CC BY
38
Памяти В.А. АНДРУСЕНКО (1951-1999)
Дюков А.Б.
Оренбургский государственный университет
«САМООПРЕДЕЛЯЮЩИЙСЯ (ЧЕЛОВЕК)». ПРОБЛЕМА ОЗНАЧАЮЩЕГО
Статья посвящена рассмотрению «человека самоопределяющегося» с различных позиций современной философской антропологии. «Самоопределение» мыслится автором этической, ценностной установкой, позицией, настроенной на акт чистой совести, на искренность суждений и высказываний, желаний, позывов, обнаружения пристрастий и привязанностей, обнаружения ангажированности и влечения.
Тематическим предметом здесь будет означающее, лексема, терминообразующий эпитет. «Самоопределяющийся». Что это перед нами? Если это симулякр, в постструктуралистском бодрийяро-делезо-дерридианском смысле, то задачей становится определить его степень (классификационную, порядковую) и смысловую «интенционныш» обнаружением выхваченную сущность, маркировать его генезисные стадии посредством онтоотнесенности каждой с прилагающейся (примысливаемой) ей спецификой (градационной); это, пожалуй, и все. Есть ли это симулякр? Нет. Для того чтобы произвести хоть сколько-нибудь адекватный номинатив для обозначения такого слова (в культурно-историческом, относительно практики производства категорий, смысле), необходимо про-из-вести посильный морфолого-семантический анализ единицы (как знака, оформленного вербально). Прежде всего наметим грамматические парадигмы. Здесь для анализа мы имеем несколько ступеней, следующих из морфологических сочленений лексемы, являющей собой сложное (структурное) образование. Так и выделим графически: сам - (о) - о-предел -[яющий] - ся [1]. Для начала зафиксируем свои переживания, ощущения (от знака) в сфере логоперцептивной. Что за семантическая аура у этого слова, если форма презентации звуковая; каков контекст и первичная семантика? Скорее всего, это должно «нести в себе» заряд чего-то маскулинного, волеизъявленного, позитивного, зрелого, отмеченного стадией «самосознания» (в этом слове тоже «не все в порядке», часть
«само-» - лишняя, тавтологийная), полноценного, социально и психически свободного, достойного и самодостаточного и т. п. Но что как мы пристальнее всмотримся (вслушаемся) в структурообразующие части лексемы как в семантически самостоятельные, полноплановые: -сам(о)-, -(о)предел-, -ся- ?В полной форме интонационное ударение приходится на две позиции (из которых второе - основное, а первое
- добавочное): самоопределяющийся. В русском подвижное ударение не редкость, причем и в формально-грамматическом проявлении и в акцентированно-семантическом (функциональ-но-дифференцирующем, как в случаях с омографией). Сместим в отдельно взятой первой морфеме ударение на второй слог: само [2] - и опять мы имеем два (как минимум) варианта семантико-парадигматического отнесения (прочтения, осмысления, узнавания). Первый -грамматологический - являет нам означивающую форму, например, субъекта действия: средний род, единственное число («оно само собой свершилось»), второй - зашумит в голове тысячью наслоений, культурных пластов, здесь он (смысл) стратифицирован, гетероморфен, он -от Древнего Востока и Античности - до Лосева А.Ф. («самое само»): «Самое главное - это сущность вещей, самость вещи ее самое само. Кто знает сущность, самое само вещей, тот знает все. Самое главное - это знать не просто внешнее и случайное, но знать основное и существенное, то, без чего не существует вещи. То, что пребывает в вещах, а не просто меняется и становится, - вот к чему стремится философия,
1 Само-о-предел-[яющий]-ся: в квадратных скобках дана часть слова, не представляющая для нас в данном случае интереса, происходящего от других (не заключенных в скобки) морфем при последующем семантическом анализе.
