28АЛКОГОЛЬ В СТРАНЕ СОВЕТОВ
УДК 94(470+571)"194"
САМОГОНЩИКИ И МЕСТНАЯ ВЛАСТЬ В СОЦИОКУЛЬТУРНОМ ЛАНДШАФТЕ БЕЛОРУССКОЙ ДЕРЕВНИ ВО ВТОРОЙ ПОЛОВИНЕ 1940 — НАЧАЛЕ 1960-х гг.
В. А. Лобач, Е. В. Сумко
Полоцкий государственный университет, Полоцк, Беларусь, nordic972@gmail.com Полоцкий государственный университет, Полоцк, Беларусь, sumko_elena@mail.ru
В статье, на примере Витебской области БССР, рассматриваются различные стратегии взаимоотношений производителей нелегального алкоголя и местной власти в послевоенной белорусской деревне. Хозяйственная и социокультурная прагматика самогоноварения была обусловлена как экономическими факторами, так и этнокультурной спецификой сельского сообщества, где алкоголь играл существенную роль в обрядовой жизни и в различных будничных ситуациях социальной коммуникации. Архивные источники и материалы устной истории показывают, что в рамках локальных сельских сообществ отношение власти к самогонщикам варьировалось от открытого преследования и конфронтации до политики невмешательства и, в ряде случаев, стимулирования самогоноварения. Личная склонность отдельных представителей власти к употреблению нелегального алкоголя нашла отображение в шуточном фольклоре, получившем широкое распространение в сельском социуме.
Ключевые слова: самогон, система жизнеобеспечения, сельское сообщество, местные власти, БССР, устная история.
BOOTLEGGERS AND LOCAL AUTHORITIES IN THE SOCIO-CULTURAL LANDSCAPE OF THE BELARUSIAN VILLAGE IN THE SECOND HALF OF 1940 — EARLY 1960s
V. A. Lobach, E. V. Sumko
Polotsk State University, Polock, Belarus, nordic972@gmail.com Polotsk State University, Polock, Belarus, sumko_elena@mail.ru
The article, on the example of the Vitebsk region of the BSSR, discusses various strategies of relations between producers of illegal alcohol and local authorities in the post-war Belarusian village. The economic and sociocultural pragmatics of moonshine making was due to both economic factors and the ethnocultural specificity of the rural community, where alcohol played a significant role in ritual life and in various everyday situations of social communication. Archival sources and materials of oral history show that within local rural communities, the attitude of the authorities to moonshiners varied from open persecution and confrontation to non-intervention
© Лобач В. А., Сумко Е. В., 2020
Ссылка для цитирования: Лобач В. А., Сумко Е. В. Самогонщики и местная власть в социокультурном ландшафте белорусской деревни во второй половине 1940 — начале 1960-х гг. // Labyrinth. Теории и практики культуры. 2020. № 2. С. 14—27.
Citation Link: Lobach, V. A., Sumko, E. V. (2020) Samogonshchiki i mestnaya vlast' v sotsiokul'turnom landshafte belorusskoy derevni vo vtoroy polovine 1940 — nachale 60-kh gg. [Bootleggers and local authorities in the socio-cultural landscape of the belarusian village in the second half of 1940 — early 1960s], Labyrinth. Teorii i praktiki kul'tury [Labyrinth. Theories and practices of culture], no. 2, pp. 14—27.
policy and, in some cases, motivational cooking. The personal inclination of individual authorities to use moonshine is reflected in the comic folklore, which has become widespread in rural society.
Key words: moonshine, life support system, rural community, local authorities, BSSR, oral history.
Проблема «теневых сфер» культуры жизнеобеспечения села в послевоенный период в белорусской историографии долгое время игнорировалась и на сегодняшний день представлена единичными исследованиями [Костров, 1988; Кашталян, 2007; Сумко, 2018]. Вместе с тем, анализ материалов устной истории и архивных документов убедительно показывает, что такой нелегальный промысел как самогоноварение отнюдь не являлся занятием маргиналов, осуждаемых обществом и преследуемых законом, но представлял собой масштабное явление, имевшее огромную экономическую и социокультурную значимость для сельского сообщества, особенно в период послевоенного восстановления.
Целью данного исследования является анализ уровней и характера взаимоотношений производителей нелегального алкоголя (самогонщиков) и представителей власти на примере Витебской и Полоцкой (существовала с 1944 по 1954 год) областей БССР второй половины 1940 — начала 1960-х гг. Основной корпус источников составили архивные документы и материалы «устной истории», зафиксированные в ходе полевых экспедиций 2000-х гг. на территории Северной Беларуси. Методология исследования предполагает междисциплинарный подход на стыке экономической этнологии, социально-культурной антропологии и истории повседневности, когда личный опыт представителя локального сельского сообщества рассматривается в широком контексте исторического развития БССР в первые послевоенные десятилетия.
Вторая Мировая война и период нацистской оккупации стоили огромных человеческих жертв и нанесли тяжелейший урон экономике БССР в целом и сельскому хозяйству в частности. Особенно катастрофическое положение было в районах, где нацисты в борьбе с партизанами проводили политику «выжженной земли». В Витебском районе из 59 000 жителей на момент освобождения осталось только 12 000, Сиротинском — 24 449 из 48 775 человек [Витебщина освобожденная, 2009: 128, 212]. Шесть восточных районов Полоцкой области (Освейский, Ветрин -ский, Дрисенский, Полоцкий, Россонский, Ушачский) и семь районов Витебской (Городокский, Дубровенский, Сиротинский, Суражский, Чашникский, Лиознен-ский, Меховский) были включены в число 36 наиболее пострадавших от нацистов на территории БССР.
В условиях тотальной разрухи, для советского правительства одной из первоочередных задач являлось восстановление на освобожденных территориях колхозной системы сельского хозяйства как принудительного механизма обеспечения продуктами и сырьем городов и промышленных центров. В свою очередь, для сельского населения Беларуси «послевоенное восстановление» прежде всего означало обустройство личного хозяйства, разрушенного войной, которое являлось основным источником жизнеобеспечения крестьянской семьи. В восточных районах БССР, где колхозная система оформилась еще в 1930-х гг. и была возрождена сразу же после освобождения от немецких оккупантов, материальные ресурсы, полученные колхозниками за работу на государство, были критически недостаточными.
Система «трудодней»1, при фактически полном отсутствии денежной оплаты, в воспоминаниях крестьян характеризуется как крайне несправедливая, практически
1 Начисление отсроченной оплаты за один рабочий день, которая суммарно производилась после расчета колхоза с государством и, как правило, осуществлялось в натуральной форме (с/х продукцией).
