CC BY
66
К 140-летию со дня рождения С. Н. Сергеева-Ценского
£ С. Н. СЕРГЕЕВ-ЦЕНСКИй I В СОВРЕМЕННОМ ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИИ: ИТОГИ И ПЕРСПЕКТИВЫ ИЗУЧЕНИЯ
(К 140-летию со дня рождения писателя) Л. Е. Хворова
В статье анализируется состояние современного ценсковедения; изучение творчества С. Н. Сергеева-Ценского на протяжении всего ХХ столетия представляется как трагическое. Трагичен и жизненный и творческий путь писателя, который пережил три революции, гражданскую и две мировых войны. Актуализируется проблема потаённости. Творчество писателя 1920-х годов рассматривается в ракурсе проблемы всеединства.
КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА: потаённость, проблема ценсковедения, всеединство, модель войны и мира, миропредставление, хронотоп.
Так сложилось, что судьба художника слова в России — это целый комплекс выражения чувств, мыслей, гражданской и личностной позиции и всех тех аспектов, которые, в конечном счете, формируют сложный спектр миропредставления целого народа. И уж совсем показательно, особо символично, когда творческая жизнь того или иного выдающегося писателя вливается в события, кардинально меняющие духовные приоритеты, социум, геопространство, политику, соотношение народа и власти и многое другое. А если подобные события случаются на художественном веку не единожды и даже не дважды, а едва ли ни постоянно, пронизывая трагическими сломами фактически всю жизнь от начала и до конца, тогда это уже чуть ли ни мадригал, своего рода учебник не только для современников, но и для потомков. Правда, учебник этот читают отнюдь не с должным вниманием, а иногда и не читают вовсе.
Такова была творческая судьба большого русского писателя С. Н. Сергеева-Ценского (1875-1958). Ему — лирику, поэту по складу своей натуры, характера, обстоятельства жизни и судьбы постоянно препятствовали полностью раскрыть совершенно потрясающее владение именно лирическим словом, выказыванием, и поэтому на протяжении как своей естественной жизни, так и жизни после смерти в своих выдающихся произведениях Сергеев-Ценский был очень разным, постоянно, порою мучительно искал новые формы выражения, чтоб не быть скучным, неинтересным, выпасть из времени. Его творческое наследие — это стихи, стихотворения в прозе, лирические миниатюры, рассказы, повести, романы, посвященные проблемам войны и мира, две выдающиеся исторические эпопеи «Преображение России» (1914-1958) и «Севастопольская страда» (1937-1939).
Неровной, пульсирующей, временами немыслимо противоречивой, предельно алогичной была и рецепция его творческого
ХВОРОВА ЛЮДМИЛА ЕВГЕНЬЕВНА доктор филологических наук, профессор, зав. кафедрой русского языка как иностранного Тамбовского государственного университета имени Г. Р. Державина E-mail: [email protected]
наследия. Критиков, исследователей разных времен буквально кидало из одной крайности в другую. В нем видели то «бесстыдного декадента», то атеиста, то «певца советской системы», то бесталанного графомана, то контрреволюционного бытовиста и врага той же советской системы. На протяжении долгого, трагичного, порою крайне парадоксального ХХ столетия его произведения изрезали и купировали до такой степени, что сейчас полное, целостное представление о нем составить без изучения архивов невозможно.
Казалось бы, стабилен был период изучения творчества писателя в советские времена. Стали появляться исследования на уровне диссертаций и даже одной докторской. Однако все они по-прежнему не могли воспроизвести объективный облик писателя, в том числе и по причине тех же купюр — до такой степени, что он стал прямо противоположным «настоящему» Сергееву-Ценскому.
