CC BY
18
Вестник Московского университета. Серия 9. Филология. 2018. № 5
Е.А. Коршунова
С.Н. ДУРЫЛИН О М. ГОРЬКОМ
Федеральное государственное бюджетное образовательное учреждение высшего
образования «Московский государственный университет имени М.В. Ломоносова»
119991, Москва, Ленинские горы, 1
Проблема творческих взаимоотношений писателей Максима Горького и С.Н. Дурылина достаточно актуальна в современном литературоведении. В последние два десятилетия начинает публиковаться и осмысляться творческое наследие Дурылина. Есть всего лишь скупое биографическое упоминание о том, что в год образования Союза писателей СССР (1934) Дурылин становится его членом — билет № 492 подписан М. Горьким. Но в советское время Дурылиным написано и издано (1930-е — 1940-е годы), около 40 литературно-критических работ о Горьком-драматурге. Основные из них опубликованы в России («Дебют Горького-драматурга» (1937), «Горький на сцене» (1902—1937)). Есть и зарубежные публикации: «М. Горький и театр» (1943), Лондон и др. Определенное внимание уделено Горькому в мемуарной книге Дурылина «В своем углу» (1924—1939). Контекстное изучение этих трех групп источников в статье и позволяет, на наш взгляд, хотя бы отчасти восстановить историю их творческих взаимоотношений.
Оценки С.Н. Дурылина в мемуарах в целом можно разделить на два типа: одобрительные и критические, в которых Горький изображен «политическим писателем», нечутким к религиозному началу и творческой свободе в целом. В этом для автора нет противоречия, так как Дурылин выделяет, говоря о личности писателя, два спорящих начала: «буревестника», революционера и «бывшего человека» Пешкова, любящего полотна М. Нестерова и сочувствующего В. Розанову. Оценки личности и творчества Горького в советских и зарубежных публикациях односторонни и вполне вписываются в советский канон. Очевидно, что советские «структуры повседневности» стали определенным препятствием в целостном осмыслении творчества М. Горького.
Ключевые слова: источник; мемуары; М. Горький; С.Н. Дурылин; советский; литературно-критический; личность; «структуры повседневности»; контекст; творческая свобода; религиозный.
Вопрос о творческих связях писателей Максима Горького и С.Н. Дурылина еще не ставился в современном литературоведении.
Коршунова Евгения Александровна — кандидат филологических наук, докторант кафедры истории новейшей русской литературы и современного литературного процесса МГУ имени М.В. Ломоносова (е-шаП: [email protected]).
Малоизвестна история как их творческих взаимоотношений, так и личных. Есть всего лишь скупое биографическое упоминание о том, что в год образования Союза писателей СССР (1934) Дурылин становится его членом — билет № 492 подписан М. Горьким. В связи с этим вполне вероятно, что в 1930-е годы они могли встречаться на официальных собраниях и были так или иначе знакомы. Возвращение опального священника Дурылина в советские «структуры повседневности» не могло быть простым и легким. Однако именно тогда происходят неожиданные перемены. Этим и интересен «случай» Дурылина. Заслуживает внимание тот факт, что у Дурылина наблюдается постоянный творческий интерес к наследию М. Горького. Дурылин написал и издал в 1930-е годы, по возвращении в Москву из ссылки, около 40 литературно-критических работ о Горьком-драматурге. Условно их можно разделить на два типа: отечественные публикации («Дебют Горького-драматурга» (1937), «Горький на сцене» (1902—1937)) и зарубежные («М. Горький и театр» (1943) Лондон и др.). Именно они до сегодняшнего дня могли быть известны широкому читателю. Однако совершенно очевидно, что есть еще один, до сих пор не до конца изданный источник — мемуарная книга «В своем углу» (1924—1939). Контекстное изучение этих трех групп источников и позволяет, на наш взгляд, хотя бы отчасти приоткрыть тайну о том, как писатель Горький, примирившийся с властью «советов», стал интересен «духовному реалисту» (подробнее здесь: [Коршунова, 2014] и «антисоветчику» Дурылину (писатель был арестован за контрреволюционную деятельность, как «элемент политически безусловно вредный для Советской Власти» [Торопова, 2014: 164]).