нищенская по содержанию. «На трудадзень на той дадуць па скольК грам ггрсы2, а мы 7 змелем, рэдка дзе жыцгна пападаецца. Змелем, хлеб пячом. А ятя хлябы пяклг? Сауам значала ¡рвал1 шышК таюя, асам шышК жоуценьюя бываюць растуць, 7 вот трог з тэй шышю спячэш. А тады як спячэш, дык 7 неяк гэта аправ1цца, так цябе скратць жалудак шышкамг гэтымг. I не дай Бог, як жылг з вайны з гэтай. Iвот там нам не давал7 тяюх грошай, шчога...»3 (Лепельский р-н) [Полацю эт-нарафiчны зборшк, 2011: 259]. Даже в 1952 г. выплаты колхозникам оставались мизерными: в колхозах восточных областей БССР было в среднем выдано на один трудодень: деньгами — 37 коп., зерновыми — 1 кг, картошкой — 1,4 кг; в Западной Беларуси получали на один трудодень 27 коп., зерна — 1,3 кг, картошки — 0,5 кг [Касцюк, 2000: 234]. Оплата труда в колхозах могла обеспечить лищь скудное пропитание крестьянской семьи, но никоим образом не гарантировала даже минимального повышения благосостояния (покупку предметов первой необходимости, одежды, домашнего скота и птицы, школьных принадлежностей для детей и т. д.).
В рассматриваемый период основную роль в жизнеобеспечении крестьян играло приусадебное хозяйство, причем это было характерно как для восточных (преимущественно коллективизированных), так и для западных районов БССР (где преобладали единоличные хозяйства). Важными дополнительными источниками жизнеобеспечения были разнообразные промыслы, которые имели как легальный (собирательство, рыболовство), так и нелегальный характер (самогоноварение). В послевоенное время самогоноварение массово практикуется сельским населением как эффективный способ «конвертации» сельскохозяйственной продукции в «живые деньги», что обеспечивало необходимые финансовые средства для восстановления собственного хозяйства и уплату налогов. Стоит отметить, что нелегальное производство алкоголя в белорусской деревне не было новым социально-экономическим явлением, поскольку опыт самогоноварения в широких масштабах был освоен еще в 1920—30-е гг. и значительно усовершенствован во время войны.
Период нацистской оккупации Беларуси 1941—1944 гг., помимо колоссальных жертв и разрушений, ознаменовался и невиданным расцветом самогоноварения, когда в условиях крайней нестабильности финансово-денежной системы алкоголь исполнял функцию универсальной «жидкой валюты» в торговых операциях и в различных формах социального взаимодействия (взятка, угощение, «антидепрессант»). Широкий размах кустарного производства алкоголя фиксируется документами на территории подконтрольной оккупационной администрации. И это несмотря на жесткие санкции, предусмотренные по отношению к самогонщикам: наказание в виде большого денежного штрафа, тюремного заключения или принудительных работ сроком до полугода [Гребень, 2016: 151—155]. Не менее активно процветало самогоноварение и в «партизанских зонах», где пьянство и сопутствующие ему произвол и мародерство в отдельных отрядах и бригадах, по многочисленным свидетельствам партийного руководства, приобретали угрожающие масштабы [Мусял, 2018: 245—247].
Для гражданского населения, и в первую очередь для крестьян, самогон ста -новился не только средством торгового обмена, но и служил своего рода «откупом» от любых людей с оружием в руках, которые появлялись в деревне и были потенциальным источником угрозы для ее жителей. В любом случае, массовый опыт
2 Гирса (бел.), костёр ржаной (рус.), Вготш secalinus, многолетнее травянистое растение семейства злаковых, является посевным сорняком, засоряет посевы озимой пшеницы и ржи; используется как кормовая культура в животноводстве.
3 На трудодень на тот дадут немного гирсы, а мы смелем, редко где житина попадается. Смелем, хлеб печем. А какой тот хлеб был? Рвали шишки такие, осоки шишки желтенькие растут, вот пирог с этой шишки испечешь. А тогда как так тебе скрепит желудок, шишками этими. Не дай Бог, как жили с войны с этой. И вот там нам не давали никаких денег, ничего.
самогоноварения в экстремальных условиях, с использованием подручных техни -ческих средств, различных приемов соблюдения скрытности, безусловно, способствовал развитию нелегального промысла и в послевоенной белорусской деревне, но уже в новых социально-экономических и политических условиях.
В западных районах Витебщины люди старшего поколения связывают расцвет самогоноварения именно с приходом советской власти, поскольку в довоенной Польше с ее развитой фискальной системой нелегальное производство алкоголя каралось очень жестко. «(А пры Польшчы не гналi?) Не-а, не гналi. Так строга было гэта, гарэлк не гналi i табаку не садзм. А так самагонк i у памте не было hí у кога, а як прыйшла ужо Савецкая власць, тады ужо началi самагонку гнаць»4 [7]. К тому же, в 1944—1949 гг. в западных районах, менее потерпевших от войны, чем восточные регионы, преобладали единоличные крестьянские хозяйства, производившие сельхозпродукцию в объемах, достаточных не только для самообеспечения и продажи, но и для самогоноварения. Неслучайно, что Полоцкая областная прокуратура в 1948 г. особо отметила западные районы как регион масштабного и интенсивного производства самогонки [2].
Технология кустарного производства алкоголя не являлась тайной для большинства сельчан и была отточена ими до совершенства. «(А можа вот знаеце, як самагонку зрабщь, як яе выгнаць?) Ты знаеш у каго пытацца (смеется). Знаеш сколька я яе перагнау? Тока ж гэта i nrni, гэта ж водк не зналi, эта вот нядауна паявшась водка i вто. Я сам маладым быу, вша i водк ня вiдзеу. (А з чаго гналi?) З ячменю, з пшанщы, картошка в аснауном. Ячмень расцiлi. Рост пускащь ячмень. Намокнщь, паложыць у цёплае месца, тады 2—3 дм i ён растт пускащь, эта ужо называцца солад. Солад расцвiу, тады этат солад прарос, этат солад сушуць, ме-люць. Жорны ж 6brni свае... У жорны, этат солад змелюць, тады заварываюць гэту муку ктятком, даюць дрожджы. Стащь трое сутак, а можа чэцвера сутак. Брадзщь. Ага, кажуць, выхадзтася, ужо ня пышкащь, ужо нада гнаць, тады ужо гонюць самагонку. Самагонка ж была, ня водка, эта ж хiмiя, здаровая ж была. I жыта, рож, ячмень, пшатца. Картошк дабаулялi, картошка подхадзта харашо. Ад картошк яна мяккая такая, самагонка. А цяпер гарэлка, яна ж рэзкая, эта ж атрава»5 [8]. Доступность сырья, нехитрая технология и достаточно простой способ изготовления крепкого алкоголя в домашних условиях во многом определили распространение самогонного промысла в крестьянской среде.