В 1990-е гг. сложилась благоприятная обстановка для изучения творческого наследия писателя, когда архивы частично открылись. Казалось бы, уже не стало никаких препятствий к его изучению, однако возникла новая проблема — более чем серьезная — проблема неадекватной, предельно алогичной рецепции его наследия. Писатель оказался слишком сложным и непонятным инертной исследовательской публике — его хотели видеть, а некоторые и до сих пор видят донельзя упрощенным. Та самая «лирическая составляющая», ярко характеризующая степень его таланта, стала порою культивироваться до такой степени, что за ней вроде бы и нет ничего остального. В самом деле, ведь первая мировая война, как исторический факт, принесшая катастрофические жертвы России (эпопея «Преображение России», состоящая из 24 романов и повестей), в советский период обсуждалась крайне мало. Затем, в перестроечные времена, Сергеев-Ценский, получивший за исто-рико-патриотическую эпопею «Севастопольская страда» Сталинскую премию, опять не мог стать «популярным», поскольку имя Сталина даже произносить было неприлично, а «выдающимися деятелями» в общественном сознании закрепились только те, которые покинули Россию, растворившись в глубоких «волнах» эмиграции. Причем по какой-то причине, обосновать которую крайне затруднительно, не прибегая к откровенному алогизму, именно последним торжественно вручили ореол «православных мучеников». Вроде бы те, которые остались в родной стране, приняв нечеловеческие испытания, поголовно были только лишь коммунистами и уже этим самым себя заклеймили.
В советском литературоведении Сергеев-Цен-ский, как уже было сказано, изучался также весьма своеобразно. К примеру, его героиня Антонина
из ранней повести «Лесная топь» (1905), убившая в огненном пламени своего ребенка, провозглашалась «яркой, гордой, смелой, свободной» личностью, не пожелавшей терпеть «косность старого режима».
В последние годы лирическое начало Сергее-ва-Ценского зачастую стало принимать характер, в который, как сказал когда-то Н. В. Гоголь об одном из своих персонажей «чересчур передано сахару». Теперь уже за этим лирическим началом стала скрываться сентиментальная любовь к Тамбовскому краю, растворяющаяся в тех же самых сентиментальных перипетиях. При этом ярлык «советского автора», что самое неприятное, в смысле идеологическом, по-прежнему приклеен довольно крепко. Причем подобного рода интерпретаторов не убеждает решительно ничего и, как это ни парадоксально, даже «прямые» высказывания самого писателя. Причина в таком рецептивном отношении весьма и весьма серьезная. Она кроется, с одной стороны, в том трагическом обстоятельстве, что долгие десятилетия цензурного догматизма в литературоведческой практике советского времени, взгляд сначала с позиций только одного класса, а потом только одного метода сформировал катастрофическую леность мышления, усыпил у многих исследовательский навык, сформировал пагубную привычку смотреть на произведение не только Сергеева-Ценского, а всей советской литературы вообще с позиций, прежде всего, скажем так, социума. Уникальная духовная составляющая не принималась во внимание при исследовании его произведений (практически не публиковалась переписка, многие повести и рассказы), но и, что самое печальное, утрачивался навык анализа, скажем так, с «нематериалистических» позиций. С другой стороны, что уж совсем парадоксально, сейчас пытаются рассматривать творчество Сергеева-Ценского и других писателей в русле духовно-культурной парадигмы, но инструмент анализа оставляют прежним, основанном на привычном, том самом, одном-единственном методе. Существует и другая беда — некоторые погружаются в так называемый «религиозно-догматический» анализ, который не применим к произведениям светским.
Причины такого парадоксального изучения не только Сергеева-Ценского, и не только авторов советского времени, лежит, думается, в более серьезной плоскости, и об этом, к счастью, в последнее время стали все чаще говорить с самых высоких трибун. И литературоведческая ее составляющая, между прочим, имеет подчиненный статус. Главная беда — это неспособность воспринять собственную историю объективно — в синтезе противоречий, плюсов и минусов, без шараханий
О!
.о
со
О!
с
и а
О!
О! О!
со о
а
^
н го а
О!
2 о
О!
X
О!
а
со о и
и
со
О! О!
а
О!
го со о а о со X
о
гм
го
го
О!
а
к
го ^
и О!
о о
между западничеством и славянофильством, коммунизмом и православием, друзьями и врагами. К глубокому даже не сожалению, а трагизму, берущему корни где-то в глубине веков, за всеми подобными бушующими страстями совсем недавно мы едва ли не потеряли страну. Обвиняя кого-то в незнании истории, прежде всего мы сами ее не просто не знаем, а не желаем знать, читаем бесценное наследие родных классиков через розовые или, напротив, дымчатые очки, считаем его устаревшим и ненужным, тем самым невольно, но провоцируя ту ложь, которая обрушивается теперь уже совсем нешуточно на всю Россию в целом. Когда-то, в 1917 г., С. Н. Сергеев-Ценский самой существенной причиной всех бед России, на долгие годы погружающейся в страшную, кровавую пучину революций и гражданской войны, считал отсутствие личностного и национального достоинства, отсутствие ощущения собственной страны в самом себе, уважения к самим себе. Стоило бы, вероятно, и теперь задуматься над этим весьма серьезно.
