CC BY
24
циональной безопасности со стороны международного терроризма и наркомафии обусловливают дальнейшее укрепление связей с Россией и со странами антитеррористической коалиции. Учитывая этот сложный комплекс взаимоотношений с зарубежными партнерами, явно или скрытно конкурирующими между собой, следует соблюдать баланс, избегать очевидного крена в сторону одного или другого полюса силы, всегда имея в виду главное — национальные интересы страны.
«Центральная Азия и Кавказ», Лулео (Швеция), 2004г., № 2, с. 102-105.
Артём Космарский,
публицист
РУССКОЯЗЫЧНАЯ МОЛОДЕЖЬ В ТАШКЕНТЕ
В статье освещаются результаты полевых исследований в столице Республики Узбекистан, проведенных в ноябре 2002 г. Задачи исследования состояли в следующем: узнать, как молодежь адаптируется к новой этнокультурной ситуации, а также составить «карту» форм и практик русско-узбекского билингвизма.
Специфика положения русскоязычных в Узбекистане, в сравнении с Казахстаном и Киргизией, заключается, в частности, в том, что на протяжении всего периода освоения этой территории они селились почти исключительно в крупных городах и индустриальных центрах. В какой-то степени именно с этим связан более ограниченный характер узбекско-русского билингвизма. В то же время, по итогам советского периода, масштабы владения титульным языком среди местных русских (4,6% в 1989 г.) все же выше этих показателей в других республиках, особенно тех двух, что уже были упомянуты (3,6% — в Таджикистане, 2,6 — в Туркмении, 1,3 — в Киргизии и 0,9% — в Казахстане). На отдельных территориях Узбекистана фиксировалась еще более значительная доля владеющих титульным языком. Межгосударственные различия объясняются двумя факторами: тотальным демографическим превосходством узбеков (доля русских составляла в том же 1989 г. 8,4% всего населения, в то время как в Казахстане, например, 37,8%) и относительно слабой трансформиро-ванностью местной культуры под влиянием российско-советской модернизации. Отсюда вытекает то важное обстоятельство, что русскоязычных Узбекистана можно назвать пассивными билингвами, хотя бы т ро1епИа — с большим правом, чем ту же группу, например, в Бишкеке или Усть-Каменогорске.
Становление Узбекистана как независимого государства привело к серьезному понижению статуса русского языка (по ныне действующему «Закону о государственном языке» в редакции 1995 г., его статус никак специально не оговорен и не защищен). Предполагалось также, что государственный язык заменит «советский русский» в публичной сфере, а также станет вполне конкурентоспособным в науке, образовании и современных технологиях. Проблема противодействия русификации не стояла столь болезненно перед элитами и национальной интеллигенцией страны, как, например, в Киргизии или Казахстане: для подавляющего большинства узбеков родной язык не был последним и единственным оплотом этнической идентичности. Еще в советское время он имел весьма сильные позиции — большинство детей обучалось на нем в школах, его не забывали в городах, он был хорошо представлен в высшем образовании и СМИ. Скорее этим, а также демографическими причинами (мощное численное преобладание титульной группы, эмиграция русских и русскоязычных), но не активной языковой политикой властей обусловливается более уверенное положение узбекского языка (по сравнению с казахским и киргизским в соседних странах).
С точки зрения данного исследования, необходимо подчеркнуть различие (видимо, растущее) между Ташкентом и остальными частями Узбекистана, откуда уехали и без того немногочисленные русские, а качество преподавания русского языка остается невысоким. Столица же не так пострадала от потрясений 1990-х годов и успешно живет на значительный культурный, образовательный и экономический капитал, накопленный во времена существования СССР. Интернациональная культура города, судя по всему, остается русскоязычной; население Ташкента на 2001 г. составило 2137,9 тыс. человек, из них русских, по разным оценкам, от 600 до 700 тыс., плюс немалое число русскоговорящих украинцев, татар, корейцев, евреев и пр. Все это этническое многообразие отразилось в таблице 1. Многие свидетельства витальности русского языка в Узбекистане (например, его востребованности в сфере бизнеса и рекламы) наиболее точно описывают именно столичную ситуацию.