В первые послевоенные годы прагматика самогоноварения носила преимущественно коммерческий характер, поскольку продажа самогона давала необходимые денежные средства для восстановления собственного хозяйства и приобретения предметов первой необходимости [Сумко, 2018: 128]. Значимость этого нелегального бизнеса подчеркивается большинством респондентов. «Некалi i у га-рад вазта (смагонку), да якое вазта — наста на плячох. Ехала к знакомым, а у ix
4 «(А при Польше не гнали?) Нет-а, не гнали. Так строго было это, водки не гнали и табак не садили. А так самогона и в помине не было ни у кого, а как пришла уже советская власть, тогда уже начали самогон гнать».
5 «(— А может вот знаете, как самогонку сделать, как её выгнать?) Ты знаешь, у кого спрашивать (смеется). Знаешь, сколько я ее перегнал? Только же это и пили, это же водки не знали, это вот недавно появилась водка и вино. Я сам молодым был, вина и водки не видел. (— А из чего гнали?) Из ячменя, из пшеницы, картошка в основном. Ячмень растили. Рост пускает ячмень. Намокнет, положи в теплое место, тогда 2—3 дня и он ростки пускает, это уже называется солод. Солод расцвел, тогда этот солод пророс, этот солод сушат, мелют. Жернова же были свои... в жернова, этот солод смелют, тогда заваривают эту муку кипятком, дают дрожжи. Стоит трое суток, а может четверо суток. Бродит, ага, говорят, выходилась, уже не пышет, уже надо гнать, тогда уже гонят самогонку. Самогонка же была, не водка — химия, полезная же была. И рожь, ячмень, пшеница. Картошки добавляли, картошка подходила хорошо. От картошки она мягкая такая самогонка. А теперь водка, она же резкая, это же отрава».
палучка, знаю калг палучка 7 еду. На цэлую цялушку нанасгла, а тады кутла цялушку / з таго зажывал1»6 [9]; «Гнал1 з бульбы, зярно прарошчвал1. Баня стаяла пад ракой, там 7 гнал1. Мама наала у Дрысу. Занясець у хату знаёмым жыдам бутылку цг дзве, 7 на мыла там, на соль, на табаку, запалш (памяняе). Гэтага не было у ма-газтах. Плацм тым жа, што яна праста»1 [10]. Основными потребителями сравнительно дешевой самогонки8 были жители городов, поселков, железнодорожных станций, военных гарнизонов, т. е. та часть населения, которая получала зарплату реальными деньгами.
Немаловажное значение самогонка имела и в качестве средства оплаты за различные услуги в рамках сельского сообщества (обработка приусадебного участка, помощь в строительстве, заготовка и доставка дров, аренда коня и т. п.) [Сумко, 2018: 128]. «(Ц было, што можна было бутылкай расшчытацца?) — Расшчыты-вал1ся. Было. Есл1 нада — папроаш, што памагчы зроб1ць. Бутылкай, 7 цяпер тое самае. Магаз1нную не куплял1, усё время гнал1»9 [11]; «(Самагонкай расшчытвалися за работу?) Да, расшчытацца за работу. Вось нада дроу прывязц — сам нада, нада ж за сан заплацщь, нада прывязщ, нада за дровы заплащць — за усё нада было заплащць»10 [12].
Вместе с тем, значительные объемы самогона были предназначены для удовлетворения не хозяйственных, но социокультурных потребностей сельского социума, что было исторически обусловлено экстраутилитарной функцией алкоголя в структуре обрядов календарного и семейного цикла. «Каждая хата гнала самагон-ку, у нас не было грошай 7 в1на у нас не было тады. Счас у нас у дзярэуню два раза машына прыходз1ць — в1на у волю. А тады: к Пасхе — самагоначю, к Калядам — самагоначю, памёр чалавек — самагоначю, свадзьба — самагоначка»11 [13]. Всплеск рождаемости в послевоенные годы [Беларусы, 2001: 284] был соответственным результатом значительного увеличения количества свадеб, формат проведения которых в сельской местности предполагал наличие большого объема алкоголя, потребность в котором обеспечивало именно самогоноварение. «(А много самогонки гнали на свадьбу?) Як хто сумеець, хто у каком састаянИ. Можыць быць 7 50 л1трау, можыць быць 7 200 лтрау»1 [8]; «Ну, на свадьбу усяк можна здзелаць. I на 50 л1трау нагоняць. А могуць 7 10 л1трау, але якая там свадьба буд-зець — т туды, нг сюды»13 [14].
6 Когда-то и в город возила (самагонку). Какое «возила» — носила на плечах. Ехала к знакомым, а у них получка, знаю, когда получка, и еду. На целую тёлку наносила, а тогда тёлку купила, и с того заживали.
I Гнали с картошки, зерно проращивали. Баня стояла под рекой, там и гнали. Мама носила в Дриссу. Отнесет к знакомым евреям бутылку или две, и на мыло там, на соль, на табак, спички (поменяет). Этого не было в магазинах. Платили тем же, что она просила.
8 Ценовое соотношение между магазинной водкой и самогоном в послевоенное и настоящее время составляет негласную, но устойчивую пропорцию 1 : 2-3.
9 «(Было ли, что можно было бутылкой рассчитаться?) — Рассчитывались. Было. Если надо — опросишь, что помочь, сделает. Бутылкой и сейчас то же самое. Магазинную не покупали, все время гнали».
10 «(Самогоном рассчитывались за работу?) Да, рассчитывались за работу. Вот надо дров привезти — сани надо, надо же за сани заплатить, надо привезти, надо за дрова заплатить — за все надо было заплатить».
II «Каждый дом гнал самогон, у нас не было денег и вина у нас не было тогда. Сейчас у нас в деревню два раза машина приходит — вина в волю. А тогда: к Пасхе — самогоночка, к Рождеству — самогоночка, умер человек — самогоночка, свадьба — самогоночка».
12 «(А много самогонки гнали на свадьбу?) Как кто сумеет, кто в каком состоянии. Может быть и 50 литров, может быть и 200 литров».
13 «Ну, на свадьбу всяко можно сделать. И на 50 литров нагонят, а могут и 10 литров, но какая там свадьба будет — ни туда, ни сюда».
В целом, независимо от целепологания, самогоноварение в послевоенной белорусской деревне приобрело впечетляющие масштабы, особенно с учетом коло-сальных объемов сельскохозяйственного сырья, которое использовалось для изготовления нелегального алкоголя. В такой ситуации государство не могло оставаться безучастным свидетелем происходящего и реагировало на теневой сектор экономики советской деревни самым решительным образом.
Законодательные меры борьбы с самогоноварением. В условиях карточной системы обеспечения и дефицита продуктов питания, самогоноварение рассматривалось как деятельность, которая наносит серьезный ущерб народному хозяйству, так как кустарные алкогольные напитки производились из ценного продовольственного сырья — зерна, свеклы, картофеля и т. п. Помимо того, что самогоноварение подрывало государственную монополию по производству и торговле алкоголем, изготовление самогона нередко сочеталось с кражей исходных продуктов в колхозе, а его продажа становилась источником «нетрудовых доходов», что противоречило социалистическим ценностям. Уголовная ответственность была предусмотрена за изготовление и хранение самогона с целью сбыта в виде промысла. Эти действия наказывались лишением свободы или исправительно-трудовыми работами на срок до 1 года или штрафом до 500 рублей. В 1947 г. по этой причине в БССР было возбуждено около 1 тыс. дел. Изготовление же и хранение самогона для личных надобностей преследовалось в административном порядке (исправительно-трудовые работы на срок до 1 месяца или штраф до 100 рублей) [Костров, 1988: 5].
