CC BY
318
УДК 81'25
К.И. Леонтьева
СЕМИОТИКА ТЕКСТА Ув. СЕМИОТИКА ДИСКУРСА: К ПОИСКУ АДЕКВАТНОГО ЭПИСТЕМОЛОГИЧЕСКОГО ОСНОВАНИЯ ТЕОРИИ ХУДОЖЕСТВЕННОГО ПЕРЕВОДА
Семиотика дискурса как порождение постструктурализма предполагает отказ от классической эссенциалистской концепции чтения, центрированной на авторской интенции (семиотика текста) при параллельном признании смыслового динамизма (девиантности и вариативности) коммуникативных практик в качестве исходной эпистемологической презумпции. В статье на примере современных западных концепций перевода показано, почему и насколько эффективной может стать интеграция данной презумпции в российскую теорию художественного перевода.
Ключевые слова: теория художественного перевода, семио-дискурсивная онтология, семиотика дискурса, «видимость» переводчика, смысловая девиантность, инференциальность, нонэссенциализм.
Анализ западной теории художественного перевода показывает, что значительная часть современных концепций имеет ярко выраженную семиотическую направленность (см.: [Леонтьева 2012; 2013]). Для отечественного переводоведе-ния использование семиотического инструментария также не является методологическим новшеством: поскольку перевод как оперирование знаковыми системами изначально имеет знаковую, т.е. семиотическую сущность, практически во всех российских изданиях анализ переводческой проблематики так или иначе сводится к трем уровням языкового знака - семантике, синтактике и прагматике. Принципиальное различие заключается в том, что если наши переводоведы (даже в рамках деятельностной онтологии перевода, несмотря на ее бесспорную инновативность и общую методологическую адекватность) по-прежнему «по инерции» опираются на положения классической семиотики текста (Ф. де Соссюр, Л. Ельмслев, Ю.М. Лотман и др.), то для западных теоретиков, уже давно работающих в качественно иной парадигме (постструктурализм и де-конструктивизм), эпистемологическую основу составляет семиотика дискурса (Ч.С. Пирс, Р. Барт, Ю. Кристева, М. Фуко, Ж. Деррида, П. де Ман, У. Эко, А. Понцио, М. Риффатер, С. Петрилли, Д.Л. Горле и др.).
Общеизвестно, что в современной лингвистике (в том числе в России) аналитический фокус сместился с текста на дискурс. В 2003 г. это позволило М.Л. Макарову говорить о становлении новой, интегральной по своему характеру дискурсивной онтологии, в которой в отличие от традиционной лингвистики (механистическая онтология) коммуникативные процессы и феномены исследуются в рамках качественно иной среды -в социально-психологическом «человеческом
пространстве», что предполагает уже не просто антропоцентризм, а полноценный «коммуникато-роцентризм» [Макаров 2003: 15-19]. Однако семиотика дискурса, которая, в сущности, составляет эпистемологическую основу дискурсивной онтологии, в российской лингвистике, к сожалению, пока не заняла должной позиции. Между тем, ее эпистемологическая ценность для изучения коммуникативных практик не вызывает сомнений. Согласно концепции В.А. Миловидова [Милови-дов 2000; 2010], одного из немногих исследователей, развивающих положения семиотики дискурса в России (наряду с В.Е. Чернявской, Г.И. Коси-ковым, частично также М.Л. Макаровым, В.И. Ка-расиком и некоторыми другими учеными), она заключается в следующем.