В мемуарно-дневниковых записях, наедине с самим собой, в «своем углу» Дурылин отдает дань таланту М. Горького: «Есть великая русская литература: русский роман, русская лирика <...> Никаких споров уже нет: роман — это Л. Толстой, Достоевский, Тургенев, Писемский, Лесков, Мельников-Печерский (Чехов, Горький, Мережковский, Л. Андреев — как «продолжение»)» [Дурылин, 2006: 144]. Молодой еще Дурылин пытается учиться у Горького свободе и справедливости, делая ряд замечаний о свободном отношении к Л. Толстому. Для Дурылина, в юности испытавшего большое влияние яснополянского старца, это было тем более важно, впрочем, как и для Горького, прошедшего «искус» толстовством. Оценивая несте-ровский портрет Л. Толстого, Дурылин замечает: «Очень хорошо, потому что свободно. Так, как вы, свободно, без наклона головы и без задиранья головы, о Толстом пишет только один Горький. <...> О многом таком пишет, о чем никто, кроме него, не написал» [Дурылин, 2006: 162]. «Едва ли любит!» — вот самые умные, самые
верные слова об отношении Толстого к Христу. Просто: не любит» (о заметках Горького 1919 г. о Толстом: [Дурылин, 2006: 97]).
Дурылин восхищается степенью свободы Горького в суждениях о роли купечества в жизни России: «На театрах показывают купцов чудаками, с насмешкой. Глупость. Я всегда так думал. Островский говорит эту "глупость" в 10 томах и больше чем в 50 пьесах. Ему поверили и верят. <...> На Афоне русское монашество возрождено в 50-60-х гг. русскими купцами. Преп. Серафим, оптинские Моисей и Антоний, афонские Иероним и Макарий — люди, с которыми беседовали и пред коими повергались ниц Гоголь, Ив. Киреевский, К. Леонтьев, — были купеческие дети. <.> Стоит вспомнить возрождение "Руссика" на Афоне, создание "Нового Афона", обновление "Оптиной пустыни". <...> Стоит вспомнить «хлудовскую» псалтирь и библиотеку, издания и картины К. Солдатенкова, домашний театр, Абрамцево, "русскую оперу" и Архангельскую дорогу Саввы Мамонтова и множество "купеческих" — очень старых — культурных учреждений Москвы, чтобы понять, какую, действительно, "глупость" о купцах представляли и представляют доселе на сцене! <.> Воспоминания Горького о Бугрове — умны. Это, кажется, первое, что я читаю о купце без "глупости". Помню, конечно, что без "глупости" писали Мельников и отчасти Лесков» [Дурылин, 2006: 105-106].
Одобрительные и восхищенные оценки 1924-1926 гг., представленные в первых тетрадях, очень тесно переплетаются в этих мемуарно-дневниковых записях книги «В своем углу» с ярко негативными, ироничными, в которых Горький изображен «политическим писателем», глухим к религиозному началу и творческой свободе в целом. Это часто не обусловлено хронологией, окружающими или внешними событиями. Приведем ряд таких суждений: «Горький был "на Китеж-озере". И ничего о том, что там видел и слышал, не написал. Не по нутру ему, как и Короленке. Удивительно! Там, на Светлояре, религиозно-светло и ярко — так ярко и явно светло, что отрицать этого прямо нельзя, — и приходится зажмурить глаза: ничего не видел-де. Короленко и Горький оба и зажмурили» [Дурылин, 2006: 107]. По мнению Дурылина, «зажмурил» глаза Горький и на русскую действительность предреволюционной поры.
«Есть сказочные русские писатели: Пушкин, Лермонтов, Тютчев, Фет, К. Леонтьев (восточные повести). В существование их в России едва веришь. Смотришь на липкую октябрьскую черноземную грязь, на старые заборы, на завалившиеся избы в деревнях, на каланчи и бывшие "присутственные места" в городах, на заплеванные хмурые полустанки, из каждой щели которой глядит белесая вошь, слышишь "мать твою" во все предметы видимого и невидимого мира, видишь широкие скулы, курносые обрубки, сенные бороды, бесцветные гла-
за, задыхаешься от густого, тягучего, черно-серого облака махорки, плывущего над Россией, обоняешь отвратительный рвотный запах самогона — и понимаешь, откуда взялись Салтыков-Щедрин, Помяловский, Глеб Успенский, Горький, Некрасов (и их критические alterego — Чернышевские, Добролюбовы, Скабичевские и проч.); должны1 были быть! не могли не быть! неизбежны — при махорке, "матери твоей", воши, "присутственных местах", завалившихся избушках, широких, землистых скулах! Критики, говорят, объясняют писателей. Вот также махорка, вошь, самогон, сенная борода и прочее объясняют Глеба Успенского, Горького и проч., и проч. До Ив. Вольнова и "Деревни" Бунина (а также и всех критиков, их объясняющих). Вполне понятно. Но Пушкин, но Лермонтов, но Тютчев, но Фет, но К. Леонтьев — откуда? Кем и чем объяснить "Каменного гостя", "Ангела", "Silentium", "Измучен жизнью", "Пембе"? Сказка. Чудесная сказка, снившаяся России. Сказочные писатели» [МА МДМД. Фонд С.Н. Дурылина. Кп-265/3-4 Л. 9-10].
