CC BY
55
DOI: 10.25702/KSC.2307-5252.2018.7.14-28 УДК 314:6:314.7.045(470.21)
И. А. Разумова
СЕМЕЙНЫЙ ФАКТОР ИНТЕГРАЦИИ ИСТОРИЧЕСКОЙ ОБЩНОСТИ СПЕЦПЕРЕСЕЛЕНЦЕВ1
Аннотация
Статья выполнена на материале опубликованных семейных воспоминаний спецпереселенцев Хибиногорска (Кировска). Интерпретация основывается на идее вариативности процесса спецпереселений и его зависимости от локальных контекстов, на современных социологических концепциях семьи и социальной памяти и на методе семейной истории. В отличие от большинства исторических исследований семья спецпереселенцев рассматривается не в качестве жертвы российской модернизации, а в роли социального актора и субъекта принятия решений. «Раскулаченные» крестьянские семьи утрачивали материальные основания жизни и разъединялись пространственно, но они мобилизовали физические, социальные и культурные ресурсы для самосохранения. В ответ на внешнее принуждение усиливалась внутренняя интеграция в границах не домохозяйства, а семейно-родственной общности. Условия, в которых осуществлялась советская модернизация, способствовали утверждению традиционных культурных и семейных ценностей. С одной стороны, логика модернизации, государственная политика в отношении молодежи и советская социализация способствовали разделению поколений. С другой стороны, пережитая травма не дала распасться семье спецпереселенцев как социальной и коммеморативной общности.
Ключевые слова:
семья, спецпереселенцы, советская модернизация, семейная история, социальная память.
I. A. Razumova
FAMILY FACTOR IN THE INTEGRATION
OF THE HISTORICAL COMMUNITY OF SPECIAL SETTLERS
Abstract
The article is made on the material of published family memories of special settlers of Khibinogorsk (Kirovsk). The interpretation is based on the idea of displacement process variability depending on local contexts, on modern sociological concepts of family and social memory and on the method of family history. Unlike most historical studies, the family of special settlers is not considered as a victim of Russian modernization, but as a social actor and a decision-maker. The dispossessed peasant families lost material foundations of life and were separated spatially, but they mobilized physical, social and cultural resources for self-preservation. In response to external coercion, internal integration within the boundaries of the family community rather than the household was enhanced. The conditions under which Soviet modernization was carried out contributed to the promotion of traditional cultural and family values. On the one hand, the logic of modernization, state policy towards youth and Soviet socialization contributed to the division of generations. On the other hand, the trauma did not allow the family of special settlers to disintegrate as a social and commemorative community.
Keywords:
family, special settlers, Soviet modernization, family history, social memory.
1 Статья выполнена при финансовой поддержке РФФИ по проекту № 18-09-00392 «Население Кольского полуострова между двумя мировыми войнами: миграции, мобильность, идентичность».
История - всего лишь длинная череда преступлений против человечности
(Пьер Нора)
Теоретические основания, метод, материал
В социальной истории российской семьи период насильственных переселений и репрессий в отношении крестьянства (конец 1920-х - 1930-е годы) занимает особое место по значимости и степени драматизма. Во-первых, процесс спецпереселений являлся частью советского модернизационного проекта. В глобальном контексте его последствием стал переход от допромышленных к промышленным формам семьи, то есть институциональный сдвиг семьи в специфическом национальном варианте. Во-вторых, форсированное осуществление проекта крайне антигуманными средствами поставило крестьянскую семью в ситуацию острого кризиса.
По мнению историка С. А. Красильникова, к началу 1930-х годов политические причины социальных преобразований уступали место экономическим. Историки подчеркивают, что в основе «социалистического раскрестьянивания» лежит «ликвидация единоличного (семейного) хозяйства, представляющего базовую единицу его социальной самоорганизации» [Красильников, 2003: 20-21]. Государственная политика объективно была направлена на деструкцию самостоятельных домохозяйств, и уже вследствие этого она влекла за собой институциональные изменения крестьянской семьи, которую принято относить к «патриархальному типу», территориальную и социальную дезорганизацию родственных сообществ и физическое уничтожение большого числа людей.
В исторических исследованиях спецпереселений, как правило, из системы отношений «государство — семья — индивид» выпадает среднее звено. Семье отводится исключительно роль «жертвы», а не социального актора. Одной из причин является смешение понятий «семья» и «домохозяйство». Эти термины относятся к различным социальным феноменам, но в отечественной историографии они часто взаимодополняются или взаимозаменяются [Муравьева, 2001: 11]. При всей важности экономической сферы жизнедеятельности для крестьянской семейной общности семья как институт была и остается полифункциональной, а как малая группа она базируется на различных формах отношений и взаимодействий, закрепленных в традиции.
Раскрестьянивание и миграции — закономерные модернизационные процессы, которые могут быть и деструктивны, и конструктивны для семьи. Убеждение, что миграции ослабляют родственные связи, следует отнести к стереотипам. Изучение социальной истории европейской семьи эпохи модернизации дало основание немецкому историку для заключения: «Связанные с работой переезды (миграции) способствовали усилению семейных и родственных связей, если вся семья или группы родственников отправлялись в путь. Конечно, миграция могла вести и к нарушению семейных уз, когда ничем не связанные рабочие-одиночки покидали родные места <...>. В любом случае многие мигранты даже на больших расстояниях поддерживали регулярные контакты со своими родными семьями или родственниками. Письма, посылки и периодические визиты позволяли сохранять семейные связи» [Зидер, 1997: 148]. Спецпереселение как форма насильственной миграции, на наш взгляд, также не может рассматриваться лишь в аспекте дезинтеграции семей в результате внешнего насилия.
