CC BY
66
УДК 811.161.1
СЕМАНТИЧЕСКАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА ЭМОТИВНОЙ ЛЕКСИКИ (НА МАТЕРИАЛЕ ПАМЯТНИКОВ ДРЕВНЕРУССКОЙ ПИСЬМЕННОСТИ)
© Л. А. Калимуллина
Башкирский государственный университет Россия, Республика Башкортостан, 450074 г. Уфа, ул. Заки Валиди, 32.
Тел./факс: +7 (347) 273 6736.
E-mail: [email protected]
Статья посвящена рассмотрению основных семантических характеристик эмотивной лексики в древнерусском языке, при этом основное внимание уделяется номинации базовых эмоций (радости, печали, страха, гнева и т.д.). Актуальность работы обусловлена недостаточной изученностью диахронического аспекта эмотивного лексикона русского языка.
Ключевые слова: эмоции, семантика, внутренняя форма, метонимический и метафори-
ческии принцип.
Интерес представителей различных областей знания к проблеме знаковой репрезентации эмоций можно считать вполне обоснованным, так как они являются важнейшей формой отражения окружающего мира и выполняют целый ряд жизненно необходимых функций: адаптивную, отражательно-оценочную (аксиологическую), регулирующую и т.д. По мнению некоторых психологов, аффективность не просто сопровождает любую деятельность человека, но и во многом определяет структуру его личности [1, с. 94]. Представляя собой один из ведущих способов познания и оценки действительности, эмоции оказывают влияние на специфику мировосприятия, характерного для определенного этноса, следовательно, коррелируют с основными составляющими национального менталитета и психологии.
Сложность семантики эмотивов во многом была обусловлена внеязыковыми факторами, в том числе особенностями «наивно-психологических» взглядов на природу эмоций, характерных для соответствующей эпохи. В свою очередь своеобразие этой «наивной психологии» зависело от культур -ных и религиозных факторов, определяющих мировоззренческие установки средневекового сознания. Несомненно, что понимание сущности Homo sentiens, которое находило отражение в письменных памятниках, прежде всего определялось религиозным видением мира: «Христианство изменило прототипические ситуации, за которыми сознательно закреплялось возникновение той или иной эмоции: страх не от опасности, не от смерти, но от ада, радость не от красоты и грации, а от слияния с Богом, желания плотские суть страдания, счастье -вечная жизнь в раю и пр. Возможно, став первой европейской идеологией, а не только философской доктриной, христианство справедливо опиралось прежде всего на апелляцию к базовым, а не производным надстроечным эмоциям» [2, с. 227]. К примеру, в письменных памятниках Древней Руси отмечается резкое количественное противопоставле-
ние эмотивов в зависимости от положительного/отрицательного знака называемой ими эмоции, а именно преимущественная понятийная категоризация отрицательных внутренних переживаний. Описанная эмоциональная картина мира является константной для средневекового сознания, поскольку и в старославянском языке отмечается доминирование обозначений негативных эмоций, которое «косвенно указывает на то, что человек в своей земной жизни не может быть счастливым, это состояние известно лишь святым, блаженным людям <...> а средневековый человек <...> был открыт и уязвим для страданий, которые вызывали в его душе чувство страха и неуверенности в себе» [3, с. 435]. Рассмотренная психологическая «концепция» эмоциональности особым образом преломлялась в естественном языке.
