CC BY
44
МЕТОДОЛОГИЯ И МЕТОДЫ ИССЛЕДОВАНИЯ КУЛЬТУРНЫХ ПРОЦЕССОВ
КАИ УДК 394 ББК 63.5
10.34685/Н1.2019.27.4.001
С НАДЕЖДОЙ НА ПРЕКРАСНУЮ НАУКУ БУДУЩЕГО: КАФЕДРЕ ЭТНОЛОГИИ ИСТОРИЧЕСКОГО ФАКУЛЬТЕТА МГУ ИМЕНИ М. В. ЛОМОНОСОВА — 80 ЛЕТ
Соловей Татьяна Дмитриевна,
доктор исторических наук, профессор кафедры этнологии исторического факультета
МГУ имени М.В. Ломоносова; 119992 Москва, Ломоносовский проспект, д. 27, корпус 4, Г-429
1зо1оуе119@yandex.ru
Аннотация
Ключевой недостаток историографии этнологического образования в МГУ - фрагментарное внимание к контексту и внешним влияниям. В авторской гипотезе ключом к пониманию специфики этнологии как дисциплины и интеллектуального и социокультурного института оказывается отношение власти и науки, что предопределено решающей, конституирующей ролью русской власти, российского государства в формировании науки как системы. История этнографического образования в Московском университете рассматривается именно с этой наблюдательной позиции. Ключевые слова
Этнология, этнографическое образование, МГУ имени М.В. Ломоносова, кафедра этнологии, власть и наука в России, советский патернализм.
Автору статьи не единожды пришлось писать фессионального этнологического образования об истории становления и развития системы про- в Московском университете. Некоторые публи-
кации об университетской этнологии носят юбилейный характер1, подразумевая особенности жанра, с акцентированием достижений и оптимистическим видением перспектив. Даже будучи довольно содержательными, такие публикации создают облегченное представление о развитии науки как бесконфликтном поступательном эволюционном процессе.
От этого изъяна свободны работы, не привязанные к «круглым датам» и рассматривающие как отдельные фазы университетской этнографии (ее дореволюционное становление и расцвет этнологического образования в 1920-х годах2), так и дающие целостное и систематическое представление об институциональном развитии, организации, содержании профессиональной подготовки, концептуальном оснащении университетской этнологии3.
Ключевой недостаток историографии этнологического образования в МГУ - фрагментарное внимание к контексту и внешним влияниям. В случае с таким обширным и исторически длительным феноменом, как система подготовки этнологов в университете, контекст - критически важен для понимания его смысла и логики.
1 См., напр.: Марков Г.Е., Соловей Т.Д. Этнографическое образование в Московском государственном университете: К 50-летию кафедры этнографии исторического факультета МГУ//Советская этнография (далее СЭ). 1990. № 6. С. 79-91; Соловей Т.Д. Яркая страница истории отечественной этнологии: К 60-летию кафедры этнологии исторического факультета МГУ //Вестн. Моск. Ун-та. Сер. 8. История. 1999. № 5. С.3-10; Марков Г.Е., Пименов В.В., Соловей Т.Д. 60-летие кафедры этнографии (этнологии) исторического факультета МГУ //Этнографическое обозрение (далее ЭО). 1999. № 6. С. 119-129; Соловей Т.Д. Из истории кафедры этнологии исторического факультета МГУ имени М.В. Ломоносова (1939-2009) // Кафедре этнологии Исторического факультета МГУ - 70 лет. Сборник научных статей / Отв. ред. А.А. Никишенков. М.: МГУ, 2010. С. 254-272
2 См., напр.: Алексеева Л.Д. Московский университет и становление преподавания этнографии в дореволюционной России //Вестник МГУ Сер. 8. История. 1983. № 6; Соловей Т.Д. Этнографическое отделение этнологического факультета I МГУ 1925-1930) // Вестник МГУ. Сер. 8. История. 1992. № 3.С.38-50; Соловей Т.Д. Институ-ционализация этнологии в Московском университете (Жизнь и труды Д.Н. Анучина в контексте эпохи) // Вестник МГУ. Серия 8. История. 2003. № 6. С. 3-38.
3 Соловей Т.Д. Власть и наука в России. Очерки университетской этнографии в дисциплинарном контексте XIX - начало XXI вв.). М.: Прометей, 2004.
Речь идет, в первую очередь, о контексте дисциплинарном. Они - университетская этнография и этнография как дисциплина - неразрывно связаны.
Ключевой недостаток историографии этнологического образования в МГУ - фрагментарное внимание к контексту и внешним влияниям. В случае с таким обширным и исторически длительным феноменом, как система подготовки этнологов в университете, контекст - критически важен для понимания его смысла и логики.
Речь идет, в первую очередь, о контексте дисциплинарном. Они - университетская этнография и этнография как дисциплина - неразрывно связаны.
Однако дисциплинарного контекста явно недостаточно. Этнография как научная дисциплина, в свою очередь, развивалась в динамичном общеисторическом контексте, оказывавшем (-ющем) на нее решающее воздействие. Историографический жанр предлагает обширный ассортимент контекстов и внешних факторов: от интеллектуальной истории и истории идеологий до политической и социально-экономической ситуации, внешнеполитического окружения и государственных приоритетов. Попытка рассмотреть даже пунктирно все основные контексты отечественной этнологии на протяжении ее истории представляется предприятием неподъемным.
Поэтому надо было выбрать такую наблюдательную позицию, которая обеспечила бы проникновение одновременно во внутреннюю (этнологии как науки) и внешнюю (этнологии как социокультурного и интеллектуального института) специфику этой дисциплины. Ключом к пониманию этой специфики оказывается отношение власти и науки, что предопределено решающей, конституирующей ролью русской власти, российского государства в формировании науки как системы.
Применительно к советской эпохе эта связь проступала более чем рельефно; в имперской России она также была ощутимой и сочеталась с интенсифицировавшимися отношениями между наукой и протогражданским обществом. Несколько упрощая, в Советском Союзе легитимирующий дискурс в отношении науки держало государство, в досоветской России оно делило эту роль с обществом, хотя все равно оставалось более важным игроком.