Структуралистский знак в силу его дуальности «безразличен» к субъективной оценке денотата, это «вещь в себе», вне какого-либо отношения к субъектам коммуникации и к динамической сущности самой коммуникации. В реальности же знаковая цепь структурируется и/или интерпретируется исключительно коммуникантом, поэтому семантика знака напрямую обусловлена его прагматикой, а прагматика знака, в свою очередь, предопределяется прагматической установкой субъекта соответствующей фазы дискурса (как диалогической и динамичной мыслительно-речевой практики, включающей процедуры смысло- и тексток-реации и -рецепции), формируемой под действием актуального для него «перформативного контекста дискурса» [Миловидов 2000: 73]. Забегая вперед, оговорим, что методологически более корректно для номинации указанного перформативного контекста использовать не термин «контекст», который презюмирует «текст» в качестве объекта исследования, а термин «дискурсивная среда». При таком метаязыковом оформлении достигается по-
нятийное единообразие теории, а с ним и ее аналитическая целостность: дискурс становится единственным объектом исследования, а «телу» текста отводится лишь второстепенная роль -в креативной фазе роль дискурса в «сухом остатке» [Карасик 2009: 192], а в рецептивной - роль «матрицы смыслообразования» [Миловидов 2010: 14-15]. Более удачным понятие «дискурсивная среда» представляется и с учетом диалектического единства объекта, субъекта и среды их существования.
Итак, семиотика текста, основанная на дуальной схеме знака и потому «безразличная» к субъективно-дискурсивной направленности се-миозиса, именует дискурсивную среду (перфор-мативный контекст дискурса) «внетекстовыми рядами» [Лотман 1994], тем самым автоматически вынося ее, а следом за ней - и самого субъекта коммуникации «за скобки» анализа. Прямым результатом подобного эпистемологического посыла становится признание содержания знаков в основании знаковой операции (креативная фаза дискурса) и «на выходе» (рецептивная фаза) абсолютно идентичным. Иными словами, презюмиру-ется возможность полного понимания текста реципиентом, в точном соответствии с авторской интенциональной содержательной программой. Именно на такой презумпции основаны переводо-ведческие концепции, оперирующие понятиями эквивалентности и/или адекватности перевода (заметим, что на западе термин «адекватность» практически не используется - за исключением немецкой школы перевода, откуда он и пришел в Россию).
Между тем, для подобного содержательного тождества необходима идентичность дискурсивных сред автора и реципиента, т.к. при семи-озисе именно дискурсивная среда выступает в качестве (де)кодирующей системы: конституирующие ее факторы предопределяют прагматическую установку коммуниканта, а следовательно и характер, и результат его дискурсии, т.е. смысло-и текстокреации или -рецепции. В реальной коммуникации это невозможно, поскольку дискурсивная среда, актуальная для каждой новой языковой личности, включает уникальный (и по качеству, и по составу) набор факторов. Следовательно, между дискурсивными средами автора и реципиента всегда имеется определенный «зазор» [Миловидов 2010: 11-12], и он автоматически предопределяет неизбежность различий между смысловыми предпосылками и последствиями реализации дискурса на поле одного того же «тела» текста. То же самое можно сказать
и о ментальных лексиконах и концептосферах, актуальных для автора и реципиента, которые также предопределяют характер и результат их дискурсивных практик и могут рассматриваться как составные элементы дискурсивной среды.
Легализовать, эпистемологически презюми-ровать указанную смысловую разность (девиант-ность) позволяет триадическая схема знака Ч.С. Пирса, положенная в основу семиотики дискурса (интерпретативной семиотики), - за счет признания факта неизбежной контекстуализации знака. Согласно Пирсу, денотат (Объект) отражается в материальном «теле» знака (Репрезентаме-не) не во всех отношениях, а лишь в отношении к определенному Основанию (субъективной идеи Объекта), на основе которого в сознании реципиента структурируется новый знак - Интерпретан-та, представляющая собой результат субъективной интерпретации «тела» знака реципиентом, в той или иной степени отличный (курсив автора) от варианта, данного продуцентом в начале знаковой операции [Пирс 2000: 48]. Степень отлич-ности Интерпретант(ов), формируемых в сознании автора и реципиента на основе одного и того же Репрезентамена с точки зрения семиотики дискурса предопределяется степенью разности актуальных для автора и реципиента дискурсивных сред (интердискурсивный зазор), под действием факторов которых осмысливаются конвенциональные значения составляющих текст знаков и их комбинации (см.: [Миловидов 2000: 18]). С этой точки зрения, триадическая схема Пирса (и ее последующие модификации) отражает истинный - «динамический» - семиозис. Соответственно основанная на данной схеме семиотика дискурса для лингвистики может стать более эффективной эпистемой, чем структуралистская семиотика текста, поскольку ее методологические принципы, понятийный аппарат и аналитический инструментарий (интегральный дискурс-анализ) позволяют более адекватно описать динамичную по своей природе коммуникацию. А интеграция данной эпистемы в теорию перевода и межкультурной коммуникации в целом, где интердискурсивный «зазор» возрастает в разы (ввиду объективной лингво-этно-когнитивно-культурной асимметрии), может стать особенно продуктивной.