Особый размах самогоноварение приобретает после денежной реформы и отмены карточной системы в декабре 1947 года. Соответствующей реакцией государства стал указ Президиума Верховного Совета СССР «Об уголовной ответственности за изготовление и продажу самогона» (07.04.1948), который ужесточил санкции за изготовление самогона и сбыт в виде промысла (лишение свободы на срок от 6 до 7 лет с конфискацией всего или части имущества), в том числе за изготовление самогонных аппаратов с целью сбыта, а также установил уголовную ответственность за изготовление самогона без цели сбыта (лишение свободы на срок от 1 до 2 лет), за что раньше предусматривалась административная ответственность [Костров, 1988: 5].
Использование жесткого законодательства было избирательным и зависело от судебных органов. Например, нарсуд Лепельского района 16 июля 1948 года осудил А. А. Климентенок за самогоноварение на 6 лет исправительно-трудовых лагерей с конфискацией имущества. Но в Толочинском районе из 15 рассмотренных нарсудом дел по 14 делам к преступникам было использовано или условное осуждение, или исправительно-трудовые работы по месту работы. Требование указа от 7 апреля 1948 г. о конфискации устройств изготовления самогона также часто не выполнялось [Кашталян, 2007]. Самогоноварение являлось дополнительным источником дохода для населения, в первую очередь, для бедняков и крестьян-единоличников. Проверка летом 1948 года работы судов Лепельского района показала, что под суд как самогонщики отдавались, в основном, жены погибших фронтовиков, обремененные малыми детьми, и суды даже после указа от 7 апреля 1948 г. были вынуждены использовать меры наказания, не связанные с лишением свободы [Кашталян, 2007].
В Полоцкой области за 1948 год к судебной ответственности за самогоноварение и сбыт нелегального алкоголя было привлечено 673 человека. Также было изъято 120 самогонных аппаратов, 404 литра самогона, 618 ведер браги, на изготовление которой ушло почти 3 тонны сельскохозяйственной продукции [2]. В последующие годы количество привлеченных к уголовной либо административной
ответственности за производство и сбыт самогона на территории области неуклонно снижалось: в 1949 г. привлечено 458, а в 1950 г. — 322 человека [3].
В пределах БССР, в связи с борьбой с самогоноварением, в 1948 г. было возбуждено 5,5 тыс. уголовных дел. По выявленным фактам производства самогона было израсходовано почти 61 тонна хлеба и около 18 тонн иной сельскохозяйственной продукции [Касцюк, 2000: 238].
Борьба с самогоноварением носила волнообразный характер, когда особая активность по разоблачению и наказанию самогонщиков ограничивалась годом, когда выходил соответствующий указ ВС СССР или БССР. Как только кампания 1948 года закончилась, количество осужденных самогонщиков резко пошло вниз. При этом самогонщики вырабатывали свою тактику избегания уголовной ответственности — вину на себя брали женщины либо инвалиды, наказание которых было минимальным. Это обстоятельство отмечали и органы прокуратуры, которые сетовали на недостаточные меры по борьбе с самогоноварением: «Работа по выявлению лиц, занимающихся самогоноварением, не проводится. В результате чего к ответственности за изготовление самогона привлекаются подставные лица, что имеют серьезные физические недостатки» [4].
Необходимо добавить, что уголовно-правовые санкции в сфере борьбы с нелегальным производством алкоголя были очень нестабильными. Так, 1 сентября 1959 г. Президиум ВС СССР издал указ «Об усилении борьбы с пьянством и самогоноварением», который возобновил административную ответственность за изготовление самогона независимо от наличия цели сбыта, но указ Президиума ВС СССР «Об усилении ответственности за самогоноварение» от 15 мая 1961 г. вновь устанавливал уголовную ответственность за все разновидности самогоноварения, даже за хранение самогона без цели сбыта [Костров, 1988: 6].
Самогонщики и местные власти. Эффективность и степень реализации правительственных постановлений о борьбе с самогоноварением во многом определялись спецификой конкретного культурного ландшафта, где значение имело множество факторов: уровень экономического развития, интенсивность торговых связей между городом и деревней, специфика сельскохозяйственного производства, состав и представительность местных органов власти и характер ее взаимоотношений с местным населением, а также особенности социальной коммуникации в рамках сельского сообщества, топография поселений и даже природные характеристики того или иного региона. В частности, особенностью сельского ландшафта Северной Беларуси является преобладание небольших деревень, значительная часть которых располагается в лесной местности, в изрядной отдаленности от административных центров различного уровня. Естественным образом, осуществлять контроль и наказывать за самогоноварение в «глухих» деревнях было для представителей власти чрезвычайно проблематично. В ряде случаев, вопрос о незаконности домашнего производства алкоголя и преследовании со стороны милиции вызывал у респондентов недоумение, поскольку представителей органов правопорядка они практически не видели. «(А на свадзьбу гарэлка свая щ куплёная была?) Самагонку рабШ. Самагонку рабШ г усё. (А щ можна было са-магон гнаць?) Ну, можна было. (I мшцыя не ганяла?) А мы мШцъи ня вгдзелг. МШцъи не бъгло. Якая там мШцыя?»14 [15]; «(А милиция приезжала в деревню?) Не, мШцъи ж у тое урэмя шякай не бъгло. Што там, у тъгм 47-м цг 48-м гаду, якая ж там мшцыя? Нтога не бъгло»15 [16].
14 «(А на свадьбу водка своя или купленная была?) Самогон делали. Самогон делали и все. (А можно ли было самогон гнать?) Ну, можно было. (И милиция не гоняла?) А мы милиции не видели. Милиции не было. Какая там милиция?».
15 «(А милиция приезжала в деревню?) Нет, милиции же в то время никакой не было. Что там, в том 47-м или 48-м году, какая же там милиция? Никого не было».
Категория «местная власть» в картине мира сельского населения всегда имеет очень четкую градацию и конкретное наполнение, где «колхозное начальство» всех уровней (председатель, агроном, бригадир) принципиально отличается от представителей правоохранительных органов, которые, в первую очередь, воспринимаются как репрессивная и карающая ипостась государства. Последний тезис был тем более актуален в условиях сталинского режима послевоенных лет и, особенно, в западных районах БССР, где проводились массовые депортации населения, а вооруженное антисоветское сопротивление носило активный характер [Шыбека, 2003: 340, 348—349].