В последних тетрадях книги (1929-1932) оценки Дурылина становятся все острее и негативнее, хотя двойственность и противоречивость присутствует и в них: «Статьи Горького в "Известиях". Между — "да" и "нет". Умно — и глупо. Благородно — и подло. Иди, куда влечет тебя дорогою свободной свободный ум... Вот этого нет у него, вот чего нет теперь ни у кого. А нет этого — значит ничего нет. "Буревестник" — с трусостью, с явною "не свободою", "буревестник" с оглядкою. на других птиц. Он — с "Уединенного" — стал все Василия Васильевича — и хвалил в письмах к нему. В 1918 г. Он давал ему денег на хлеб. Тайно. Чуть ли не через Гершензона. Но сказать: "Я, писатель Горький, — люблю писателя Розанова, он не посмел". Какая скудость воли и мысли» [РГАЛИ ф. 2980. С.Н. Ду-рылин Ед. хр. 314. Л. 12].
0 том же несоответствии слова и дела: «И на остров Капри, в область Тиверия, где свито "пролетарское гнездо", — совсем не там, где вьют буревестники, — отнюдь не на голых скалах и не на ветру морском, — а там же, где насестятся самые буржуазные плимутроки» [РГАЛИ, ф. 2980. С.Н. Дурылин Ед. хр. 314. Л. 12].
Или еще резче: «Все мы легко бываем свободны перед прошлым: зачеркиваем или подчеркиваем в нем то или другое, — и это хорошо: это свобода; но надо учиться быть свободным и перед современностью. Также и в нем одно зачеркивать, другое надчеркивать, — это гораздо труднее, тут-то и обнаруживается истинная свобода, истинная свободность или несвободность человека. Вот у Чехова
1 Курсив и разрядка везде, кроме специально оговоренных случаев, автора. — Е.К.
она была: смотрите, как он пишет о Горьком, от которого в конце 20-х годов все были в визгливом восторге! — и смотрите, как его, чеховская, свободность близка оказалась к истине: смотрите, как верно его определение не только относительно Горького писателя, но и человека, и оратора. Удивительны его заключения Горькому. Это — Захарьинский диагноз Горьковской неизменной <неразб.> болезни, навсегда помешавшей ему стать большим по-настоящему писателем, — а ведь Чехов мог наблюдать только первые симптомы этой болезни. <...> Горький мне нравится, но последнее время он стал писать чепуху, чепуху возмутительную, так что я скоро брошу его читать». А что бы сказал Захарьин, прочтя "Песнь о буревестнике", "Человека", "Мать", "Врагов", статьи и прочее, и прочее!» [РГАЛИ, ф. 2980. С.Н. Дурылин. Ед. хр. 313. Л. 62].
Как же объяснить столь разные, а часто противоположные оценки Дурылиным личности и творчества Горького? Уж наивно было бы ссылаться на непоследовательность или субъективизм. Возможно, спутанность суждений обусловлена неоднозначной позицией М. Горького. На эту сложность в свое время указал П.В. Басинский, говоря о том, что в Горьком начинают существовать с определенного момента две личности: Пешков и Горький [Басинский, 2006: 159, 160]. Об этом писал и Чуковский, и Замятин.
