как культурные знаки.
Разумеется, между этими двумя группами происходит постоянное взаимодействие, потому что и чисто функциональные вещи тоже «переживаются», чаще всего помещаясь в ценностной шкале «престижно/непрестижно», «модно/немодно».
Второй аспект системности связан с тем, что в наше поле зрения должны попасть прежде всего такие слова-вещи, которые являются единицами концептосферы повседневности, т.е. концептами. Таковыми же являются не все слова (в данном случае слова, обозначающие вещи дома, семьи), а только те из них, которые особым образом «переживаются» людьми, наделены ими некоторыми духовно-ценностными «качествами» и поэтому могут быть описаны с помощью оценочных предикатов.
Наконец, оба названных «измерения» выявляются особенно ярко на «оси времени», ибо в одном доме (в одной семье), как правило, «уживаются» бытовые предметы, созданные и попавшие в дом в разные периоды, а иногда и в разные эпохи. Это нечто вроде «эволюционных семиотических рядов» Тайлора, описанных Ю.С. Степановым в его «Словаре русской культуры» [4, с. 21—40, 43].
«Главные» вещи дома-жилища (квартиры, комнаты), объединены родовым понятием — мебель. Поэтому и наше исследование-описание мы также начинаем с тех слов-вещей, которые входят в этот ряд.
Само слово мебель образует в сочетании с некоторыми прилагательными-определениями устойчивые концептуальные комплексы, которые в языковом сознании русских имеют специфический смысл. Так, одной из самых частотных (и к тому же «зеркальных») реакций является прилагательное импортная. Это словосочетание конкретизируется еще одним уточ-
няющим прилагательным — югославская. А дополненное глаголом достать оно воспроизводит целый фрейм типичной ситуации советской эпохи — достать импортную (югославскую) мебель было тогда весьма непросто, а обладать ею — престижно.
В этот же концептуальный комплекс входит и ассоциат совковая, который может рассматриваться как психологический оппозит к слову импортная, т.к. обозначает отечественную (советскую) мебель низкого качества.
Представления русских о красивой мебели выражены в таких определениях, как: полированная, из красного дерева, инкрустированная. Эти эстетические вкусы, как мы видим сегодня, подвержены изменениям, и то, что считалось красивым всего десять лет тому назад, современным русским может уже не нравиться.
Кстати, еще одна концептуальная оппозиция — современная/старинная мебель — также важна. Однако в русском языковом сознании прилагательные старая и старинная (антикварная) довольно четко противопоставлены: от старой мебели стремятся избавиться и купить (достать) новую, а старинную и антикварную большинство русских предпочитает видеть не у себя дома, а в музее или антикварном магазине.
В современных же квартирах чаще всего можно увидеть такую «пару», как стенка — мягкая мебель. Рассуждения об этом «двоичном» концепте Ж. Бодрийяр включает в более глобальное противопоставление, касающееся современного интерьера и существования в нем человека, которого автор называет «человеком расстановки»: «. авангардные модели мебели строятся на фундаментальной оппозиции корпусные блоки/мягкая мебель и подчиняются практическому императиву расстановки, которому противостоит (так же как мягкая мебель противостоит корпусной) общее понятие домашней «среды». Далее Бодрийяр приводит примеры рекламы подобной мебели:
«ОСКАР: создайте своими руками среду своего дома в стиле ОСКАР! Увлекательно и непривычно! ОСКАР — это мебельный конструктор, комплект деталей для сборки.
Откройте для себя удовольствие своими руками построить уменьшенную красочную модель своей обстановки! Вы создаете ее у себя дома, не спеша, пробуя разные варианты!
Наконец, найдя окончательное решение, вы заказываете себе гарнитур ОСКАР по оригинальной персональной модели, и он станет гордостью вашего дома!»
<. > Подобные примеры показывают, как над функциональной вещью надстраивается некий новый уровень организации быта. Символические и потребительские ценности отступают на второй план, оттесняемые смысловыми элементами организационного порядка. <. > Вещи более не наделяются «душой» и не наделяют нас более своим символическим «присутствием»; наше отношение к ним делается объективным, сводится к
размещению и комбинаторной игре. Значимость такого отношения — уже не инстинктивно-психологического, а тактического порядка. Знаками вашей личности служат те или иные приемы конструктивной игры, а не ваше таинственно-уникальное отношение к вещам» [3, с. 24—25].