Известные зарубежные переводоведы А. Чес-терман и Р. Аррохо по этому поводу отмечают следующее. Традиционные теории перевода - это теории эссенциалистского толка: в их основе лежит структуралистское понимание знака как контейнера для субъективно-нейтрального значения и статичного, а поэтому поддающегося контролю
и полной передаче при переводе смысла. Анализ при таком подходе полностью ориентирован на некую авторскую интенцию, восстанавливаемую в ходе некоторой единственно верной, надлежащей интерпретации (традиционная концепция чтения). Соответственно задача переводчика заключается в точном следовании авторской интенции при максимальной «невидимости». В нонэс-сенциалистских теориях, сформировавшихся уже в парадигме постструктурализма, смысл, опред-меченный в знаке, напротив, считается контекстуально и субъективно обусловленным (интерпре-танта Ч.С. Пирса), а, следовательно, нестабильным и изменчивым. С учетом подобного динамизма финального, «окончательного» и единственно истинного смысла у текста просто не существует, поэтому невозможна и какая-либо единственно верная (да и верная вообще) интерпретация (постструктуралистская концепция чтения - интертекстуальность и деконструкция) (см.: [Ches-terman, Arrojo 2000]).
На данной эпистемологической посылке основано качественно новое представление о смысле как о «дифференциальном (курсив мой - К. Л.) множестве» (differential plurality) [Venuti 1992: 12], которое не поддается «репликации» [Malmkj^r 2005: 15] (т.е. повторению, копированию) при переводе. Следовательно, и сам процесс перевода в парадигме постструктурализма рассматривается уже не как реконструкция авторской интенции, которую точно восстановить невозможно, а как производство нового смысла через «трансформацию-дополнение» (см.: [Деррида 1997]), при которой переводчик становится активным участником переводной коммуникации, а не пассивным «прозрачным стеклом» (как принято считать в России), что приводит к «смерти» автора и «рождению» переводчика-читателя [Arrojo 1997]. Ввиду столь отличной от классической трактовки, постструктурализм, согласно Л. Венути, инициировал радикальный пересмотр традиционного то-поса теории перевода [Venuti 1992: 6].
Во-первых, происходит смещение аналитического фокуса с выявления степени сохранения смысла текста оригинала (категории эквивалентности и адекватности) на перевод как «locus of difference» [Venuti 1992: 13] и, безусловно, на семио-дискурсивные факторы, предопределяющие изменение и прирост информации при переводе, «расширение (expansion)» оригинала [Gorlee 1994: 231]. Примечательно, что в России эпистемологически схожее (но онтологически отличное) понимание процесса перевода как расширения смыслового пространства текста (чтобы текст мог стать частью
духовного пространства принимающей культуры) в терминах «коммуникативного динамизма» высказывалось Н.Л. Галеевой (см.: [Галеева 1999; 2011]).