Таблица 1
Распределение ответов на вопрос: «Кто Вы по национальности?»
Русские 47%
Корейцы 15%
Татары 11%
Метисы 9%
Казахи 8%
Евреи 4%
Украинцы 3%
другие 3%
Согласно классификации, предложенной В.Ю.Михальченко, языком семейного общения для русских Узбекистана является русский, для большинства узбеков — узбекский (городские узбеки подверглись меньшей русификации, чем казахи и киргизы в соседних государствах). Что касается других меньшинств (напомним, к титульной группе принадлежит примерно 80% населения), то украинцы, корейцы, татары и евреи (ашкеназы), как правило, пользуются русским.
Межнациональное общение в Ташкенте обеспечивается русским, в международном же он конкурирует с английским (для стран дальнего зарубежья и их представителей). К остальному Узбекистану, наверное, более применимы слова С.И.Зинина: «В Узбекистане осуществляется переориентация определения "язык межнационального общения". В областях с незначительным представительством русских объективно таким языком становится узбекский со всеми вытекающими последствиями общения в многонациональных коллективах. Высказанное несколько лет назад предположение, что вместо русского функцию языка межнационального общения будет выполнять английский, не подтверждается практикой языкового строительства, хотя число хорошо знающих английский язык возросло».
Далее я попытаюсь показать, как представители нового поколения ташкентских русскоязычных, чья социализация проходила уже в условиях независимости, существуют в изменившейся языковой среде; в какие контакты и столкновения с государственным языком они вступают; в каких формах он присутствует в их жизни.
Не будет преувеличением сказать, что психологический климат в многоязычном обществе складывается из тысяч повседневных взаимодействий, когда возникает необходимость выбора между «идентичностью» и «взаимопониманием», когда возможен и в той или иной степени желателен переход на другой язык. В этом смысле самое тяжелое время русскоязычные Узбекистана пережили в начале 90-х годов, когда им — в транспорте, на базаре, на улице — под давлением того, что принято называть бытовым национализмом, приходилось активно демонстрировать хоть какое-то знание титульного языка. К настоящему времени ситуация серьезно изменилась — от тревожной одномерности к более стабильной сложности (см. табл. 2).
Таблица 2
Распределение ответов на вопрос: «Сталкиваетесь ли Вы с трудностями из-за недостаточного знания узбекского языка?», %
Серьезные Небольшие Нет
трудности трудности трудностей
При общении с со- 2,0 23,0 75,0 100
седями
При общении с 3,0 12,2 84,8 100
друзьями, сокурсни-
ками
При посещении по- 11,9 56,4 31,7 100
ликлиники, почты и
других учреждений
В ходе обучения в 5,0 58,0 37,0 100
вузе
В каких же обстоятельствах респонденты предпочитают переходить на узбекский язык? Эти ситуации перечислены в табл. 3.
Таблица 3
Распределение ответов на вопрос: «В каких ситуациях общения Вы считаете для себя нужным или более удобным перейти на узбекский язык?», %
1. С друзьми-узбеками 28,6
2. С соседями-узбеками 35,1
3. Со своей девушкой (парнем) 3,9
4. На базаре 63,6
5. При посещении госучреждений 14,3
6. При общении с преподавателями 10,4
7. Когда меня приглашают на узбекский праздник 39,0
8. Такие ситуации практически не возникают 16,9
9. Когда собеседник совсем не говорит по-русски 67,5
10. Другое 6,5
На первом месте — ситуации, когда общение возможно либо на узбекском языке, либо невозможно вовсе (на рынках, скажем, особенно много «кишлачных» жителей, почти не владеющих русским). Относительно следующей группы ситуаций («соседи», «узбекский праздник») нельзя не упомянуть о таких мотивах, как долг вежливости и «плата» за признание себя своим через участие в общинном действе. Низкий отклик на опции 5 и 6 можно объяснить редким посещением госучреждений и доминированием русского в университете (бесспорном на «европейском потоке»). Обращает на себя внимание также почти полное отсутствие узбекского в наиболее интимной из предложенных сфер общения.