Во II томе «Русского ассоциативного словаря» ассоциат стенка (в форме вин. падежа-объекта — стенку) встречается в ответ на стимулы: передвигать, перемещать, что также можно считать подтверждением наблюдений французского ученого.
Следуя дальше за «логикой» языкового сознания среднего русского, обратимся теперь к обозначающим видовые по отношению к родовому концепту мебель словам-вещам. Среди них: шкаф, диван, кресло, кровать, буфет, стул, тумбочка (I том «РАС»); гардероб, комод, шифоньер (II том).
Как видим, среди встретившихся нам предметов мебели есть «синонимичные»: шкаф, гардероб, шифоньер. Рассмотрим их ассоциативные поля последовательно.
Шкаф, сочетаясь с разными прилагательными, может иметь разное назначение: для хранения одежды, белья — платяной, для белья; для книг — книжный; для посуды и другой кухонной утвари — кухонный. Основные свойства шкафа — большой размер (большой, высокий, большой ящик, огромный, громадный); тяжеловесность (тяжелый); монументальность — являются основанием для формирования переносных значений и смыслов. Так, крупного мужчину атлетического телосложения иногда называют шкафом. Элементы толкования именно этого значения также содержатся в ассоциативных полях этого слова — культурист, вышибала, Вовка. Эти же свойства послужили, вероятно, основанием для того, чтобы называть шкафом советский компьютер. Национальную специфику смысла данного слова составляют такие ассоциаты, как глубокоуважаемый, монолог. Они указывают на прецедентный текст — известную всем русским пьесу А.П. Чехова «Вишневый сад», точнее, на монолог Гаева, о котором мы упоминали в начале статьи.
Гардероб только в одном из своих значений полностью синонимичен слову шкаф, что и находит подтверждение в ассоциативном поле этого слова: самые частотные реакции — это одежда, шкаф (7); кроме того, есть такие ассоциаты, как прямоугольный шкаф, для вещей, для одежды, для платья; это шифоньер. Однако в сознании носителя русского языка это слово в большей степени связано с двумя другими его значениями, отмеченными в словаре С.И. Ожегова как 2-е и 3-е соответственно:
2. Помещение в общественном здании для хранения верхней одежды посетителей. 3. Носильное платье, одежда одного человека. Г. артистки. Обновить свой г. [8].
В ассоциативных полях (I и II томов) «Русского ассоциативного словаря» 2-е значение выражено такими ассоциатами: театр, в театре, в вестибюле, в кино, в учреждении, институт, школа, закрыт, открытый; раздевалка;
гардеробщик; номерок, номерки; платный; раздеваться, сдавать; ворье. Как видим, смысл этого слова в языковом сознании русских представлен довольно богато — в нем структурно отражен фрейм типичной ситуации «Пользование гардеробом в общественном месте».
Кроме того, опираясь на данные РАС, можно уточнить 3-е значение словаря С.И. Ожегова: гардероб — это не только носильное платье и вещи одного человека, но и определенной группы людей; женский, мужской.
Шифоньер — это слово в лексиконе современного русского употребляется довольно редко. В РАС оно представлено только одной словарной статьей — в обратном словаре (Т.П) — несколькими словами, на которые респонденты отреагировали данным словом: передвигать 3; гладкий, моль, сложный, шкаф 1; 5+7.
Вторым предметом мебели в нашем списке оказался диван. Основное качество дивана — удобство (мягкий, удобный, широкий, большой), так как главное назначение его — служить местом, на котором можно лежать, отдыхать, спать, расслабиться, устроиться, смотреть телевизор; кроме того, диван создает в доме уют и комфорт. Самый распространенный тип дивана — это диван-кровать, т.е. такой, который может служить диваном днем, а ночью раскладывается, как книжка, и превращается в дву/х/спальную кровать. Для малогабаритных квартир это изобретение было настоящим «открытием» и спасением.