Обращение к базовым глагольным, именным и адъективным обозначениям эмоций в древнерус -ском языке свидетельствует о том, что они характеризовались рядом общих смысловых особенностей, в числе которых, прежде всего, следует отметить синкретизм их значения. Изначальная синкре-тичность семантики языковых единиц обусловлена таким объективным фактором, как нерасчленен-ность мировосприятия, которая проявляется на всех уровнях познавательной деятельности. Как полагают ученые, синкретизм представляет собой важнейший принцип архаичного, или «дологического» (Л. Леви-Брюль), мышления: «Нерасчлененность мышления порождала такие явления, как тождество разнородных предметов; в языке первобытного человека противоположные явления назывались одним и тем же словом. Мышление носило пространственный, конкретный характер; каждая вещь воспринималась чувственно (в философском смысле), и образ воспроизводил только внешнюю сторону предмета - то, что было видимо и ощутимо. Огромное значение имела слитность субъекта и объекта. Все предметы представлялись тождественными» [4, с. 25]. Средневековому мышлению также
присущи черты синкретизма, среди которых можно выделить, во-первых, первоначальную нерасчле-ненность понятий, их слияние с представлениями, проявляющееся, например, в совпадении таких категорий, как онтологическое и аксиологическое, бытие и ценность [5, с. 39-40], явление и сущность, объект и субъект, причина и следствие и т.д.; во-вторых, тенденцию к типизации, а не к индивидуализации познаваемых феноменов. В соответствии с этим в древнерусском языке эмоции интерпретируются как нечетко структурированные, «размытые» явления. Поэтому по отношению к наименованиям чувств вполне оправданно может быть употреблен термин «синкреты», под которыми понимаются имена, в самом общем виде выделяющие события и связанный с ними предмет [6, с. 294]. Это утверждение вполне справедливо по отношению к интересующей нас исторической эпохе, поскольку язык средневекового человека характеризовался исключительной полисемантичностью. В сфере обозначений эмоций ярко проявляется так называемая сигнификативная синкретсемия, то есть выражаемое одной лексемой семантическое отношение нескольких генетически связанных значений (семем), которые сосуществуют в языке и одновременно актуализируются в речи [7, с. 6]. В трактовке В. В. Колесова, синкрета есть сложное понятие, функционально представленное как образ и воплощенное в символе (точнее, в словесном знаке), при этом синкретизм языкового знака существует объективно как выражение определенной формы сознания и является универсальным его свойством [8, с. 154]. Разновидностью синкретизма семантики эмотивов в древнерусском языке можно считать, в первую очередь, широту их значения, которая имела различные формы проявления. Так, многие эмо-тивные лексемы были нейтральны к противопоставлению по такому аспекту, как субъективное качество эмоций, то есть называли одновременно несколько чувственных явлений, причем как сходных, так и отличных по своему содержанию. Например, в составе эмотивов страха данную эмоцию в «чистом» виде обозначали лишь четыре ядерных существительных - боязнь, боязньство, бояние, страхъ: Ни хотяще на мчнье ити. боянья деля... оно бо лютость. ГБ XIV, 143в [9, т. 1, с. 300]. Преобладающая же часть компонентов именной парадигмы совмещала в своей семантике представления о двух-трех трудно дифференцируемых психологических состояниях, которые либо входили в группу эмоций, пограничных со страхом, либо являлись разными по качеству, например: страх и замешательство - оторопъ (ср. о.-с. *оЫотръ, чеш. оШр, оШра ‘мучение, мука; дурман, опьянение, оцепенение; восторг’); страх и тревога - переполохъ, по-полохъ, поплахъ (ср. болг. уплаха ‘испуг’, чеш. рор-іаек ‘1. смятение, переполох’, пол. роріоек ‘1. па-
ника; переполох, суматоха’); страх и изумление -ужасть; страх и гнев - гроза (ср. о.-с. *^тога ‘нечто ужасающее, внушающее ужас’, чеш. ктйіа ‘ужас’, пол. gтoza ‘тж.’) и т.д. Этот тип синкретизма семантики эмотивов подтверждается многочисленными примерами из других микрополей; ср.: тужити ‘1. печалиться; 2. страдать; 3. досадовать; 4. пренебрегать’, которатися ‘2. враждовать; 3. гневаться, сердиться’ (ср. о.-с. *коіетаи
(&4)І*коШаїї (^)), подивитися ‘1. подивиться, признать удивительным; 2. разгневаться’; зазоръ II ‘1. грех, стыд, позор; 4. зависть’, ярость ‘1. гнев; 5. веселье’ (ср. и.-е. *іа- : *іо-, о.-с. *}ато&гь, болг. ярост ‘ярость’, чеш. тozjafiti se ‘развеселиться, разойтись’), милость ‘1. милосердие, сострадание, сочувствие; 2. благосклонность, особое расположение, любовь; 6. радость, веселье’ (ср. болг. милост ‘1. милость, сострадание, сочувствие, жалость’, чеш. milost ‘2. милость, расположение’, пол. шИояс ‘любовь’): Дъти своя и жену свою и вьсе племя свое поручи бу... егоже милость велика и батьст-во несъвъдомо. Изб. Св. 1076 г., 182; Милостию растваряеть укланяя убо отъ ярааго. Гр. Наз., 229. XI; (1230): Не бысть милости межи нами, нъ бя-ше туга и печаль. Новг. I лет., 238
[10, вып. 9, с. 155]. По этому поводу Б. А. Ларин вполне справедливо отмечал следующее: «Если дифференциация аффектов, эмоций медленно обогащается в горниле поэзии, художественной литературы, психологии, то в отдаленном прошлом истории человечества мы можем предположить еще более трудное и замедленное продвижение по пути осознания аффектов и эмоций» [11, с. 63].