С разрушением института советской науки, что было предопределено падением в начале
1990-х государства, ее создавшего, связь между наукой и государством атрофировалась до стадии исчезновения. Ощущение принципиальной ненужности научного знания для современного российского государства проявилось отнюдь не только в мизерных размерах финансирования науки и системы образования, но и в беспрецедентном снижении социального статуса науки и престижа профессии ученого. В современном контексте невостребованность науки государст-вом, традиционно для отечественной истории выступавшим источником высших смыслов и ценностей, сочетается с ее невостребованностью обществом, которое не развилось в гражданское и не в состоянии легитимировать науку. Таким образом, российская этнология, источниками легитимации которой на исходе XIX в. выступали совместно государство и протограждан-ское общество, а на протяжении большей части XX в. - государство, к началу XXI в. «избавилась» не только от обязательств перед государством, но и от любых форм социальной ответственности.
Первый опыт организации профессиональной этнографической подготовки в российских университетах, где в роли флагмана оказался Московский университет, относится к 80-90-м гг. XIX в. И, хотя эта подготовка проводилась в контексте географического образования или носила спорадический характер, началось постепенное формирование корпуса профессиональных этнографов.
К рубежу XIX и XX вв. наметились две линии этнографического образования в Московском университете: одна интегрировала его в ес-тественнонаучный цикл (Д.Н. Анучин), другая тяготела к гуманитарному (Н.Н. Харузин)4. Эти тенденции сложились не спонтанно, а вытекали из различных теоретических обоснований предмета этнографии и ее места в системе наук. Конкуренция двух подходов к этнографическому образованию в модифицированном виде продолжалась до конца 20-х годов XX в5.
К началу XX в. формирование русской этнографии не было полностью завершено, ряд эле-
4 Соловей Т.Д. Власть и наука в России. С. 119-144; Она же. Институционализация этнографической науки в Московском университете... С. 3-38.
5 Подробнее об этом см.: Соловей Т.Д. Власть и наука
в России. С. 159-178.
ментов системы науки характеризовался незрелостью, в кадровом и институциональном отношениях она напоминала недостроенное здание6.
Общая первопричина слабости российской науки крылась в типе отношений, установившихся между институтами науки и государства. Хотя Россия начала XX в. была быстро модернизирующейся страной, у ее властвующей элиты отсутствовало понимание науки как критически важного фактора развития, что обусловило очевидную слабость государственной поддержки и легитимации науки. Несколько упрощая, можно сказать, что самодержавие - институт эпохи до-Модерна -не видело в существовании науки особого смысла, если не иметь в виду узкопрактические и военные нужды империи.
В то же время слабое (протогражданское) русское общество не могло заменить власть в качестве источника легитимации и материальной поддержки науки. Профессиональное сообщество осознавало ключевые проблемы этнологии, однако это осознание и здравые идеи по поводу обновления отечественной этнологии соседствовали с драматической неспособностью научной корпорации кардинально переломить ситуацию - для этого у нее отсутствовали ресурсы. Хотя поступательное развитие этнографии в начале XX в. вплотную подвело ее к переходу в новое качество, кардинальные ее проблемы в рамках старой социальной системы были принципиально неразрешимы.
Советское государство одной из своих ипостасей выступало как государство модерна. Модерн-проект, вне зависимости от его политико-идеологической окраски, неосуществим без самого активного участия и использования науки, что предопределяло востребованность и высокий статус научного знания в новой России, порождая, в свою очередь, надежду на взаимность науки по отношению к большевистскому государству.
Развитие отечественной этнологии в 1920-е гг. в полной мере подтверждает справедливость этих теоретических выкладок. Она приобрела устойчивый статус самостоятельной научной дисциплины, получила институциональное оформление и стабильное государственное финансирование, была налажена система подготовки этнологиче-
5
6 Миллер Вс. Вступительное слово при открытии подсекции этнографии на XII-м съезде естествоиспытателей и врачей // ЭО. 1909. Кн. LXXXIII. № 4. С.6-7.
ских кадров7, укрепился привлекательный образ профессии.
Отношения между государством и этнологической наукой в 1920-е гг. можно охарактеризовать как неравноправное партнерство, где слабой стороной выступало научное сообщество. Государственные преференции науке обменивались на ее участие в модернизации советской России («связь с практикой социалистического строительства»), что в полной мере соответствовало устремлениям самих этнологов, и политическую лояльность по отношению к новой власти. За этими исключениями этнология сохраняла автономию. В свою очередь, этнологическому знанию нередко принадлежала решающая роль в выборе конкретных приоритетов, определении форм и методов советской этнополитической стратегии, особенно в части социализации «отсталых народов».
Выстраивавшаяся в 1920-х гг. в Московском университете (Этнологический факультет I МГУ, 1925-1930) система предметной организации гуманитарного знания приближалась к той, которую мы знаем сейчас. Однако в контексте идеологизированных дискуссий, прокатившихся по отечественному обществоведению на рубеже 1920-30-х гг., ряд наук, включая этнологию, приобрел настолько скандалезную и сомнительную репутацию, что решение 1931 г. о расформировании истфила (в его структуру было инкорпорировано этнографическое образование после ликвидации этнофака в 1930 г.) выглядело попыткой разрубить гордиев узел теоретических проблем, внутрикорпоративных противоречий и личных амбиций. В ходе последовавшей за этим реорганизации I и II МГУ был создан Институт общественных наук. Преподавание этнологии в университетах на несколько лет приостановилось.
Определения «возрождение» или «реанимация» были бы сущностно ошибочной характеристикой процесса восстановления этнографической науки в конце 1930-х гг. Старая наука умерла безвозвратно, феномен, возникший на излете 30-х гг. XX в., был советской этнографией - качественно новой наукой. Хотя некоторые линии преемственности со старой этнологией
7 Соловей Т.Д. Этнографическое отделение этнологического факультета I МГУ С. 38-50; Она же. От «буржуазной» этнологии к «советской» этнографии. История отечественной этнологии первой трети XX века. М.: ИЭА РАН, 1998. С.112-136.
(кадровая, проблемно-тематическая) прослеживались, теоретико-методологические и институциональные основания, структура науки, действовавшие в ней принципы и правила стали кардинально другими.