Центральным персонажем, который для сельчан воплощал всю милицию в целом, в устных нарративах выступает участковый милиционер, появление которого в деревне всегда вызывало чувство тревоги и страха у жителей. Даже «невинная» причина визита участкового в дом вызывала оправданное беспокойство. «Участко-вы мог даже прыцг, цгпа ён прышоу паглядець цг ¡спрауна печка, адкрыць зана-весачку г глянуць, што там на печцы роб1цца, цг ста1ць там саладуха якая, брага»16 [18]. В разгар компаний борьбы с самогоноварением, когда милиция должна была демонстрировать высокие показатели раскрываемости данного вида правонарушения, «договориться» с участковым было практически невозможно. Не спасало в таких случаях и личное знакомство с милиционером. «Не разрэшалася гнаць, не давал1... Стука1ць нехта у дзверы, я прытаыася г сяджу. А муж выскачыу з хаты, дзверы адкрыу — участковы. I залав1у нас з водкай. Арыштавал1. Трыста рублей мусглг плацгць. I участковы знакомы, а трыста рублей усё рауно заплацт»11 [19].
Вместе с тем, огромное значение имела личность участкового милиционера и все особенности его характера, привычек и склонностей, что и лежало в основе его взаимоотношений с сельскими жителями. Склонность отдельных представителей власти к употреблению горячительных напитков означала для самогонщиков реальную возможность избегать наказания за нелегальный промысел. В свою очередь, для милиционеров в такой ситуации самогонщик становился поставщиком бесплатного алкоголя. «А я дажа мглгцыянерам давала гарэлку. Адны мглгцыянеры ганял1, а друг1я... Гэта пасьля вайны. Аднойчы нейкая аварыя была у М1шкав1чах, дык яны зайшл1ся: "Людв1гауна, нада вот вытць". Я гм бутылку бу-бух на стол. А яны: "Ну, за гэтую гарэлку судз1ць нельзя, яна крэпкая". Толькг грошы не плацыа мглгцыя, калг п'ець. А я гм ставгла, каб яны мяне не чапалг»18 [20].
За лояльное отношение со стороны участкового самогонщики расчитывались не только собственной продукцией, но и деньгами. «(Ад участковага можна было адкупщца?) Ну, гэта можна было. Гэта тожэ немалыя срэдства нада была па-лажыць. (Так гэта грашыма щ гарэлкай?) Ён гарэлк нап'ецца г будзе табе гава-рыць — усё, а тады апяць сваё. I гарэлкай, г грашам1 давал1. Не адкажацца»19 [14]. Подобного рода «сотрудничество» между самогонщиками и участковым носило взаимовыгодный характер: милиционер получал материальные бонусы, а взамен закрывал
16 «Участковый мог даже прийти, типа он пришел поглядеть исправна ли печка, открыть занавесочку и глянуть, что там на печке делается, стоит ли там солодуха какая, брага».
11 «Не разрешалась гнать, не давали... Стучит кто-то в дверь, я притаилась и сижу. А муж выпрыгнул из дома, дверь открыл — участковый. И заловил нас с водкой. Арестовали. Триста рублей должны были платить. И участковый знакомый, а триста рублей все равно заплатили».
18 «А я даже милиционерам давала водку. Одни милиционеры гоняли, а другие... это после войны. Однажды какая-то авария была в Мишковичах, так они зашлись: "Людвиговна, надо вот выпить". Я им бутылку бу-бух на стол. А они: "Ну, за эту водку судить нельзя, она крепкая". Только деньги не платила милиция, когда пила. А я им ставила, чтобы они меня не трогали».
19 «(От участкового можно было откупиться?) Ну, это можно было. Это тоже немалые средства надо было. (Так это деньгами или водкой?) Он водки напьется и будет тебе говорить — все, а тогда опять свое. И водкой, и деньгами давали. Не откажется».
глаза на самогоноварение и даже предупреждал о готовящихся рейдах и проверках. «Участковы знау, дзе добрая водка... Прыедзець участковы, ён выпщь хочаць.... Ну, складваюцца калечане (жители д. Калечполье. — В. Л., Е. С.) па бутылке. Ну, бывала, што патрасуць iх, а участковы перадасць, што прыедуць трасщ.. .»20 [15].
Иногда противостояние участкового и самогонщика приобретало трагикомический характер, когда сельский житель давал своеобразный урок ретивому представителю власти. «Прыехау участковы к майму свёкру, палез на чардак ¡скацъ самагонку. А ён — цоп! — лесвцу сняу. "Ста1, — гаворыцъ, — ёп тваю мацъ, на чардаку!" А ён тады будзщъ: "Мжалайчъж родны, спусц мяне. Шчога там нет, шчога я ня буду". "Скулля! Сядз1, — кажа, — на чардаку, спускайся сам"»21 [17]. В другом случае, участковый милиционер был жестоко наказан смелой самогонщицей за собственное пристрастие к алкоголю. «ЗаявШ. Узялг панятнъгх. Прыйшлг 7 знайшлг самагонку. Яна напаыа гэтага участковага, так напаыа, што 7 панятныя наптся, 7 сам натуся — усе. I заснуу, акт злажъы1, усё, а ён заснуу у её. Яна узяла з кабуры тсталет выняла 7 усё. Ён устау, цоп-цоп — нет тсталета. Ён адразу да яе, а яна: "Парв1 акт — аддам, не парвеш — табе болъш будзе. Ты прыйшоу, панятных спа1у, самагонку найшоу, натуся сам да бессазнашя, не то што ты в пр1мер паставы, а ты сам натуся, а я у цябе украла тсталет. Вот якая ваша мыщыя!" Круц1уся, круц1уся, як не праау. — "Не дам 7 усё. Табе болъш будзе, мяне можа апраудаюцъ, а табе болъш будзе — не бярог ты сваё аружые ". Вот 7 усё. Круц1уся, круц1уся 7 аддау. Парвала, парвала: "Восъ цяпер на табе твой тсталет, ¡дз1, не хадз1 сюды болъш»22 [21].
Однако приведенные примеры были скорее исключением, поскольку в большинстве ситуаций права и компетенции милиции и рядового колхозника были несоизмеримы. Страх деревенского жителя перед уголовным наказанием за изготовление и сбыт самогона был очень велик и мог быть использован милиционером даже в преступных целях, в частности для сексуального принуждения. «А у Захарн1чах прадавала адна дачка у бацъю самагонку. Ён гнау самагонку, яна насыа у горад, прадавала, у Баравуху. I ммцыянер яе паймау, як яна нясла, ну 7 нада было судз1цъ. А гэта, яна стала плакацъ, праацца. А ён гаворыцъ: "Ну раз такое дзела, ну саглаасъ са мной..." I яна сагластася. Асталася у палажэнш. Ну а у палажэнм — эта ж не цяпер, а ранъшэ — яю пазор быу. Усё, не1звесна, якг пазор! На увесъ род. Iяна забрала у галаву, забрала, 7 павестася»2Ъ (Полоцкий р-н) [Полацю этнаграфiчны зборшк, 2011: 214].