2 Само - может возникнуть вопрос, имеем ли мы право на это (?), ведь в этом случае, как может показаться, мы имеем дело с другим словом, так как в слове самоопределяющийся выделенное «о» - соединительная гласная (на стыке местоимения сам и слова определять), а в слове само (при смещенном ударении) «о» становится флексией, указуя на средний род местоимения (начальная форма сам). Но что есть человек, этот самый сам? Неужто нас можно помыслить как нечто качественно и структурно однородное? Вот и сдается нам, что якобы изменившееся слово ничего не решает, то есть не изменяет смысла, но, возможно, даже заостряет внимание на форме, уточняет семантику: нечто в нас, способное к определению (нас самих же; если мы вообще допускаем такую возможность, занимаем такую позицию), не являющееся целиком нами, а только частью структуры (мыслимой), свойством нас, как нельзя лучше обозначается местоимением среднего рода само, рефлексирован-ным и стяжаемым с этим самым нечто, образуя семовую пару нечто/само, функционально способную к взаимозамещению.
и сама жизнь. Однако что же такое сущность вещей? Что же такое вещь, именно сама вещь, то в вещи, что не сводимо ни на что дpyгoе, ни на какую дpyгyю вещь, что есть только она сама, самая сама и ничто дpyгoе?» [3]. Может быть, эту часть (само-) полной фopмы слова («самоопределяющийся») следует пpoчеcть именно в таком смысле, в смысле вышепpиведеннoй цитаты? Тогда мы pиcкyем заблудиться в xoде paзмышлений в бесконечные лaбиpинтax «субъектно-объектный отношений», всякий paз пеpеpacпpеделяя что есть что в данный момент (или, в качестве paзнooбpaзия, - что есть кто, кто есть что), или, чего дoбpoгo (?), нам по-тpебyетcя aтpибyтикa cтpaдaтельнoгo залога, это тогда, когда «само» будет oпpеделять (нас): caмo-oпpеделяемый, caмo-oпpеделенный, само-oпpеделимый. В общем, пpoблемa налицо (некогда: на лицо, на лице - почему бы и нет?). ^о-должим. Mopфемa и, тепеpь, лексема - предел-. Oбpaтимcя cpaзy к эxy вpемен (пpaктик, ^pco-налий, отеческого, кyльтypoгеннoгo) или к тому, что Деppидa Ж. называет «след». Пеpед нами явно метафизическая кaтегopия, и как ей и подобает, oбpocшaя вековыми интеpпpетaци-онными, экспликативными, пpезентaтивными и пpoч. значениями и «фypнитypoй» классической философии. Кому отдать пpедпoчтение, античным? Декapтy? Канту? Гyccеpлю? Capт-py? Делезу?.. По большому счету (я пpедпoлa-гаю возможные пpoтеcты) пpедел - это всегда вовне, и во- и вне-, но слитно и воедино, здесь субъект всегда детеpминиpoвaн, если и не вчистую - pефеpентoм или означаемым - то, по ^айней меpе, отношением, возникающим, имеющим место между «я» и «не-я», субъектом и объектом, «Я» и «Другим» и т. п., всегда это что-то реальность, феноменологическая фpaктyp-ная фикция или еще что-либо) oпpеделяетcя размещается) вне «cogito» (или «contra cogito»), не есть его импульс и течение. Уже, как может показаться, ^епко сливаются в едином семантическом и онтологическом ключе «само» и «пpедел», пpедел, кoтopый есть одно из условий, фон (обязательный в степени, зависящей от концепций, позиций «-изма»), неизбежное существования и неотъемлемое мышления. O-пpедел(-ить) - как это? Снабдить пpеделaми? Данностно и неизбывно пpи-знaть и обозначить
их? определенным образом экзистенциально усмотреть форму ангажированности себя ими? Включить в реестр актива материализма? Что бы (и как бы) то ни было - отдать им должное (вот тоже еще фигура речи) необходимо и со всей скрупулезностью исповедуемого метода учесть, дать место в концепте, в «плане имма-ненции» [4], в системе (структуре-в-действии, или длительности). По сути дела, вся история познания и есть разговор о пределах и из их природы вытекающий. В общем, что-то нас да «обуживает» (и не в рыболовном состязательном смысле)... Куда, куда бежит смысл, тот самый первичный смысл из благонамеренного слова, так легко явленный нам вначале, так просто, оптимистично, бодро даже, с этакой пубертатной улыбкой на ясном, без причуд, лике расхожей семантики постсимулякризированной стадии языка (стадии генома языка)? Дальше -больше. Дошла очередь до -ся. Ну что же, возвратный суффикс и только. Что он возвращает? «Интенцию», а еще - акт. И куда? Точнее, на кого или кому? - все тому же пресловутому субъекту.