Указанная аналитическая перефокусировка, в свою очередь, предопределяет отказ западных теоретиков от восприятия оригинала и авторской интенции как чего-то «священного» (sacred) [Arrojo 1997] для переводчика, что автоматически снимает проблему «видимости» переводчика, легализует его «интервенцию» [Hermans 2007] в текст. Заметим, что легализовать активную роль переводчика в западном переводоведении предлагали и ранее. В частности представители немецкой скопос-теории говорили о тенденции «свержении оригинала с престола» (dethroning) (см.: [Vermeer 1996]). Однако здесь основанием легализации переводческой интервенции была исключительно прагматика (функционирование текста в принимающей культуре, рецептивный эффект), тогда как в рамках семио-дискурсивного подхода им является смысловая неопределенность дискурса (смысл как дифференциальное множество), а это уже уровень чистой семантики, хотя последняя и предопределяется прагматикой знака.
Исходя из подобных эпистемологических предпосылок, нонэссенциалисты, с опорой на концепцию «смерти автора» Р. Барта (писатель как скриптор, а не производитель и источник смысла) и развивающее ее понятие «функция-автор» М. Фуко (автор как «идеологическая» функциональная фигура, позволяющая ограничить бесконечную множественность смыслов и интерпретаций), вводят в теорию перевода понятие «функция-переводчик» (translator-function) [Arrojo 1997; Lit-tau 1997]. Суть данного теоретического конструкта в следующем. Переводчик, являясь не только реципиентом текста оригинала, но одновременно и креатором текста перевода, выполняет функцию, схожую с функцией автора оригинала (как скриптора): его задача - ограничить интерпрета-тивные траектории в отношениях, которые читатель установит с текстом перевода. При этом переводчик выступает в роли посредника-медиатора, причем как между автором и иноязычным читателем, так и между двумя во многом отличными культурами. Все это наделяет его достаточно большой свободой не только смыслоусмотре-ния, но и смыслоформулирования. Следовательно, «голос» переводчика вмешивается в текст на вполне законных основаниях. Но реципиенты текста перевода должны четко осознать эту регулятивную роль, а для этого переводчик должен стать «видимым» в тексте. Примечательно, что во многом
схожие идеи высказывались и в России, в частности в работе Н.М. Нестеровой, где подчеркнуто, что «провозглашенная М. Фуко и Р. Бартом «смерть автора» сделала переводчика «свободным», превратив его из «раба» <...> в подлинного автора, точнее манипулятора, в руках которого находится жизнь и судьба оригинала» [Нестерова 2005: 10].
Еще одним важным следствием интеграции семиотики дискурса в теорию художественного перевода (в качестве ее эпистемологической основы) является отказ от восприятия переводчика как «читателя par excellence» [Merkle 2008: 178], а следовательно, и отказ от доминирующей в российской науке концепции «идеального» переводчика и перевода.
По замечанию М.Л. Макарова, «коммуникация происходит не как трансляция информации и манифестация намерения, а как демонстрация смыслов, отнюдь не обязательно предназначенных для распознавания и интерпретации реципиентом» [Макаров 2003: 37] (именно поэтому дискурсивная онтология «не допускает однозначного детерминизма и характеризуется в основном размытыми вероятностными зависимостями» [Макаров 2003: 19]). Иными словами, при коммуникации (особенно опосредованной текстами) неизбежна инференция - «додумывание за автора» путем интуитивного самоусмотрения (вывода) смыслов на основе обусловленной интерпретан-той знака «продуктивной гипотезы», которая исчерпывающе текстом не обоснована, но также и не опровергается им [Макаров 2003: 123; Богатырев 2001: 60]. Перевод как коммуникативная практика, предполагающая процесс реконтек-стуализации интерпретант, также характеризуется инференциальностью [Stecconi 2007], и переводческая проекция «тела» текста оригинала есть не более чем гипотеза инференциального характера, основанная не на истинной интенции автора, а на так называемом «намерении текста». Таким образом, если рассматривать перевод как «переговоры», т.е. диалог (как принято в западной доктрине), это «переговоры» не столько с автором [Эко 2006] (поскольку такой подход более соответствует эссенциалистской трактовке смысла), а скорее с текстом [Ponzio 2007], точнее с его «намерением». Намерение текста (intentio operis), согласно автору данной терминологической метафоры У. Эко, не совпадает ни с узким замыслом автора (intentio auctoris), ни с вариативной интерпретацией читателя (intentio lectoris). Это «то, что текст говорит или на что он намекает, исходя из языка, на котором он выражен, и из культурного контекста, в котором он появился» [Эко 2006: 16],
т.е. все смыслы, которые потенциально могут быть распредмечены носителем конкретного языка и представителем конкретной культуры в зависимости от его дискурсивной компетенции.