С точки зрения системного подхода, семья представляет собой социальный организм, одновременно открытую и закрытую циклическую систему, которая, с одной стороны, стремится к стабильности, с другой стороны, «нуждается в периодических изменениях и развитии в ответ на воздействия как внутренние, так и внешние (например, нормативные и ненормативные стрессоры). Поэтому семейная система должна быть гибкой» [Гурко, 2016: 95]. В соответствии с потребностью воспроизводства и самосохранения семья выстраивает отношения с внешним миром, сообразуясь с внешними условиями и собственными возможностями. Она выступает в качестве субъекта взаимодействий даже в ситуациях бесправия. Согласно теории семейного стресса [McCubbin, Patterson, 1983; Lavee, McCubbin etc., 1985; Boss, 2002] переживание семьей критических обстоятельств зависит не столько от самих обстоятельств, сколько от их оценки и от состояния внутренних ресурсов семьи - материальных, культурных, психологических, физических и других - на момент испытания. В конце концов, она, как и отдельный человек, может использовать последнюю возможность выбора: отказаться от самосохранения.
У семьи собственные координаты, жизненные ритмы и способы существования во времени. Им соответствуют способы конструирования истории. На этом основании базируется метод «история семьи», при помощи которого социальная история рассматривается сквозь призму «жизненного пути» семьи и индивидов. Последовательное применение метода подтвердило, что модели семейных отношений, семейные традиции - в наследуемом, отрицаемом или трансформируемом виде — представляют контекст формирования жизненных стратегий [Томпсон, 2003] и определяют векторы социальной мобильности [Bertaux, 1994; Bertaux, Bertaux-Wiame, 1997; Thompson, 1997].
При изучении истории семьи под семьей понимается не нуклеарная семья, а сеть родственных отношений, имеющая вертикальное и горизонтальное измерения [Ткач, 2007: 274]. Семейная история включает линии жизни представителей нескольких поколений. Соотнесение персональных биографий позволяет понять, как создаются, передаются, модифицируются семейные модели поведения, ценности, цели, как осмысливается жизненный опыт — в зависимости от семейных ресурсов и конкретных обстоятельств, внутренних и внешних. В процессе взаимодействия с внешней социальной средой формируется семейная идентичность, основанная на взаимосвязи и взаимозависимости членов общности. Она занимает определенное место в иерархии других идентичностей, способствует или препятствует их формированию, усиливается в кризисные для семьи времена и ослабевает в периоды социальной стабильности.
Пониманию процессов спецпереселений, стратегий их участников способствует обращение к воспоминаниям самих действующих лиц из числа высланных семей. К тому времени, когда мемуары спецпереселенцев конца 1920-х - начала 1930-х годов стали активно записываться и публиковаться в России и на Западе, основную категорию мемуаристов составляли дети переселенцев и следующее поколение — носители опосредованных семейной памятью знаний и представлений [Memories of the Dispossessed, 1998; Раскулачивание, 2005; Раценас, 2006; Children of the Gulag, 2010 и др.]. Мы использовали воспоминания спецпереселенцев одного периода (1929-1934 годы) и одной поселенческой общности — города Хибиногорска Мурманского округа Ленинградской области (с 1934 года — Кировска, с 1938 года — Мурманской области). Материал есть
в региональных архивах, существует ряд публикаций различного вида и объема [Тимофеев, 2004; Тарараксин, 2006; Малыгина, 2014]. Большинство источников относятся к малодоступным даже в пределах области, поскольку они малотиражные и изданы силами авторов, на средства спонсоров и общественной организации «Хибинское добровольное историко-просветительское общество "Мемориал"».
Для детального рассмотрения были отобраны 60 текстов из сборников, изданных активистами «Мемориала» [Спецпереселенцы, 1997; Хибиногорск, 2012; Память, 2015]. Сборники имеют комплексный состав. Они включают кроме мемуарных текстов биографические материалы, архивные документы, статьи историко-краеведческого и публицистического характера. Анализ воспоминаний осложняется тем, что не всегда можно точно определить тип авторства, наличие и характер литературной обработки. Большей частью воспоминания, скорее всего, выполнены собственноручно. В других случаях они записаны интервьюерами. Анализ ряда текстов позволяет предположить, что существовал вопросник, который задавал структуру изложения. Очевидно, он был предложен мемуаристам членами «Мемориала» (или интервьюерами-журналистами, волонтерами). Использовался почтовый опрос, на что указывают отдельные языковые особенности. Некоторые тексты извлечены из архивов и атрибутированы в разной мере. При обращении к содержанию воспоминаний необходимо было учитывать вероятность различных форм сотрудничества авторов с профессионалами. Закономерно, что большинство мемуаристов — дети спецпереселенцев. В воспоминаниях воссоздаются истории семей, отправленных на работу в Хибиногорск, начиная с 1929 года. Основной массив воспоминаний относится к постсоветскому периоду, 1990-2000-м годам, хотя есть записи позднесоветского времени. Таким образом, мемуаристы — представители разных поколений: сами переселенные, на тот момент — трудоспособная молодежь; дети, которых привезли с родителями, и родившиеся вскоре после переселения (большинство); дети и внуки, родившиеся значительно позже описываемых событий (меньшинство).
Интерпретация основывалась на идее вариативности спецпереселения как процесса, который осуществлялся в определенных локальных контекстах, на современных социологических концепциях семьи и методе семейной истории.
Случай Хибиногорска
Современная наука принимает во внимание, что исторические события включают в себя социальные процессы с различными темпоральностями: долгосрочные, среднесрочные, циклические, единичные случайные события, индивидуальные или групповые решения и т.д. В силу различных причин они «объединяются все вместе особым образом, в особом месте, в особое время в определенной последовательности»; этим объясняется вариативность интерпретаций: «последствия данного действия не являются внутренне присущими данному действию, а будут зависеть от характера той социальной реальности, в условиях которой действие совершается» [Орлова, 2017: 73]. В частности, изучение истории спецпереселенцев в Карелии позволило сделать вывод о том, что «степень свободы спецпоселенцев в реальности могла зависеть от целого ряда факторов, не имевших отношения к правовым нормам, в первую очередь, от места их дислокации и предприятий, где использовался труд» [Вавулинская, 2013: 70].