Книга переведена как «человек играющий» [5], играющий - причастие, форма глагола играть, в русском глагол играть - переходный (несмотря ни на что), требующий у существительного (объекта) винительного падежа без предлога или, в иных случаях, родительного, это помнят все со школы. Во всех других случаях переходность семантически разлита; облаком, ореолом, аурой присутствует в синтагматических конструктах, при этом глаголе она неотъемлема, как, например, в конструкциях: играть чем-то или во что-то, предикативность (сращенность) этих модальных по сути чем-то и во что-то очевидна, здесь мы имеем дело с редуцированной формой, с видом неполной синтагматической оформленности, т. е. всегда существует то, что играют чем-то, или то, что (и как) играют, играя во что-то. Эта метафизическая, генетическая переходность глагола играть примерно такого же свойства, как и глагольность (семантически обязательная, генетическая) в односоставных по грамматической форме предложениях в русском языке, о которых говорит Л. Витгенштейн в «Логических исследованиях» [6]. Значит это следующее: если
3 См. Лосев А.Ф. Самое само: Сочинения. - М.: ЗАО Изд-во ЭКСМО-Пресс, 1999, с. 425.
4 См. Ж. Делез и Ф. Гваттари. Что такое философия? - М.: Инст. эксп. соц-гии, Спб.: Алетейя, 1998, с. 48-79.
5 Имеется в виду книга: Хейзинга, Йохан. Homo Ludens, переведенная (и изданная) как «Человек играющий». Хейзинга Й. Homo ludens. Человек играющий. - М.: Изд-во ЭКСМО-Пресс, 2001. - 352 с.
мы употребим слово играющий со словом себя (каковое является полной формой редуцированного -ся, ставшего морфемой), то смысл подобного выражения может быть только одним -фигуральным. Это «-ся» не очень-то жалуют мэтры отечественного языкознания, по причине витающего над ним облачка просторечного происхождения он (возвратный суффикс -ся) является малопродуктивным и сравнительно редкоупотребимым в словообразовательных и формообразовательных процессах. «Играть» (кроме случаев, о которых речь ниже) всегда будет носить ролевой смысл в пределах семантического горизонта употребления и понимания, это всегда акт, совершаемый с чем-то (в предметном смысле, иначе: над чем-то) и с чем-то в согласии (правила, порядок, алгоритмы и т. п.), это всегда - функционально и актуализо-вано. Но существуют еще и играться, играюсь, играешься и т. д. с единовременно существующей образной реальностью, которую они призваны обозначить. Младенца в коляске занимает набор разноцветных ярких погремушек, нанизанных на шнурок, закрепленный по бортам первого в его жизни ландо, он шлепает по ним ладошкой, - те кувыркаются с шумом, одним словом, он забавляется, он занят, он играется. Сам с собой. Он никогда не играет что-то (?) (если не пред-полагать за этим глубинного эйдотически обеспеченного смысла), не исполняет, не совершает (по крайней мере мы не знаем - что). Такое имеет свойство проецироваться в будущее взрослое бытие, но там уже другие игры; взрослый, если и играется (а не играет), то он ангажирован, он играет(-ся в) игру, по правилам, независимо от природы их (правил) происхождения... В слове «определяться» и в слове «играться» должен наблюдаться один парадигматический тип и функционально-подобные поля, т. е. о-пределять, обзавестись, так сказать, пределами, как мы говорим: «обналичить, обилетить, обложить (подушками, кирпичами, ненормативной лексикой)»; но для того, чтобы «использовать» известные пределы таким образом - о-пределиться, - необходимо и обязательно иметь их как непреходящее, вечное, всегда находящееся «под рукой», одним словом, первичное по отношению к себе. Оче-
видно, так оно и есть, «мир является нам уже написанным» (Р. Барт). Тогда где же тот, верхний, слой смысла слова «самоопределяющийся», где акт волеизъявления, нечто ницшеанское или «гордо-нахальное (как все, чем занимается философия)» [7]? Теперь от «человека самоопределяющегося» веет чем-то зловещим и фатальным, да еще с какой-то тенью трагедийности эдиповой слепоты, неведения, с которыми мы «само-о-пределяемся», не совладав с провидением (или предсказанием?).