Как свидетельствуют лексикографические данные, можно вести речь об определенных тенденциях совмещения тех или иных эмотивных ЛСВ в значении полисемичных наименований эмоций. Так, многие предикаты печали (особенно эмотивы с этимологическими корнями *-їаІ-/*-їеІ-) наряду со значением состояния заключали в своей семантической структуре значение эмоционального отношения ‘жалеть, сострадать’, которое актуализировалось в предложно-падежных сочетаниях о ком-чем, по ком-чем, кого-чего и т.д., например: жаловати ‘1. жалеть, испытывать сострадание ІІ горевать, печалиться’ (ср. пол. ¿а1о^>ас ‘1. испытывать печаль, скорбеть о чем-л.; 3. сочувствовать кому-л. в связи с его затруднениями, неудачами’), съжали-тися ‘1. жалеть, пожалеть; 2. опечалиться’, пожалитися ‘1. пожалеть о ком-, чем-л.; сжалиться над кем-, чем-л.; 2. опечалиться’ (ср. пол. иіаіас si§ паё кіш^уш ‘2. сочувствовать кому-, чему-л.; жалеть кого-, чего-л.’), умилитися ‘1. опечалиться; 2. умилосердиться, сжалиться’, жалость ‘1. горе, печаль; 2. жалость, сострадание’ (ср. болг. жалост ‘1. печаль, грусть, тоска; 2. жалость, сострадание’, чеш. zalost ‘скорбь, печаль’, пол. ¿аіояс ‘тоска, печаль’) и
т.д.: Иувъдавше от гражанъ и от боляръ, якоже Кизикъ есть егоже убиша, пожалишаси по немъ, зане ужика ихъ бъяше и от своея имъ бъ земля родомъ. Хрон. И. Малалы, IV, 358. XV в. ~ XIII в. [10, вып. 16, с. 92]. Вероятно, можно говорить о влиянии формально-синтаксических особенностей данных слов на их семантику, следствием чего является контаминация, нечеткая отграниченность статального и релятивного значений. Как представляется, семантика состояния наиболее последовательно выражалась такими лексемами лишь при отсутствии заместителей объектной позиции, например: Пожаливъши же си она [монахиня], яже таку клевету приимъши и не сътьрпъвъши того дъля, въвьрже ся въ ръку отаи и умьре тако. (Ж. Пахомия) Усп. сб., 210. XII-XIII [10, вып. 16, с. 92]. Помимо языкового отражения такого комплекса эмоций, как печаль и сочувствие (жалость), обращает на себя внимание и совмещение внутри семантической структуры отдельных эмотивов значений печали и гнева: сгрустити си ‘1. огорчиться, опечалиться; 2. рассердиться, вознегодовать’; печали и обиды: оскърбляти/оскърбити ‘4. печа-литьІопечалить; огорчатьІогорчить, причинить душевные страдания; 5. оскорблятьІоскорбить, обижать/обидеть’ и т.д.; обиды и презрения: досадити ‘1. оскорбить, обидеть; 2. пренебречь, не оказать должного почтения’ (ср. о.-с. *йозайіН, болг. досадя ‘досадить’), приобидъти ‘1. обидеть; 3. оказать неуважение; 4. пренебречь’ и др.: В обиду ми брата... не выдати, хто коли его приобидить. Грам. Влад. 1387 г.; О жено, како смъ приобп>дти оца нашего Николу, въ днь его дълающе, въ црквь его не идущи. Нест. Бор. Гл. 49; Приобидълъ еси всъхъ, иже на земли. Мин. 1096 г. (сент.) л. 159 [12, т. 2, с. 1439-1440]. Довольно показательным является также сочетание значений ‘радоваться’ и ‘наслаждаться, испытывать удовольствие’: таковы были, к примеру, предикаты нажелатися, угажати си, насла-жание, наслажение, наслаждение (ср. болг. книжн. наслаждение ‘наслаждение’), нъга (ср. болг. поэт. нега ‘нежность, разнеженность, истома’) и т.д., недискретно обозначавшие сходные по субъективному качеству состояния. Наконец, весьма характерным для древнерусского языка можно считать выражение посредством одного слова представлений о страхе, гневе, стыде, удивлении или жалости, с одной стороны, и уважении - с другой, например: стыдътися ‘1. стыдиться; 3. пренебрегать; 5. уважать, почитать’, стыдъние ‘1. стыд; 2. почтение’ (ср. пол. zawstydzenie ‘стыд, пристыженность; смущение’), чудьныи ‘1. достойный удивления; 4. почитаемый, чтимый’ (ср. о.-с. *cudьnъ(jь), болг. чуден ‘1. чудный; удивительный’, пол. cudny ‘вызывающий восхищение, прекрасный, чудесный’) и т.д. При этом высокая степень интенсивности чувства уважения, как правило, интерпретировалась в виде