Случай Хибиногорска характеризуется тем, что на территории, где ранее не было постоянного населения, в условиях Заполярья быстрыми темпами строились горно-обогатительный комбинат и город. Санитарно-бытовые, жилищные условия были критическими [Сулейманова, 2015], что вряд ли составляет специфику именно этого строительства. Можно предположить, что профиль строящегося объекта сказался на целом ряде сопутствующих обстоятельств. Создание горно-обрабатывающего предприятия химической промышленности требовало технологического обеспечения и квалифицированных кадров. Задачи определяли структуру руководящего состава, присутствие специалистов, необходимость технических знаний и образования у партийных и хозяйственных функционеров, допустимую при известных условиях степень их самостоятельности. Строительство, инициированное научными изысканиями, находилось под патронажем Академии наук, ленинградской парторганизации и С. М. Кирова. Все это не могло не отражаться как на темпах развития городской инфраструктуры, так и на характере режима и процессе обживания спецпереселенцев.
По всей видимости, среди переселявшихся циркулировали слухи о том, что есть места, где условия пребывания несовместимы с жизнью, а есть такие, в которых можно выжить. Слухи были противоречивы, они опирались и на стереотипные представления, и на знания, и на свидетельства очевидцев: «Когда где-то повернули, отец сказал: "Повезли на Мурман. Там нам будет гибель". Прижал нас всех к себе и горько зарыдал, приговаривая: "За какие грехи нас хотят уморить?"» [Спецпереселенцы, 1997: 129]; «Бывалые люди сразу определили, что нас везут на Мурман. Это как-то взбодрило людей: Мурман — не самое гиблое место, там можно жить» [Память, 2015: 133-134]. В процессе спецпереселений членов семей то разъединяли, то воссоединяли (менялись нормативная база, категории спецконтингента, по-разному исполнялись инструкции [Земсков, 1990 и др.]. Родственники переписывались и узнавали о жизни в других местах. А. И. Ковалевская вспоминала, как плакали хибиногорские женщины, слушая рассказ ее маленькой дочки о голоде на спецпоселении в Приморском крае, куда девочка вначале была выслана с бабушкой и дедом [Память, 2015: 177].
Когда появлялась возможность сменить место спецпоселения, работе на новостройке отдавалось предпочтение. По воспоминаниям М. Бондаревой, ее семью вначале выселили на Урал, и как только отец узнал, что можно переехать в другое место, о котором известно лишь то, что это новостройка, он сразу принял решение: боялся, что зиму не переживут, умрут с голоду. Мемуаристка свидетельствует, что «желающих с окрестных сел набрался целый эшелон» [Спецпереселенцы, 1997: 47]. В рассказах о жизни в Хибиногорске, как правило, говорится о тяготах, болезнях и смертности в результате холода, скученности населения и инфекций. При этом почти нет упоминаний о голоде и массовых голодных смертях — атрибуте спецпоселений Архангельской области, Урала, Дальнего Востока. Худшими признаются условия труда на лесоповале: «Мужчин послали валить лес. Нас почти не кормили. Мы стали убегать, убегали, кто как мог» [Спецпереселенцы, 1997: 62]; «Было холодно, на голову капало, а хуже того — нечего было есть <...>. Если не можешь работать на лесоповале — иди в карцер. В карцере не давали еды до 12 суток» [Там же: 62] (в обоих примерах речь идет о Няндомском районе Архангельской области, авторы воспоминаний обе высланы с родителями из разных областей Украины). В воспоминаниях
о Хибиногорске отсутствуют такого рода подробности, касающиеся содержания спецпереселенцев и дисциплинарных мер, как нет и упоминаний о частых случаях бегства. Они изобилуют другими деталями, которые подтверждают тяжелые условия труда и быта.
Днем хибиногорские переселенцы работали на разных производственных участках, а по вечерам строили дома, «себе», как уточняют некоторые мемуаристы. Ситуация вполне ординарная для случаев, когда высланных привозили на неосвоенную территорию. В условиях строящегося нового города она приобретала специфические черты. Вначале строились деревянные бараки, а затем и каменные здания, жилые и общественные. От темпов и качества строительства зависело улучшение жилищных условий и качество жизни в целом. В экстремально сжатые сроки, повинуясь потребностям производства, создавалась городская инфраструктура, включая средние специальные учебные заведения и театры. В отсутствие «укорененных» культурных традиций советские утверждались вместе с городом. Бывшие крестьяне, не переставая быть невольниками, превращались в горожан и обретали идентичность «первостроителей города» [Змеева, Разумова, 2017]. Одна из типичных траекторий бывших хибиногорцев определяется сменой строительных объектов: «Строили улицу Хибиногорскую, водили туда на стройку. Затем жили в Старых Апатитах, на второй ферме. Строили. В 1936 г. перебросили всех в Мончегорск, строили соцгород» [Спецпереселенцы, 1997: 100].
Из возможных объяснений феномена «ударничества» спецпереселенцев наиболее аргументированной выглядит «семейная» версия. Пребывание на спецпоселении с семьями было стимулом для того, чтобы напрягать силы ради создания более благополучных условий жизни своей семье [Упадышев, 2006: 18]. В целом семейный фактор сыграл важную роль в модернизационном процессе, что хорошо сформулировал Р. Зидер: «Большинство людей готово подчиняться производственной дисциплине, и это объясняется не в последнюю очередь тем, что они делают это "для своих семей". Таким образом, политическая функция семьи по поддержанию порядка сегодня заключается более не во власти отца семейства над нижестоящими членами семьи, а в той мотивации к труду и достижениям, которую порождает семья и которую экономическая система не может создать "сама собой". С этой точки зрения семья в ее историческом отделении от сферы производства является фактором долгосрочного устойчивого поддержания готовности к труду» [Зидер, 1997: 292-293].
Одна из самых главных вех биографии спецпереселенца - восстановление в правах. У молодежи на это было больше шансов. Правовой статус разделял членов семьи на «вольных» и «невольных». «Вольные» использовали свой основной ресурс — относительную свободу передвижений для поддержания коммуникаций и взаимопомощи. В частности, они приезжали на спецпоселения за детьми, которых разрешалось увезти на родину, или отправлялись на поиски потерявшихся при переезде детей. Но возможна была и обратная ситуация, когда лишенные прав родственники становились обладателями ресурсов выживания.
