CC BY
48
Казанский (Приволжский) федеральный университет, Казань
СЕМАНТИКО-СТИЛИСТИЧЕСКАЯ ТРАНСФОРМАЦИЯ ЦЕРКОВНОСЛАВЯНИЗМОВ В ПОЭЗИИ А. С. ПУШКИНА
История высокого стиля русского литературного языка в ХУП-ХУШ веках почти вовсе не изучена. Между тем изменения в экспрессивно-стилистических качествах славянизмов, в активном составе славянизмов высокого стиля, процессы отбора и отмирания высоких слов и выражений (...) все эти процессы и явления необходимо учитывать при исследовании путей и закономерностей образования единой системы русского национального литературного языка, — писал В. В. Виноградов. [Виноградов 1960: 4-5].
Не меньшую значимость имеет изучение специфики функционирования церковнославянизмов в языке XIX столетия, в частности, в языке русской поэзии, на что, по словам В. А. Богородицкого, «необходимо обратить внимание при историческом изучении хода преобразований в ней по отношению к лексике — церковнославянизмам» [Богородицкий 1940: 138].
По непонятным причинам в научной литературе оказались обойденными вопросы, связанные с различного рода семантикостилистическими преобразованиями церковнославянизмов, а также их весьма нетрадиционным использованием в качестве значимых элементов в текстах специфической жанровой ориентации, а именно — средств организации иронии, сарказма, сатиры.
При рассмотрении вопроса необходимо учитывать такие немаловажные факторы, так или иначе определившие появление новообразований в поэзии А. С. Пушкина, как: 1) реализация одной из главных идей пушкинских реформ — синтез церковнославянских и народно-разговорных элементов, свидетельством чему — используемый им термин «славяно-российский язык»; 2) авторская оценка церковнославянского начала: не с точки зрения поддержки идеологии христианской морали, а утверждения его семантических достоинств — «простоты, краткости, свободы» и в этом плане — противопоставленность европей-
скому жеманству, о чем писал А. С. Пушкин П. Вяземскому в 1823 году; 3) соответствие пушкинским принципам «соразмерности и сообразности»; 4) целенаправленное снятие «покрова книжности» с архаичной лексики, ее «обмирщение»; 5) стремление к замене церковнославянизмов исконно русскими лексемами, что автор последовательно осуществляет в практической деятельности, проводя правку своих текстов.
Говоря о зависимости формирования и развития метафорических значений от ряда специфических языковых условий, необходимо иметь в виду конкретные синонимические связи в лексическом составе языка. В этом плане целесообразно проанализировать семантические изменения церковнославянизмов в поэзии Пушкина, сказывающиеся на разрушении синонимии. Показателен синонимический ряд: еретик — отступник; поклонник — жрец, лексемы которого в словарях допушкинской поры трактуются с общим значением, так или иначе связанным с религиозным культом. Поэт подвергает каждую из лексем семантическому переосмыслению по общей модели: лицо,
имеющее отношение к религиозной сфере— лицо, связанное с бытовыми или светскими реалиями. В результате разрушается синонимический ряд и появляются качественно иные отношения между словами. Так, еретик — ‘ветреный человек, не верящий в возможность настоящего чувства, ведущий бурную светскую жизнь’:
(1) Досель я был еретиком в любви, Младых богинь бездумный
обладатель.
Отступник — ‘человек, отказавшийся от чего-либо’:
(2) Отступник бурных наслаждений, Онегин дома заперся.
Вместо бывшей синонимии создается антитеза: еретик — ветреник, отступник — аскет. В качестве синонимов со значением ‘почитатель, служитель чего-то’ выступают поклонник и жрец, а отшельник — пустынник образуют свой синонимический дуэт, приобретая значение ‘ведущий одинокий образ жизни, существование вдали от света’. Что особенно важно: все указанные новообразования (за исключением еретик и отступник)
стали достоянием современного русского литературного языка, пополнив его словарный запас.
До сих пор дискуссионной остается трактовка атрибута нерукотворный в знаменитом стихотворении «Я памятник себе воздвиг нерукотворный», который интерпретируется чаще всего в прямом, архитектурном значении. «Словарем языка Пушкина» и современными лексиконами по этому поводу дается много различных точек зрения. Так, бельгийский филолог Анри Грегуар еще в 1937 году в статье «Гораций и Пушкин» («Классические этюды») предлагает рассматривать эту лексему как кальку с греческого ас/2е/горо/е^о5 — эпитет, который дают в православной церкви некоторым чудотворным иконам. Как полагает автор, торжественная строка способствует тому, чтобы создать более волнующее начало, чем в латинской оде «Exegi топитепйлт».