Последующая внутренняя динамика советской этнографии не затрагивала ее качественной специфики, поскольку оставались неизменными принципы системы науки. Несмотря на появление в ней новых элементов, изменение конфигурации самой системы, напряженности и интенсивности связей между ее элементами, она оставалась советской этнографией - специфическим интеллектуальным и социокультурным институтом. Вну-тринаучная динамика в конечном счете зависела от изменений в государстве, ведь именно коммунистическая власть была подлинным демиургом как института советской науки, так социополи-тической системы, интеллектуально-культурного континуума, элементом которой она выступала.
Другими словами, сначала изменение власти, затем - характера (но не модальности!) ее взаимоотношений с наукой, что давало импульс находившимся под спудом внутринаучным тенденциям, - такова самая общая логика перемен в советской науке. Исходя из этой логики историю советской этнологии можно разделить на два хронологических периода: с конца 1930-х по середину 1950-х гг., когда государство использовало «террористический» (по выражению Ж.-Ф.Лиотара) язык в отношении науки; и с середины 1950-х до середины 1980-х гг., когда отношения государства и науки приобрели «нормальный» (в контексте советской системы) характер.
Принципиальная возможность восстановления преподавания этнографии в Московском университете открылась в связи с партийно-правительственным постановлением 1934 г. «О преподавании гражданской истории в школах СССР», за которым последовало воссоздание исторического факультета. Эта возможность вытекала из того, что в дискуссиях рубежа 1920-30-х гг. была кодифицирована принадлежность этнографии к семейству исторических наук, хотя и в периферийном статусе вспомогательной дисциплины. Однако лишь в 1939 г. на истфаке была открыта отдельная кафедра этнографии.
Институционализация этнографии в МГУ откладывалась по причине дезорганизации работы истфака в связи с репрессиями 1936-1938 гг. (за два года факультет потерял двух деканов -
Г.С. Фридлянда и П.О. Горина), а также, вероятно, в связи с довольно пренебрежительным отношением к этнографии со стороны части гуманитарного сообщества, что было неизбежным следствием гонений на науку в начале 1930-гг.
Известный историк-востоковед С.П. Толстов8 стал первым заведующим кафедры этнографии (1939-1952). Ему удалось совершить в корпорации профессиональных историков перелом от взгляда на этнографию как сугубо описательную и вспомогательную (при истории) дисциплину до признания ее наукой, равноценной в семье исторических дисциплин, обладающей собственным предметом и качественной спецификой.
Поиск оптимальной формы организации этнографической подготовки в контексте исторического образования завершился вскоре после войны созданием такой концепции профессионального образования, которая в основных чертах дожила до наших дней, что подтверждает ее эффективность. Магистральная установка состояла в том, чтобы, во-первых, раскрыть реализацию мирового исторического процесса в специфических этнокультурных формах; во-вторых, дифференцировать целостные этнокультурные комплексы на структурные составляющие и описать наиболее важные эмпирические процессы и феномены. Таким образом, логика этнографического образования на историческом факультете представляла схождение от всеобщего (общеисторической подготовки) через особенное (этнографическую проекцию истории на регионы) к отдельному (этнографическим сюжетам стран и народов).
В течение первого послевоенного десятилетия этнография в МГУ - в 1952-1956 гг. кафедру возглавлял Н.Н. Чебоксаров9 - прошла полноценную институционализацию.
8 Разные отзывы о С.П.Толстове см.: С Т.А.Жданко беседует В.А.Тишков // ЭО. 1994. № 1; Жданко Т.А, Раппопорт Ю.А. Годы войны в жизни С.П.Толстова // Там же. 1995. № 2; Семенов Ю.И. О моем пути в «первобытность» // Академик Ю.В.Бромлей и отечественная этнология. 1960-1990-е годы. / Отв. ред. С.Я.Козлов. М., 2003. С. 164-212; Решетов А.М. О Ю.В.Бромлее, о прожитых годах и о нас, грешных (заметки с элементами полемики) // Там же. С.295
9 См.: Гулдин Г. Антропология под другим именем: эффект «старшего брата» // ЭО. 1994. № 1. С.93; Пименов В.В. Кафедра этнографии истфака МГУ в начале 1950-х
годов - Н.Н.Чебоксаров // ЭО. 1994. № 2.
«Нормализация» связи власти и науки, начавшаяся в середине 1950-х гг., была следствием динамики коммунистической системы, которая от «бури и натиска», революционного самоутверждения перешла в послесталинскую эпоху к стабилизации и эволюционному развитию. На смену присущему экстремальной фазе коммунизма «террористическому» языку пришел новый характер отношений между наукой и государством - патерналистский, что открыло возможность серьезной внутринаучной динамики.
Патернализм в отношении этнологии не исчерпывался обменом стабильной поддержки науке на ее безусловную политическую лояльность. Государство также обеспечивало общий контроль идеологической чистоты и методологической выдержанности.
Верность марксизму оставалась sine qua non, но его адаптация к исследовательской проблематике приобретала все более расплывчатый и одновременно все более гибкий и изощренный характер.
В то же время в ходе исследования профессиональной проблематики происходило постепенное расширение и обогащение методологического и концептуального арсенала советской этнографии, чему немало способствовало приот-крытие «железного занавеса» в середине 1950-х гг. Поскольку непосредственные и открытые заимствования из западной теоретической мысли были табуированы, освоение западных концептуальных подходов происходило в форме их декоративной «марксизации», латентной интеграции с марксизмом или посредством т.н. «критики буржуазной историографии». В целом «советская этнология была осведомлена об основных концептуальных разработках, имевших место среди зарубежных специалистов по этнической проблематике, и той операционной технологии, которая такие разработки обеспечивает»10.
Серьезным ограничением советской этнографии стали иерархический принцип организации науки и унификация профессиональной учебной подготовки. Хотя это лишало этнографию - науку и учебную дисциплину - гибкости, взамен она получила статус общеобязательного учебного предмета и стала преподаваться во всех университетах и крупнейших педвузах, что
7
10 Заринов И.Ю. Исследование феноменов «этноса» и «эт-ничности»: некоторые итоги и соображения // Академик Ю.В. Бромлей и отечественная этнология. С.33.