20 «Участковый знал, где хорошая водка... Приедет участковый, он выпить хочет.... Ну, складываются калечане (жители д. Калечполье — В. Л., Е. С.) по бутылке. Ну, бывало, что потрясут их, а участковый передаст, что приедут трясти.».
21 «Приехал участковый к моему свекру, полез на чердак искать самогон. А он — цоп! — лестницу снял. "Стой, — говорит, — еп твою мать, на чердаке!" А он тогда отвечает: "Ни-колайчик родной, спусти меня. Ничего там нет, ничего я не буду". "Скулле! Сиди, — говорит, — на чердаке, спускайся сам"».
22 «Заявили. Взяли понятных. Пришли и нашли самогон. Она напоила этого участкового, так напоила, что и понятные напились, и сам напился — все. И заснул, акт составили, все, а он уснул у нее. Она взяла из кобуры пистолет и все. Он встал, цоп-цоп — нет пистолета. Он сразу к ней, а она: "порви акт — отдам, не порвешь — тебе больше будет. Ты пришел, понятых споил, самогон нашел, напился сам до бессознания, не то что ты в пример поставил, а ты сам напился, а я у тебя украла пистолет. Вот какая ваша милиция!". Крутился, крутился, как не просил. — "Не дам и все. Тебе больше будет, меня, может, оправдают, а тебе больше будет — не берег ты свое оружие". Вот и все. Крутился, крутился и отдал. Порвала, порвала: "Вот теперь на тебе твой пистолет, иди, не ходи сюда больше"».
23 «А в Захарничах продавала одна дочь самогон отца. Он гнал самогон, она носила в город, продавала, в Боровуху. И милиционер ее поймал, как она несла, ну и надо было судить. А это, она стала плакать, проситься. А он говорит: "Ну раз такое дело, ну согласись со мной..." — и она согласилась. Оказалась в положении. Ну, а в положении — это же не сейчас, а раньше — какой позор был. Какой позор! На весь род. И она повесилась».
В целом, тактику производителей и сбытчиков самогона можно охарактеризовать как «партизанскую», где важную роль играли скрытность (зачастую самогон гнали в лесных урочищах), маскировка (например, транспортировка на рынок в резиновых грелках или молочных бидонах), способы оповещения о рейдах и облавах, система посредников и доверенных особ в процессе продажи. Но особое значение для нелегального промысла имело наличие либо отсутствие солидарности и взаимопомощи в рамках сельского коллектива. В большинстве случаев респонденты отмечают, что первопричиной адресного визита милиции к самогонщику являлось заявление в «органы» кого-либо из односельчан.
Совершенно иной была ситуация, когда вся деревня была заинтересована в нелегальном бизнесе и сообща защищала свои интересы. В д. Калечьполье Глубок-ского района, жители которой специализировались на изготовлении и продаже качественной алкоголя, существовала своего рода «профессиональная солидарность» самогонщиков. «(А былi случай што хто-небудзь данашу на суседа?) Ай, у нас гэтага не было. Дружна жылг. Кал1 хто дзе 7 раб1у самагонку, дык дружна, адз1н за аднаго. Ганяла ммцыя, ездзм. Толька што жыл1 дружна 7 адзт аднаго за-шчышчал1. Гэта бальшое дзела, што есл1 я раблю, а саседз1 папярэдзюць мяне, што ёсць мтцыя, 7 я уцяку у лес ад мШцъи»24 [22]. Подобного рода корпоративная солидарность была характерна не только для западных, но и восточных районов Витебщины. «Дзярэуня бальшая была (д. Адворня, Ушачский р-н. — В. Л., Е. С.). У мх так заведзена: сягоння ты гомш самагонку, заутра — ён. Сягоння ён ¡дзе к табе тць, заутра — ты. Кажны сасед знау. Вот усе ругал1сь, но за самагонку мхто мкога не прадасць. А вось каб выдаць, хоць павешай — не скажуць»25 [23]. Следует отметить, что традиции взаимопомощи не ограничивались послевоенным временем, но были устойчивыми в некоторых деревнях и в 1960—1910-е гг. «Если находили самогон или аппарат, давали штраф. 150 рублей — это большой штраф был для сельской местности. В нашей деревне практиковалось, это я ещё хорошо помню, когда человек попадает, то всей деревней по рублю сбрасывались и помогали ему выплатить штраф» [24].
Колхозное руководство всех уровней, являясь органической частью сельского социума, имело собственное представление и отношение к самогоноварению, во многом отличное от официальной позиции государства. Чрезмерная личная «интегрированность» отдельных представителей колхозного и местного советского руководства в алкогольную проблематику официально критиковалась уже в первые послевоенные годы. В 1945 г. был осужден по партийной линии случай, когда председатель Сестренского сельсовета на банкет по случаю 8 марта, который устраивался на квартире секретаря РК КП(б)Б Видзовского района Полоцкой области, привёз 10 литров самогона [5]. В 1947 г. в Дисненском районе Полоцкой области «агроном Леонид Лимановский.., вместо того чтобы присутствовать на поле, где решается успех будущего урожая, зачастую валяется пьяным, допуская грубое нарушение правил агротехники» [Новае жыццё, 1947].
Тем не менее, колхозное руководство отлично понимало реальное положение дел в послевоенной деревне и значимость самогона для сельского сообщества. Не случайно, когда речь шла о производстве алкоголя для личных нужд, прежде всего для надлежащего проведения свадеб или похорон, председатель колхоза
24 «(А были случаи, что кто-нибудь доносил на соседа?) Ай, у нас этого не было. Дружно жили. Если кто где и делал самогон, то дружно, друг за друга. Гоняла милиция, ездили. Только что жили дружно и друг друга защищали. Это большое дело, что если я делаю, а соседи предупредят меня, что есть милиция, и я убегу в лес от милиции».
25 «Деревня большая была (д. Адворня, Ушачский р-н. — В. Л., Е. С.). У них так заведено: нынче ты гонишь самогон, завтра — он. Нынче он идет к тебе пить, завтра — ты. Каждый сосед знал. Вот все ругались, но за самогон никто никого не продаст. А вот чтобы выдать, хоть вешай — не скажут».
не только закрывал глаза на самогоноварение, но зачастую оказывал материальную помощь в виде сырья для производства алкоголя [Сумко, 2018: 130]. При этом, "колхозная элита" не являлась сторонним наблюдателем, а лично принимала участие в семейных торжествах крестьян. «Самагонка на свадъбу была. Ну, прыехау брыгадз1р, прыехау прадседацелъ, там цётка, ягоныя сёстры... На стале самагонка.»26 [16].