Вернемся к пределам. Если действительно человеку свойственно их понимать и вос-при-нимать как (или через) нечто внешнее и реально существующее или как у поэта: «<...> как невидимые пределы разграничивают пространство, и ничто этих черт запретных не осмелится пересечь» (М.К. Щербаков), то, в самом деле, не правильнее ли было бы формулировать это действительно в форме страдательного залога; это они, разными способами (?) давая нам знать о себе, о-граничивают и о-пределяют нас; и можно ли в этом смысле вполне «самоопределиться», если иного определения, чем «объективны», для них (пределов) не определить, ну в крайнем случае (что нам больше нравится) -предстоят (-ельныг)? При всех эвристических усилиях в любую «сторону» вряд ли мы отыщем «основания» для обеспечения референциями нашего слова, если, конечно же, не обратимся к следующему: обреченные на неудачу попытки обеспечить, так сказать, «материально» наше означающее, положить (отвести) ему «реальное» семантическое поле, объявить его предметность (означаемое) через «реальные» отношения сил, через физис - еще не означают невозможность никакой «реальности», никакого обеспечения, никакого семантического поля (ведь слово-то существует, каким-то образом привлечено к существованию!), а означают лишь то, что означаемое, предметность означающего - другой природы, так сказать, рукотворной, это означаемое второй степени условности, оно - антропогенно и человеком же выпущено в жизнь среди людей; генезис его, скажем, психического свойства (чтобы не сказать
- невротического) и имеет свою историю, проходящую диаграммой, сопутствующей истории
6 «(В русском языке вместо «Камень есть красный» говорится «Камень красный»; ощущают ли говорящие на этом языке отсутствие глагола-связки «есть» или же мыгсленно добавляют ее к смыслу предложения?)». Витгенштейн Л. Философские работы. Часть I. - М.: Изд-во Гнозис, 1994, с. 88.
7 Окказиональный эффект принадлежит автору приведенного высказывания (имя нарочно не указано), имевшему, как я полагаю, целью охарактеризовать пафос, с которым «гений роет во всех направлениях» (еще один мастер слова, имя не указываем), но нечаянно переименовавшему философию то ли в маргиналоведение, то ли в софофилию.
западноевропейского человечества, начинаясь, возможно, где-то в Средневековье; и если поставить цель конкретизировать указание, то можно было бы в качестве первой фурнитурной детали определить существо понятия «личность», вот где-то там, далеко, было заронено и произросло. Но мы исследовательской задачи себе не ставим, а по возможности пометим комплекс претензий, прав и возможностей, -модусов (некоторых из них) жизнеспособности нашего означающего. Этимология слова «самоопределяющийся» предполагает альтернативное (или вариативное) лексическое (морфологическое) конструирование, т. е. первая часть сложного слова своей акцентацией предполагает и иные семантические (морфологические) включения на его месте, в том числе и антино-мийные; следовательно, мы имеем дело со словом (формой) избирательной семантики, дифференцирующим, локализующим из общего поля семы «о-предел(-ять)» узкий семантический коридор, смысл которого - указать на один из (возможных) многочисленных способов «определения», а именно - «само-», тогда как простейшей (по образованию) прямой антиномией будет «не-само-». Очевидно, общее заглавие темы конференции и предполагает, что развитие, разработка этой темы (с подобающей спецификой вектора и пафоса) должны вестись именно в этом аспекте - в дифференцировании проявлений и смыслов двух антиномийных форм и якобы стоящих за ними сущностей явлений (онтологических). Взяв на себя смелость объявить, что попытка обеспечения значимостями «самоопределения» есть попросту сотворение мифологии, или мифотворчество, назовем некоторые составляющие такого рода кре-аций. Прежде всего это продолжающаяся абсолютизация и фидеистическое воспевание картезианского «cogito», причем в неоправданно произвольных опусах-интерпретациях, в которых декартовское основание превращено из фундамента для начал философии чуть ли не в теологическое основание или категорию. Ставка на целостность, самодостаточность и самоценность мышления неизбежно будет приводить к безвыходности солипсизма, из него же вырабатывая и определяя все детерминанты, весь инструментарий построения суждений и резюмирующих заключений, замыкая концепцию саму на себя в «дурной бесконечности» предвосхищения «оснований» и «принципов». Как не чисть логику от разностепенных (уме-