особого духовно-нравственного качества - страха перед богом, в связи с чем значение таких эмотивов чаще всего трактуется словарями как ‘трепетать, благоговеть’ и т.п., например: трепетати ’2. дрожать, бояться; 3. трепетать, испытывать благоговейный трепет’ (ср. болг. трептя ‘трепетать, дрожать’), ужасатися ‘1. приходить в ужас; 2. трепетать, благоговейно устрашаться’ (ср. болг. ужася-вам се ‘ужасаться’), съмьнътися ‘бояться, трепетать’, благоговъти (ср. болг. книжн. благоговея ‘испытывать благоговение’), благоговъинствовати ‘благоговеть, почитать’, гнъватися ‘1. гневаться; 2. испытывать трепет’; говъние ‘1. благоговение, благочестие ІІ почтение ІІ священный трепет’, поклонение ‘1. благоговейное поклонение, преклонение, почитание ІІ почтение, уважение’; говъиныи ‘1. почтительный; благочестивый’ (ср. о.-с.
*govëjьnъ(jь)), умиленыи ‘2. умиленный; 3. благоговейный’ и т.д.: Въруи въ оца и сна и стааго дха... едину чьсть и едино поклонение отъ вьсея твари и отъ агглъ и члвкъ приемлюштю. Изб. Св. 1076 г., 208 [10, вып. 16, с. 159].
Не менее ярким проявлением диффузности семантики эмотивов является контаминация значений низкой, нормативной и высокой степени интенсивности той или иной эмоции. Например, по отношению к эмотивам страха можно говорить о недостаточно четком оформлении значения низкой степени интенсивности данной эмоции - ‘опасаться, остерегаться’, поскольку в семантической структуре таких глаголов, как блюстись (ср. о.-с. *bl’usti (^)), облюдатися, внимати (ср. болг. вни-мавам ‘2. действовать осторожно’) и других оно еще не отделяется от инвариантного значения ‘бояться, испытывать страх’. Аналогично этому эмо-тивы обиновение, опасъ и др. имели комплексное значение низкойІнормативной интенсивности эмоции - ‘опасение, боязнь, страх’: Романъ же сла-шеть без опаса к мужемь Галичькимъ. Ип. л. 6696 г. [12, т. 2, с. 678]. Напротив, лексемы страхование, трепетъ (ср. болг. трепет ‘2. перен. трепет, душевное волнение’), ужасть, ужасъ (ср. болг. ужас ‘ужас’), гроза могли одновременно обозначать и нормативную, и высокую степень интенсивности данного состояния: Взиде гроза ихъ надъ всъми людьми. Есф. IX. 2 по сп. XI-XIV вв. [12, т. 1, с. 1195]. Подобная размытость значения эмотивов страха подтверждается, во-первых, тем, что они весьма часто выступали как функциональные дублеты, например: (1238): Азъ послю на ня преже васъ недоумъние и грозу и страхъ и трепетъ. Новг. I лет., 247 [10, вып. 4, с. 139]; во-вторых, разногласиями в толковании их содержания: так, в «Материалах для словаря древнерусского языка» И. И. Срезневского у слов ужасть и ужасъ выделяется значение ‘страх, ужас, трепет’, а у лексемы ужасение - лишь значение ‘страх’; для лексемы
опасатися приводится значение ‘бояться’ [12, т. 2, с. 667], а для его морфологического варианта опа-сыватися - значение ‘опасаться, остерегаться’ [10, вып. 13, с. 11]. При этом значение высокой интенсивности чувства, как правило, является эксплицитным и выражается определенным кругом лексем, таких как пръжасъ ‘ужас’, сумьнение, пръжасатися, поражатися (ср. пол. pтzeтazaC si§ ‘ужасаться, приходить в ужас’), свепетати и др.: И вообрази Ха твоего въхотящеимъ поражатися моимъ недостоинъствомъ. Служ. Серг. л. 118 [12, т. 2, с. 1206]. Поскольку значение указанных глагольных эмотивов трактуется словарями как ‘ужасаться, поражаться’, то можно предположить, что в древнерусском языке аффект страха интерпретировался скорее как ментальное, а не эмоциональное состояние.