Но куда более важное значение, с точки зрения колхозного начальства, самогон приобретал в качестве средства стимуляции и поощрения труда в тяжелейших послевоенных условиях. Практически все значимые вехи сельскохозяйственного цикла (завершение посевной, начало и окончание жатвы и т. д.) отмечались соответствующими коллективными торжествами, где самогон был угощением и формой благодарности руководства колхозникам. Стоит отметить, что в этом случае самогон производился из колхозного сырья либо закупался в достаточных количествах у производителей. «А гэта ужо як был7 калхозныя абжынк у каждай бры-гадзе. Гэта тады ужо брыгадз1р дасцъ якому мужыку жыта зерна, (той) самагонм нагошцъ. Ну, 7 тады тожа саб1рал1ся»21 [24]; «Дажа, кал1 Кемстач (председатель колхоза. — В. Л., Е. С.) стау работацъ, усегда делал1 п'яню, што зробщъ суб-боттш — так абязацелъна гуляню. Самагонку ездзш па дзярэунях дажа куплял1. Па людзях ездзт 7 куплял1 канк1 (1 канка — 30 л1трау). Дзве кутм 7 гулянку гуляем. (Так гэта начальства калхознае пакупала, штобы людзей угасцщь?) Да. Начнецца жыта жацъ, затым абязацелъна абжыню. Даже без тяюх мчога. Заканчваецца ка-сенне — 7 тут гулянку справщъ. Ён так плащу, каб людз1 шл/»28 [11].
Присутствие колхозного руководства на таких торжествах было обязательным, что не в малой степени способствовало интеграции всего коллектива. Вопрос о законности подобных мероприятий в контексте борьбы с самогоноварением вызывает непонимание со стороны респондентов. «Былг 7 прэдседацелг, 7 усе. Самагонку ставш 7 самагонку пш. (Сам прэдседацель?) А чо, прэдседацелъ? Не так ча-лавек, як усе? (Так гэта ж нельга, гэта ж забаронена. Там штрафы давал^ не?) Ай, перастанъце, усе пш. Там 7 аграном, 7 усе, 7 прэдседацелъ, 7 усе эц1 людз1 саб1рал1съ у якой балъшой хаце 7 пш, 7 гулял/»29 [26].
Фольклорное отображение «самогонной темы» в жанре шуточной (сатирической) песни и частушек представляется совсем не случайным по ряду причин. Сам феномен самогоноварения в культурном ландшафте белорусской деревни стал актуальным по причине ужасных катаклизмов ХХ века (коллективизация, II Мировая война, послевоенная разруха) и являлся одним из важных способов жизнеобеспечения сельского социума в экстремальных условиях. Однако изначально прагматика сельского самогоноварения конфликтовала с правовыми нормами советского государства как занятие нелегальное и даже криминальное. Юмористическая канва в этом случае заключается в народной убежденности в собственной правоте,
26 «Самогон на свадьбу был. Ну, приехал бригадир, приехал председатель, там тетя, его сестры... на столе самогон...».
21 «А это уже как были колхозные обжинки в каждой бригаде. Это тогда уже бригадир даст, какому мужику рожь зерно, (тот) самогону нагонит. Ну и тогда тоже собирались».
28 «Даже, если Кемстач (председатель колхоза. — В. Л., Е. С.) стал работать, всегда делали пьянки, что сделает субботники — так обязательно гулянки. Самогон ездили по деревням даже покупали. По людям ездили и покупали конки (1 канка — 30 литров). Две купим и гулянку играем. (Так это начальство колхозное искупало, чтобы людей угостить?) Да. Начнем рожь жать, затем обязательно обжинки. Даже без никаких ничего. Заканчивается косьба — и тут гулянку справит. Он так платил, чтобы люди шли».
29 «Были и председатели, и все. Самогон ставили и самогон пили. (Сам председатель?) А что, председатель? Не такой человек, как все? (Так это же нельзя, это же запрещено. Там штрафы давали, нет?) Ай, перестаньте, все пили. Там и агроном, и все, и председатель, и все люди собирались в каком большом доме: и пили, и играли».
которая на практике «побеждает» репрессивную государственную политику. «Са-магоначку мы готм, / Самагоначку мы п'ём, / Апараты разбгваюць, / А мы новыя куём»30 [13]. Наряду с мотивом о тщетности запретительных мер юмористический эффект достигается и указанием на двуличность местных властей, которые декларируют официальные ценности, но в реальной жизни органически включены в сферу потребления самогона. «Зьвтьявой я была, буракоу накрала. / Буракоу накрала, самагонш нагнала. / Самагонка удалася, самагонка удалася, / Самагонка удалася — уся брыгада натлася. / Як натуся брыгадз1р — на работу не хадз1у. / Аграном як зал1у вочы, дык пастав1у дзень рабочы. / Заацехмк як натуся — у кармушку увал1уся. /1 з раёну была два, 7 яшчэ 'дз1н галава. /1ммцыя была, самагоначку тла. / Стал1 сход саб1раць — каму прэм1ю даваць. / Зьв1ньявой трэба даць — самагонку умее гнаць. /1з цех пор я завуся — самагоншчыцаМаруся»31 [21].
Принципиально важно, что шуточные песни, такие как «Самогонщица Мару-ся», не предназначены для индивидуального исполнения и в силу своего характера исполняются коллективно, т. е. являются ментальной реакцией сельского сообщества на государственную политику.
Заключение
Анализ архивных источников и материалов полевых исследований показывает, что самогоноварение в послевоенной белорусской деревне представляет собой сложный социально-экономический и культурный феномен, который объективно способствовал не только хазяйственному востановлению села, но и служил важным фактором сохранения этнокультурной идентичности в плане реализации важнейших обрядов календарного и семейного цикла, принципиально важных для сельского социума. Нелегальный характер производства самогона при его экономической востребованости предопределил различные стратегии и тактики во взаимоотношениях крестьян-самогонщиков и представителей власти. Многоуровневая прагматика самогоноварения находится в тесной связи с конкретными историческими условиями развития общества в целом, что обуславливает актуальность и перспективность дальнейших исследований в этой области.
Сокращения
ЗГАП — Зональный государственный архив в г. Полоцке.
ФАПГУ — Фольклорный архив Полоцкого государственного университета.
Источники
1. Витебщина освобожденная: октябрь 1943 — декабрь 1945 : док. и материалы / сост.:
Н. В. Воронова [и др.]. Витебск: Витеб. обл. тип., 2009. 584 с.
2. ЗГАП, 1. Ф. 964. Оп. 2. Д. 49. Л. 7.
3. ЗГАП, 2. Ф. 964. Оп. 2. Д. 77. Л.12.
4. ЗГАП, 3. Ф. 964. Оп. 2. Д. 71, Л. 12.
30 «Самогоночку мы гоним, самогоночку мы пьем, аппараты разбивают, а мы новые куем».
31 «Звеньевой я была, бураков накрала. / Бураков накрала, самогонки нагнала. / Самогонка удалась, самогонка удалась, / самогонка удалась — вся бригада напилась. / Как напился бригадир — на работу не ходил. / Агроном как залил глаза, то поставил день рабочий. / Зоотехник как напился — в кормушку ввалился. / И из района было два, и еще один голова. / И милиция была, самогоночку пила. / Стали собрание собирать — кому премию давать. / Звеньевой надо дать — самогонку умеет гнать. / И с тех пор я зовусь — самогонщица Маруся».