Жизнь спецпоселенцев на строительстве заполярного города оказывалась лучше, чем у оставшихся в деревне близких. Каким бы скудным ни было материальное обеспечение хибиногорцев, особенно с точки зрения более позднего времени, признаем, что их положение не сопоставимо с тем, что было в колхозной деревне 1930-х годов. «Снабжением в общем были довольны. Хотя и
не всегда ели досыта. Давали пайки, деля две бутылки молока на месяц, а овощей долго не было» [Спецпереселенцы, 1997: 31]; «Голодать не приходилось, летом на деньги можно было купить и яблок, и даже арбузы. До 1933 г. карточек не было» [Там же: 32]. В целом сетования спецпереселенцев касаются правовой и экономической дискриминации (ограничения свободы передвижений, низкой оплаты труда и вычетов, отсутствия льгот) — и только в сравнении с «другими» хибиногорцами: «еще полярные им платили, отпуска больше, путевки в дома отдыха и санатории, а нам отпуск 12 дней без выезда. За регистрацию брака с нас брали 15 рублей, а с вольнонаемных 3 руб. А за что такое наказание?» [Там же: 45]. Различия в уровне жизни побуждали семьи к воссоединению — «вольные» переезжали к высланным: «В 1935 году к нам с Украины перебралась моя старшая сестра. Ее муж и трое детей умерли с голоду» [Там же: 60]; «Теща приехала тоже с дочерьми, не выдержала. К ним там, как к семье раскулаченных, плохо относились. <...>. Он им посылки туда посылал. Здесь много было чего купить <...>. А ее заставляли расписываться, а посылки не отдавали» (речь о деревне в Горьковской области) [Там же: 18]. Обратим внимание на то, что посылки отправляли не «с воли», а в обратном направлении; за счет родственных связей строящийся город делился с деревней.
Степень сегрегации родственников с разными правовыми статусами в пределах поселения зависела от решений местной администрации и фонда жилья. Как вспоминала М. П. Ильина (Макарова), когда в семью, проживавшую на поселении в Тик-Губе, вернулся ее брат, «его поселили к одинокому инвалиду и строго запретили посещать родителей, братьев, сестер. Он был вольный, имел паспорт, а мы, высланные, могли оказать на него дурное влияние. Помню, как мама посылала меня украдкой пройти к брату (он жил в другом доме) и отнести то супа, то хлеба» [Там же: 115]. В Хибиногорске — Кировске, согласно воспоминаниям, в таких ситуациях родственники размещались «в тесноте, да не в обиде».
Спецпереселенцы, лишенные права покидать территорию, по мере обживания все больше идентифицировали себя с городом. Их траектории выстраивались в соответствии с местами работы, возможностями для улучшения бытовых условий, карьерного роста и детского образования, которые предоставлял город. Социальное самочувствие мемуаристов, бывших спецпереселенцев, на время написания воспоминаний определяется, в первую очередь, семейным фактором (наличием детей и внуков, их статусом, благосостоянием), а также осознанием своих заслуг перед городом и оценкой материальной и моральной компенсации за пережитые годы бесправия. А. И. Ермоченко (Дорошенко) так завершила свое повествование: «А рассказываю я о своей не слишком веселой и счастливой жизни потому, что хочу, чтобы о нас, старожилах Кировска и Апатитов, больше знала молодежь. Знала и уважала старших <...>. Ведь мы жизнь свою отдали, построили здесь все и вправе требовать достойного к себе отношения» [Там же: 64].
Семья как субъект принятия решений
Поскольку исследования по истории спецпереселений сосредоточены, главным образом, на деятельности государства в осуществлении репрессивной политики, его взаимодействия с прочими субъектами описываются большей частью в терминах власти и подчинения («смирения», «фатализма») или сопротивления («борьбы»). В частности, Л. Виола относит к формам
крестьянского сопротивления бегство, разбазаривание своего имущества, разделение семьи и развод [Виола, 2010: 66]. Использование категории «сопротивления» для объяснения поведения вынужденных переселенцев представляется не вполне оправданным. Как минимум, это понятие нуждается в дифференциации значений. В противном случае различные формы эскапизма или обмана придется приравнять к «борьбе» - выраженным протестным действиям (что также встречалось и заканчивалось трагически). Попытки обмануть власть и спрятаться от нее соответствуют другой стратегии — адаптивной. Это не борьба, а оборона. Такие действия нацелены не на противоборство с властью, а на избегание ее воздействия, минимизацию контактов с ней («отделаться малым» и дистанцироваться) и на физическое самосохранение. Историки констатируют, что депортированные «в экстремальной для себя ситуации продемонстрировали высокие адаптационные способности» [Земсков, 2005: 281-282]. Специалисты по изучению социальной памяти репрессированных считают, что дети спецпереселенцев обнаружили устойчивую способность к продуктивной жизни, несмотря на разрушение семьи и социальную стигматизацию. И с профессиональной, и с обыденной точки зрения, нередко кажется парадоксальным, что многие представители и потомки семей спецпереселенцев стали лояльными, и даже убежденными, советскими людьми. В попытках найти объяснение М. Кацнельсон и Н. Барон, в частности, пришли к выводу, что «кулацкие» дети не были пассивными жертвами, они брали на себя огромную ответственность за собственное выживание и благодаря этой жизненной стратегии, которая обозначается как «борьба», стали «нормализованными советскими гражданами» [Kaznelson, Baron, 2016].
Если и пользоваться понятиями «борьба» и «сопротивление», то субъектом в случае крестьян-спецпереселенцев следует признать не индивида, который защищал личные или классовые права или просто старался выжить, но семью. Как пишет Л. Виола, «некоторые с фатализмом смирялись со своей участью <...>. Другие же выбирали самоубийство <...>. Но многие старались спасти хотя бы детей» [Виола, 2010: 66]. Субъект принятия решений здесь не назван (обозначен местоимениями), и стратегии поведения распределяются на некие группы индивидов. Между тем в крестьянской семье решение в большинстве случаев было делегировано главам семейств, принималось совместно родителями или на семейных советах: «Думали, что раздел семьи спасет от разорения, долго решали, но сделали вывод: "Будь что будет, будем вместе"» [Память, 2015: 128]; «Старшего сына родители отправили из дома в Карелию, чтобы он избежал участи ссыльного и получил паспорт» [Спецпереселенцы, 1997: 112] и т.д. Различаясь по форме, средства спасения основывались на использовании специфического семейного ресурса «совместности» (собственности, проживания). Им можно было манипулировать путем «разделов», «выделов», «разъездов», чтобы вывести семью из-под удара ради достижения стратегической цели — сохранения физической и символической целостности. Отделение части было одним из средств спасения семьи как преемственной общности.