обеспечило кардинальное расширение масштабов подготовки профессиональных кадров.
Патерналистский тип отношений сочетался с нарастающим (с начала 1970-х гг.) дистанцированием государства от гуманитарного знания. По-прежнему выступая источником его легитимации, государство все менее испытывало в нем практическую потребность, что было заметно по тому подозрению, которое выказывалось в отношении глубокого изучения советской современности, особенно этнической проблематики. Причем это ограничение относилось не только к «гражданской» науке, но и к возможности сугубо партийного (т.е. относительно конфиденциального) анализа11.
Происходила нарастающая социополитиче-ская деактуализация гуманитарного знания, которое все заметнее утрачивало свою легитимирующую функцию по отношению к государству, последствия чего для советской этнографии оказались амбивалентными.
В общем контексте размягчения советской идеологии и прогрессирующего дряхления советского государства его угасающее внимание к этнологии объективно способствовало расширению ее внутренней автономии. Несмотря на наличие ряда табуированных тем, профессиональное сообщество было довольно свободно в выборе исследовательской проблематики. Идеологические ограничения обходились с помощью словесной эквилибристики и жонглирования цитатами «классиков марксизма-ленинизма», в чем советские гуманитарии достигли виртуозности: «...было принято обильно ссылаться, к месту и не к месту, на произведения классиков марксизма-ленинизма. Более того, участвуя в дискуссиях, высказывая оригинальные суждения, авторы нередко стремились подкрепить их умело подобранными цитатами, что. могло затруднить нежелательные возражения»12.
Уникальным явлением выглядела стабильная государственная поддержка этнографии вне зависимости от ее результативности. С одной стороны, это поощряло паразитизм и вялость в науке,
11 Баграмов Э.А. Национальная проблематика прежде и теперь (субъективные заметки) // Академик Ю. В. Бром-лей и отечественная этнология. С.59.
12 Тумаркин Д.Д. Ю.В. Бромлей и журнал «Советская эт-
нография» // Академик Ю.В. Бромлей и отечественная
этнология. С.217.
с другой - предоставляло ученым возможность удовлетворять свое интеллектуальное любопытство за счет казны. Создалась беспрецедентная ситуация, когда производство знания оказалось самоцелью, а наука существовала ради науки.
Наконец, в советском обществе наука имела довольно высокий социальный статус, а научная корпорация пользовалась уважением; престижность профессии ученого обеспечивала бесперебойный приток свежих кадров в науку.
Таким образом, влияние государственного патернализма на советское гуманитарное знание было амбивалентным. Обеспечив его институционально и материально, освободив ученых от забот о хлебе насущном, эта политика парадоксально освободила их от стимулов и мотивов для научного творчества и профессиональных занятий. Разумеется, выбор, в конечном счете, зависел от экзистенциальных качеств людей, которые его делали, однако общая политико-идеологическая и социокультурная рамка объективно способствовала ее загниванию и разложению, а не развитию и прогрессу.
Это было характерно для коммунистической системы в целом, частью которой являлся институт советской науки. Как присуща системе была и охватившая науку тенденция клано-визации - формирования групп интересов, стремившихся контролировать внутринаучные ресурсы (не только материальные, но также потоки информации и теоретические разработки)13. Предположительно, сотрясавшая отечественную этнологию с начала 1990-х годов битва теоретико-методологических парадигм - примордиализма и конструктивизма - имела своей подоплекой и скрытой пружиной борьбу внутринаучных кланов за ресурсы и административный контроль науки.
Если для этнографии в целом политика государственного патернализма имела амбивалентные последствия, то на развитие науки в университете ее влияние было однозначно позитивным. Институционализация этнографии как учебной дисциплины приобрела в 1960-70-е годы общесоюзный размах: этнография получила статус обяза-
13 О природе этого явления см.: Фурсов А.И. Еще один «очарованный странник» (о Владимире Владимировиче Крылове на фоне позднесоветского общества и в интерьере социопрофессиональной организации советской науки) // Русский исторический журнал. Осень 1999. Т. II. № 4. С.414-423.
тельного предмета и стала неотъемлемой частью исторического образования в крупнейших вузах страны. Кафедра этнографии МГУ получила статус головной в системе профессионального образования (с 1945 по 1982 ее окончили около 600 человек), ее аспирантура послужила трамплином в науку для многих ученых: в 1969-1982 гг. кандидатские диссертации защитили 42 аспиранта кафедры, причем, не только советские граждане14.
Вместе с тем утверждение и развитие этнографии в университетских стенах парадоксально сопровождалось ее некоторым обособлением от профильного Института этнографии АН, значительную часть сотрудников которого составляли выпускники университетской же кафедры.
Размежевание университетской и академической науки в Москве было характерно для всего комплекса исторических дисциплин. Отчасти оно было вызвано институциональной конкуренцией, отчасти - традиционно присущим системе высшего образования консерватизмом: академические институты довольно быстро улавливали и усваивали новые теоретические веяния и научные направления, в то время как университеты и вузы не спешили их интегрировать в учебные курсы.
Напряженность и коллизии институциональных отношений во многом проистекали также из неприязненных личных отношений директора (до 1965 г.) ИЭ АН СССР С.П. Толстова и С.А. Токарева, который помимо заведования кафедрой (1956-1973) возглавлял институтский сектор15.
Научная судьба Токарева может служить зримым подтверждением важного социологического наблюдения, характеризующего советскую науку в целом - тенденции ее клановизации. Последняя объясняет, почему Токарев, без преувеличения крупнейший советский этнограф, символ ее лучших сторон и достижений, не получил звания академика или члена-корреспондента АН СССР. По точному, хотя и небеспристрастному, наблюдению крупного советского этнографа В.Н. Баси-лова: «.Токарев был далек от групповщины. Он не принадлежал к какой-либо "партии" в университете. И в Институте этнографии он всегда
стоял особняком от администрации Института и близкой к ней группе людей, оказывавшей огромное влияние на жизнь коллектива. Он не был "своим"»16.