Если прибавить к тезису об инференциаль-ности перевода фактическую неконгруэтность дискурсивных сред как тех контекстов, в которых протекает креативный и рекреативный семиозис и порождаются интерпретанты, становится ясно, что некоторое противоречие между реальной интенцией автора и ее переводческой интерпретацией неизбежно. Следовательно, любой перевод, независимо от его качества (эквивалентности и адекватности) в той или иной степени неверен оригиналу, является своего рода mistranslation [Koskinen 1994: 451]. Иными словами, любой перевод неизменно предполагает смысловую девиантность и инновативность, которые, как и инференциаль-ность, можно считать универсалиями художественного перевода (см. об этом: [Леонтьева 2013]).
Ввиду этого, помимо пересмотра эпистемологических оснований (концептуальных принципов) теории художественного перевода, семиотика дискурса как эпистема предопределяет необходимость отхода от эссенциалистских категорий эквивалентности и адекватности.
Эквивалентность перевода в ее классическом понимании (как критерий соответствия текста перевода авторской интенции) с позиции семиотики не просто труднодостижима, она вообще невозможна. В силу важнейшей презумпции данной эпистемы - признания субъективности и релятивизма переводческой проекции оригинала, ее неизбежной девиантности, инференциальности и инновативности относительно авторской интенции, эквивалентность превращается в некоторую эмпирико-функциональную «иллюзию» эквивалентности интерпретант, возникающих в сознании конкретного переводчика в рамках конкретной переводческой ситуации и вне этого ситуационного контекста не существующих (см.: [Neubert 1994: 413-414; Ivir 1996: 155]). Сам процесс установления эквивалентности в таком случае полностью предопределяется и направляется факторами дискурсивной среды переводчика как «производителя эквивалентности» (equivalence-producer) [Pym 1995: 166-167]. Неслучайно в западном переводове-дении эквивалентность уже давно воспринимается как абсолютно неэффективная аналитическая категория, необходимая теории исключительно для обозначения того уникального, интертекстуального по своей природе соотношения двух текстов, которое характерно лишь для перевода как особого типа вторичных текстов (см. об этом: [Toury 1995; Stec-
coni 2007]) и которое презюмирует читатель (equivalence beliefs) [Pym 1995: 166-167], воспринимая конкретный текст на языке перевода именно как перевод. В России же эквивалентность по-прежнему ставится во главу угла, причем даже в рамках теорий, основанных на положениях психолингвистики, хотя психолингвистическая трактовка лексикона и процесса интерпретации изначально исключает возможность достижения эквивалентности (безусловно, в ее эссенциалистской трактовке).
Сказанное относится и к адекватности перевода, в том числе к той ее трактовке, которая характерна для актуальной в современной российской теории художественного перевода деятельно-стной онтологии (здесь адекватным признается перевод, задающий аналогичное оригиналу пространство понимания, что позволяет направить рецептивную рефлексию по аналогичному оригиналу вектору). Поскольку в основе понятия адекватности также лежит презумпция наличия у текста некоторой имманентной содержательности, соотносимой с авторской (равно как и с переводческой -для рецептивной фазы перевода) интенцией, с позиции семиотики дискурса адекватный перевод также невозможен. Вместе с тем, если дискурсивные среды автора и переводчика (а в проекции и реципиента в среде принимающей культуры) относительно конгруэнтны, частные несовпадения приведут лишь к количественным модуляциям, к оснащению содержательной программы текста новыми деталями, но не к качественным разночтениям, которые возникают только при значительном конфликте дискурсивных сред (см.: [Милови-дов 2000: 56]). Этот момент, а также бесспорная методологическая ценность категории адекватности не позволяют полностью исключить ее из понятийного аппарата теории художественного перевода. Но для практического применения в рамках семио-дискурсивного подхода потребуется значительно измененная трактовка данного понятия.
