CC BY
4
Новый филологический вестник. 2022. №4(63). ----
РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА Russian Literature
DOI 10.54770/20729316-2022-4-110
С.В. Савинков (Воронеж)
СЕМИОТИКА «СЕРЕДИНЫ» И «ЦЕНТРА» В ТВОРЧЕСТВЕ Ф.М. ДОСТОЕВСКОГО: ТИПОЛОГИЧЕСКИЙ АСПЕКТ
Аннотация. «Середина» и «центр» рассматриваются в статье и как знаковые структурные элементы в творчестве Достоевского, и как категории его понятийного языка. На основе изучения функционала этих категорий выстраиваются ти-пообразующие модели устройства человека и социума. В художественной антропологии Достоевского человек осмысливается в категориальной парадигме «середины», «верха» и «низа» (или иных крайностей). Все персонажи писателя делятся на тех, кто имеет «середину» и тех, кто ее не имеет. Первый тип в этой классификации может быть обозначен как человек «середины» (то есть не знающий крайностей), а второй - человек «без середины» (то есть не знающий «середины»). У каждого из этих типов есть разновидности, каждый из которых получает развернутую характеристику. В другой части статьи (где в центре внимания оказывается категория «центра») показывается, что «организация духовной и земной жизни» у Достоевского напрямую зависит от того, кто окажется в центре. Это место может занять и такой, как Фома Опискин, и такой, как Ставрогин, и такой, как князь Мышкин или подросток Аркадий Долгорукий. При сопоставлении высказываний писателя (взятых из разных его текстов) выстраивается такой синтагматический ряд: древний мир был организован Гомером, новый мир - Христом, русский -Пушкиным, а мировой (согласно «Речи о Пушкине») - наделенным «всемирной отзывчивостью» русским человеком. Если «общечеловечество» образуется на основе всеобщего преклонения перед идолом, то «всечеловечество» - на основе всеобщего стремления к идеалу.
Ключевые слова: Достоевский; середина; центр; типология; миропорядок; идол; идеал.
S.V. Savinkov (Voronezh)
Semiotics of the "Middle" and "Center" in the Works of F.M. Dostoevsky:
Typological Aspect
Abstract. "Middle" and "center" are considered in the article both as iconic structural elements in Dostoevsky's work, and as categories of his conceptual language. Based on the study of the functionality of these categories, type-forming models of the human and social structure are built. In Dostoevsky's artistic anthropology, a person is comprehended in the categorical paradigm of "middle", "top" and "bottom" (or other
extremes). All the characters of the writer are divided into those who have a "middle" and those who do not. The first type in this classification can be described as a person of the "middle" (that is, not knowing the extremes), and the second - a person "without a middle" (that is, not knowing the "middle"). Each of these types has varieties, each of which receives a detailed characteristic. In another part of the article (where the category of "centef' is in the center of attention), it is shown that Dostoevsky's "organization of spiritual and earthly life" directly depends on who will be in the center. This place can be occupied by someone like Foma Opiskin, and someone like Stavrogin, and someone like Prince Myshkin or the teenager Arkady Dolgoruky. When comparing the statements of the writer (taken from his various texts), such a syntagmatic series is built: the ancient world was organized by Homer, the new world was organized by Christ, the Russian world was organized by Pushkin, and the world (according to the "Speech about Pushkin") was organized by the Russian man, endowed with "universal responsiveness". If "universal humanity" is formed on the basis of universal worship of an idol, then "universal humanity" is formed on the basis of universal striving for an ideal.
Key words: Dostoevsky; middle; center; typology; world order; idol; ideal.
В художественной антропологии Достоевского человек осмысливается в категориальной парадигме «середины», «верха» и «низа» (или иных крайностей). Если строить типологию с учетом этих категорий, то все персонажи писателя делятся на тех, кто имеет «середину», и тех, кто ее не имеет. Первый тип в этой классификации может быть обозначен как человек «середины» (то есть не знающий крайностей), а второй - человек «без середины» (то есть не знающий «середины»).