В период, когда кафедрой руководил Г. Е. Марков (1973-1986)17, был сформирован обширный корпус учебной и учебно-методической литературы. «Валовые» показатели печатной продукции кафедры поистине впечатляли: за время ее существования к началу 1980-х гг. ее сотрудниками было опубликовано примерно 1400 научных работ общим объемом более 3500 а.л.18. Ряд монографических исследований сохраняет свою научную ценность по сей день19.
Одним из очевидных достоинств государственного патернализма была возможность широкой экспедиционной деятельности: в 1960-1980-е гг. кафедра этнографии МГУ охватывала своими экспедициями значительную часть СССР, причем их интенсивность постоянно нарастала20.
Характеристика 60-80-х годов прошлого века как времени расцвета отечественной этнографии не отменяет тезиса о сложном и диалектически противоречивом характере ее развития. Под покровом благополучия вызревали элементы кризиса и упадка, причем благополучие и загнивание имели общий исток - специфический тип отношений между советским государством и наукой.
Кризис нашел свое разрешение в разрушении советского типа науки. Если в общеисторическом плане гибель института советской науки была предопределена падением создавшего ее государства, то внутринаучная динамика определялась двумя ключевыми факторами.
14 Соловей Т.Д. Власть и наука в России. С. 295.
15 См.: Благодарим судьбу за встречу с ним. (О Сергее Александровиче Токареве - ученом и человеке). М., 1995; Ре-шетов А.М. О Ю.В. Бромлее, о прожитых годах и о нас грешных (заметки с элементами полемики) // Академик Ю.В. Бромлей и отечественная этнология. С. 290-304.
16 Басилов В.Н. С.А. Токарев как представитель русской культуры // Благодарим судьбу за встречу с ним. (О Сергее Александровиче Токареве - ученом и человеке). М., 1995. С. 35.
17 Подробнее о нем см.: Аникин Н.В., Соловей Т.Д., Функ Д.А. Большой стиль в науке. Памяти д.и.н., профессора Г.Е. Маркова // Революции светские, религиозные, научные. Динамика гуманитарного дискурса. Памяти д.и.н., проф. Г.Е Маркова: сб. науч. ст. / отв. ред. Т.Д. Соловей. СПб.: Алетейя, 2018. С. 8-30.
18 См.: Труды преподавателей и сотрудников кафедры этнологии (1939-2009)/ Сост. Т.Д.Соловей, Н.Л. Мехедов. М.: МГУ имени М.В. Ломоносова, Исторический факультет, 2009.
19 См.: Соловей Т.Д. Власть и наука в России. С. 308, 360-498.
20 См.: Соловей Т.Д. Указ. соч. С.308-309.
9
Первым из них было доминировавшее на рубеже 1980-90-х гг. настроение своеобразного научного утопизма, суть которого коротко можно передать следующим образом: радикально расширить научную автономию до отказа от обязательств перед государством, при этом сохранив (что молчаливо подразумевалось) государственный патернализм в отношении науки. Вторым фактором служила конкуренция научных кланов, использовавших утопическое умонастроение научных масс для решения вопроса о власти и контроле над ресурсами.
Патерналистская модель отношения к науке канула в Лету вместе с советским государством, что сразу поставило вопрос о смысле и цели существования этнографии в новой системе. «Большие смыслы» были подвергнуты тотальной критике, отечественная этнология освободилась от идеологической легитимации, но не освободилась от необходимости легитимации вообще. Зная, от чего освободилась наука, мы не может не задаться вопросом, для чего она свободна?
Ответ - для служения демократии и гражданскому обществу - вряд ли будет воспринят всерьез. Тотальная критика коммунистического опыта была одновременно отвержением любого метанарратива, любой легитимации, задающейся из трансцендентного источника. На щит поднималось ценностно-нейтральное знание (будто оно возможно в социогуманитарных дисциплинах).
Но, может быть, изменился сам тип легитимации и знание теперь легитимируется через его эффективность и производительность? Другими словами, то, что нужно и конкурентоспособно -выживет, ненужное и нежизнеспособное - умрет. Однако даже если отрешиться от непростого и деликатного вопроса о критериях эффективности и полезности для гуманитарных дисциплин, нельзя уйти от выяснения того, какой именно субъект (политический, социальный, экономический и т.д.) определяет критерии этой эффективности, т.е. легитимирует науку через эффективность.
Источником этой легитимации, безусловно, не выступает государство, фактически отказавшееся от фундаментальной прерогативы целеполага-ния - определения приоритетов развития и формулирования стратегических, общенациональных целей. Различного рода официальные «программы», «доктрины» и «концепции», касающиеся развития науки и технологий, представляют собой образчики проективного мышления, абстрагирую-
щегося от этно-историко-социокультурного контекста. Их разработчики, похоже, не отдают себе отчет в том, что любые технологические и экономические трансформации опосредуются через культуру, через психику людей, и в этом смысле социогуманитарное знание не только «смягчает» последствия новаций, но и представляет немалую практическую важность для трансформации общества. Впрочем, сетование на традиционную недооценку социогуманитарного знания в данном случае носит исключительно теоретический характер, поскольку в современной России дискриминируется наука в целом. «Доля затрат на исследования и разработки в ВВП России минимум в три раза ниже, чем в ведущих странах мира, и соответствует в лучшем случае уровню развивающихся стран»21.
Рынок вообще не в состоянии оценивать науку по критериям общенационального интереса и всеобщего блага, а капитализм далеко не обязательно дает ей стимул к развитию. И уж совершенно точно его не дает преобладающий в России сырьевой капитализм: как показывает мировой и отечественный опыт, он заинтересован в максимизации природной ренты и в сохранении политического и экономического статус-кво, а не в развитии, тем более измеряемом надличностными и надгрупповыми критериями. Кроме того, отечественная наука традиционно развивалась в рамках парадигмы получения теоретических (фундаментальных) знаний. Решающая роль в поддержке такого типа науки может принадлежать лишь государству, что подтверждается наиболее успешным современным опытом - как японским и западно-европейским22, так американским.