Власть разделяла семьи по социальным и, скорее, прагматическим основаниям: на стройках социализма нужны были трудоспособные работники. Власть могла предоставить известный выбор, насколько это соответствовало ее
политическим и экономическим интересам, а делом семьи было принять его условия или отказаться: «Матери как батрачке предложили в ссылку не ехать. Могла ли она с 6-ю детьми жить одна? Папа сказал: "Вместе жить, вместе и помирать"» [Спецпереселенцы, 1997: 24].
Оказавшись на грани жизни и смерти, семья в лице тех, кто выступал от ее имени, могла делать выбор в пользу самоуничтожения: «Из дома всех выселили в баню. Отец хотел ее затопить, закрыть вьюшку, двери и умертвить всех угарным газом» [Спецпереселенцы, 1997: 100]. Однако необходимость сохранить потомков сдерживала индивидуальные эмоциональные решения: «Помню, плывя пароходом по реке, мать держала меня на руках, плача и рыдая от горя, что нас разлучили с родственниками и с родиной, пыталась кинуться в воду и утопиться. Отец вырвал меня из ее рук и сказал: "Ребенок не виноват, а ты топись, если жить надоело"» [Там же: 69].
В воспоминаниях членов семей и потомков спецпереселенцев преобладает альтруистическая мотивация поведения родных по отношению друг к другу. В первую очередь это относится к родителям, которые жертвовали здоровьем (единственным, что у многих оставалось) ради детей. Но личными интересами поступались не только родители, но и дети. З. Я. Малыгина (Тимошина), рассказывая, что на поселении в Хибиногорске от воспаления легких умерла ее красавица-сестра, уточнила: «Она не захотела остаться в деревне, выйдя замуж, а решила разделить участь родителей, не бросила их, хотя могла остаться "вольной", как говорили раньше» [Спецпереселенцы, 1997: 106]; отец К. Д. Зайцева «не пожелал расставаться с отцом и решил разделить с ним судьбу» [Там же: 69]; у З. И. Шишовой выселяли только родителей, она могла остаться с бабушкой, но поехала с больной матерью [Там же: 98] и т.д.
Мотивы, по которым близкие родственники не хотят разъединяться в критический момент, в принципе, универсальны. Большей частью они социально-психологического свойства: эмоциональная привязанность, неизвестность будущего и места, куда увозят близких, страх за их жизнь и здоровье и за себя в их отсутствие, ненадежность соседской и иной поддержки и пр. Традиционной семье свойственна уверенность в том, что только внутри нее есть необходимый уровень доверия, и ценность семьи выше ценности личной свободы. Ценностный барьер разделил семьи, как и индивидов, на две социально-культурные категории. Дилемма «семья vs личная свобода» в данных условиях имела совершенно определенные официально-правовые основания. Семьи, которые отделяли часть себя «во спасение», обеспечивали не только продолжение рода перед лицом возможной смерти, но и сохранение статуса «вольного» тому, кого спасали. Это касается распространенных в период репрессий практик разводов, завещаний репрессированных своим детям и другим близким отказаться от них, односторонний разрыв контактов, имитация собственной смерти. В свою очередь, остающиеся «на воле» выбирали линию поведения в отношении высланных и репрессированных родственников. В период социального разлома семья особенно отчетливо проявила свою амбивалентную природу и заявила о своих правах, с одной стороны, требовать жертв от личности во имя продолжения рода и существования человека, с другой стороны, жертвовать собой, по существу, ради той же цели. В конечном счете, продолжение рода и осмысливается как способ противостояния власти и «победный» результат: «Невзирая на то что сталинская репрессия принесла много
горестей и печали нашей семье и семье старшего брата Павла, род наших родителей <...> не погиб, как этого хотели холуи-исполнители Сталина, род их продолжается за счет детей, внуков и правнуков» [Спецпереселенцы, 1997: 83-84].
Память поколений
Выселение — рубежный момент истории семьи. У поколений внуков и правнуков спецпереселенцев он отмечает начало: «я (мои родители) — из семьи спецпереселенцев». В семейной памяти (семейном тексте) жизнь на утраченной родине до социальных притеснений и разорения предстает в типовом «вневременном» образе: благополучное хозяйство, большая дружная трудовая семья, любовь и согласие родителей, в развернутых вариантах добавляются описания красивой местности и деревни, картины счастливого детства. О. И. Ершова, высланная в составе большой семьи из Вологодской области, так описала родной дом: «Дом, усадьба, сад возле нашего подворья — все было ухожено, окружено деревьями: липами, черемухой, березой, яблонями. Рядом колодец. Постройки срублены из строевых бревен. Жили, как подобает настоящему деревенскому хозяину. Была изба-зимник, пятистенка, кухня, амбар, сарай, гумно. Лошадь, жеребенок, восемь овец, корова, теленок, поросенок, десять кур. В праздники приезжали гости. Отец играл на гармони. Он усаживал меня рядом с собой, и я запевала старинные песни, частушки под гармонь» [Спецпереселенцы, 1997: 89]. Этот образ создается в контрапункте с последующими событиями, когда жизнь внезапно обрывается приходом в дом «чужих».