ренных, крайних и проч.) эмпиризмов, а приходится, в конце концов, искать разрешений в построении нового арсенала концептов, что и делает поздний Э. Гуссерль все последующее время после изготовления «Логических исследований». Другим немаловажным фактором, обеспечивающим жизнеспособность «нашего» означающего, привлекающим к нему долговременные и непреходящие симпатии, является пресловутая «специфика национального сознания», имеющая, однако, в отличие от «нашего» означающего, в своих референциях немнимую реальность. Такая трогательная в своем постоянстве любовь к «само-определению» (порожденному, кстати, не российской ментальностью) восходит, как это ни прискорбно, к некоему комплексу неполноценности (причины которого, как водится, принято усматривать в историческом прошлом; Гумилев Л.Н. и др.), «работающему» по принципу возмещения недостающего, компенсаторно (у кинологов есть термин «комплекс маленькой собачки», которым обозначают специфику (невротичность) мировосприятия и поведения животного). Народ, века претерпевающий насилие, привыкший к тому, что судьбой его постоянно распоряжаются, выпестовал и лелеет «самоопределяющегося», как сладкую грезу, самозабвенно простирая, выстраивая и возделывая эту Utopia; что ж, быть может, это и есть наш «свой сад». Еще к факторам, действенно участвующим в жизнеобеспечении понятия, следует отнести специфику русской философской традиции, уже, можно сказать, века культивирующей парадигму «духовности» (во всех модусах ее проявлений, вплоть до неистового богостроительства), слова, которое в российских же словарях закреплено только за одним значением, - как нечто, имеющее отношение к богу, церкви, духовенству и т. п. Очевидно, можно было бы сгладить острые углы в этом самом «историческом прошлом» конкретизирующим указанием на события 1917 года и их последствия как на основное событие, причину, но наша склонность видеть в самих «социалистической революции» и последующей «эпохе построения коммунистического строя» следствие, а не причину, не позволяет сделать этого. Перечень дурманов, галлюцинаций, самообольщений, упований, грез, фантазмов и прочей симптоматики как причинных факторов мог бы быть продлен, или, как у поэта: «...можно продолжать перечислять, но недосуг» (М.К. Щербаков), однако во всех смыс-
лах будет лучше, если для конечного «раз-облачения» «самоопределения» мы обратимся за помощью к великим (что позволит объяснению быть эффективным и при том лаконичным) - к Лакану Ж. (в интерпретации Косикова Г.К.) [8].
«По Лакану, «мир» для ребенка в первую очередь отождествляется с телом Матери и персонифицируется в нем, а потому выделение из этого мира (отделение от материнского тела), образование субъективного «я», противопоставляемого объективированному «не-я», оказывается своего рода нарушением исходного равновесия и тем самым - источником психической «драмы» индивида, который, ощущая свою отторгнутость от мира, стремится вновь слиться с ним (как бы вернуться в защищенное материнское лоно). Таким образом, первичной движущей силой человеческой психики оказывается нехватка, «зазор», который индивид стремится заполнить. Это стремление Лакан обозначил термином потребность (1е besoin). Сфера недифференцированной «потребности», настоятельно нуждающейся в удовлетворении, но никогда не могущей быть удовлетворенной до конца, и есть реальное. «Реальное» властно заявляет о себе в каждый миг существования индивида (в этом смысле оно всегда «здесь»), но вместе с тем находится по ту сторону всякой рациональности и потому не может быть уловлено ни в процессе психоаналитического сеанса (Лакан выводит «реальное» за пределы научного исследования), ни в процессе субъективной саморефлексии: оно «вне игры».