В Тамбовском государственном университете имени Г. Р. Державина в течение двадцати лет, а в последние годы при Лаборатории по изучению творческого наследия С. Н. Сергеева-Ценского в контексте русской литературы — творчество писателя изучается на базе архивных источников, актуализируются проблемы, которые крайне важны в свете отмеченных обстоятельств. В частности, очевидна проблема потаённости, в аспекте которой подготовлен к изданию сборник неизвестных писем писателя и готовится сборник так называемых «Крымских рассказов», никогда ранее не издававшихся в виде цикла.
Рецепция творчества Сергеева-Ценского, как любого другого, не может не зависеть и от специфики момента. Если в начале 1990-х гг., в период «возвращения» к читателю литературного наследия авторов, творчество которых по тем или иным причинам было в не поля их зрения, были популярны темы, связанные с подлинным отношением Серге-ева-Ценского к революции, к ее природе, российской специфике, проблемам творчества (и в этом отношении были интересны, прежде всего, письма, поскольку источников прямого высказывания в случае с ним крайне мало) и купированные рассказы на тему гражданской войны в Крыму, где он жил, то позже, в начале XXI в., настало время уже кардинально поменять методику исследования — посмотреть на его творчество в рамках культурно-аксиологической доминанты. В это же, относительно спокойное в социальном смысле, время активно изучалась поэтика его малого жанра — рассказов, стихотворений в прозе, лирики.
Во втором десятилетии текущего века, практически до последнего времени, на первый план
осмысления наконец-то вышла проблематика первой мировой войны — в самых разных аспектах, как всё и всегда со всею тщательностью исследовал Сергеев-Ценский. Война под его пером в громадной эпопее «Преображение России» предстала как «универсальная модель» жизни, мыслей и духа и не только России, но и мирового мыслительного стереотипа в целом. Сущность концепции С. Н. Сергеева-Ценского состоит в том, что констатируя миссию народа России в любой войне как самозащитную, защитную и освободительную, он видел в ней, в то же время, вслед за Ф. М. Достоевским, разноплановую природу, полагая, как и его предшественник, что война может в каком-то смысле стать даже и неким «лекарством» для человечества. Это, разумеется, не касалось только одного, единственного типа войны — войны гражданской, которая, по мнению того же Достоевского, озверяет «народ на целые столетия».
Выделяя несколько аспектов повествования — конкретно-исторический, батальный, социально-бытовой, духовно-нравственный, Сергеев-Ценский скрупулезно вскрывает в буквальном смысле «анатомию войны».
Быть может, самой существенной составляющей любой войны писатель называет войну информационную, которая является предварительной, обязательной, начальной стадией горячих операций. «Мировое общественное презрение» (речь идёт о России), нужно было сначала тщательно сформировать и раскачать, а уж затем приступать к иной фазе ее ведения. Насколько мысли Сергеева-Ценского современны, можно оценить в полной мере на материале текущих геополитических событий, модель которых, спустя сто лет, практически не изменилась, разве что пиартехнологии заметно и существенно почернели.
Подробно, энциклопедически масштабно, писатель рассказывает о поведении, жизни в условиях мира и войны всех и вся — от царя и его приближённых до простых граждан, подчёркивая при этом, что логика мира и логика войны — две принципиально разные системы координат.
Первая мировая война — это для писателя, прежде всего противоборство двух сторон с противоположной духовной ориентацией — России и Германии. Защитная миссия первой и захватнический, агрессивный дух второй, имеющий в своем потенциале склонность и к запредельным формам — фашизму и расизму (последние исследования как российских, так и зарубежных, в частности, немецких ученых подтверждают объективность такой склонности этой нации, возникающей, разумеется, именно при конкретных обстоятельствах и имеющей духовную, философскую, культурно-историческую природу), не мог-
ли в искусственно создаваемых правилах игры не вылиться в настолько ожесточенную схватку, которая присуща социумам с резко, полярно ориентированным общественным мировоззрениям. Впрочем, расовую, националистическую природу противника Сергеев-Ценский отмечал уже на материале первой мировой войны. «Агрессивная раскачка» массового общественного сознания может быть, по Ценскому, осуществлена среди каких угодно наций, даже и среди тех, которые, кажется, в мирной системе координат разногласий не имеют и относятся друг к другу с уважением и доверием. Такие примеры приводит писатель в первом цикле романов и повестей эпопеи, когда пишет об отношениях русских и немцев, живущих рядом, по соседству, в одной стране, в одном городе, на одной улице. Подобные технологии использовали, по Ценскому, и большевики, придя к власти на волне революции 1917 г. Февраль и октябрь он считал звеньями одной цепи. В «немецкой» организации российской революции писатель не сомневался. Обработка общественного сознания повернулась в эти годы уже в ином направлении. Большевики проявили такую степень агрессии (он наблюдал это на крымском материале, где жил до конца своих дней), что никакие немецкие действа не шли с ними ни в какие сравнения.