Существует и другой образ, относящийся ко времени, которое непосредственно предшествовало высылке. Семья перестала быть социально защищенной в своей деревне. В утверждениях о ее жизни в этот период подспудно присутствует стратегия оправдания, характерная для официальных советских автобиографий «выходцев из крестьян»: «Хотя об особой нашей зажиточности говорить не приходится, у нас и дома-то своего не было — жили у тети. И в колхоз отец вступил одним из первых» [Спецпереселенцы, 1997: 45]; «Все делали своими руками, никого не нанимали. Хозяйство было бедное, но были злые люди, которые завидовали моему отцу, что он в поте лица старался. Мои родители были неграмотные, забитые работой, трудом, не сидели сложа руки. Они первыми записались в колхоз. В хозяйстве было две лошади, две коровы, шесть овец, десять кур» [Память, 2015: 210] и т.п. Для сравнения — из заявления бывшего спецпереселенца о восстановлении в правах, написанного в форме автобиографии: «имел кустарное кожевенное ремесло, машинного производства не было, работал своей семьей, наемных рук не было. За что был выслан» [Спецпереселенцы, 1997: 129].
Зло предстает не только в виде деперсонифицированной силы («посчитали кулаками», «отобрали», «выселили»), но имеет конкретные воплощения: «Жили мы не богаче тех, кого не тронули, все, что имели, было нажито честным трудом. Уже в годы войны моя сестренка видела человека, который нас выселял, и слышала от него: "Они день рождения справляли и меня не пригласили. Вот я их и раскулачил"» [Спецпереселенцы, 1997: 50]. Причиной несчастья многие считали зависть или месть односельчан, поскольку в действиях власти они не могли найти разумной логики. Позже на спецпоселение приходили письма с родины о разграблении хозяйства земляками: «Пролетарии всю живность поделили и устроили "пир на весь мир"» [Память, 2015: 42].
В Хибиногорске, если судить по воспоминаниям, семьи спецпереселенцев оказались в среде равных: «Люди в это время старались как-то помочь друг другу, наверное, потому, что у всех была одна судьба, одно горе» [Спецпереселенцы, 1997: 45]; «Не было случаев, чтобы между семьями возникали какие-либо конфликты (при одной кухонной плите на 17 семей)» [Там же: 139] и т.п. Здесь все были переселенцами, хотя и разделенными на «вольных» и «невольных». Спецпереселенцы были дискриминированы во многих отношениях, но быт хибиногорцев мало в чем различался: «Несмотря на неравные социальные права, в бараке жили дружно <...>. Коридор, общественные места содержали в чистоте, очень мало выпивали. У барака был садик и клумба, и там же участок земли, где любой, кто хотел, мог иметь грядку и выращивать картофель» [Там же: 56]. Семьи включились в сеть социальной поддержки в пределах локального сообщества, основанного на традиционных коллективистских ценностях уже в новой форме советского коммунализма.
Коммунальный «барачный» быт — предмет ностальгии мемуаристов — стал основой адаптации к условиям советского общежительства. Ответ на вопрос о том, каким образом выходцы из социально ущемленных семей стали убежденными или лояльными советскими гражданами, дает осмысление факта, что «индустриализация и урбанизация порождали такие формы совместного существования, как бараки, общежития, коммунальные квартиры. Эти коммунальные формы общности лишены идеологического измерения, так как их целью было прежде всего бытовое выживание, но именно они стали влиятельной силой и мощным фактором формирования советского человека в качестве реально существующего антропологического типа» [Круглова, 2009: 73].
Социальная интеграция спецпереселенцев в нормализованную советскую жизнь происходила на основе согласования таких ценностей официального советского дискурса и одновременно традиционной культуры, как «труд», «коллективизм», «равенство», «народность», «солидарность». Удар по семье со стороны советской власти по существу мало чем отличался от ущерба, нанесенного соседом, разграбившим чужое имущество. Просто во втором случае корыстные мотивы очевиднее. Выбор семьи заключался в том, чтобы или затаить злобу, передав ее по цепи поколений, и при случае отомстить (например, дождавшись войны), или внутренне «реабилитировать» обидчика, который проявил несправедливость сильного, наладить с ним мирное сосуществование, закрыв глаза на кардинальное расхождение по вопросу о ценности частной собственности. «Золотым веком» деревни фактически признается время перед раскулачиванием, то есть советские НЭП-овские 1920-е годы, о которых один из авторов воспоминаний заметил: «Так что хорошо жили. Но недолго» [Спецпереселенцы, 1997: 118].
Воспоминания о травматичном опыте выселения и о выживании на строительстве города в Хибинах сформировали коммеморативную («помнящую») общность спецпереселенцев. Можно было бы отнести такую коммеморацию к «негативной», или «обвиняющей историю» (по терминологии П. Нора). В некоторых текстах присутствуют резкие прямые обвинительные высказывания и во всех без исключения — описания тягот и страданий и их эмоциональные экспликации. Вместе с тем спецпереселенцев объединяет память о солидарности хибиногорцев и их трудовом подвиге — создании города. Опыт и коллективная память о нем не столько противоречивы, сколько амбивалентны.
Соотношение положительных и негативных значений и оценок зависит от целого комплекса факторов, включая целевое назначение текста и авторские интенции. Первостепенную роль играет семейный исторический дискурс, в рамках которого оценивается и транслируется опыт.