5. ЗГАП, 4. Ф. 964. Оп. 2. Д. 14. Л. 94.
6. Полацш этнаграф1чны зборшк. Вып. 2. Народная проза беларусау Падзвшня: у 2 ч. / уклад., прадм. 1 паказ. У. А. Лобача. Наваполацк : ПДУ, 2011. Ч. 2. 368 с.
7. ФАПГУ. 2010 г.: Хрол Чеслава Брониславовна, 1930 г. р., д. Хролы Глубокского р-на Витебской обл.
8. ФАПГУ. 2012 г.: Чикун Иосиф Степанович, 1930 г. р., д. Веретеи Поставского р-на Витебской обл.
9. ФАПГУ. 2016 г.: Малахова Софья Фёдоровна, 1936 г. р., д. Кульнева Россонского р-на Витебской обл.
10. ФАПГУ. 2018 г.: Снежын Станислава Григорьевна, 1923 г. р., д. Жыгули Верхнедвинского р-на Витебской обл.
11. ФАПГУ. 2017 г.: Моисеенко Мария Филлиповна, 1931 г. р., д. Муравщина Полоцкого р-на Витебской обл.
12. ФАПГУ. 2018 г.: Трапук Зинаида Васильевна, 1932 г. р., д. Азерники Верхнедвинского р-на Витебской обл.
13. ФАПГУ. 2007 г.: Танана Надежда Александровна, 1932 г. р., д. Гавриловичи Поставского р-на Витебской обл.
14. ФАПГУ. 2018 г.: Котикова Надежда Исаковна, 1932 г. р., д. Сиротино Шумилинского р-на Витебской обл.
15. ФАПГУ. 2018 г.: Долгорукая Елена Станиславовна, 1932 г. р., д. Юстианово Глубокско-го р-на Витебской обл.
16. ФАПГУ. 2018 г.: Бондар Зинаида Алексеевна, 1932 г. р., д. Клёны Миорского р-на Витебской обл.
17. ФАПГУ. 2016 г.: Селезнёва Лидия Александровна, 1926 г. р., д. Кульнева Россонского р-на Витебской обл.
18. ФАПГУ. 2018 г.: Денисова Наталья Ивановна, 1964 г. р., д. Чароповка Россонского р-на Витебской обл.
19. ФАПГУ. 2018 г.: Ядзяла Станислава Адольфовна, 1927 г. р., д. Ёдловичи Браславского р-на Витебской обл.
20. ФАПГУ. 2018 г.: Борисевич Роза Людвиговна, 1928 г. р., д. Микитиха Шумилинского р-на Витебской обл.
21. ФАПГУ. 2016 г.: Половая Майя Павловна, 1937 г. р., д. Казимирово Полоцкого р-на Витебской обл.
22. ФАПГУ. 2018 г.: Гиль Феофания Иосифовна, 1940 г. р., д. Калечьполье Глубокского р-на Витебской обл.
23. ФАПГУ. 2018 г.: Снежын Валерий Федорович, 1951 г. р., д. Жыгули Верхнедвинского р-на Витебской обл.
24. ФАПГУ. 2018 г.: Тарасов Виктор Алексеевич, 1951 г. р., д. Турлаи Оршанского р-на Витебской обл.
25. ФАПГУ. 2012 г.: Сивицкая Кристина Николаевна, 1940 г. р., д. Гулидово Глубокского р-на Витебской обл.
26. ФАПГУ. 2018 г.: Руденок Фёдор Антонович, 1937 г. р., д. Загатье Полоцкого р-на Витебской обл.
27. ФАПГУ. 2009 г. Коллектив женщин д. Тумиловичи Докшицкого р-на Витебской обл.
Библиография
Беларусы: у 8 т. Т. 4: Вытош i этшчнае развщцё. Мшск: Бел. навука, 2001. 433 с. Гребень, Е. А. Гражданское население Беларуси в условиях немецкой оккупации (1941—
1944 гг.): монография. Минск: БГАТУ, 2016. 496 с. Касцюк М. Бальшавщкая астэма улады на Беларусь Мшск: ВП "Экаперспектыва", 2000. 308 с.
Кашталян I. Эканамчная штодзённасць БССР у 1945—1953 гг. // Репрессивная политика советской власти в Беларуси [Электронный ресурс]. URL: http://mb.s5x.org/homoliber.org/ ru/rp/rp030112.html. (дата обращения: 23.09.2018). Костров А. И. Расследование самогоноварения. Минск: Университетское, 1988. 48 с.
Мусял Б. Савецшя партызаны у 1941—1944 гг.: Мфы i рэчакнасць / перакл. з ням.
У. nanK0BÍ4a, нав. рэд. У. Калаткоу. Смаленск : 1нбелкульт, 2018. 592 с. Новае жыццё. 1947. № 69. С. 1.
Сумко А. В. Эканамiчны i соцыякультурны аспект самагонаварэння у сельским ландшафце Пауночнай Беларусi у другой палове 1940-х — 1960-х гг. // Вестн. Полоц. гос. ун-та. 2018. № 9. С. 127—135. Шыбека З. Нарыс псторьп Беларуа (1795—2002). Мшск: Энцыклапедыя, 2003. 490 с.
References
Belarusy [Belarusians]: u 8 t. T. 4: Vytoki i jetnichnae razviccjo (2001), Minsk: Bel. Navuka, 433 p.
Greben', E. A. (2016) Grazhdanskoe naselenie Belarusi v uslovijah nemeckoj okkupacii (1941— 1944gg.): monografija [Civil population of Belarus under German occupation (1941— 1944): monograph], Minsk: BGATU.
Kascjuk, M. (2000) Bal 'shavickaja sistjema ylady na Belarusi [The Bolshevik system of power in Belarus], Minsk: VP "Jekaperspektyva".
Kostrov, A. I. (1988) Rassledovanie samogonovarenija [Moonshine investigation], Minsk.
Musjal, B (2018). Saveckija partyzany y 1941—1944 gg.: Mify i rjechaisnasc' [Soviet partisans in 1941—1944: Myths and reality], perakl. z njam. U. Papkovicha, nav. rjed. U. Kalatkoy, Smalensk : Inbelkul't.
Sumko, A. (2018). Ekanamiczny i socyiakulturny aspekt samagonavarennia u selskim landszafte Paunocznaj Belarusi v drugoj palove 1940-kh — 1960-kh gg. [Economic and socio-cultural aspects of moonshine brewing in the rural landscape of Northern Belarus in the second half of the 1940s — 1960s], VestnikPolockogo Gosudarstvennogo universiteta, 9. pp. 127—135.
Shybeka, Z. (2003) Narys gistoryi Belarusi (1795—2002) [Essay on the history of Belarus (1795—2002)], Minsk: Jencyklapedya.