Подведем ряд итогов.
1. Семиотика дискурса является более адекватной эпистемой для теории перевода, нежели семиотика текста, поскольку в качестве основополагающей презумпции учитывает динамическую сущность любой коммуникативной практики, какой является и перевод. Динамическая сущность перевода является следствием естественного интердискурсивного зазора - несовпадения дискурсивных сред, актуальных для автора и переводчика (а в проекции - в рамках рецептивной фазы перевода - и реципиента).
2. Семиотика дискурса предполагает отказ от традиционной концепции чтения как точного следо-
вания авторской интенции и легализует (закрепляя в качестве эпистемологической презумпции теории перевода) вариативность и потенциальную смысловую девиантность, инференциальность и инноватив-ность переводческой (и любой иной рецептивной) проекции «тела» текста относительно реальной авторской интенции (содержательной программы оригинала), что для теории художественного перевода, при котором «видимость» переводчика в тексте и степень первичности текста перевода порой достигает своего предела, крайне важно.
3. Семиотика дискурса позволяет по-новому взглянуть на категорию эквивалентности (одну из самых спорных в теории перевода) и адекватности перевода и, тем самым, наконец, разрешить классическую проблему верности перевода (духу или букве оригинала) и напрямую связанные с ней проблемы первичности / вторичности перевода и видимости / невидимости переводчика в тексте.
Все это позволяет говорить о перспективе постепенного становления в российском переводо-ведении качественно новой научной парадигмы -семио-дискурсивной онтологии перевода, основы которой успешно заложены западными теоретиками (см об этом: [Леонтьева 2012]).
Список литературы
Богатырев А.А. Схемы и форматы индиви-дуации интенционального начала беллетристического текста. Тверь: ТвГУ, 2001.
Галеева Н.Л. Параметры художественного текста и перевод. Тверь: ТвГУ, 1999.
Галеева Н.Л. Перевод в лингвокультурологи-ческой парадигме исследования. Тверь: ТвГУ, 2011.
Деррида Ж. Вокруг вавилонских башен // Комментарии. 1997. № 11. С. 82-116.
Карасик В.И. Языковой круг: личность, концепты, дискурс. Волгоград: Перемена, 2002.
Леонтьева К.И. Дискурсивная онтология перевода: к обоснованию статуса // Вестник Тверского государственного университета. Филология.
2012. № 10. Вып. 2. С. 70-85.
Леонтьева К.И. Универсалии поэтического (стихотворного) перевода (на материале русских переводов из англоязычной поэзии XX века): автореф. дис. ... канд. филол. наук. Тверь,
2013.
Лотман Ю.М. Лекции по структуральной поэтике // Ю.М. Лотман и тартуско-московская семиотическая школа. М.: Гнозис, 1994. С. 10-257.
Макаров М.Л. Основы теории дискурса. М.: Гносиз, 2003.
Миловидов В.А. От семиотики текста к семиотике дискурса. Тверь: ТвГУ, 2000.
Миловидов В.А. Назад в будущее: Ч.С. Пирс и семиотические основания теории литературно-художественного дискурса // Знак и символ. Znak I Symbol: сборник научных трудов. Lodz; Тверь: Universitet Lodzki; ТвГУ, 2010. С. 6-16.
Нестерова Н.М. Вторичность как онтологическое свойство перевода: дис. ... д-ра филол. наук. Пермь, 2005.
Пирс Ч.С. Логические основания теории знаков. СПб.: Алетейя, 2000. Т. 2.
Эко У. Сказать почти то же самое. Опыты о переводе. СПб.: Симпозиум, 2006.
Arrojo R. The «Death» of the Author and the Limits of the Translator's Visibility // Translation as Intercultural Communication. Amsterdam: John Benjamins, 1997. Р. 21-32.