Остановимся на характеристике человека «середины». В самом общем виде это человек, существование которого связывается с серединой - с положением между верхом и низом. А вот характер его отношений с этими крайностями указывает на его разновидность.
«Золотая середина» осмысливается Достоевским весьма иронично и отнюдь не по-аристотелевски. Тот, кто к ней принадлежит, не знает ни «верха», ни «низа», поскольку живет «на всем готовом» [Савинков, Фаустов 2010, 108-132] и обращен исключительно на самого себя. В его системе координат он - центр мироздания, а мир - зеркало, отражающее его самодовольное «я». К этому типу у Достоевского можно отнести все разновидности приживальщиков, начиная с Фомы Опискина («Село Сте-панчиково и его обитатели») и мужа мадам М* («Маленький герой») и заканчивая такими лакеями, как Видоплясов и Петр Верховенский. «Готовое» существование такого человека есть основание, повод и возможность для возникновения сюжета борьбы за место: только у «готового» человека может быть нацеленный на его замещение двойник.
Еще одна разновидность человека «середины» - «ординарный» человек. Он тоже не знает крайностей, но уже потому, что его существование подобно движению в колее, удерживающей от возможных отклонений и не позволяющей ни достичь вершины, ни оказаться в самом низу. При этом, однако, ординарный человек амбициозен и, по слову Достоевского,
«весь, с ног до головы <...> заражен желанием оригинальности» [Достоевский 1972-1990, VIII, 385]. Так будет сказано о Гавриле Ардалионови-че Иволгине, которого повествователь отнесет в своей классификации к разряду тех, «кто поумнее». В отличие от «ограниченных», последние о своем положении догадываются, но относятся к этому факту, как к ошибке природы, требующей исправления с помощью «волшебных» помощников - денег или чудесной жены. При этом и «ограниченные», и те, «кто поумнее», будучи самыми что ни на есть ординарными, свято верят в свою исключительность.
Третью разновидность представляют те персонажи, для которых «верх» и «низ» не имеют никакого значения потому, что их нет в системе координат, где точкой отсчета является не действительность, а «живая жизнь» и Христос как средоточие любви, как середина, все к себе стягивающая и всех уравнивающая. Если в пространстве действительности «верх» и «низ» всячески нацелены на размежевание между собой, то в пространстве «живой жизни», напротив, - на снятие различий, разводящих их по разные стороны. Жизнь во Христе Сони Мармеладовой невероятным образом ставит знак равенства между блудницей и святой.
Для второго типа персонажей Достоевского общим признаком является отсутствие середины. Но и «человек без середины» имеет несколько разновидностей. Одну из них представляют те герои, существование которых может быть выражено разделительным союзом «либо-либо»: либо верх, либо низ. Это и Настасья Филипповна («Идиот»), и Грушенька («Братья Карамазовы»), и Лиза («Бесы). А первым из персонажей Достоевского, кто отрефлексировал такое состояние, был автор «Записок из подполья»: «Либо герой, либо грязь, средины не было» [Достоевский 1972-1990, V, 133]. Отсутствие середины подвигает таких персонажей на метание между крайностями. А в случае с Настасьей Филипповной - «безысходной неодолимости двух противоположных стихий духа» [Скафтымов 1972, 43].
Человеком «без середины» является, безусловно, и игрок, персонаж из одноименного романа. В отличие от подпольного человека, который, по его признанию, ничем не смог сделаться (ни героем, ни грязью), игрок с помощью рулетки имеет фантастическую возможность безо всякой, по слову Достоевского, «выделки» - сразу и вдруг - все получить в готовом виде, «один оборот колеса и все изменяется»: «Что я теперь? Zero. Чем могу быть завтра? Я завтра могу из мертвых воскреснуть и вновь начать жить! Человека могу обрести в себе, пока еще он не пропал!» [Достоевский 1972-1990, V, 311].