В большинстве спецпереселенческих семей старшие не обсуждали при детях и тем более с детьми политические вопросы, связанные с их положением. З. Я. Малыгина (Тимошина), родившаяся в Кировске уже после переселения родителей, размышляет: «Удивительно, почему мама никогда не говорила мне — пионерке, комсомолке, что советская власть несправедливо поступила с нами. Берегла меня или боялась, как все боялись в те годы? Вот поэтому я мало задумывалась, почему отобрали имущество у крестьян-тружеников, хотя собственность считается неприкосновенной» и т.д. [Спецпереселенцы, 1997: 108]. Политика умолчания как раз типична для советских семей и продиктована потребностями не травмировать ребенка, особенно если он сам не претерпел переселения, обеспечить ему беспроблемную государственную социализацию и не подвергать семью новой опасности. Дети и так испытывали на себе последствия лишения прав, особенно тогда, когда оказывались за пределами своего поселения. Если в Хибиногорске-Кировске они учились в техникуме или фельдшерско-акушерской школе, где «ощущали теплоту и внимание учителей-врачей, которые старались дать нам хорошее образование» [Спецпереселенцы, 1997: 122-123], то уехав, например, в Ленинград, рисковали быть исключенными из учебного заведения. Такой факт есть в воспоминаниях З.И. Шишовой, сестра которой хорошо училась и поступила в техникум, а «через восемь месяцев ее отчислили, велели в 24 часа покинуть Ленинград, поскольку она — дочь спецпереселенца, а следовательно, врага народа» [Спецпереселенцы, 1997: 100]. Потенциально конфликтогенным для семьи было положение, при котором дети рисковали всю жизнь прожить с «клеймом». Ряд мемуаристов утверждает, что так оно и было. Вряд ли можно установить соотношение семей, в которых дети предъявляли за это счет родителям, к тем, в которых такого конфликта не возникало. Можно только предполагать, что слишком наглядными были усилия родителей по обеспечению благополучия детей (многие из них получили высшее образование), и достаточно сильными традиции уважительного к ним отношения, к которому по мере взросления добавлялось сочувствие, для того, чтобы конфликт был выражен словами и поведением. В текстах воспоминаний этот момент проявился лишь один раз, на уровне оговорки: «Наверняка и меня из-за отца неоднократно проверяли <...>. Но, несмотря ни на что, я очень благодарна своему отцу — труженику, честнейшему человеку. Благодарна за то, что он воспитал нас такими же, как он. Горжусь им и в то же время очень его жалею. Оказывается, может быть и такое.» [Спецпереселенцы, 1997: 100].
Понятие амбивалентности лучше всего позволяет отразить противоречия в межпоколенных отношениях в семье «как на макроуровне в понятиях ролей и норм, так и на микроуровне в суждениях, эмоциях и мотивах» [Гурко, 2016: 90]. Оно наиболее точно обозначает отношения «отцов и детей» в семьях спецпереселенцев. Напряжение между поколениями из-за «противоречия между авторитарными семейными структурами и падением авторитета отцов», которые теряют престиж и возможность обеспечивать молодежь — закономерное следствие модернизации [Зидер, 1997: 228]. Логика этого процесса, который сопровождается формированием новых жизненных проектов, в российских
условиях дополнялась и корректировалась государственной советской социализацией, а в отношении «классово чуждых» групп также политикой, направленной на «правовой» раскол поколений. В совокупности эти причины способствовали дистанцированию молодежи от старшего поколения. Но это только с одной стороны. С другой стороны, общее переживание травмы, эмпатия, практическая необходимость в поддержке и культурная традиция не позволяли распасться семье спецпереселенцев в качестве социальной и культурной целостности.
Усиление идентификации с семьей проявляется у детей и внуков спецпереселенцев в подчеркнутом почитании родителей и предков, в культивировании семейной памяти и ее социализации, в частности, путем собирания документов и составления семейных историй, их публикации в печатных и интернет-изданиях, участия в мемориальных мероприятиях. Что касается судьбы родителей и прародителей, ключевые отношения — обида за них, жалость и благодарность за воспитание жизнестойкости: «Я иногда задумываюсь и очень сожалею о его стремлении к жизни, как он работал, как заботился, чтобы все дети его были одеты и обуты, — и на тебе, — все прахом прошло. Я всегда буду чтить его имя как человека, как отца, который все свои силы и старанья отдавал, чтобы мы, его дети, были продолжателями его традиций» (об отце, из письма брата к К. З. Мильчевской) [Память, 2015: 204-205]; «Мы верили в людей, в справедливость, в возможность жить свободно. Эту веру воспитывали в нас наши родители» [Спецпереселенцы, 1997: 118].
Для мемуаристов, которые были свидетелями времени, воспоминания о травматичном опыте — это способ преодоления его последствий, связанный с социальной, поколенческой идентичностью. Их ностальгия по прошлому — это ностальгия по детству и юности, утраченной малой родине, а потом и стране. У потомков то и другое опосредовано идентификацией с родителями и прародителями. Потребность в сохранении семейной памяти находится в прямой зависимости, во-первых, от степени эмоциональной привязанности к близким, во-вторых, от социально-статусных амбиций. Наличие семьи (предков) «с прошлым» значительно увеличивает символический капитал личности.
«Из семьи спецпереселенцев» — маркер социального происхождения, который обозначает принадлежность к особой символической общности. Она включает цепь поколений, ассоциируется с конкретной территорией, отграничивает себя от других жителей этой территории, идентифицируется на основе семейной истории и мыслится исполнителем одной из главных ролей в истории региона. Все эти значения содержит высказывание составителя сборника воспоминаний: «Несколько поколений семей, берущих начало от спецпереселенцев, составляют костяк коренных жителей Кировска и Апатитов. Они не теряются в массе приехавших позже, их семейные предания хранят богатую историю народной жизни» [Спецпереселенцы, 1997: 11]. Символическая историческая общность «из спецпереселенцев» представляет «мемориальную группу» (П. Нора), у которой свое прочтение прошлого.
Представляется, что сейчас для российского общества, постоянно переосмысливающего свою историю, очень важно услышать все «голоса прошлого» (П. Томпсон) и одновременно не допустить перехода «от скромной памяти, которая лишь просит признания, уважения и хочет войти в большой нарратив коллективной истории нации, к памяти, обвиняющей и уничтожающей эту историю» [Нора, 2010].
Список литературы
Вавулинская Л. И. Спецпереселенцы и иностранные военнопленные в Карелии в середине 1940-х - середине 1950-х гг. Петрозаводск: КарНЦ РАН, 2013. 337 с.
Виола Л. Крестьянский ГУЛАГ: мир сталинских спецпоселений. М.: РОССПЭН, 2010. 335 с.
Гурко Т. А. Теоретические подходы к изучению семьи. М.: Институт социологии РАН, 2016. 210 с. URL: http://www.isras.ru/files/File/publ/Gurko_ Teoreticheskie_podkhody_k_izucheniyu_semyi_2_izd_electron_final_2016.pdf.
Земсков В. Н. «Кулацкая ссылка» в 30-е годы // Социологические исследования. 1991. № 10. С. 3-21.
Земсков В. Н. Спецпоселенцы в СССР. 1930-1960. М.: Наука, 2005. 306 с.