В том, что касается современной российской этнологии, ключевым источником ее легитимации, определителем критериев ее эффективности (в 1990-2000-х гг. заметно и зримо, в 2010-х, скорее, инерционно) выступает Запад в лице международных научных фондов и западного научного сообщества.
Это не вопрос сотрудничества с международной наукой - такому сотрудничеству нет разумной альтернативы. Но в отсутствие внутренних ис-
21 Арутюнов Владимир. Государство обязано само формировать научную политику. Россия - единственная мировая держава, где этим занимаются общественные организации // НГ-наука. 2004. 24 ноября. С.14
22 См.: Водопьянова Елена. Наука Западной Европы: реа-
лии и перспективы // Свободная мысль-XXI. 2002. № 3.
точников легитимации именно Запад держит легитимирующий дискурс в отношении российской этнологии или, говоря проще, задает в ней правила игры, последствия чего амбивалентны.
С одной стороны, зарубежные научные фонды серьезно помогли отечественной науке в крайне тяжелые для нее времена («лихие 90-е»), частично компенсировав издержки ее «рыночного» развития.
С другой стороны, произошла перекройка отечественной науки по западным лекалам, сократилась сфера ее автономии: повестка дня - тематика и цели исследований, их методология и концепции, институциональная структура науки - задавались извне.
Социогуманитарное знание, в отличие от естественнонаучного, не носит универсального характера, поэтому если проблематика и методологический инструментарий российских исследований задаются извне (через селективное поощрение или отвержение тем и концептуальных подходов), то это провоцирует неадекватность исследования и исследователя тому, что изучается.
Не сделало российское социогуманитарное знание, обогатившись западным влиянием, и теоретического рывка: «Мы погрузились в позитивизм в той или иной частной области познания, ученые стали научными сотрудниками, размножившиеся задачи исследования стали задачами, решающимися по частям, и никто не владеет целым.»23.
Главным исследовательским результатом отечественной науки оказывается получение эмпирического систематизированного знания и обкатка западных концептуальных подходов на российском полигоне, создавая впечатление теоретического многоцветия и концептуального обогащения российской науки. В то же время в ней не создается, ею не продуцируется оригинальное и новое теоретическое знание. Отдельные образцы плодотворной и оригинальной теоретической работы не меняют общей тенденции.
По иронии судьбы отечественная этнология сменила свое самоназвание с «этнографии» на «этнологию» как раз тогда, когда эмпирическая и описательная составляющая основательно потеснила теоретическую науку.
Поразивший общество и страну глобальный кризис рубежа 1980-90-х гг. проявился в МГУ в смягченных формах. Солидная материально-техническая база, традиционный консерватизм высшего образования и некоторая организационная обособленность от академической науки помогли обеспечить относительную устойчивость университетской этнологии. Социально-политические катаклизмы парадоксальным образом оказали даже некоторое стимулирующее воздействие на характер и содержание учебного процесса, исследовательскую тематику кафедры этнологии истфака.
Задача руководить кафедрой в эпоху бурных перемен и политических катаклизмов выпала на долю В.В. Пименова (1986-2005)24. Взрыв нацио-нализмов в пространстве бывшего Советского Союза резко актуализировал этнополитическую и этносоциологическую проблематику, а также изучение современности в целом, что нашло свое выражение в структурных и учебных новациях на кафедре этнографии, отразилось на характере ее экспедиционной деятельности, тематике курсовых и дипломных работ.
Ответами на новую этнополитическую реальность стали создание при кафедре этносоци-ологической лаборатории (1988) и Центра прикладной этнологии (1990). В основу деятельности центра была положена магистральная идея применения этнологических знаний в социальной практике, что реализовалось в проведении прикладных исследований в области обычного права, трудовых этнических миграций, взаимодействия институтов власти, связи экономического положения и этнического статуса и др. Центр открыл студентам возможность специализации по прикладным проблемам науки и этнополитологии25.
Серьезным изменениям подверглась организация учебного процесса на кафедре. При этом имелась в виду главная цель кафедры - обеспечить выпуск специалистов широкого профиля,
23 Лиотар Жан-Франсуа. Состояние постмодерна. СПб., 1998. С.99.
24 О нем см.: Больше чем этнограф. Сб. науч. ст., посвященный памяти профессора В.В. Пименова / Отв. ред. В.В. Карлов, Т.С, Гузенкова. М.: МГУ, 2015.; Пименов
B.В. Моя профессия - этнограф. Очень личные заметки о не слишком давнем прошлом, настоящем и будущем отечественной этнографической науки / Сост., отв. редактор, автор эпилога Т.С Гузенкова. СПб., издательство «Аврора», 2015.
25 Подробнее см.: Соловей Т.Д. Власть и наука в России.
C.328-330.
11
имеющих классическую этнографическую подготовку и, вместе с тем, способных реагировать на вызовы современности, ориентироваться в новой этнополитической обстановке26.
Результаты учебной деятельности кафедры оказались вполне приемлемыми, что в решающей степени было обеспечено тем, что кафедре удалось сохранить свой кадровый костяк, и при этом обеспечить возрастную и научную преемственность. Были и кадровые потери: резкое ухудшение финансовых возможностей университета привело к вынужденному сокращению сотрудничества кафедры со специалистами-этнологами из академических институтов27.
Середина 1990-х - начало 2000-х оказались довольно успешными в плане выпуска учебников и учебно-методической литературы, а также монографий и статей28.
Наиболее серьезный урон катаклизмы 1990-х гг. нанесли экспедиционной деятельности кафедры, масштабы которой в связи с отсутствием материального обеспечения резко уменьшились29.
Ситуативная финансово-экономическая стабильность 2000-х гг. продлила иллюзию о том, что переход науки и системы образования на прочные рельсы рыночной экономики вот-вот приведет к качественному сдвигу.
Наметившееся с начала второго десятилетия XXI в. ухудшение социально-экономической ситуации и драматическое сжатие материальных возможностей создали принципиально новую ситуацию в научной и образовательной сферах. Ее основные характеристики: кризис идентичностей (личностных и профессиональных), нарастающая растерянность перед лицом социальных проблем, ухудшающийся морально-психологический климат.