Против подобной трактовки выступил Р. О. Якобсон: никакого отношения к лексике православной теологии слово «нерукотворный» не имеет, тем более, что у А. С. Пушкина не «неруко-творенный», а «нерукотворный» [ТакоЬзоп 1949: 123].
Однако «Словарь русского языка Х1-ХУ11 вв.» и «Словарь церковнословянского языка» Чехословацкой АН удостоверяют тождество значений обеих словоформ, при этом нерукотворный рассматривается как русская стадия развития старославянского варианта, т. е. обе лексемы — стилистически маркированные дублеты.
Есть и другое мнение. В Новгородской служебной Минее конца XI - начала XII вв. впервые встречается выражение неруко-творенный образ в честь иконы Спаса. А. С. Пушкин работал над своим «Памятником» в дни празднования нерукотворенного образа Спаса, мозаичное изображение которого висело в его кабинете. Быть может, именно данный фактор повлиял на появление пушкинской идеи о сопоставлении значимости собственного творчества с деятельностью Христа? Однако эта мысль представляется весьма маловероятной.
Избирая разговорный вариант нерукотворный, поэт подвергает переосмыслению исходную семантику ‘не созданный руками’. ‘Созданный богом’ — именно так трактует семантику лексемы Словарь Даля [Даль III: 534]. Как кажется, А. С. Пушкин вкладывает в указанный атрибут совершенно иное — духовное зна-
чение: нерукотворный — ‘непокорный, неподвластный влиянию времени’, а это — талант, признание, благодарность. Именно в этом смысле памятник нерукотворный противостоит сооружению рукотворному:
(3) Вознесся выше он главою непокорной Александрийского
столпа.
Тем самым создается приоритет высокого, нравственного, совершенного начала. Данное утверждение тем более справедливо, если учесть глагольное окружение нерукотворного памятника — церковнославянизмы с приставкой воз-: воздвигнуть и вознестись. В СРЯ XVIII воздвигнуть — ‘устремить к чему-л. возвышенному’ [СРЯ XVIII 3: 291-292], у Пушкина с учетом этой трактовки — ‘соорудить что-либо возвышающееся’ (возвышенное в нравственном смысле слова) [СЯП I: 324]. Вознестись, согласно тому же словарю, ‘прославиться, подняться до высокого уровня ума, чести, славы, просвещенности’ [СЯП I: 331]. Пушкин идет дальше, трактуя глагол вознести — ‘повысить общественное звучание, возвеличить’. Привлекают внимание и отношения Я-НЕ. Я. я создал, он вознесся. Остается только пожалеть, что словари современного русского языка не учитывают той семантической трансформации, которой лексема подверглась благодаря пушкинскому переосмыслению, наделению ее новым, индивидуально-творческим смыслом.
Высказывание Ю. С. Сорокина о том, что для языка XIX столетия характерен «общий семантический процесс: сдвиг в значении «от отношений и процессов материальных к явлениям нравственно-социального порядка» [Сорокин 1965: 536] реализовано на синонимичных церковнославянизмах восстать — возбудить — воспрянуть с одинаковым исходным значением ‘вскочить, подняться, пробудиться от сна’. Синонимичность прямого значения, как и общность приставки всех трех глаголов, способствовала их сближению. Метафорически трансформированная семантика, объединяющая глаголы восстать и возбудить — ‘подняться против кого-то, пробудить к каким-либо активным действиям’ зафиксирована уже в древности. Что касается глагола воспрянуть, то его трансформация начинается только с XVIII века и связана с одами Ломоносова, однако в них еще нет ярко
выраженного общественно-публицистического звучания, которое он получит только в творчестве Пушкина:
(4) Падешь, тиран, Негодованье воспрянет наконец!
Знание Пушкиным этимологии слов, равно как семантики древнего церковного слова, позволяет поэту обнажить внутреннюю форму слова, использовать лексемы с учетом их диффузности, семантической объемности, наполненности:
(5) Привычка усладила горе, Не отразимое ничем.