На протяжении первого десятилетия XXI в. в рамках, скажем так, «Тамбовского исследовательского текста» изучались произведения Сергеева-Ценского о гражданской войне в Крыму по следам «мгновенных» впечатлений, восстанавливались купюры, допущенные советской цензурой, и данная тема была популярна еще и по той причине, что писатель в это время откровенно отдавал личные симпатии «уходящей» России и был на стороне белых, страстно ненавидя большевиков и коммунистов. Однако следует особо подчеркнуть то, что будет сказано далее.
Стоит заметить, что в эти годы отмечалось, но не всегда должным образом акцентировалось то, чем, по сути, статус писателя, владеющего художественным словом, отличается, например, от политика и за что именно писателей очень даже нередко убивают. Настоящий большой художник слова не может не быть совестью своей нации, все равно какой, как, к примеру, Чарльз Диккенс, или Томас Манн, или Пушкин, или Гоголь, или Достоевский. Если это происходит, по Высоцкому, «на лезвии ножа», в экстремальный период, тогда о них замалчивают (как о Ценском), их жизнь делают невыносимой (как Ахматовой или Булгакова). Причем, чем более велик писатель, тем более велики его страдания. Могут и убить, как случилось с Николаем Гумилевым или с фон Осецким, или с Олесем Бузиной. Писатели «мешают» организаторам «дьявольских игр»
играть свои партии, а те, в свою очередь, не могут не нащупывать момент остановки и не призывать или хотя бы желать скорейшего примирения «братьев по крови и вере».
Так было и в 1920-е гг. в случае с Сергеевым-Ценским.
Гении всегда шли по пути духовного совершенства — Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Достоевский, Чехов, Блок. Тончайшим образом чувствуя приближение «мирового зла», осмысляя его гениальными, недоступными обыденному человеческому сознанию нитями художественного воображения, они стремились не только к внутреннему преображению и шли к нему путем напряженнейших духовных исканий, подчас катастрофически непонятых и неоцененных нередко адекватно даже и до сих пор, но и к преображению внешнему. Причем для гениев русской классической литературы никогда не было сомнения, что внешний, так сказать, «видимый» апокалипсис — это лишь зримое проявление глубокого помрачения духа как внутри человеческого индивида, так и внутри «массового общественного сознания». Никакие экономические неудачи, ненормальное общественное устройство, как долгое время мы привыкли рассуждать и, к глубокому сожалению, и сейчас это делать пытаемся, конечно же, не могут быть первопричинами мировых трагедий и потрясений. Помрачение духа, апокалипсис внутри себя, разрушающий духовно-нравственные личностные установки является началом и первопричиной вселенских трагедий, логично формирующих все деформации общественного устройства, выливающиеся в феномен войн и революций, как в масштабе отдельной страны, в частности, России, так и в мировом масштабе.
В начале ХХ в. менялось, а точнее — «взмесива-лось» всё принципиальным и причудливым образом, и это шло долго и давно, что тонко чувствовала и воссоздавала русская классическая словесность ХУШ-ХГХ столетия, а это, в свою очередь, привело в начале века ХХ к величайшей духовной трагедии — смешению добра и зла, к непониманию, а главное — к протестному, принципиальному, воинственному нежеланию понимать, где положительный, а где отрицательный полюс. Всё одинаково хорошо, всё одинаково правильно, полная свобода, ничем и никем неограниченная в искусстве, в жизни, в политике, в человеческих отношениях, в отношениях между государствами — таков духовный, а точнее — бездуховный девиз времени. За порогом таким образом понимаемой свободы — только своеволие, а значит — достоевское «все позволено». Но самое большое катастрофическое следствие всего вышеперечисленного — это неизбежная расплата всех и вся — без индивидуальных ограничений, расплата не человеческими, а онтологическими
Ol
-D
СО
Ol С
а
Ol
Ol
ta
Ol
со
0
а
^
I—
го а
01
X о
Ol
X <v а со о
со
Ol Ol
а
Ol
го со о а о со X
о
гм
го
го
О!