Рынок смог обеспечить пристойный жизненный уровень лишь небольшой группе профессионалов, чей интеллектуальный потенциал был подкреплен административными позициями и контролем ресурсов профессиональной коммуникации. Массовый научный работник в рынок не вписался, но функционально необходим, свидетельствуя существование «российской
26 См.: Соловей Т.Д. Указ. соч. С. 330-332.
27 См.: Там же. С. 332-334.
28 См.: Там же. С. 334-338.
29 Там же. С. 338-340.
науки» - обязательного элемента социокультурного ландшафта современного государства.
Выдохся интеллигентский комплекс избранности, иллюзия о «нас, как властителях дум», служивший моральной анестезией и частичной компенсацией мизерабельного материального положения. Отсутствие обратной связи в общении со студентами - типическом срезе общества - охлаждает пыл даже самых ревностных апологетов собственной интеллектуальной значимости и востребованности. «Факультет ненужных вещей» - это анатомическое описание гуманитарного факультета российского вуза, дающего качественное (подчас, прекрасное), но абсолютно неприменимое знание.
Интеллектуальный «ступор» связан с болезненным состоянием общественного сознания в целом. Внешний Хаос интернализуется, размывая когнитивные способности и вымывая рациональные смыслы. Если для старшего поколения интеллектуальный труд - это форма существования и способ избежать энтропии, то средняя и младшая генерации руководствуются императивом выживания, демонстрируя готовность производить и транслировать (псевдо)научную продукцию методом «ускоренной взгонки».
На рубеже первого и второго десятилетий XXI в. подошел к пределу запас прочности университетской этнологии, которая вступила в фазу неустойчивости и турбулентности.
Руководство кафедрой в это время принял на себя А.А. Никишенков (2006-2013)30. Историк науки и крупный знаток британской социальной антропологии, уже в советский период имевший репутацию человека «не отсюда», он воплотил трансформирующуюся профессиональную идентичность и подготовил антропологический разворот кафедры этнологии. Будучи продуктом отечественной научной традиции, Никишенков выступал одновременно ее хранителем и критиком, «балансировал на этой самой границе двух интеллектуальных миров»31 (российской этноло-
30 Подробнее о нем см.: А.А. Никишенков. «Изобретая традицию» и создавая «воображаемое сообщество». Сб. статей, посвященный памяти профессора А.А. Ни-кишенкова / Отв. ред. Е.В. Миськова, А.В. Туторский. М.: Издательство «Новый хронограф», 2017.
31 Цит. по: Миськова Е.В. А.А. Никишенков. «Двусмысленности нашего ремесла». Грани отечественной историогра-
гии и западной культурной/социальной антропологии. - Т.С.).
Завершилась ли трансформация, и если да, то каковы контуры новой «антропологической» идентичности? Фундаментальным основанием лю-бой профессиональной идентичности, придающим устойчивость дисциплине, воплощающим дисциплинарный Космос/порядок, выступают кон-цептуальное единство (пусть в самом общем виде) и конвенциональный язык. Необходимо наличие тех спорных, но единых и твердых оснований, с которых можно было бы, по выражению Л.М. Баткина войти «в блестящую и необходимую односторонность, в общем-то, любой стоящей методологической позиции»32.
В среднюю и позднюю советскую эпоху основу концептуального единства составлял теоретико-методологический конструкт, за которым в историографии справедливо закрепилось наименование «советской теории этноса». Ее различные интерпретации и классификации базировались на общей системе понятий и жанровых принципов, имели общий методологический исток.
Однако концепция «этноса» подверглась уничтожающей критике на исходе XX в. Гиперкритический пафос ниспровергателей «этнического» поставил под угрозу само существование науки, привел к размыванию дисциплинарных границ, спровоцировал кризис профессиональной идентичности, так и не предложив позитивной альтернативы. Если предметно-объектную область современной этнологии/антропологии составляет не этническая субстанция, а любой культурный и/или социальный феномен, то как определить ее качественную специфику? Старт возможен только «с хорошо освоенной территории собственной традиции с пониманием того, где проходят границы последней»33.
Можно сколько угодно перебирать и классифицировать факторы, приведшие к застою в сфере образования и науки. Можно ругательски ругать статус-кво, при этом фактически сми-
фии в этнологии // А.А..Никишенков: «Изобретая традицию» и «создавая «воображаемое сообщество». С. 40.
32 Цит. по: Миськова Е.В. А.А. Никишенков. «Двусмысленности нашего ремесла». Грани отечественной историографии в этнологии// Указ. соч. С. 41.
33 Миськова Е.В.Указ. соч. С.41.
рившись с настоящим. Но главный посыл статьи иной. Он состоит в предощущении скорых позитивных перемен. Мой оптимизм питают, во-первых, глубоко укорененная в человеческой психике потребность качественно нового начала, радикального обновления после периода упадка или застоя, во-вторых, приток в науку молодежи с ее смутной, но сильной экзистенциальной неудовлетворенностью, подспудным желанием прорваться через покровы обыденности и определить контуры прекрасной науки будущего.
Список литературы
1. Алексеева Л.Д. Московский университет и становление преподавания этнографии в дореволюционной России //Вестник МГУ. Сер. 8. История. 1983. № 6.
2. Аникин Н.В., Соловей Т.Д., Функ Д.А. Большой стиль в науке. Памяти д.и.н., профессора Г.Е. Маркова // Революции светские, религиозные, научные. Динамика гуманитарного дискурса. Памяти д.и.н., проф. Г.Е Маркова: сб. науч. ст. / отв. ред. Т.Д. Соловей. СПб.: Алетейя, 2018. 276 с.
3. Арутюнов Владимир. Государство обязано само формировать научную политику. Россия - единственная мировая держава, где этим занимаются общественные организации // НГ-наука. 2004. 24 ноября. С.14.
4. Баграмов Э.А. Национальная проблематика прежде и теперь (субъективные заметки) // Академик Ю.В. Бромлей и отечественная этнология. 1960-19990-е годы / Отв. ред. С.Я. Козлов. М., 2003. С.47-87.
5. Басилов В. Н. Токарев С. А. как представитель русской культуры // Благодарим судьбу за встречу с ним. (О Сергее Александровиче Токареве - ученом и человеке). М., 1995. С. 31-41.