Chesterman A., Arrojo R. Shared Ground in Translation Studies // Target. 2000. Vol. 12. Issue 1. P.151-160.
Gorleé D.L. Semiotics and the Problem of Translation. Amsterdam: Rodopi, 1994.
Hermans T. Translation, Irritation and Resonance // Constructing a Sociology of Translation. Amsterdam: John Benjamins, 2007. P. 57-75.
Ivir V. A Case for Linguistics in Translation Theory // Target. 1996. Vol. 8. P. 149-156.
Koskinen K. (Mis)Translating the Untranslatable: The Impact of Deconstruction and Post-structuralism on Translation Theory // Meta: Translators' Journal. 1994. Vol. 39. Issue 3. P. 446-452.
Littau K. Translation in the Age of Postmodern Production: from Text to Intertext to Hypertext // Fo-
rum for Modern Language Studies. 1997. Vol. 33. Issue 1. P. 81-96.
Malmkjœr K. Linguistics and the Language of Translation. Edinburgh: Edinburgh University Press, 2005.
Merkle D. Translation Constraints and the «Sociological Turn» in Literary Translation Studies // Beyond Descriptive Translation Studies. Amsterdam: John Benjamins, 2008. P. 175-186.
Neubert A. Competence in Translation: a Complex Skill, How to Study and How to Teach It // Translation Studies. An Interdiscipline. Amsterdam: John Benjamins, 1994. P. 411-420.
Petrilli S. Translating with Borges // Translation Translation. Amsterdam: Rodopi, 2003. P. 517-530.
Ponzio A. Translation and the Literary Text // Traduction, Terminologie, Rédaction. 2007. Vol. 20. Issue 2. P. 89-119.
Pym A. European Translation Studies, une science qui dérange, and Why Equivalence Needn't be a Dirty Word // Traduction, Terminologie, Rédaction. 1995. Vol. 8. Issue 1. P. 153-176.
Stecconi U. A Map of Semiotics for Translations Studies // Similarity and Difference in Translation. Modena: Guaraldi, 2007. P. 153-168.
Toury G. Descriptive Translation Studies and Beyond. Amsterdam: John Benjamins, 1995.
Venuti L. Introduction // Rethinking Translation: Discourse, Subjectivity, Ideology. London: Taylor & Francis, 1992. P. 1-18.
Vermeer H.J. A Skopos Theory of Translation: Some Arguments for and against. Heidelberg: Text-ConText, 1996.
K.I. Leontyeva
SEMIOTICS OF TEXT vs. SEMIOTICS OF DISCOURSE: SEARCHING THE ADEQUATE EPISTEMOLOGICAL BASE FOR LITERARY TRANSLATION STUDIES
Russian Literary Translation Studies are mainly based on essentialist semiotics of text (structuralism), which presumes the meaning of a literary text to be stable and thus identical for its author and its recipient. As a result our theorists still adhere to the essentialist concept of equivalent or adequate translation centered on the author's intention.
A large part of Western translation theorists, on the contrary, adhere to the so-called semiotics of discourse or interpretative semiotics (poststructuralism and deconstruction). This type of semiotics seems to be a more adequate episteme for Translation Studies, as it presumes meaning instability to be the essence of any communicative practice, translation not being an exception. A logical consequence of such nonessentialist presumption is recognition and legalization of meaning dynamics in translation (i.e. its variability, deviation, inferentiality and innovation), which in its turn is a logical consequence of a natural gap existing between unique discursive environments (a complex of different linguistic, extra-, pragma- and psycholinguistic factors), relevant for the author and the translator, which predetermine the process and the result of text creation and/or comprehension.
From this point of view equivalence and adequacy in translation are actually impossible. This conclusion may help to resolve at last a long-drawn debate over the possibility of fidelity and invisibility of translator in literary translation.
Key words: literary translation studies, semio-discursive ontology, interpretative semiotics (semiotics of discourse), translator's visibility, meaning deviation, inferentiality, nonessentialism.