Еще одну разновидность «человека без середины» представляют те персонажи, которые на «внутреннем» языке творчества Достоевского определяются словосочетанием «широкий человек».
В романе «Идиот» князь Мышкин в разговоре с Ипполитом противопоставит современного человека человеку прошлого времени: «Тогда люди были как-то об одной идее, а теперь нервнее, развитее, сенситивнее, как-то о двух, о трех идеях зараз... теперешний человек шире, - и, кля-
нусь, это-то и мешает ему быть таким односоставным человеком, как в тех веках...» [Достоевский 1972-1990, VIII, 433]. Но наиболее развернутое высказывание о широком человеке инкорпорировано в рассуждение Дмитрия Карамазова о красоте: «<...> иной, высший даже сердцем человек и с умом высоким, начинает с идеала Мадонны, а кончает идеалом содомским. Еще страшнее, кто уже с идеалом содомским в душе не отрицает и идеалы Мадонны <...> Нет, широк человек, слишком даже широк, я бы сузил» [Достоевский 1972-1990, XIV, 100].
Широкий человек - человек без середины не потому, что мечется между крайностями, а потому, что эти крайности так в нем между собой сходятся, что оказываются неразличимыми. В этом случае определяющей чертой «человека без середины» является не раздвоение, предполагающее балансирование между «верхом» и «низом», а двойственность, предполагающая неразличимое соприсутствие крайностей.
Широкому человеку противопоставлен человек «односоставный», у которого нет середины и нет «верха» и «низа» - он целиком сориентирован на какую-либо крайность: либо на «верх», либо на «низ». Такую одно-полярность, можно наблюдать, к примеру, в Рогожине. И в самом деле: «Его предки с неистовым остервенением поклонились деньгам, он же с не меньшим остервенением поклоняется Настасье Филипповне» [Курганов 2001, 58.]. К этому же типу можно отнести и Аглаю Епанчину, бешеная ревность которой к Настасье Филипповне сродни рогожинской ревности к Мышкину.
Возможны, конечно, и некие промежуточные или смешанные варианты. Раскольникову, к примеру, присущи и раздвоение, и двойственность.
Раздвоение Раскольникова обусловлено его балансированием между «верхом» и «низом» из-за невозможности разрешения вопроса о принадлежности к одному из двух разрядов - «право имеющих» или «тварей дрожащих». Двойственность же - как бы наложением друг на друга систем координат с разными точками отсчета: «действительности» и «живой жизни». Как остроумно подметили: «Раскольников - это Соня Мармеладова, в которую вселился (временно, но цепко) бес рациональности и неверия» [Андреев, 2003, 155]. При этом и «двойственность» и «раздвоенность» Раскольникова можно считать следствием его уклонения (по каким-то причинам произошедшего) от изначально ему данной «односоставности». Ее, по всей видимости, и имеет в виду Порфирий Петрович: «Я ведь вас за кого почитаю? Я вас почитаю за одного из таких, которым хоть кишки вырезай, а он будет стоять да с улыбкой смотреть на мучителей, - если только веру иль бога найдет» [Достоевский 1972-1990, VI, 351].
«Широтой» наделены у Достоевского и персонажи не первого плана, к примеру, Келлер и Лебедев из романа «Идиот». И тот, и другой демонстрируют Мышкину возможность такой широты, которая выражается в схождении противоположных друг другу мыслей. От Лебедева князь узнает, что можно искренне раскаиваясь в низком поступке, одновременно стараться извлечь для себя выгоду. «И слова, и дело, и ложь, и правда - все
у меня вместе, и совершенно искренно. Правда и дело состоят у меня в истинном раскаянии <.. .> а слова и ложь состоят в адской (и всегда присущей) мысли, как бы и тут уловить человека, как бы и чрез слезы раскаяния выиграть!» [Достоевский 1972-1990, УШ, 259].