Зидер. Р. Социальная история семьи в Западной и Центральной Европе (конец XVIII - XX вв.). М.: Гуманит. изд. центр «ВЛАДОС», 1997. 302 с.
Змеева О. В., Разумова И. А. Спецпереселенцы Хибиногорска: динамика идентичностей // Ученые записки Петрозаводского государственного университета. 2017. № 7 (168). С. 33-43.
Красильников С. А. Серп и Молох. Крестьянская ссылка в Западной Сибири в 1930-е годы. М.: Изд-во РОССПЭН, 2003. 344 с.
Круглова Т. А. Ценности и символы «коммунальной коллективности» сквозь призму диалога поколений // Советское прошлое и культура настоящего: монография: в 2 т. Труды Уральского МИОНа; вып. 21. Екатеринбург: Изд-во Урал. ун та, 2009. Т. 1. 244 c. URL: http://hdl.handle.net/10995/23728.
Малыгина З. Я. Мы родом из детства (Записано по воспоминаниям кировчан). Кировск, 2014. URL: http:// www.docme.ru/doc/853735/my-rodom-iz-detstva.
Муравьева М. Г. История брака и семьи: западный опыт и отечественная историография // Семья в ракурсе социального знания. Барнаул: Изд-во «Аз Бука», 2001. С. 5-24.
Нора П. Расстройство исторической идентичности // Мир истории. 2010. № 1. URL: http://www. historia.ru/2010/01/nora.htm.
Орлова И. Б. Историческое знание как предмет социологического анализа (феноменологический аспект) // Социологические исследования. 2017. № 9. С. 66-77.
Память неподвластна времени / Сост. И. Я. Хищенко, А. А. Барсамов; Кировско-Апатитская районная общественная организация «Хибинское добровольное историко-просветительское общество "Мемориал"». Апатиты: Изд-во Кольского научного центра РАН, 2015. 227 с.
Раскулачивание и крестьянская ссылка в социальной памяти людей: Исследования, воспоминания, документы / Сост. Г. Ф. Доброноженко, Л. С. Шабалова. Сыктывкар: Изд-во СыктГУ, 2005. 295 с.
Раценас Р. Литва - Коми - Литва: записки спецпереселенца. Сыктывкар: Коми республиканский благотворительный общественный фонд жертв политических репрессий «Покаяние», 2006. 119 С.
Спецпереселенцы в Хибинах: Спецпереселенцы и заключенные в истории освоения Хибин (книга воспоминаний). Апатиты: Хибинское общество «Мемориал», 1997. 222 с.
Сулейманова О. А. Материально-бытовые аспекты повседневной жизни жителей Хибиногорска 1930-х гг. // Вестник Орловского государственного университета. Новые гуманитарные исследования. 2015. № 3 (44). С. 489-492.
Тарараксин С. В. Судеб сгоревших очертанье. Мурманск: «Север», 2006. 148 с.
Тимофеев В. Г. История одной семьи. Повесть. Апатиты: ООО «Апатит-Медиа», 2004. 170 с.
Ткач О. Изучение истории семьи как стратегия качественного исследования // Российский гендерный порядок: социологический подход: Коллективная монография / под ред. Е. Здравомысловой, А. Темкиной. СПб.: Изд-во ЕУ СПб, 2007. С. 265-288.
Томпсон П. Семейный миф, модели поведения и судьба человека // Хрестоматия по устной истории / ред. М. Лоскутова. СПб.: Изд-во ЕУ СПб, 2003. С.110-145.
Упадышев Н. В. Спецпоселенцы в Северном крае: концептуальное видение проблемы. Часть 2: Кулацкие семьи в спецпоселках // Вестник Поморского университета. Гуманитарные и социальные науки. 2006. № 1. С. 14-23. Хибиногорск. Память сердца. Апатиты: ООО «Апатит-Медиа», 2012. 360 с. Bertaux D. Families and Mobility: The European Experience // Innovation. 1994. Vol. 7. No. 1. P. 89-104.
Bertaux D., Bertaux-Wiame I. Heritage and its Lineage: A Case History of Transmition and Social Mobility over Five Generations // Pathways to Social Class. A Qualitative Approach to Social Mobility / Ed. by D.Bertaux. P.Thompson. Oxford: Clarendon Press, 1997. P. 62-97.
Boss P. Family stress management: А contextual approach. Thousand Oaks, CA: Sage, 2002. 217 p.
Children of the Gulag / Ed. By Cathy A. Frierson, Semen Samuilovich Vilenskii. Yale University Press, 2010. 450 p.
Kaznelson M., Baron N. Memories of Displacement: Loss and Reclamation of Home/Land in the Narratives of Soviet Child Deportees in the 1930-s // Displeced Children in Russia and Eastern Europe. 1915-1953: ideologies, identities, experiences / ed. by Nick Baron. Leiden: Brill, 2016. (Series: Russian History and Culture, vol.15). P. 97-130.
Lavee Y., McCubbin H.I., Patterson J.M. The Double ABCX Model of Family Stress and Adaptation: An Empirical Test by Analysis of Structural Equations with Latent Variables // Journal of Marriage and Family. 1985. Vol. 47. No. 4. P. 811-825.
McCubbin H., Patterson J. The family stress process: A double ABCX model of adjustment and adaptation // H. McCubbin, M. Sussman, & J. Patterson (Eds). Advances and developments in family stress theory and research. New York: Haworth, 1983. P. 7-37.
Memories of the Dispossessed: Descendants of Kulak Families Tell Their Stories / O. Litvinenko, J. Riordan (eds.). Nottingham: Bramcote Press, 1998. (Russian Memoirs Series). 110 p.
Thompson P. Women, men, and transgenerational family influences in social mobility // Bertaux and P. Thompson (eds). Pathways to Social Class. Oxford: Clarendon Press, 1997. P. 32-59.
Сведения об авторе
Разумова Ирина Алексеевна,
доктор исторических наук, главный научный сотрудник Центра гуманитарных проблем Баренц региона ФИЦ КНЦ РАН
Razumova Irina Alexeyevna,
Doctor of Science (History), Chief Research Fellow of the Barents Centre of the Humanities, FRC KSC RAS