Кресло — тоже мягкая мебель, и поэтому в ассоциативных полях РАС реакция мягкое — самая частотная (в I томе — 119). Отметим, что в языковом сознании среднего русского отражены все значения рассматриваемого слова, отмеченные в словаре С.И. Ожегова. Однако нас сейчас интересует только то, которое обозначено как «предмет мебели». Главное назначение кресла, как и дивана, — быть местом отдыха и расслабления (отдых, отдыхать, успокоение). Впрочем, и оно может при необходимости стать кроватью (кресло-кровать — 50 реакций в I томе РАС). Из ассоциативных полей 2-х томов может может быть выстроен фрейм типичной ситуации «Отдых в кресле»: отдых, сидеть, в комнате, в углу, дедушка, плед, телевизор, книга. Популярным видом кресла является кресло-качалка (вторая по частотности реакция в I и II томах — 55 и 27 соответственно). В любом случае, это слово-вещь «переживается» русскими как «хорошее»: удобство, красиво, тепло, хорошая вещь, комфорт, уют.
Буфет и комод сегодня снова входят в моду. Однако еще несколько лет назад, когда проводился ассоциативный эксперимент, большинство респондентов относили их к антиквариату и бабушкиным вещам. Что касается слова буфет, то оно идентифицировалось в основном в другом своем значении — «Небольшая закусочная» (Ожегов). Как предмет мебели это слово вызвало всего несколько единичных реакций: деревянный, из красного дерева, с посудой, старый дом. Комод, как мы уже отметили, — предмет старинной мебели (старый, старинный, бабушкин, бабушки, у бабушки, антиквари-
ат, древний, старость). Анализируя причины «возвращения» в современный интерьер старинных вещей (в том числе и мебели), Жан Бодрийяр пишет: «Старинная вещь обладает особым статусом. <...> Фактически старинная вещь вполне интегрируется в структуры «среды», поскольку там, где она помещена, она в общем переживается как «теплый» элемент, в противоположность всему «холодному» современному окружению.
<...> Старинная вещь — это всегда в широком смысле слова «семейный портрет». В конкретно-вещественной форме она запечатлевает в себе некое достопамятное прошлое. <. > В рамках частного быта подобные предметы образуют сферу особо приватную: человек имеет их, как имеет предков — не как собственность, а как заступников. <...> У старинных вещей есть как бы аристократическая частица при имени, и своим наследственным благородством они компенсируют слишком быстрое старение вещей современных. В прошлом старцы считались прекрасными, так как они «ближе к Богу» и богаче опытом. Нынешняя же техническая цивилизация не признает мудрости стариков, зато преклоняется перед внутренней плотностью старинных вещей: в них одних запечатлен нетленный смысл» [3, с. 83—93].
Чтобы продемонстрировать глубину различий между культурными представлениями о реальных предметах и явлениях действительности, С.Г. Тер-Минасова в своей книге «Язык и межкультурная коммуникация» приводит интересный пример со словом стол. «В разных культурах понятие об этом предмете, обозначаемом в разных языках различными словами как разными звуковыми комплексами (стол, der Tisch, a table, la table), но «эквивалентными по значению», будет разным. <...> В близкородственных европейских культурах различие между тем, что стоит за, казалось бы, несомненно, эквивалентными словами разных языков, становится вполне наглядным из одного любопытного откровения известной русской киноактрисы Елены Сафоновой, поселившейся в Париже с му-жем-швейцарцем: «Дело не только в чужом языке. Дело в том, что, когда я говорю на любом языке слово «стол», я вижу перед собой круглый деревянный стол на четырех ногах с чайными чашками. А когда французы говорят «стол», они видят стол стеклянный, на одной ножке, но с цветочками» [5, с. 55—56].
Теперь у нас есть возможность «заглянуть» в языковое сознание носителя русского языка и посмотреть, что в нем стоит за словом стол. В «Русском ассоциативном словаре» при этом слове — два больших ассоциативных поля. Обратимся к этому материалу. Действительно, вторая по частотности реакция в прямом словаре — круглый — 46; в обратном — 41; деревянный — четвертая по частотности реакция в I томе — 28, первая — 79 — во II; частотной является и ассоциат ножки. И конечно же, русский стол обязательно накрыт (накрытый), он покрыт скатертью (скатерть), и на нем еда, пища, кушанье, яства, обед, хлеб, крепкий утренний чай. Если же в до-
ме гости и это праздничный стол, то он хлебосольный, царский и буквально ломится (от еды), на нем можно увидеть не только чайник и чашку, но и столовое вино, коньяк, пирог и другие яства. За столом обычно сидит семья или гости, друзья, т.е. собеседник/и/.