Настало время изменить ракурс и поговорить о значении «середины» как центра в представлении Достоевского о мироустройстве. В свое время еще Н.А. Бердяев обратил внимание на то, что «в конструкции романов Достоевского есть очень большая централизованность. Все и все устремлено к одному центральному человеку, или этот центральный человек устремлен ко всем и всему. Человек этот загадка, и все разгадывают его тайну. Все притягивает эта загадочная тайна» [Бердяев 2016, 339]. Таким центром, требующим разгадывания (акцент Бердяевым сделан именно на этом), в «Подростке» является Версилов, в «Идиоте» - Мышкин, в «Бесах» - Ставрогин. Ставрогина Бердяев уподобил солнцу, вокруг которого все вращается: «<...> он весь - загадка и тайна, он весь из полярных противоположностей, все вращается вокруг него, как солнца» [Бердяев 1914, 80]. Подобно первосущности Плотина (аналогия здесь вполне прозрачна) Ставрогин порождает и формы бытия, и все многообразие вещей путем эманации.
Сначала он эманирует идеи («Все последние и крайние идеи родились в нем: идея русского народа-богоносца, идея человекобога, идея социальной революции и человеческого муравейника»), которые, в свою очередь, «породили других людей, в других людей перешли»: «Из духа Ставроги-на вышел и Шатов, и П. Верховенский, и Кириллов, и все действующие лица "Бесов". Ставрогиным были сотворены все иерархии этого мира: "В духе Ставрогина зародились и из него эманировали не только носители идей, но и все эти Лебядкины, Лутугины, все низшие иерархии 'Бесов', элементарные духи"». И женский мир был также порожден Ставрогиным: «Из эротизма ставрогинского духа родились и все женщины "Бесов"». А заканчивается это место в рассуждениях Бердяева так: «От него идут все линии. Все живут тем, что было некогда внутренней жизнью Ставрогина. Все бесконечно ему обязаны, все чувствуют свое происхождение от него, все от него ждут великого и безмерного - и в идеях, и в любви» [Бердяев 1914, 82].
Однако, согласно интерпретации Н.А. Бердяева, эманация такого рода ведет не к созиданию, а к разрушению: «Безмерность желаний Ставрогина вышла наружу и породила беснование и хаос. Он не совершил творческого акта, не перевел ни одного из своих стремлений в творческое действие, ему не было дано ничего сотворить и осуществить <...> Только подлинный творческий акт сохраняет личность, не истощает ее. Истощающая эманация ничего не творит и умерщвляет личность» [Бердяев 1914, 83].
Интерпретация, данная Ставрогину Бердяевым, стала классической. Однако не собственно в ней сейчас дело. В данном случае внимание должно быть обращено на роль и значение центра в мире Достоевского не только с точки зрения его романного устройства (о чем говорил Бердяев), а с
точки зрения его художественной идеологии.
Нельзя не заметить, что положение Мышкина сходно со ставрогин-ским. Но так же очевидно, что Мышкин является центром другим: не тем, к которому все развернуты, а тем, который сам развернут ко всем. Как заметил Н. Бердяев: «В "Идиоте" все движение идет не к центральной фигуре князя Мышкина, а от нее ко всем» [Бердяев 2016, 341]. Мышкин - центр и середина в том смысле, о котором говорится в Евангелии от Матфея: Христос дал нам обетование: «Где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них» [Мф. 18:20].
С самого начала своего появления в Петербурге князь невольно включается в происходящие перипетии, оказывается в центре двух семейных драм, и все их участники попадают в ситуацию, когда уже не могут что-то предпринять без учета его присутствия.