Именно с учетом этой двойственности, соприсутствия «бывшего человека» и революционера становится понятной чуткая оценка Дурылина: «Странный человек Горький. Я много знаю его странностей, не попавших в печать: любовь к картинам Нестерова, любовь к "Уединенному" Розанова и тайную помощь ему (денежную) во время революции. Я не люблю его, но в моей "нелюбви" есть что-то, что заставляет меня остановиться и прислушиваться к нему» [Дурылин, 2006: 273-274]. Четко обозначенное «прислушиваться» почти явственно обнаруживает поиск, след, присутствие «бывшего человека» Пешкова, неслиянно существующего с подавляющим его «буревестником», человеком безудержной энергии. Заостряя разность этих двух начал, Дурылин так скажет о Горьком: «Короленку как облизал Михайловский "идеями", так он, облизанный, и остался на всю жизнь, — чистенький, идейный паинька. А Горький — ну, того не оближешь: тот даст себя лизнуть, а потом пошлет туда. куда Короленко, вероятно, ни разу в жизни не посылал» [Дурылин, 2006: 274]. Эта нарочитая экспрессивность подчеркивает сознательность и свободу в выборе творческого пути.
Дурылин развернуто спорит с Горьким, анализируя его статью «Рабселькорам и военкорам о том, как я научился писать» (газета «Известия», № 228, 1928). Дурылин критикует как определение реализма, данное в ней Горьким («реализмом именуется правдивое,
неприкрашенное изображение людей и условий их жизни»), так и вообще разделение литературы на романтизм и реализм. Дурылин развернуто поясняет свою концепцию духовного, «религиозного реализма», о которой он писал в статье «Рихард Вагнер и Россия. Вагнер о будущих путях искусства» (1913) [Дурылин, 2014: 98]; рассуждает как литературовед, предвосхищая позднейшие концепции фантастического, мистического, «духовного реализма»2. Известно, что в 1944 г. Дурылину была присуждена степень доктора филологических наук без защиты докторской диссертации.
«Что за глупый раздел на романтизм — и реализм! А сатира? А классика? (Греки, Расин, Кальдерон). — Что это "романтизм" или реализм? Гоголь = реалист + романтик. Да это уж 30 лет как опровергнутый вздор. Гоголь — фантаст реального и ирреального, "М. души" столь же реализм или нереализм, как "Вий" и "Вечера". Романтик вовсе не "заслоняется" от жизни, — он углубляет и уширяет самый объем понятия "жизнь". Достоевский давно учил дураков, что его понимание жизни более реально, чем, скажем, Писемского, потому что он заходит в такие ее углы, спускается в такие ее глубины (душа с ее подвалами, в какие они не спускаются). Вл. Соловьев и Андрей Белый, как человек, как возможный объект художественного изображения, что они — менее реальны, чем казак Ерогин? Они реальны не менее, но чтобы познать и изобразить их реальность <...>, нужно обладать более совершенным изобразительным аппаратом, чем тот, каким располагают Горькие; в их, горьковском изображении это будут не Соловьев и Белый, гностики 19 и 20 ст., а сумасшедшие, маньяки, патологические чудики, путаники, но в изображении, скажем, Новалиса, или Ибсена <...>, или Достоевского, это будут именно Соловьев и Белый, и будут реальны. <...> Ибо все зависит от ответа на вопрос, что считать реальным. <...> Вячеслав Иванов дал символизму формулу: а геаИЬш аё геаИога — с этой точки зрения Достоевский реальнее Л. Толстого, ибо отчетливее видит в изображении то, что в человеке относится больше уже к геаИога, чем к геаИа. Удовлетворяться словом "реализм", как чем-то прочно и точно найденным, и противопоставлять его "романтизму", как наукой неопределенному, могут только люди, философски невежественные» [РГАЛИ, ф. 2980. С.Н. Дурылин Ед. хр. 314. Л. 34]. С определенной долей условности можно сказать, что Дурылин, пользуясь современным ему аппаратом (романтизм, реализм, символизм), пытается нащупать новый инструментарий для изображения духовных, онтологических взаимосвязей, определяющих сущность мира. Не отказываясь от традиционных основ реалистической ти-
2 См., например: [Голубков, 2011: 7—17].
пизации, от реализма и романтизма, символизма как творческих методов, он пытается их своеобразно синтезировать в новом качестве. Символизму не хватает «реальности» в дурылинском понимании, а реализму онтологии.