Однако стол может быть не только обеденный, но и письменный, журнальный, кухонный. И у каждого вида стола — свои атрибуты. Но обязательно при каждом столе стоит стул. Это самая частотная реакция на слово-стимул стол — 86 (I том). Это слово-вещь русским языковым сознанием «переживается» своеобразно. Стул почему-то видится сломанным, без ножек, скрипучим; он или скрипит, шатается, или даже сломался и упал.
Последние два предмета мебели — стол и стул «помещаются» русскими не только в комнате, но и в кухне. Кухня, как мы уже отмечали, вообще занимает важное место в доме и в жизни семьи. В русском языковом сознании это слово ассоциативно тесно связано со словом-концептом быт. Значит, и многие бытовые вещи сосредоточены именно в кухне. Просмотрев соответствующие словарные статьи обоих томов «Русского ассоциативного словаря», нам удалось отыскать там такие слова-вещи, как: стол, стул, плита, холодильник; посуда, кастрюля, кастрюли, самовар, чашка, вилка (I том); стол, плита, плитка, холодильник, кухонный шкаф; посуда, кастрюля, блюдо, нож, скалка, чайник, швабра, фартук; комбайн, агрегат, прибор (II том). Одна из самых частотных реакций — кастрюля. Именно с этим предметом обычно связаны самые негативные эмоции у женщин, занимающихся домашним хозяйством. Это слово-вещь — один из символов рутины повседневной жизни. В ассоциативном поле слова кастрюля мы и находим ассоциат — обыденность. В словарных статьях РАС, посвященных слову кастрюля, можно найти и другие слова, обозначающие традиционные бытовые вещи: ложка, миска, сковорода, сковородка, половник, чайник (I том); чайник, решето, сито (II том).
Все названные и описанные выше слова-вещи, наполняющие дом (жилище), конечно, по-своему «переживаются» их владельцами. В микросфере концепта семья (дом) присутствие «одухотворенных» вещей тем более закономерно. Об этом же пишут М.В. Китайгородская и Н.Н. Розанова в статье «Вещный мир» человека: коммуникативно-жанровый аспект»: «Одухотворенное» отношение к предмету начинается тогда, когда он выступает как своего рода «аккумулятор памяти», когда человек осознает его место на «оси времени». Время может проступать не только через «вещный космос» социума (т.н. «вещи века»), но и через мир вещей отдельного человека. Это прежде всего предметы, имеющие отношение к п р о ш л о м у с е м ь и, каким-либо людям или событиям, входящим в л и ч н у ю сферу говорящего» [6, с. 172]. (Вспомним «ножницы» и «чемоданчик» Георгия Месхишвили!)
Ясно, что в каждой семье есть «свои» вещи, хранящие ее память и историю. Но, как справедливо отмечают в уже упоминавшейся статье М.В. Ки-
тайгородская и Н.Н. Розанова, «особое место среди семейных реликвий занимают ф о т о г р а ф и и... В отличие от других предметов, функция «аккумуляции памяти» является для фотографий прямой, непосредственной» [6, с. 174]. В вербальной памяти русских эта вещь также «отмечена» такими ассоциатами, как: фото (I): на память, друга, любимой, альбом, в рамке, море в пальмах, подарили; фотоаппарат (I): снимок в вечность; фотография (I): на память, старая, на стене, память, моя, семьи, дедушка, детская, друга, жены, каникулы, Кирюша, класса, личная, любимая, любимой, мамы, матери, напомнить, предков, прошлое, ребенка, родная, святая, семейства, слезы, 12 года; фото (II): ^ альбом; фотография (II): ^ альбом, на стене, настольная, о тебе, помнить; фотография (старинная) семьи ^ семья; альбом (I): фото, фотография, для фото, память, семейный, с фото, семья, старый, альбом (II): семейный, фото, вспоминать.