а
к
го ^
и О!
о о
средствами, которые принято называть «Божьим судом». За беззаботность и беспечность начала XX в. пришлось платить очень долго и заплатить очень дорого. Расплата прокатилась по миллионам человеческих судеб, искупление для России длилось почти столетие.
Вопрос о том, как остановить бесконечность и «неостановимость» гражданских конфликтов, смертей, мстительных распрей, как индивидуальных, так и межгосударственных, как привести духовно ослепших индивидов — от простого человека до государственного деятеля, облеченного властью — к «моменту остановки» и возможно ли это все вообще остановить без вмешательства «Высшего разума» — таковы контуры художественно-философских поисков деятелей культуры, главным образом, оставшихся на Родине, не эмигрировавших из России после 1917 г. В этом ключе пульсировала художественная мысль и С. Н. Сергеева-Ценского.
Как известно, реакция творческой интеллигенции на события была весьма различной — неровной, пульсирующей, нередко мгновенно меняющейся — от восторженных, патриотических призывов к защите «единоверных братьев-славян» до резко отрицательных упреков в адрес тех, кто разжег мировой, а затем и революционный пожар в России.
Для остающихся в стране, принявшим решение отвергнуть приглашения комфортно устроить свое будущее за пределами России, было особенно актуально, как остановить безумие гнева с обеих сторон? Сохранив в своей душе не просто стойкую веру, но и приверженность разделить с Родиной все катастрофические невзгоды и лишения, он и решение искал сообразно с канонами своей родной духовности. А эта вера ни в коей мере не могла проповедовать насилие и братоубийственную бойню. Глубочайшая мудрость, сопряженная с высоким нравственным и гражданским достоинством, когда-то была найдена великим россиянином-державником Г. Р. Державиным: «Чтоб я средь зол покоен был». Вряд ли поэт XVIII столетия полагал, насколько гениальна и вместе с тем невообразимо трудна для исполнения окажется эта мысль для потомков. Только «покоем» можно остановить зло, так же как МОЛЧИТ Xристос на бесконечные дерзкие, пафосные, гневные, суетливые тирады Великого Инквизитора. Помышлять о «покое», когда в стране из года в год зашкаливало безумие, кажется, никто и не помышлял. Невообразимо трудно это было осуществить и писателям. Чего стоят только «Окаянные дни» (1925-1926) И. А. Бунина. Продемонстрировать «покаянные качества» в «Успокоенном неверии» (1779) и оде «Бог» (1784) в ответ на модные интеллектуальные
бравирования неверием современников Державину было проще в «монархическом государственном пространстве», нежели сделать это в 1920-е гг. XX столетия. «Средь зол покойным быть», то есть, иными словами, обрести покаяние — преобразить свою сущность и самое главное — не утратить способность принимать мир в первозданной чистоте, как великое создание Творца на фоне «вселенского зла», происходящего в «видимом» мировом пространстве, творимом «человеками», «успокоить» разбушевавшихся соотечественников по разные стороны баррикад — это значит совершить великий духовный подвиг.
Русские писатели тем и великие, что способны были остановить внимание на выходе анализа проблемы за пределы видимого мира, в открытый космос, в пространство вселенной, где всем правит Творец мирозданья, как видимого, так, самое главное, и невидимого тоже. Такова так называемая философия всеединства, открытая в те годы М. М. Пришвиным. Творчество Сергеева-Ценского воспринимается в этом ракурсе тоже как своего рода покаяние, способность видеть мир во всей чистоте и безгрешности, в то время как он «весь во зле лежал». И в этом ключе прочитывается и у него знаменитая пришвинская идея всеединства, берущая начало, как представляется, опять-таки в недрах державинского творчества.