Воображаемое. По Лакану, это тот образ самого себя, которым располагает каждый индивид, его личностная самотождественность, его «Я». <.> Важнейшая функция «воображаемого» - психическая защита индивида: «воображаемое» подчиняется не «принципу реальности», а логике иллюзии: оно создает такой образ «Я», который устраивает индивида и играет экранирующую роль как по отношению к объективной действительности, так и по отношению к тем образам этого индивида, которые существуют в сознании его партнеров по коммуникации - «других»; в этом смысле «воображаемое» есть область «незнания», заблуждения человека относительно самого себя. Недифференцированная «потребность», характеризующая уровень «реального», будучи спроецирована в сферу «воображаемого», конкретизиру-
8 Лакан, Жак. Цитируется по Косикову Т.К. в книге: Барт Р. группа «Прогресс», «Универс», 1994, с. 588-591.
ется в форме (le desir) желания, управляемого принципом удовольствия / неудовольствия и ориентированного на эмпирические объекты. При этом диалектика «желания» такова, что его удовлетворение (например, утоление жажды) приводит к исчезновению самого желания, то есть первичного жизненного импульса; такое удовлетворение равносильно смерти, поэтому для поддержания жизни необходимо возникновение все новых и новых объектов желания. Однако подлинной потребностью человека является, по Лакану, не само по себе стремление к овладению этими объектами, а стремление к слиянию с миром: слиться же с миром - значит получить признание с его стороны, быть любимым (хвалимым и т. п.) другими людьми (так, ребенок, выпрашивающий у матери сладости, на самом деле требует ее внимания, ласки): подлинное желание человека состоит в том, чтобы другой его желал, в нем нуждался и т. п.; он хочет сам быть «объектом», которого не хватает партнерам по социальной коммуникации, хочет быть причиной «желания» с их стороны (см. Lacan J. Ecrits P.: Seuil, 1966, р. 181, 268). Таким образом, выявляется принципиальная зависимость индивида от окружающих его людей, обобщаемых Лаканом в понятии Другого, носителя «символического».
Символическое. По Лакану, это совокупность социальных установлений, представлений, норм, предписаний, запретов и т. п., которую ребенок застает готовой при своем рождении и усваивает по большей части совершенно бессознательно; «символическое», будучи «порядком культуры», выполняющим регуляторную функцию, как раз и персонифицируется в фигуре Другого или Отца, поскольку именно через Отца ребенок впервые приобретает навыки культурного существования, то есть усваивает социальный Закон. «Символическое» - это область сверхличных, всеобщих, социокультурных смыслов, задаваемых индивиду обществом; это, следовательно, область бессознательного. Отсюда - радикальный пересмотр Лаканом классического понятия «субъекта». Если в рамках картезианской традиции «субъект» рассматривался как некая субстанциальная целостность, как суверенный носитель сознания и самосознания и как ценностная точка отсчета в культуре, то, по Лакану, напротив, субъект предстает как функция культуры, как точка пе-Избранные работы: Семиотика. Поэтика. - М.: Издательская
pеcечения paзличныx cимвoличеcкиx cтpyктyp и как точка пpилoжения сил бессознательного: не кyльтypa является aтpибyтoм индивида, а индивид оказывается «aтpибyтoм» кyльтypы, гoвopящей «пpи помощи» субъекта; сам же по себе «субъект» есть «ничто» (rien), некая «пустота», заполняемая coдеpжaнием символичес-киx мaтpиц. Oтcюдa - постоянное взаимодействие между субъектом как носителем кyльтyp-ньк нopм и «Я» как носителем «желания», то есть между «символическим» и «вooбpaжaе-мым». «Символическое» cтpемитcя полностью подчинить себе индивида, тогда как задача «Я» состоит в том, чтобы, используя топосы куль-тypы, создать с иx помощью собственный