Итак, как видим, семейный фотоальбом — одна из реликвий семьи (дома), вещь, наделенная «духовной памятью».
Так как история семьи и семейная память «держатся», как правило, на поколении «бабушек» и «дедушек», именно в ассоциативных полях этих слов можно также обнаружить «старинные вещи семьи». Так, во втором томе РАС бабушка, бабушки, бабушкино, бабушкина, бабушкина — это реакции на такие слова-вещи-стимулы, как: авоська, комод, очки, печь, платок, скамейка, сундук, тапки, корыто, сито, трость; деда, дедушка, дедушки, дедушкин: портрет, фотография, очки, молоток, пасека, трость, велосипед, качалка, кресло, мольберт. Эти «нехитрые» вещицы чаще всего обнаруживаются в деревенских домах бабушек и дедушек. В городе сегодня почти исчезла милая привычка хранить старые вещи предков, все выбрасывается и заменяется новыми, более современными и престижными вещами. Иногда из-за отсутствия места в тесных городских квартирах, при переездах, а иногда — просто так, по недомыслию.
Однако память еще хранит представление о некоторых вышедших из употребления (на время или навсегда?) словах-вещах. Вместе с более современными бытовыми предметами они, как мы уже отмечали, составляют своеобразные «эволюционные семиотические ряды». В этих рядах особенно отчетливо прослеживается «движение» от символичности старых слов-вещей к функциональности и престижности современных. Рассмотрим некоторые примеры.
1) веник — метла — (метелка) — швабра — щетка — пылесос
В приведенном ряду только слово швабра иноязычного происхождения (предположительно оно пришло в русский язык из нижненемецкого. Впервые встречается в Уставе морском 1720 г. — данные «Этимологического словаря русского языка» М. Фасмера). Остальные — исконно русские.
Все эти слова-вещи присутствуют в нашем современном быту, но по-разному «переживаются» их владельцами.
Слово веник с древнейших времен обозначало две похожих, но разных по функции вещи. В «Словаре русского языка» С.И. Ожегова оно толкует-
ся так: «Связка веток, прутьев, сухих длинных стеблей». Подметать пол веником. Банный в. (для парения в бане). Кормовые веники. [8].
В «Русском ассоциативном словаре» словарные статьи выглядят так:
Веник (I том): березовый 18; баня 10; подметать 5; желтый,
мусор, пол, совок 4; береза, мести, метла, уборка 3; банный, домашний, метелка, электро 2; в бане, веник, в прихожей, в углу, в углу на кухне, голик, гонять, грязь, деревня, добротный, зеленый, из березовых листьев, из березы, льняной, маленький, метет, наш, не вяжут, палас, палка, парная, плохой, половой, предмет домашнего обихода, просо, пучок соломы, пушистый, пыль, растет, старый, тряпка, цветы, человек, чистота, чуток, швабра, шустрый 1; 106+52+0+37
веник (II том): ^ метелка 19; березовый 17; метла, совок 15;
баня 5; мести 4; драный, дубовый, фирма 3; дворник, ивовый, простой, прут, пылесос, сплетен, уборка 2; безмозглый, береза, душистый, заметать, исполнить, лен, летающий, махровый, мокрый, мусор, нести, общий, огромный, отцы, перистый, подарить, полено, поставить, принести, простуда, прятать, сосновый, убирать, убраться, упорный, финский, хлам, ценный, чай, честь, чисто, чистота, швабра, шустрый, щетка 1; 51+133
веник, лафа, жизнь (том II): ^ баня
веников не вяжет (том II): ^ фирма 7; контора 1; 2+8
веником (том II): ^ мести 2; метет, несметный 1; 3+4
Итак, самые частотные ассоциаты в обоих томах «Русского ассоциативного словаря» связаны со значением «банный веник, веник для парения в бане». Но нас в первую очередь интересует комплекс ассоциатов, связанных с другим значением слова веник — «предмет домашнего обихода, предназначенный для уборки мусора, пыли».