Мышкин становится соединительным звеном между теми, кто развернут по отношению друг к другу в разные стороны: между Настасьей Филипповной и Рогожиным и одновременно между Настасьей Филипповной и Аглаей; между Аглаей и Ганей Иволгиным, а также между Ипполитом и Ганей Иволгиным и т.д. И тот, кто оказывается рядом с ним, обнаруживают в себе не только свое, но и мышкинское. Это отмечает, например, Рогожин в отношении Настасьи Филипповны: «С тобой она будет не такая, и сама, пожалуй, этакому делу ужаснется, а со мной вот именно такая» [Достоевский 1972-1990, VIII, 174].
Если эманации Ставрогина порождают его своеобразных двойников, образующих множество суверенных и амбициозных единиц, то доброжелательство Мышкина создает условия для сближения крайностей и созидания существования (по аналогии с «широким человеком») без разделительной черты. И сам Мышкин ответно начинает обнаруживать в себе то, что есть у других. Примечательна его реакция на слова Келлера о двойных мыслях: «Вы мне точно меня самого теперь рассказали. Мне даже случалось иногда думать <...> что и все люди так» [Достоевский 1972-1990, VIII, 258]. Здесь было бы не лишним вспомнить о мыслях Достоевского по поводу присущей русскому человеку «всемирной отзывчивости». Она как раз и заключается в предназначенной ему миссии вносить примирение во все противоречия для достижения «великой, общей гармонии, братского окончательного согласия всех племен по Христову евангельскому закону!» [Достоевский 1972-1990, XXVI, 148].
Однако такое взаимообратное соприкосновение «ангелического» и человеческого не повлекло за собой изменения ни людей, ни Мышкина: кто, каким был, таким и остался. В эпилоге о судьбах разных персонажей будет сказано одной строкой: «Лебедев, Келлер, Ганя, Птицын и многие другие лица нашего рассказа живут по-прежнему, изменились мало, и нам почти нечего о них передать» [Достоевский 1972-1990, VIII, 508]. Подобно Пушкину, способному проникать в дух других народов, Мышкину дано проникать в дух других людей, но не дано изменить их. У него как бы нет необходимой для этого пушкинской творческой энергии, без которой
преобразование невозможно. И это апофатически согласуется с одной из основных и повторяющихся мыслей Достоевского, что жизнь - сама по себе искусство, и жить - значит создавать из себя произведение искусства [Джексон 2020, 228]. Апофеозом пребывания Мышкина в миру стало только его братское согласие с тем, с кем, казалось бы, никакого согласия быть не может - с Парфеном Рогожиным. А соединила их, принеся себя в жертву, Настасья Филипповна, в гибели которой оказались повинны они оба. Такой финал позволяет иначе рассмотреть вопрос о центре в этом романе и лучше понять, что имел в виду Достоевский, говоря устами своих героев, что красота способна, по слову Аделаиды, мир перевернуть, а по слову князя Мышкина, спасти его.
Центричная организация сюжетного и персонажного пространства -явление у Достоевского скорее типическое, чем исключительное. На место в центре в первую очередь претендуют персонажи «середины», служители «золотого тельца». Среди них можно выделить и Фому Опискина («Село Степанчиково и его обитатели»), и Зверкова («Записки из подполья»), и мужа мадам М («Маленький герой»), и Ганю Иволгина («Идиот»), и Петра Верховенского («Бесы»). В центре может оказаться и «математическая голова», на которую, в пересказе Разумихина, уповают социалисты. По их представлениям, из этой головы должна выйти социальная система, которая «тотчас же и устроит все человечество и в один миг сделает его праведным и безгрешным <...>» [Достоевский 1972-1990, VI, 197]. Точно так же и вышедшая из головы теория Раскольникова претендует на новое слово в понимании мироустройства, а сам Раскольников - на статус миро-устроителя. Роман «Преступление и наказание» в том числе и о том, кто должен быть в центре - математическая голова, Раскольников или Христос; теория или Евангелие.