rop-циссический oбpaз, то есть, подставив «Я» на место «субъекта», создать себе кyльтypнoе алиби. Тем самым уточняется понятие бессознательного: бессознательное, по Лакану, это <фечь Дpyгoгo», но это такая pечь, кoтopaя постоянно pедaктиpyетcя «вooбpaжaемым»: «Бессознательное - это глава моей иcтopии, кoтopaя отмечена пpoбелoм или обманом, это глава, под-веpгшaяcя цензypе» (Lacan J. Ecrits P.: Seuil, 19бб, p. 259), - вот то значимое пpocтpaнcтвo, где (и каким oбpaзoм) пpoиcxoдит так называемое «caмooпpеделение», кoтopoе вовсе не «само-». «Caмooпpеделение» - не есть в пpямoм смысле волевой, интеллектуальный, интенциональный акт, оно, так сказать, само собой пpoиcxoдит, потому как не можем мы объяснить, oxвaтить все то, что (и как), став и пpoдoлжaя становиться комплексом, CTpy^ypo^ нами, в фopме pеa-гентной активности, избиpaтельнoй активности, oпpеделилo нас, обеспечило пpеделaми, даже если бы и пустились в пеpечиcление со-cтaвляющиx становления, кoтopые на сегодняшний день зачастую мыслятся и исчисляются как pеaльные пpичины, составляющие (что-нибудь из генетики, воспитания, событийно-биoгpaфичеcкoгo pядa и пpoч.). Волевой акт -наши пopывы, ycтpемления - это пpocтo движение, вызванное тяготением к удовольствию, желанием, или движение (бегство) от неудовольствия; в этом смысле волевой акт как поступок, как так называемое «caмooпpеделение», как целеycтpемленнocть и пpoчее - (есть) пpocтo расходование себя (в значении: изнашивание), и если это самое расходование, не-oбxoдимocть,
неизбежность которого неоспорима, есть абсолютный имманентный фактор, момент всего сущего, то поле, производящее антиномии, противоречия, альтернативы, оппозиции и т. п., находится вне этого фактора, а именно - в разумении и избираемости (предпочтениях) способа расходования себя (а подчас и не только себя), т. е. это поле нашего сознания; «ваше Я, которое вы воспринимаете якобы внутри поля ясного сознания в качестве единства этого последнего, как раз и представляет собой то самое, перед лицом чего непосредственность ощущения оказывается под угрозой. Единство это вовсе не однородно с тем, что происходит на поверхности вашего поля сознания, которое само по себе нейтрально. Именно сознание как физический феномен угрозу и порождает». Отсюда и становится ясным, что «Я - это чистой воды объект» [9].
Конечно, слово (любое слово, в том числе и «наше» означающее) может иметь (требовать для себя) и другой, не экспликативно-когнитив-ный, а ницшевский смысл, предполагаемый ответом на вопрос, «.лежащий в основе всего: «Что это для меня?» [10], то есть другими словами, развернув это (установку на восприятие знака) иначе, - смысл риторический, поэтический, - пафос суждения, оценки. Если мы принимаем установку благословить, огрузить и заставить работать «наши» означающие («самоопределение» и «самоопределяющийся»), то мы тем самым помещаем себя в пространство, не терпящее никакой (формы, степени, модуса) редукции, напротив, пространство это полагает такое восприятие символа (как определенной ипостаси Знака), при котором «символ - это не образ, это сама множественность смыслов», [11] такое чтение, при котором не только не может иметь место никакая редукция, но и сам дискурс перестает быть собственно дискурсом, дискурсом в буквальном смысле слова; это пространство, уже глубоко означенное Витгенштейном, носит название «языковых игр» экзистенциально синонимичных «формам жизни» (его же). Что это для нас значит? Это значит, что мы теперь (приняв такую установку) находимся в зоне необозримых гигантских парадигматических столбов, бездонных спелеологических провалов, неиссякаемых лабиринтов, чер-
9 См. Лакан Ж. «Я» в теории Фрейда и в технике психоанализа (1954/55). - М.: Издательство «Г нозис», Издательство «Логос»,
1999, с. 75.