6. Благодарим судьбу за встречу с ним. (О Сергее Александровиче Токареве - ученом и человеке). М.: ИЭА РАН, 1995. 314 с.
7. Больше чем этнограф. Сборник научных статей, посвященный памяти профессора В.В. Пи-менова / Отв. ред. В.В. Карлов, Т.С, Гузенкова. М.: МГУ, 2015. 301 с.
8. Водопьянова Елена. Наука Западной Европы: реалии и перспективы // Свободная мысль-XXI. 2002. № 3.
9. Гулдин Г. Антропология под другим именем: эффект «старшего брата» // Этнографическое обозрение (далее - ЭО). 1994. № 1.
13
10. Жданко Т. А, Раппопорт Ю.А. Годы войны в жизни С.П.Толстова // ЭО. 1995. № 2.
11. Заринов И.Ю. Исследование феноменов «этноса» и «этничности»: некоторые итоги и соображения // Академик Ю.В. Бромлей и отечественная этнология. С. 18-37.
12. Лиотар Жан-Франсуа. Состояние постмодерна. СПб., 1998.
13. Марков Г.Е., Соловей Т.Д. Этнографическое образование в Московском государственном университете: К 50-летию кафедры этнографии исторического факультета МГУ // Советская этнография (далее СЭ). 1990. № 6. С. 79-91.
14. Марков Г.Е., Пименов В.В., Соловей Т.Д. 60-летие кафедры этнографии (этнологии) исторического факультета МГУ // ЭО. 1999. № 6. С. 119-129.
15. Миллер В.Ф. Вступительное слово при открытии подсекции этнографии на XII-м съезде естествоиспытателей и врачей // ЭО. 1909. Кн. LXXXШ. № 4. С. 3-12.
16. Миськова Е.В., А. А. Никишенков. «Двусмысленности нашего ремесла». Грани отечественной историографии в этнологии // А. А.Ни-кишенков: «Изобретая традицию» и «создавая «воображаемое сообщество». С. 37-57.
17. Никишенков А.А. «Изобретая традицию» и создавая «воображаемое сообщество». Сб. статей, посвященный памяти профессора А.А. Ни-кишенкова / Отв. ред. Е.В. Миськова, А. В. Ту-торский. М.: Издательство «Новый хронограф», 2017. 272 с.
18. Пименов В. В. Кафедра этнографии истфака МГУ в начале 1950-х годов - Н.Н. Чебокса-ров // ЭО. 1994. № 2.
19. Он же. Моя профессия - этнограф. Очень личные заметки о не слишком давнем прошлом, настоящем и будущем отечественной этнографической науки /Сост., отв. редактор, автор эпилога Т.С Гузен-кова. СПб., издательство «Аврора», 2015. 320 с.
20. Решетов А.М. О Ю.В. Бромлее, о прожитых годах и о нас грешных (заметки с элементами полемики) // Академик Ю.В. Бромлей и отечественная этнология. С.290-304.
21. Семенов Ю.И. О моем пути в «первобытность» // Академик Ю.В.Бромлей и отечественная этнология. С. 164-212.
22. Соловей Т.Д. Этнографическое отделение этнологического факультета I МГУ. 1925-1930 // Вестник МГУ. Сер. 8. История. 1992. № 3.С.38-50.
23. Она же. От «буржуазной» этнологии к «советской» этнографии. История отечественной этнологии первой трети XX века. М.: ИЭА РАН,
1998. 258 с.
24. Она же. Яркая страница истории отечественной этнологии: К 60-летию кафедры этнологии исторического факультета МГУ //Вестник МГУ Сер. 8. История. 1999. № 5. С. 3-10.
25. Она же. Институционализация этнологии в Московском университете (Жизнь и труды Д. Н. Анучина в контексте эпохи) // Вестник МГУ. Серия 8. История. 2003. № 6.С. 3-38.
26. Она же. Власть и наука в России. Очерки университетской этнографии в дисциплинарном контексте XIX - начало XXI вв.). М.: Прометей, 2004. 498 с.
27. Она же. Из истории кафедры этнологии исторического факультета МГУ имени М. В. Ломоносова (1939-2009) // Кафедре этнологии Исторического факультета МГУ - 70 лет. Сборник научных статей /Отв. ред. А.А. Никишенков. М.: МГУ, 2010. С. 254-272.
28. С Т.А.Жданко беседует В.А.Тишков // ЭО. 1994. № 1.
29. Труды преподавателей и сотрудников кафедры этнологии (1939-2009) / Сост. Т.Д.Соловей, Н.Л. Мехедов. М.: МГУ имени М.В. Ломоносова, Исторический факультет, 2009. 173 с.
30. Д.Д Тумаркин. Ю.В. Бромлей и журнал «Советская этнография» // Академик Ю.В. Бромлей и отечественная этнология. С.202-229.
31. Фурсов А. И. Еще один «очарованный странник» (о Владимире Владимировиче Крылове на фоне позднесоветского общества и в интерьере социопрофессиональной организации советской науки) // Русский исторический журнал. Осень
1999. Т. II. № 4. С.414-423.
WITH HOPE FOR A BEAUTIFUL FUTURE SCIENCE (80 YEARS TO THE DEPARTMENT OF ETHNOLOGY, HISTORY FACULTY OF LOMONOSOV MOSCOW STATE UNIVERSITY)
Solovei Tatiana Dmitrievna,
DSc in Hystory, Professor of the Department of Ethnology Faculty of History Lomonosov MSU, Lomonosovsky avenue 27-4, 119992 Moscow Russia
tsolovei19@yandex.ru
Abstract
A key drawback of the historiography of ethnological education at MSU is the fragmentary attention to context and external influences. In the author's hypothesis, the key to understanding the specifics of Ethnology as a discipline and intellectual and socio-cultural institution is the relationship between power and science, which is predetermined by the decisive, constitutive role of the Russian government, the Russian state in the formation of science as a system. The history of ethnographic education at Moscow University is considered from this observational position.
Keywords
Ethnology, ethnographic education, Lomonosov Moscow state University, Department of Ethnology, power and science in Russia, Soviet paternalism.
15