Этимологическая противопоставленность сладкий — горький, древняя соотнесенность горе — горький, как и этимологический синкретизм лексемы сладкий (сладкий и соленый), позволяют автору расставить свои смысловые акценты: горе — горький — это не ‘скорбь’, не ‘печаль’, не ‘страдания’, а ‘нечто неприятное, горькое’, а усладить — не ‘сделать сладким’, а ‘облегчить, скрасить что-н.’.
(6) Ужель не можно мне, любуясь девою в печальном сладострастье, Глазами следовать за ней и в тишине Благословлять ее на радость и на счастье.
Начиная с XV века сладострастье имеет значение ‘плото-угодие, стремление к удовлетворению плотских страстей’. То же — в языке современности: ‘повышенное стремление к чувственным наслаждениям’. Если интерпретировать слово так, то вполне оправданным покажется сочетание сладкая страсть, составляющее мотивирующую основу существительного сладострастье. Тогда почему у Пушкина печальное? Автор учел этимологию лексемы страсть — ‘страдание, горе’, которая была мотивирована глаголом страдать. В таком случае сочетание его с атрибутом носит оксюморонный характер: ‘сладкое страдание, горе’. Думается, что в сложном производном сладострастье автор совмещает архаическое и современное значения, что нейтрализует противопоставленность положительной и отрицательной оценок и создает более широкое семантическое поле с тональностью печали, грусти, переживаний и сладких желаний.
Для современного читателя непонятно использование в одной из сцен «Фауста» глагола зевать — зевая в значении церковного зияти:
(7) И всех вас гроб, зевая, ждет. Зевай и ты.
Зная семантику древнего слова, учитывая этимологическое родство глаголов зевати — зияти, Пушкин использует нейтральное зевать в качестве высокого зиять, тем самым способствуя его реэтимологизации. Однако его возрождение осталось на стадии окказиональности.
«Можно сказать, что славянизмы (...) не употреблялись в таких стихотворных текстах, в которых имелась ярко выраженная стилистическая установка на сниженность стиля», — утверждает И. С. Ильинская [Ильинская 1970: 213]. Несостоятельность этого положения очевидна: церковнославянизмы как определенная стилистическая категория, нацеленная на выполнение конкретной художественной задачи — создание сатиры, юмора, иронии, чрезвычайно широко представлены в творчестве поэта, в чем мы сможем убедиться, рассмотрев подробно пушкинские приемы организации сатирического текста с использованием указанных языковых средств.
Наиболее явственно реализуется А. С. Пушкиным принцип «иронического сцепления семантических неравностей» [Виноградов 1938: 238], при котором проводится столкновение слов разных сфер бытования: высокое, книжное контрастирует с «грубой натурой», «низкой природой»:
(8) Монах водой наполнил свой кувшин, Забормотал над ним слова молитвы.
Иногда в столкновении участвуют «обветшалые» (по Ломоносову) архаизмы:
(9) Подземный царь, буян широкоплечий Вотще кряхтел с увертливым врагом И, наконец, желая кончить разом, с архангела пернатый сбил шелом (...) Схватив врага за мягкие власы.
Эффект иронии, сарказма проявляется в различного рода разностильных сочетаниях типа: проклятый владыка, докучная
мольба, грешная дыра, какой-то богомаз, обжорливая младость, благородные гуси, плюет на алтарь. Иногда они носят характер алогизмов: благородное бешенство, меркантильный дух, благородная интрига, благородная чернь, любовные псалмы, молебные лести, Архангел Гавриил, шатаясь, рек, попы (...) обманули, струнами арф бряцают херувимы, награда всех дьячков осиплых пенье. То же — по отношению к традиционным образам церковной символики:
(10) сатана (...) наморщив лоб, скосясь, кусая губы, архангела ударил прямо в зубы.
(11) (...) и крадется под ризы торопливо.
Еще более выразительна диспропорция соотносимых величин в случаях «незаконных» сближений слов из разных поэтических систем, где церковнославянизмы контрастируют не только с бытовой лексикой, но и заимствованной.
(12) Вошел: и пробка в потолок, Вина кометы брызнул ток, Пред ним ростбиф окровавленный, И трюфли, роскошь юных лет, Французской кухни лучший цвет, И Страсбурга пирог нетленный Меж сыром лимбургским живым и ананасом золотым.
(Нетленный — ‘не подверженный тлению, разложению’, здесь — ‘свежий, не портящийся’). Сцепляя разные семантические сферы, поэт нарушает правильный ход смысловых ассоциаций, добивается разрыва естественных связей между словом и контекстом — и все это выполняя четко поставленную задачу: описать пером сатирика вычурно-искусственную атмосферу светской жизни, подвергнуть осмеянию жизненный уклад ее представителей.