Вопрос простой и одновременно крайне сложный: почему в эпоху тотального обезличивания (имеется в виду «ценское» время), когда забывалось местоимение «я», а произносилось лишь «мы», писатель поставил вопрос принципиально: что делать, чтобы окончательно не потерять личностное достоинство, а в случае потери, утраты обрести его вновь, каким именно путем? Внешние улучшения и так называемые усовершенствования миропорядка привели к вселенской трагедии. Ответ писателя однозначен: вернуть себе себя можно только путем внутренней борьбы с самим собой, преодоления порочных качеств, обретения гармонии с Мирозданием, с Творцом вселенной, в единении друг с другом.
Так называемое «всеединство», берущее начало в творческом наследии Державина, а затем и Пушкина,— это «ничтожно малое в огромном, вселенском», «малое через огромное». Человек перед Творцом мал и в то же время велик, ибо сотворен по образу и подобию Божьему. В привычном житейском мышлении смирение может осмысливаться даже и как унижение человеческой личности, однако, в духовном ракурсе — это качество, выражающее величественное достоинство. Человек, способный смириться, не может не осознавать Божье величие; свое собственное величие он добывает в смирении. Житейская логика зачастую противоречит
Божественной. В духовном плане отказаться от бунта и встать на путь смирения — значит убить в себе «насекомое» и в то же время остаться им, признав свою ничтожную малость перед Творцом. Если же достижение смирения кажется недостижимым для человека, то, по крайней мере, нелишне знать, что это — правильный и мудрый выход, а отнюдь не унижающий человеческое достоинство. Серге-ев-Ценский постепенно приходил к таким рассуждениям в духе своей родной философской мысли. Очень скоро, после начала Первой мировой войны, участником которой он был, ему стало ясно: война есть величайшее зло, она разрушает, уничтожает государство, нивелирует чувство государственности, ломает человеческую душу, и ее последствия еще принесут немало бед. Крайне болезненно воспринимая происходящее, он отмечал: «...сейчас я как-то очень угнетен войной, и мне чрезвычайно тошно. Если бы война могла окончиться от моей добровольной смерти, с какой бы радостью я раскроил бы себе череп! Но война идет и идет, какой-то сплошной удушливый газ, а не война, и все на свете чересчур противно» [Сергеев-Ценский РГАЛИ...]. В принципе, он всегда выступал противником войны и вообще какого-либо насилия. Еще в 1903 г. был написан рассказ «Батенька», где художник писал о христианской морали. Эта мораль проявилась у него в осуждении всякого насилия и в одновременном сострадании и к жертвам и к мучителям. Рассказ завершался призывом к миру и всеобщей любви: «Над землей есть Бог, и этот Бог — любовь». Когда вопрос о возможной потере независимости Российским государством возникал прямо и остро, Сергеев-Ценский был бескомпромиссен: этого допустить нельзя, это гибель, как и сама война братоубийственная, гражданская.
В самую горячую пору гражданской войны он действительно ничего не писал для прессы, считая это безнравственным делом. В ответ на постоянные уговоры выступить со статьями, рассказами и очерками, он был категоричен: «Нет, я не буду сейчас писать ничего нового о событиях гражданской войны, ибо считаю, и без наших писаний более чем достаточно взаимной ненависти. Ненависть разжигается, злые чувства раззадориваются, болящие и без того раны растравляются, и русские начинают испытывать по отношению к русским, братьям по крови и вере, почти биологическую ненависть ...» [Степанов 1978: 338].
Это высказывание нам представляется ключевым, прежде всего потому, что в нем как раз и заложен смысл, восходящий к духовным истокам. Человеческие симпатии писателя были, конечно же, на стороне «уходящей» России, из которой уходило все: милая Родина с белыми церквушками на холмах, теплая вера предков, великая и горячо любимая
им русская литература, брошенная, не могущая рожать, родная Земля, истоптанная «новыми» людьми, жаждущими коммерции и торговлей ею. Но он, однако, был из тех, кто не мог не оценивать трезво стремительно наступающую новизну во всех сферах бытия. Оставаясь в родной стране, он прекрасно понимал, что эту новизну придется принимать, смиряться, но не приспосабливаться, а, напротив, «дрессировать» свое личное, гражданское, человеческое и национальное достоинство. Переживший в середине двадцатых годов серьезный творческий и душевный (не духовный!) кризис, Сергеев-Ценский к концу 1920-х гг. обнаружил, что народ «поверил» и «потеплел». Ключевым, этапным событием в таком личностном развитии стала повесть «Чудо», созданная в течение недели «в голодном и холодном феврале 21-го года». В это время уже была установлена Советская власть в Крыму, а вместе с новым порядком пришли грабежи, убийства, разбои, расчленение страны, грубость, хамство со стороны властей. На фоне апокалипсиса Сергеева-Ценского волнуют в этой повести, прежде всего две основные проблемы: что будет с Россией и что будет с человеком? Преобразится ли человек, обретет ли достоинство (нравственное и национальное), будет ли способен восстановить страну? Нужны ли ему патриотические чувства? Писатель приходит к выводу: Россия возродится лишь в том случае, если произойдет чудо: преобразится человек, если в нем возродится душа. Человек же преобразится тогда, когда обретет веру в себя, в свои силы, в свое достоинство, в Россию. Только в 1927 г., спустя немало лет, появился рассказ на похожую тему — «Живая вода».