Какой будет «организация духовной и земной жизни», напрямую зависит от того, кто окажется в центре. При сопоставлении высказываний писателя (взятых из разных его текстов) выстраивается такой синтагматический ряд: древний мир был организован Гомером, новый мир - Христом, русский - Пушкиным, а мировой (согласно «Речи о Пушкине») - наделенным «всемирной отзывчивостью» русским человеком. Если «общечело-вечество» образуется на основе всеобщего преклонения перед идолом, то «всечеловечество» - на основе всеобщего стремления к идеалу. Последнее предполагает рост, а значит, постоянное пребывание, как сказано о мальчике-подростке в «Маленьком герое», «в уклоненной, переходной и неготовой форме» [Достоевский 1972-1990, II, 276].
На это произведение Достоевского следует обратить особое внимание. На первый план в нем выдвигается герой-подросток, а вместе с ним важная для писателя тема и идея.
Одиннадцатилетнему мальчику удается совершить не сказочное, а настоящее чудо преображения. Совершается оно тогда, когда у самых разных действующих лиц безостановочного праздничного спектакля (где все роли заданы, предопределены и неизменны) вдруг начинают распадаться
готовые формы их амплуа. Этому своему герою Достоевский определил положение, которое стало семиотически значимым в его творчестве - положение «между», требующего выбора и поиска. Подросток оказывается между двумя дамами, друг другу во всем противоположными. Одна - сама отвага и смелость, другая - робость и беспокойство. Одна - неуемное движение, другая - душевное смятение при внешнем спокойствии. Эти женщины (представляющие две разные ипостаси красоты) и побудили мальчика к свершению двух главных для жизни подвигов - самоутверждения и самоотвержения. Осуществление каждого из них требует усиленной работы над собой, по слову Достоевского, - «выделки»: «По-моему, одно: осмыслить и прочувствовать можно даже и верно и разом, но сделаться человеком нельзя разом, а надо выделаться в человека» [Достоевский 1972-1990, XXV, 110].
Схожая диспозиция представлена и в «Идиоте». Подобно «маленькому герою» князь Лев Мышкин оказывается между Настасьей Филипповной (красотой небесной) и Аглаей (красотой земной), но, любя их обеих, подвиг совершить не в состоянии. Тот, кто не способен изменяться, не имеет возможности и что-то изменить. А вот у героя романа «Подросток» (продолжающего и развивающего тему «Маленького героя») эта возможность есть потому, что у него есть и идея, и идеал, без которых нет роста - необходимого условия для изменения и преображения и самого себя, и того, что вокруг.
Идея роста заложена уже в самой повествовательной структуре «Подростка»: Аркадий Долгорукий доверяет письму те ощущения и переживания, которые он испытывал, будучи подростком, осознавая при этом, что между ним «теперешним» и ним «тогдашним» - «бесконечная разница». Определяющим фактором такого роста является его постоянное пребывание в промежуточном состоянии между молодостью и взрослостью, между всеми семейными и общественными функциями, между авторством и ролью героя. Аркадий Долгорукий становится автором в двойном смысле - автором текста и автором жизни. Именно такая динамическая двойственность и заставляет подростка все время менять векторы своих устремлений, действовать во все стороны и тем самым невольно оказываться в гуще событий, в самом их центре. Версилов же (по Бердяеву, центральная загадка) оказывается в таком случае псевдо-центром.
Понятно, что центричность подростка имеет иную - созидательную -природу. А это возможно тогда, когда действительность не понимается как данность, но как заданность, как динамичный процесс постоянного переосмысления, конструирования, проектирования, вымышления и интерпретации. В этом случае есть то, чего не было у Мышкина, - преображающая действительность творческая («пушкинская») активность. И это еще один шаг к ответу на вопрос о том, почему красота может спасти мир.