Отсутствие специализации значений низкой и высокой интенсивности эмоций наблюдается также и при обращении к другим эмотивным микрополям. Так, низкая интенсивность горестных чувств выражалась эмотивами съгрущатися ‘печалиться, грустить’ и съскърбъти ‘грустить’, для которых было характерно смысловое расхождение с однокоренными словами, имевшими близкое, но не тождественное значение: так, лексема грустость обозначала ‘горе, бедствие’, а слово грущение -‘уныние’. По нашему мнению, в древнерусскую эпоху значения ‘грусть’, ‘грустить’ еще не были сформированы как таковые и четко не отделялись от значения печали; при этом последняя принималась за норму, «точку отсчета» близких, но не идентичных друг другу горестных чувств. Аналогичное утверждение можно отнести и к эмотивам, называющим высокую интенсивность печали, прежде всего к лексемам со значением тоски и уныния. Словари отмечают эти значения у ряда разрозненных единиц, не образующих стройной системы: разлънитися ‘впасть в уныние’, уничижатися, уничиживатися ‘падать духом’, разлънение, мало-душевьнъ ‘впадший в уныние, павший духом’ (ср. чеш. malodusny ‘малодушный, трусливый’, пол. maloduszny ‘малодушный’) и др.: но яко не мало-дшевну быти. и простръти себе в печали не подо-баеть. ПНЧ XIV, 88а [9, т. 4, с. 495]. В содержательной структуре других эмотивов (особенно именных лексем) представления о печали и тоске, печали и унынии переплетались довольно сложным образом; ср.: печаль ‘печаль; отчаяние, уныние’, скьрбь ‘1. скорбь, печаль; 2. уныние’, туга ‘3. уныние, тоска; 4. печаль, горе’ (ср. болг. тъга ‘тоска, грусть; печаль’), уныние ‘печаль, уныние’ (ср. болг. униние ‘уныние’) и т.д.: Яко суща Бжия винограда прозябания, вина намъ ицъления сущимъ въ унынии недужия чреплюща, веселие наплънита, безмьздь-ника. Мин. 1097 г. л. 2 [12, т. 3, с. 1233]. Диффуз-ность семантики имен печали обусловливала опре-
деленные различия значений отсубстантивных глаголов, производных от одного существительного, поскольку эти предикаты могли быть мотивированы одним из множества смысловых оттенков производящего слова. Например, слова тужение и сътужати си, входящие в одно корневое гнездо с эмотивом туга, имели значения ‘уныние’ и соответственно ‘унывать’, тогда как компоненты этой же парадигмы тужити и сътужати значили ‘горевать, печалиться’. Аналогичные семантические расхождения можно наблюдать и в других словообразовательных гнездах; ср.: уныльствие ‘уныние’, унылыи ‘печальный, скорбный’ (ср. болг. унил ‘унылый’), уныльливыи ‘унылый, печальный’, уны-вати (ср. болг. унивам ‘унывать’, чеш. поэт. пуН ‘изнывать, тосковать’), уныльствовати ‘печалиться, скорбеть’ и т.д. О более четком формировании семантики высокой интенсивности печали можно вести речь лишь по отношению к классу эмотивов с инвариантным значением ‘удрученность’: поувер-затися ‘быть удрученным, сокрушаться’, тъскну-ти ‘быть удрученным’, съкутовати ‘удручать’; увьрзение, поувьрзъ ‘сердечное сокрушение, удрученность, сильная печаль’, черная кручина ‘меланхолия, душевная угнетенность’ и др.: Не доста-неть ти връмене на поувьрзание. (Ио. Леств.) Вост. II, 86. XII в. [10, вып. 18, с. 38]. Таким образом, можно полагать, что в древнерусский период еще не сформировались строгие семантические оппозиции эмотивов по признаку ‘степень интенсивности чувства’.