Иногда авторская семантизация может способствовать созданию энантиосемии: внешне положительная характеристика дается в явно негативном, потенциальном, скрытом виде. Прямое, узуальное значение скрепляется с окказионально авторским, что реализуется в условиях поэтического контекста:
(13) Как бы это изъяснить, Чтоб совсем не рассердить Богомольной важной дуры Слишком чопорной цензуры?
Обилие непрямых номинаций, балансирование между узуально принятым, прямым значением и переносным наименованием обеспечивает иронический тон и создает негативную характеристику: драгой залог (о Зарецком: ничего не стоящий), питомец твой младой, цветущий, здравый (о Свистове).
Повтор этимологически родственных, но семантически деэтимологизированных лексем не только реанимирует этимологию слова, но и актуализирует его семантику, а вместе с тем — и стилистическую окраску:
(14) Во всякой песенке Глафирами пленялся, Которых от роду
хотя и не видал, но тем не менее безбожно обожал.
Это возрождение десемантизированного производного обожал в лексически значимое и первично мотивированное акцентирует внимание читателя на экспрессивно-оценочной его характеристике.
Реализация семантического потенциала слова, способного к ассоциативному переосмыслению в языке поэзии, обусловлена историческим развитием языка и играет важную роль в организации синхронной лексической системы, пополняя ее словарный запас. Именно это мы постарались показать на примере анализа семантических дериватов с мотивирующей церковнославянской основой в поэтическом наследии А. С. Пушкина.
Проведенные наблюдения позволяют утверждать, что ориентация на эстетическую функцию поэтического слова вызывает настоятельную необходимость изучать художественные приемы, в первую очередь — на уровне семантического словообразования, что представляется важным для понимания специфики не только мастерства самого Пушкина, но и процессов языкового развития и становления русского литературного языка.
Работа со словарем Пушкина, который должен был послужить базой при рассмотрении авторской семантики, затруднительна; далеко не все значения новообразований были отражены в данном источнике, многие толкования вызывали возражения в связи с их неточностью, в некоторых случаях семантика новых слов вообще не была зафиксирована, что создавало много сложностей, связанных с необходимостью ее восстановления. В связи со сказанным приоритет был отдан «Словарю русского языка
XVIII века» под редакцией Ю. С. Сорокина как одному из источников, явившихся плодом тщательных научных изысканий и наиболее полно отразившему лексический состав русского литературного языка допушкинской эпохи.
Литература
Богородицкий 1940 — В. А. Богородицкий. Заметки о рифме и ритме в поэзии А. С. Пушкина // Ученые записки Казанского пединститута, факультет языка и литературы. Вып. 3. 1940. С. 80-386. Виноградов 1938 — В. В. Виноградов. Очерки по истории русского литературного языка XVII-XIX вв. М.: Учпедгиз. 1938. Виноградов 1949— В. В. Виноградов. А. С. Пушкин— основоположник русского литературного языка. М.: Правда. 1949.
Ильинская 1970 — И. С. Ильинская. Лексика стихотворной речи Пушкина. М.: Наука. 1970.
Сорокин 1965 — Ю. С. Сорокин. Развитие словарного состава русского литературного языка в 30-90-е гг. XIX века. М.: Наука. 1965. Jakobson 1949 — R. Jakobson. The Phonemical grammatical Aspects of Language in their Inerrelations. 1949.
Словари
Даль — В. И. Даль. Толковый словарь живого великорусского языка.
Т. I-IV. М.: Гос. изд-во иностр. и нац. словарей. 1955.
Сл. 1847 — Словарь церковнославянского и русского языка, составленный Вторым Отд. Им. АН. Т. I-IV. СПб.: Имп. АН. 1847.
СлРЯ XI-XVII — Словарь русского языка XI-XVII вв. Вып. 1-29. М.: Наука (вып. 1-28), Азбуковник (вып. 29). 1975-2011.
СРЯ XVIII — Словарь русского языка XVIII века. Вып. 1-19. Л., СПб.: Наука. 1984-2011.
СЯП — Словарь языка Пушкина. Т. I-IV. М.: Гос. изд-во иностр. и нац.
словарей. 1956-1961.
SI. star. — Slownik jazyka staroslovenskego. Praha. 1971.