Как видим, это толкование составлено из лексических единиц-ассоци-атов, которые есть в АП данного слова. Помимо этих компонентов, составляющих его значение, чистую семантику, в представленных ассоциативных полях можно найти ассоциаты, в которых отражены элементы интерсубъективного смысла слова веник. Прежде всего это те реакции, в которых «обна-
руживается» сигматика — наиболее типичные ситуации употребления этого слова. Эти ситуации могут быть представлены в виде фреймов.
Так, например, фрейм «Уборка в доме» может выглядеть следующим образом:
Действия: подметать, мести, убирать, убираться
Инструменты: веник, совок, швабра, тряпка, метла, пылесос
Объекты: мусор, грязь, пыль, палас, пол
Цель: чистота, чисто
Место хранения: в прихожей, в углу, в углу на кухне
Прагматический аспект интерсубъективного смысла рассматриваемого слова выражен в ассоциатах, в которых «закодированы» специфические контексты употребления, известные всем носителям русского языка. Например, ассоциативные пары веник — цветы; подарить — веник могут быть «расшифрованы» так: «Плохой букет цветов презрительно или иронично называют веником». Или другая пара веник — чай связана в русском языковом сознании с плохим чаем, вкус и «аромат» которого напоминают веник, опущенный в кипяток. Наконец, в АП прямого и обратного словарей есть реакции, которые составляют ставшие крылатыми выражения: «Фирма веников не вяжет» (о работе высокого качества, о высоком профессионализме, иронич.); «шустрый веник» — так иронично называют слишком активного, пронырливого человека.
Следующие два слова, включенные нами в «эволюционный ряд», — метла и метелка. В прямом словаре самыми частотными реакциями на эти стимулы является ассоциат веник (15; 19), что подтверждает правильность нашего решения. В обоих ассоциативных полях много таких общих ассоциатов, которые встречаются и в АП слова-стимула веник: мусор, совок, мести, уборка, пыль, грязь, чистота. Специфическими являются те ас-социаты, в которых: а) представлен элемент значения, указывающий место уборки (уличная, двор, в отличие от веника, которым, как правило, подметают мусор в помещении); б) переносные значения, возникшие в результате образного переосмысления некоторых признаков рассматриваемых слов-вещей. Так, слово метелка обозначает и девушку легкого поведения, прическу, хвост; на базе слова метла возникла пословица: «Новая метла по-новому метет», которая воспроизведена респондентами как «частями» (метет, новая, по-новому, по-новому метет), так и полностью. В обоих ассоциативных полях метелка и метла «соседствуют» с одним из самых частотных ассо-циатов — Баба-яга. Это и понятно: ведь ступа и метла (метелка, помело) — важнейшие атрибуты этой популярной русской сказочной героини. Эти же «предметы» обычно «встраивают» дети и в руку снеговика зимой.
Швабра — это тоже инструмент, орудие труда для уборки. В ассоциативном поле этого слова-стимула в прямом словаре (I том) есть несколько толкований этого слова-вещи, в которых содержится указание на ее отличие от веника, метлы, метелки: для мытья; предмет для мытья полов; устрой-
ство для мытья полов; штука для мытья полов; с тряпкой; с палкой. Однако, как и для предыдущих слов-вещей, швабра стала основой для образования переносных значений с яркими коннотативными «приращениями» смысла: страшная женщина; растрепанность; с бигудями; Мурысина Ирина; училка, учительница. В этом своем значении швабра выступает как синоним слова вобла, которое тоже присутствует в рассматриваемом ассоциативном поле.
Щетки, как видно в АП этого слова, бывают самые разные: для зубов, для одежды, для обуви, для кошки, собак чистить; для того, чтобы мыть или мести пол (половая). Некоторые свойства этого предмета переносятся на другие объекты: волосы, щетина, еж.
Завершает представленный ряд слов-вещей пылесос — бытовая техника для уборки в квартире; аппарат; пылесборник. Это слово-вещь отнесено нами к разряду «слов-операторов», «переживание» которых их владельцами связано с такими понятиями, как «престижность/непрестижность» обладания ими, «одобрение/неодобрение их технических характеристик и, соответственно, названий фирм-производителей. Все эти аспекты интерсубъективного смысла довольно полно представлены в соответствующих ассоциативных полях обоих томов «Русского ассоциативного словаря»:
I том: новый, импортный, мощный, моющий, японский, электрический, зеленый, красный, синий, Мулинекс, Филипс (Philips), лучший, много денег; шум, гудит, тянет.