Смысловая диффузность обозначений эмоций проявляется и в сложности их семантической структуры. Весьма ярким примером этого служат эмотивы-субстантивы, которые характеризовались следующими особенностями:
1. Довольно часто в семантической структуре имен значение эмоционального состояния (отношения) выступает наряду с каузативным значением. По нашему мнению, это свидетельствует о недостаточно четком разграничении объективного аспекта эмоции (осмысление события, вызвавшего внутреннее состояние) и ее субъективного аспекта (осмысление самой психологической реакции). Проявлением данной тенденции объясняется, в частности, наличие у многих эмотивных существительных пропозитивного (событийного) значения, например: веселие ‘1. радость, веселье; 2. праздник, пиршество’ (ср. болг. веселба ‘1. веселье; 2. пир’, чеш. veselice ‘гулянье (народное)’, разг. уе$в\ка ‘свадьба’, пол. wesele ‘1. свадьба; 2. веселье, радость’), гнушение ‘1. отвращение; 2. то, что вызывает отвращение’, диво ‘1. удивительное явление; чудо; 2. удивление’, страхъ ‘1. страх, боязнь; 2. страшное явление’, скърбь ‘3. мучение, мука; 4. несчастье, беда’, обощрение ‘1. возбуждение, возбужденное состояние; 2. то, что возбуждает’ и др.:
Тъщивому другу достоино на веселье звану прити а при печали и нужъ самозванымъ. Пч к. XIV, 22 [9, т. 1, с. 395]. Таким образом, чувство не мыслилось отдельно от его каузатора, в силу чего внутреннее состояние лица воспринималось как интериоризо-ванное событие, то есть объективное событие, перенесенное «вовнутрь» человека.
2. В смысловой структуре ряда полисемичных имен эмоций отмечается параллельное развитие идентичного комплекса прямых и переносных (метафорических) значений. Так, в семантике лексем печаль, скърбь, туга, болъзнь, трудъ и др. сложно переплетались представления: а) о физической боли, недуге (как правило, первичное значение); б) о горестной эмоции; в) о «труде» (заботе, попечении). Этот факт вызывает особый интерес в связи с тем, что в 60-х годах ХХ в. Б. А. Ларин, проанализировав ряд слов яр - буй - юр, пришел к выводу о тождественном сочетании определенных ЛСВ в значении данных лексем, подчеркнув при этом, что «дальнейшие разыскания других цепочек, других групп слов - с однотипным, но не типичным сочетанием значений - позволят расширить круг реконструируемых архаичных семантических комплексов и написать начальную главу исторической семасиологии славянских языков» [11, с. 100]. Вероятно, синонимизация семантических структур указанных слов связана с эксплицитным выражением содержательного противопоставления «земного» (физического) І «небесного» (духовного), проявлявшегося на уровне ЛСВ: репрезентантами первого члена оппозиции выступа-
ли прямые значения, а второго - переносные. Не случайно «изучение средневековой культуры постоянно сталкивает нас с парадоксальным переплетением полярных противоположностей - сублимированного и низменного, спиритуального и груботелесного, мрачного и комичного, жизни и смерти. Будучи разведены по полюсам, эти крайности вместе с тем непрестанно сближаются, меняются местами, с тем чтобы вновь разойтись» [13, с. 25].
ЛИТЕРАТУРА
1. Изард Кэрролл Э. Психология эмоций. СПб., 2003.
2. Голованивская М. К. Французский менталитет с точки зрения носителя русского языка. М., 1997.
3. Вендина Т. И. Средневековый человек в зеркале старославянского языка (Часть 2. Какой он?) // Славянский альманах 2000. М., 2001.
4. Фрейденберг О. М. Миф и литература древности. 2-е изд., испр. и доп. М., 1998.
5. Аверинцев С. С. Поэтика ранневизантийской литературы. М., 1977.
6. Кацнельсон С. Д. Категории языка и мышления: Из научного наследия. М., 2001.
7. Пименова М. В. Семантический синкретизм и синкретсе-мия в древнерусском языке. СПб., 2000.
8. Колесов В. В. Философия русского слова. СПб., 2002. (8)
9. Словарь древнерусского языка Ш-Х^ вв. Т. 1-4. М.: Русский язык, 1988-1991.
10. Словарь русского языка Х^ХУП вв. Вып. 1-27. М.: Наука, 1975-2006.
11. Ларин Б. А. История русского языка и общее языкознание (Избранные работы). М., 1977.
12. Срезневский И. И. Словарь древнерусского языка: В 3 т. Репринт. изд. М.: Книга, 1989.
13. Гуревич А. Я. Средневековый мир // Гуревич А. Я. Избранные труды. Т. 2. М.; СПб., 1999.
Поступила в редакцию 12.04.2012 г.