В мемуарной книге «В своем углу», наедине с самим собой (тетради не предполагалось публиковать), Дурылин пытается осмыслить личность Горького во всем ее трагическом противоречии. Однако личность Дурылина также не была лишена этих противоречий. В 1920-е годы, осуждая несвободу Горького, в 1930-е годы он сам попадает в горьковскую ситуацию, хотя и отчасти. Оставшись в советской России, Дурылин стал театральным критиком и был вынужден примириться с властью. Его взгляд на Горького в официальных отечественных изданиях (журналах «Театр», «Тридцать дней», сб. «Горький и театр») теперь вписывается в отвергаемый им же соцреалистический канон. Здесь он хвалит «глупца» Островского (см. первые дневниковые оценки) и провозглашает ценность социалистического реализма. Например: "Ostrovski donne unne peinture satirique, hardie, rigoureusement vraie, de ce nouveau type de carnassier que vient remplqser les vieux loups et les vieilles louves, les habitans de la taniere delabree de la noblesse, Ostrovski, auteur satirique, ne cesse jamais d 'etre un realiste; et sa satire, aiguisee et coloree, demeure toujours l'image fidele de la realite"3. В своей статье "Maxim Gorky and the Theatre" Дурылин, по сути, пересказывает статьи «Дебют Горького-драматурга» и «Вторая встреча МХАТ с Горьким», опубликованные на родине в 1937 и 1938 гг. Для него Горький — писатель «советского государства» прежде всего: "Thedramatist Gorky never just 'records' a life. His dramatic force lies chiefly in this ability to turn the most mundane purely personal affair into an affair charged with the fears and hopes of all progressive mankind. <...> It is no wonder then that Gorky's theatre is in harmony with the stern and heroic fight now being waged by the Soviet country against the enemies of mankind" [Durilin, 1943: 82].
Теперь приведем оценки творчества Горького в отечественной периодике. По поводу письма Немировича-Данченко Горькому о чтении пьесы «Мещане» Дурылин замечает: «В этом письме ярко проступает великая писательская честность, прямота и строгость Горького к себе, которыми он отличался всегда» [Дурылин, 1937: 80]. «То, что делал в 1902—1917 годах Горький-драматург, имело смысл великого исторического деяния: своими пьесами Горький закладывал тогда прочный, несокрушимый фундамент тому велико-
3 «Островский предлагает сатирическую картину: дерзкую; строго правдивую, такого нового рода хищника, который приходит на замену старым волкам и волчицам, обитателям ветхого логова благородных дворян. Островский, сатирический автор, не перестает быть реалистом; и его сатира, острая и красочная, всегда сохраняет образ, который верен реальности» (перевод с фр. мой. — Е.К.) [Douryline, 1944: 71-73].
лепному зданию, которому имя: советский театр, — театр рабочего класса-победителя» [Дурылин, 1937: 82]. «МХАТ указал своей постановкой единственный путь, который приводит актера и режиссера к истинно творческой встрече с Горьким-драматургом. Это — путь социалистическогореализма» [Дурылин, 1938: 120]. Приводя чеховские суждения о Горьком, Дурылин нигде не намекает на противоречивые и негативные оценки ([Дурылин, 1937: 79, 80])4. Этот ряд суждений, однако, не позволяет говорить о том, что Дурылин принял Горького как «советского» писателя первого ряда, отстаивавшего ценности молодого пролетарского государства. В условиях советского дискурса С.Н. Дурылин мог представить только данную «официальную» версию. Ведь книгу «В своем углу» он завершает и редактирует в Болшеве, в 1939 г., уже после издания целого ряда официальных публикаций о Горьком. Эти факты многое объясняют. Ситуация советской «несвободности» Дурылина архетипически напоминала о юродстве5 и о попытке сохранить личность в советских «структурах повседневности». В связи с этим можно сделать вывод о том, что речь идет не о разном и противоречивом, меняющемся со временем взгляде на личность и творчество Горького, а о разных дискурсах: приватном, потаенном и официальном, публичном6. Можно надеяться, что приведенные новые свидетельства могут быть использованы литературоведами на очередном этапе изучения личности и творчества М. Горького в XXI в.
Список литературы
Басинский П.В. Горький. М., 2006.
Голубков М.М. Мистический писатель. Москва и «московский текст» в модернистской эстетике М.А. Булгакова // Филологическая регио-налистика. 2011. № 1. С. 7-17.
4 Ряд подобных оценок Горького приводится и в других публикациях Дурылина, представленных в библиографии.
5 «И самого Дурылина <...> вполне можно считать одним из "русских китежан" ХХ века (термин В.Е. Хализева. — Е.К.) <...>, сопричастного традиции юродства. Подробнее об этом: [Есаулов, 2017: 394-395].