Зло может и должно быть побеждено добротой — вот его смысл. Крестьянки спасают своего соотечественника Федора Титкова, а не большевика. Завершается «Живая вода» великим покаянием и одновременным ликованием художника по поводу наметившегося возрождения человеческой души: «И до того неожиданно это было, и до того чудесно это было, и так перевернуло это души, что не устояли бабы на ногах и повалились одна за другой пред коляской молитвенно и бездумно» [Сергеев-Ценский 1976: 65]. Этот маленький по размеру, но чрезвычайно глубокий по содержанию рассказ, стал одним из самых значительных произведений писателя в целом. Значимо хроно-топическое соотношение. Воссозданные в нем события происходят спустя почти десяток лет. Белые казаки зверски пытают большевика Федора Титкова: ему сломали руки, ребра, выбили зубы. Затем его вывезли за станицу, чтобы выбросить в овраг, но Федор очнулся — в него выстрелили два раза, потом сбросили с высоты. В овраге его нашли крестьянки, у которых он попросил напиться.
OI
-D
СО
Ol С
а
Ol
Ol
ta
Ol
со
0
а
^
I—
го а
01
X о
Ol
X <v а со о
со
Ol Ol
а
Ol
го со о а о со X
о
Г\|
Перенеся немыслимые страдания, отведав «живой воды» из рук крестьянки, Федор выжил.
Спасение женщинами земляка, без цветовых различий, воссоздано в произведении как ритуал духовного покаяния — вот это та основополагающая идея всеединства.
Сергеев-Ценский в свое время много путешествовал по России — у него на то были свои, и отнюдь не благостные причины. Юг, Малороссия и Таврия — те места, где он бывал. Эти нелегкие и часто безрадостные пути-дороги дали, однако, быть может самое ценное для словесника качество — ощущение России, собственной Родины, а не неведомых заморских чужих и непонятных, однако, страстно соблазняющих своей непонятностью краев. Это важнейшее личностное становление, самосовершенствование, строжайшая работа
над собой дали, в конечном счете, те живительные силы, притянувшие его к родной земле, к России, которую он так неистово любил и в преображение которой свято верил до конца своих дней.
ЛИТЕРАТУРА
Сергеев-Ценский С. Н. Собр. соч.: в 12 т. М., 1976. Т. 3. Сергеев-Ценский С. Н. Письмо М. Горькому от 9 января
1917 года // РГАЛИ. Ш.КГ-П-71-2-3. № 31534. Степанов Г Дорогой длинною: документальная повесть. Краснодар, 1978.
ФГБОУ ВПО «Тамбовский государственный университет имени Г. Р. Державина». Поступила в редакцию 30.04.2015 г.
го
го
Ol А
(К
го
(LI
О
о
UDC 82
S. N. SERGEEV-TSENSKY IN THE MoDERN LITERARY STuDIES:
the results and the prospects of studying
(to 140-th ANNIVERSARY oF HIS BIRTHDAY) L. E. Khvorova
The state of the modern S. N. Sergeev-Tsensky's artstudies is analyzed in the article; the studying of his art is represented as tragic. Writer's life and care erare tragic. He experienced three revolutions, civil War and two World Wars. The problem of sanctuary is actualized. Writer's art of 1920 is viewed from the perspective of the problem of unity.
KEY WORDS : sanctuary, problem of S. N. Sergeev-Tsensky's artstudies, unity, the model of war and world, view of the world, chronotope.
KHVOROVA LUDMILA E.
Doctor of Philology, Professor, Head of Department of Russian language for foreigners of Tambov State University named after G. R. Derzhavin E-mail: [email protected]