II том: босс, импортный, вихрь.
Отметим, что в ассоциативных полях слова пылесос нет таких реакций, в которых бы отразилось хоть одно переносное значение. Другими словами, это слово-оператор еще не прошло стадию образного переосмысления, на базе которого и возникают знаки-символы. Есть лишь один ассоци-ат — хобот у слона, который в дальнейшем, возможно, станет основой для такой символизации.
Помимо уже названных «эволюционных семиотических рядов», некоторые другие группы слов-вещей образуют иногда целостные «концептуальные комплексы». Не имея возможности представить здесь их полное описание, приведем лишь несколько примеров: халат — тапки
деньги — валюта — рубль — доллар — евро пиво — вобла — водка — селедка золото — хрусталь — ковер (палас) дача — машина — квартира
холодильник — телефон — телевизор — компьютер — ноутбук В языковом сознании русских людей эти «концептуальные комплексы» имеют специфическое преломление, отражая либо представления о рутинности повседневной жизни (халат — тапки), либо уровень благосостояния (дача—машина—квартира; золото—хрусталь—ковер (палас)), либо степень «технической оснащенности» жилища (пылесос, холодильник, телевизор,
компьютер и под). Впрочем, за годы, прошедшие после последнего этапа ассоциативного эксперимента, этот «набор» существенно изменился. Однако важно, что он по-прежнему своеобразно, по-русски, «переживается», отражая ценностные ориентации и «переориентации» среднего носителя русского языка и русской культуры.
Глоссарий:
Ассоциативное поле — совокупность ассоциативных реакций на предъявленное испытуемым слово-стимул.
Слово-стимул — слово, предъявляемое испытуемым в ассоциативном эксперименте, с заданием отреагировать на него первым пришедшим в голову словом.
Ассоциат — первое пришедшее в голову испытуемого слово на предъявленное ему экспериментатором слово-стимул в ассоциативном эксперименте.
Языковое сознание — знания, ассоциированные с языковыми знаками для овнешнения в процессе общения образов сознания.
Интерсубъективный смысл языковой единицы — знания о мире, общие для представителей той или иной лингвокультуры и ассоциативно связанные с этой языковой единицей.
Концепт культуры — «как бы сгусток культуры в сознании человека; то, в виде чего культура входит в ментальный мир человека. И, с другой стороны, концепт — это то, посредством чего человек — рядовой, обычный человек, не «творец» культурных ценностей — сам входит в культуру, а в некоторых случаях и влияет на нее» [Степанов 2001].
ЛИТЕРАТУРА
1. Топоров В.Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ. Исследования в области мифопоэтического: Избранное. М.: Издательская группа «Прогресс», 1995.
2. Лотман Ю.М. Беседы о русской культуре: Быт и традиции русского дворянства (XVIII — начало XIX века). СПб., 1996.
3. Бодрийяр Ж. Система вещей. М., 2001.
4. Степанов ЮС. Константы: Словарь русской культуры. М., 2001.
5. Тер-Минасова С.Г. Язык и межкультурная коммуникация. М., 2000.
6. Китайгородская М.В., Розанова Н.Н. «Вещный мир» человека: коммуникативно-жанровый аспект // Русский язык сегодня. Вып. 1. Сб. статей / РАН. Ин-т рус. яз. им. В.В. Виноградова. Отв. ред. Л.П. Крысин. М., 2000.
7. Русский ассоциативный словарь. В 2-х т. / Ю.Н. Караулов, Г.А. Черкасова, Н.В. Уфимцева, Ю.А. Сорокин, Е.Ф. Тарасов. М.: ООО «Издательство Астрель»: ООО «Издательство АСТ», 2002.
8. Ожегов С.И. Словарь русского языка. М., 1990.
9. Караулов Ю.Н. Русский язык и языковая личность. М.: Наука, 1987.
10. «Огонек», № 26, 2001.