6 Противоречие дневниковых и официальных оценок очевидно. Для разрешения возникшего противоречия можно обратиться к биографическим данным, восстанавливающим канву жизни Дурылина в Болшеве с 1936 по 1954 г., где в данный момент находится Мемориальный Дом-музей писателя. Известно, что основательница музея, Александра Алексеевна Виноградова, сестра жены Дурылина, Ирины Алексеевны Комиссаровой-Дурылиной, перед открытием музея торжественно передала в Троице-Сергиеву лавру антиминс, на котором священник Дурылин служил в своем болшевском доме литургию. Для сохранения тайны священнодействия, алтарное место имело специально два входа (на случай появления полиции). Эти особенности сохранены в современном архитектурном облике дома, построенного из остатков строений Страстного монастыря в Москве.
Дурылин С.Н. Горький и Волга // Наша страна. 1938. № 6. С. 6—9. Дурылин С.Н. Горький на сцене (1902—1937 гг.) // Горький и Сборник
статей. М.; Л., 1938. С. 229-301. Дурылин С.Н. В своем углу. М., 2006.
Дурылин С.Н. Вторая встреча МХАТ с Горьким // Театр. № 9, 1938. С. 107-120.
Дурылин С.Н. Дебют Горького-драматурга // Тридцать дней. № 6, 1937. С. 79-84.
Дурылин С.Н. В своем углу. Мемориальный архив Мемориального Дома-музея С.Н. Дурылина. Фонд. С.Н. Дурылина. Кп-265/3-4. Машинопись.
Дурылин С.Н. В своем углу. Российский государственный архив литературы и искусства. Фонд № 2980. С.Н. Дурылин. Ед. хр. 313-314. Рукопись.
Дурылин С.Н. Рихард Вагнер и Россия. Вагнер о будущих путях искусства // Дурылин С.Н. Статьи и исследования 1900-1920 годов. СПб, 2014. С. 89-90. Дурылин С.Н. Сценическая история пьесы «Мещане» в советские годы // «Мещане» А.М. Горького: Лит. и сценич. история: Материалы и исслед. М.; Л., 1941. С. 264-294. Есаулов И.А. Русская классика: новое понимание. СПб, 2017. Коршунова Е.А. «Старинный триптих» С.Н. Дурылина и «Почему так случилось» И. С. Шмелева: поэтика христианского реализма // Проблемы исторической поэтики. Вып. 12: Евангельский текст в русской литературе XII-XXI веков: цитата, реминисценция, мотив, сюжет, жанр. Вып. 9. 2014. С. 556-571. Торопова В.Н. С.Н. Дурылин: Самостояние. М., 2014. Durilin, prof. Maxim Gorky and the Theatre // The Anglo-Soviet Journal.
№ 2. Vol. IV. 1943. P. 81-83. Douryline S. "Loups et brebis" au Maly Theatre // La Litterature internationale. 1944. № 7. P. 71-73.
Evgeniya Korshunova
THE WRITER SERGEY DURYLIN ABOUT MAXIM GORKY
Lomonosov Moscow State University 1 Leninskie Gory, Moscow, 119991
The question of interaction between the writers Sergey Durylin and Maxim Gorky has not yet been raised in contemporary literary studies. Little is known about the history of both their literary and personal relationships. There is only scant mention that in the year of the foundation ofthe Soviet Writers' Union (1934)
Durylin became its member getting his ID card # 492 with a signature of M. Gorky. Durylin got published in the 1930s, upon his return to Moscow from deportation. He wrote about forty literary critical essays about Gorky as a playwright. They can be divided into two types: written in Russia (" The Debut of Gorky the Playwright" (1937), "Gorky on Stage" (1902-1937)) and written abroad ("The Gorky the Playwright" published by Litterature Internationale in 1944), "M. Gorky and the Theater" (1943), London). However, there is yet another source revealing relationships between Gorky and Durylin, "In My Corner" (1924-1939), a book of memoirs by Sergey Durylin, which has not yet been fully published. A contextual study of these sources makes it possible to say how Sergey Durylin got interested in the "Soviet scribe" Maxim Gorky. It is assumed that Durylin's vividly negative, sarcastic, remarks "In My Corner" portrays Gorky as a "political writer", deaf to religious principles and creative freedom. Discussing Gorky's personality, Durylin says that it has two opposing natures, the nature of a revolutionary and that of a "former human", or Alexey Peshkov who loves paintings of the Russian artist Nesterov and sympathizes with the philosopher Vassily Rozanov. In the Soviet and foreign publications analyzed in the article Durylin depicts Gorky one-sidedly as a Soviet writer. It can be claimed that the interference of Soviet "structures of everyday life" hampered a holistic understanding of M. Gorky work.