10 Ницше Ф. Полн. собр. соч. Т. IX. - Московское книгоиздательство, 1910, с. 262.
11 Барт Р., там же (см. прим. 6). Критика и истина, с. 350.
ных дыр символического макрокосма и неисчерпаемых приисков синтагматических самородков; если опустить тропы, то попросту - в зоне полисемантизма, в обители Текста. Почему бы нам не перестать преследовать истину обреченную, истину когнитивную и не обратиться к истине прагматичной, заключающейся в том, что истиной полагается то, что в данный момент, в данном месте считается (или вынуждено считаться) истиной? В нашем случае - это действенность знака и вожделение, желаемость дискурса (Текста, «который должен дать мне доказательства того, что он меня желает.» [12], способного доставлять удовольствие (независимо от тематической и проблемной отнесенности письма).
Но прежде чем будет предпринята попытка доставить это самое удовольствие, необходимо оговориться о самой сути того, что предстоит сделать, о возможных гарантах, о технике, алгоритмах успеха (если таковые вообще возможны), о поле и структурной сфере (производства и приложения) удовольствия, или всего того сложного сгустка ощущений, который мы будем так называть. Само собой разумеется, что не может быть какого-то общего, всех удовлетворяющего понимания и экспликации удовольствия, удовольствия от чтения, «удовольствия от текста». Предлагаю в качестве пусть не критерия, а показателя, наиболее общего, разуметь интерес, вызванный текстом у читателя, а равно синтаксическое, лексическое, фонетическое, короче, любого рода вербальное удовлетворение (понимаемое длитель-ностно, протяженно). Удовлетворение здесь не следует понимать как только нечто положительное в эмоциональном резонаторе субъекта, как нечто умильно-благостное, но как удовлетворение полного спектра запросов (вожделеющих интенций), от сладостного блаженного восторга, восхищения, умиления - до сатисфакции всего того, что до недавних пор носило в оценках человечества характер негативный, если не перверсивный, как то: садизм, мазохизм, меланхолия, всевозможные обскурантизмы и фрустрации и многое, многое другое. Я нарочно исключил из перечисленного интерес к «собственно информации», фактуальности, т. к. по-
лагаю такое словосочетание невразумительным, поверхностным и ничему не служащим, не функциональным, даже профанирующим (об этом речь еще впереди).
Если утвердить второе значение «самоопределения» (вернее самому в нем утвердиться как в установке, в семантической тональности) таким, чтобы - со всей степенью условности и самого слова (его терминообразующих обеспечений), и процесса, который оно призвано обозначить, - понимать, принимать за ним смысл некоего волеизъявления, произвола референци-ации, обозначений (т. к. речь идет только о письме) самости или того, что в простоте можно было бы назвать некоторой свободой, то это второе значение стратегически, с учетом тематической заданности сборника, я определяю для себя основным и питающим пафос всего последующего. Можно сказать «да», допустить «самоопределение», но только фигурально, вот именно, не иначе как разумея под этим номинатив определенной (большой) степени условности, привлеченный обозначить сложный комплекс ощущений: от интенциональной патетики, гордости, возвышенности и чувства собственного достоинства, значительности - до индифферентного самодовольства, жлобства и эйфорийной атактии, - во всем многообразии градационных модусов «само-ощущения». «Человек самоопределяющийся» - это ритуализо-ванное бытие, инерционное и рефлексивное. Если в точном (отражающем точку зрения, оценку, суждение) эксплицирующем построение «самоопределяющийся» мыслится мной как расхоже-семантический, постсимулякризован-ный неологизм, то во втором, принимаемом мной, но весьма условном (позиция допущения) значении «самоопределение» мыслится этической, ценностной установкой, позицией, настроенной на акт чистой совести (не в фигуральном, памятуя Ницше, значении), на искренность суждений и высказываний, желаний, позывов, обнаружения пристрастий и привязанностей, обнаружения ангажированности и влечения, - то есть весь тот рабочий комплект креативного состояния перед актом письма, что и определяется мной как верность теме, заданной покойным В.А. Андрусенко.
12 Барт Р., там же. Удовольствие от текста, с. 464.