Человек, обращенный к идеалу красоты и нравственности, - человек, не знающий середины. И это подросток. Это именование Достоевский относит и к человеку вообще, безотносительно к его возрасту. Ибо человек
Новый филологический вестник. 2022. №4(63). --
«есть на земле существо только развивающееся, следовательно, не оконченное, а переходное» [Достоевский 1972-1990, XX, 173]. Идеальная ситуация для Достоевского - быть посередине (исходная позиция для преобразования мира) и без середины внутри себя (необходимое условие для движения и развития).
ЛИТЕРАТУРА
1. Андреев А.Н. Персоноцентризм в классической русской литературе XIX века. Диалектика художественного сознания. М.: ИНФРА-М, 2021. 430 с.
2. Бердяев Н.А. Русская идея. Миросозерцание Достоевского. М.: Издательство «Э», 2016. 512 с.
3. Бердяев Н.А. Ставрогин // Русская мысль. 1914. Кн. V C. 80-89.
4. Джексон Р.Л. Достоевский: поиск формы. Философия искусства писателя. СПб.: Дмитрий Буланин, 2020. 228 с.
5. Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений: в 30 т. Л.: Наука, 1972-1990.
6. Курганов Е. Роман Ф.М. Достоевского «Идиот». СПб.: Звезда, 2001. 205 с.
7. Савинков С.В., Фаустов А.А. Аспекты русской литературной характерологии. М.: Изд-во Кулагиной - Intrada, 2010. 332 с.
8. Скафтымов А.П. Нравственные искания русских писателей. М.: Художе -ственная литература, 1972. 542 с.
REFERENCES (Articles from Scientific Journals)
1. Berdyayev N.A. Stavrogin [Stavrogin]. Russkaya mysl', 1914, book 5, pp. 8089. (In Russian).
(Monographs)
2. Andreyev A.N. Personotsentrizm v klassicheskoy russkoy literature XIX veka. Dialektika khudozhestvennogo soznaniya [Personocentrism in Classical Russian Literature of the 19th Century. Dialectics of Artistic Consciousness]. Moscow, INFRA-M Publ., 2021. 430 p. (In Russian).
3. Berdyayev N.A. Russkaya ideya. Mirosozertsaniye Dostoyevskogo [The Russian Idea. Dostoevsky's Worldview]. Moscow, Izdatel'stvo "E" Publ., 2016. 512 p. (In Russian).
4. Dzhekson R.L. Dostoyevskiy: poiskformy. Filosofiya iskusstvapisatelya [Dosto-evsky: the Search for Form. The Philosophy of the Writer's Art]. St. Petersburg, Dmitriy Bulanin Publ., 2020. 228 p. (In Russian).
5. Kurganov Ye. Roman F.M. Dostoyevskogo "Idiot" [F.M. Dostoevsky's Novel "The Idiot"]. St. Petersburg, Zvezda Publ., 2001. 205 p. (In Russian).
6. Savinkov S.V., Faustov A.A. Aspekty russkoy literaturnoy kharakterologii [Aspects of Russian Literary Characterology]. Moscow, Izdatel'stvo Kulaginoy - Intrada Publ., 2010. 332 p. (In Russian).
7. Skaftymov A.P. Nravstvennyye iskaniya russkikh pisateley [Moral Searches of Russian Writers]. Moscow, Khudozhestvennaya literatura Publ., 1972. 542 p. (In Russian).
Савинков Сергей Владимирович, Воронежский государственный университет.
Доктор филологических наук, профессор, профессор кафедры журналистики и литературы, факультет журналистики. Научные интересы: история русской литературы XIX - начала XX в., нарратология, семиотика.
E-mail: svspoint@yandex.ru
ORCID ID: 0000-0002-9625-7980
Sergey V. Savinkov, Voronezh State University.
Doctor of Philology, Professor, Professor at the Department of Journalism and Literature. Research interests: history of Russian literature of the 19th - early 20th centuries, narratology, semiotics.
E-mail: svspoint@yandex.ru
ORCID ID: 0000-0002-9625-7980