Key words: source; memoirs; Sergey N. Durylin; Soviet; literary-critical; personality; "structures of everyday life"; context; creative freedom; religious.
About the author: Evgeniya Korshunova — PhD, Doctoral Student at the Department of History of Modern Russian Literature and Modern Literary, Faculty of Philology, Lomonosov Moscow State University (e-mail: zhenyakorshunova@ gmail.com).
References
Basinskij P.V. Gor'kij [Gorky]. Moscow, Molodaya gvardiya Publ., 2006. Golubkov M.M. Misticheskij pisatel'. Moskva i "moskovskij tekst" v mo-dernistskoj jestetike M.A. Bulgakova [Mystical writer. Moscow and the "Moscow text" in the modernist aesthetics of MA Bulgakov]. Filologi-cheskaja regionalistika, 2011, № 1, pp.7-17. (In Russ.) Durylin S.N. Gor'kij i Volga [Gorky and the Volga]. Nasha strana, 1938,
№ 6, pp. 6-9. (In Russ.) Durylin S.N. Gor'kij na scene (1902-1937) [Gorky on the scene (19021937]. Gor'kj i teatr: sb.st., 1938, pp. 229-301. (In Russ.) Durylin S.N. V svoem uglu [In his corner]. Moscow, Molodaya gvardiya Publ., 2006. 879 p.
Durylin S.N. Vtoraya vstrecha MHAT s Gor'kim [The Second Meeting of the Moscow Art Theater with Gorky]. Teatr, 1938, № 9, pp. 107-120. (In Russ.)
Durylin S.N. Debyut Gor'kogo-dramaturga [Debut of Gorky the playwright]. Tridcat' dnej, 1937, № 6, pp.79-84. (In Russ.)
Durylin S.N. Vsvoem uglu [In his corner]. Memorial'nyj arhiv Memorial'nogo Doma-muzeya S.N. Durylina. Fond S.N. Durylina. Kp-265/3-4. Mashi-nopis'.
Durylin S.N. Vsvoem uglu [In his corner]. Rossij skij gosudarstvennyj arhiv literatury i iskusstva. Fond № 2980. S.N. Durylin. Ed. hr. 314. Rukopis'.
Durylin S.N. Rihard Vagner i Rossija. Vagner o budushhih putjah iskusstva [Richard Wagner and Russia. Wagner about the future ways of art]. Durylin S.N. Stat'i i issledovanija 1900-1920 godov, 2014, pp. 89-90. (In Russ.)
Durylin S.N. Scenicheskaja istorija p'esy "Meshhane" v sovetskie gody [Scenic history of the play "Mieshes" in the Soviet years]. "Meshhane" A.M. Gor'kogo: Lit. i scenich. istorija: Materialy i issled., 1941, pp. 264294. (In Russ.)
Esaulov I.A. Russkaja klassika: novoeponimanie [Russian classics: a new understanding]. SPb, Izdatel'stvo Russkoj khristianskoj gumanitarnoj aka-demii, 2017, 550 p.
Korshunova E.A. "Starinnyj triptih" S.N. Durylina i "Pochemu tak sluchilos'" I.S. Shmeleva: pojetika hristianskogo realizma ["An old triptych" by SN Durylin and "Why it happened" IS Shmelev: the poetics of Christian realism]. Problemy istoricheskojpojetiki, 2014. Vyp. 12: Evangel'skj tekst v russkoj literature XII-XXI vekov: citata, reminescencja, motiv, sjuzhet, zhanr, Vyp. 9, pp. 556-571. (In Russ.).
Toropova V.N. S.N. Durylin: Samostojanie [S.N. Durylin: self-standing]. Moscow, Molodaya gvardiya Publ., 2014. 384 p.
Durilin, prof. Maxim Gorky and the Theatre. The Anglo-Soviet Journal, 1943, № 2, vol. IV, pp. 81-83.
Douryline S. "Loups et brebis" au Maly Theatre. La Litterature international 1944. № 7, pp. 71-73.