Представители титульной группы позитивно воспринимают усилия русских «причаститься» их родной речи (см. табл. 4). Видимо, опасения, что русский, говорящий на узбекском, нарушает значимые границы, посягает на «чужую» этническую идентичность или становится опасным конкурентом, не слишком распространены. Немалый же процент выбравших вторую опцию указывает на вероятное присутствие следующей игры: показать, что ты знаешь язык, вызвать приязнь того, с кем общаешься — тот позитивно принимает этот жест, но сам (возможно, чтобы не затруднять собеседника) продолжает разговор по-русски.
Таблица 4
Распределение ответов на вопрос: «Как обычно узбеки (узбекоязычные) реагируют на Ваши попытки говорить на их языке?», %
1. С готовностью поддерживают беседу 50,7
2. Выражают одобрение, но отвечают по-русски 28,8
3. Выражают недовольство и продолжают говорить по-русски 0
4. Стараются говорить по-узбекски подчеркнуто медленно и просто 31,5
5. Поправляют ошибки 24,7
6. Другое 16,4
Ситуация несколько меняется, когда человек включается в работу «внешних» институтов. Отношения между людьми там носят более формальный характер, положения «Закона о языке» соблюдаются жестче, больше простора для символических жестов, демонстрирующих лояльность государственной политике независимого Узбекистана (например, повесить на дверях учреждения две вывески — на титульном (латиницей) и английском языке). Скорее всего ощущение «трудностей» в немалой степени обусловлено именно контактом с письменными текстами (в ташкентской поликлинике, услугами которой автору пришлось воспользоваться, указатели, объявления и т.п. напрочь отказывались сообщить что-то по-русски — в отличие от персонала). Приспособление к вызовам государственного языка обеспечивается взаимопомощью — благо, почти всегда рядом стоит друг или знакомый, который прочитает или объяснит непонятную надпись, или проверит, правильно ли составлена бумага. Впрочем, немало и тех, кто научился обходиться самостоятельно — система, судя по всему, налажена, и при необходимости всегда найдется образец (основные типы документов, как их читать и писать, изучают в рамках школьного и университетского курсов узбекского) или даже дубликат бумаги на русском языке.
Государственный язык в учебном процессе присутствует, но заметно уступает английскому, — что, в общем-то, неудивительно. Гораздо интереснее задаться вопросом, каково положение «европейского» сектора в контексте университета, города, страны, с одной
стороны, последнего бастиона системы русскоязычного образования в Узбекистане, съеживающейся, как шагреневая кожа, под давлением политики и демографии. Но, с другой стороны — это место престижно для самих узбеков, а по количеству и качеству научной литературы сильно выигрывает по сравнению с «национальным» потоком.
Наши респонденты сталкиваются в жизни, по меньшей мере, с тремя разновидностями титульного языка (данная классификация основывается на пересечении коммуникативных ситуаций и различных подсистем языка, находящихся между собой, главным образом, в отношениях диглоссии).
Во-первых, узбекский «официальный», в обличье лозунгов на улицах, квитанций за телефон, школьного учебника — на этом языке говорят на экзамене, пишут заявления, слушают на некоторых собраниях (обычно зная, что все значимое тебе перескажут на русском).
Во-вторых, узбекский повседневных контактов, двора и улицы, базара и махаллинского праздника; язык прежде всего устный. В той или иной степени на знакомство с ним указали практически все наши респонденты. Таким языком овладевают не по учебникам, и с литературной нормой он нередко расходится (характерное признание: «Узбекскую речь я понимаю только разговорную (базарный), литературную речь (А.Навои) я не понимаю вообще. Говорю я также на базарном, махаллинском языке».
Наконец, узбекский третьего типа мы опишем как язык прежде всего «высокий», литературный, а также локализующийся в таких сферах, как кино, телевидение, газеты и журналы, художественные тексты. В идеале освоение языка данного типа минимально подвержено прямому влиянию политических и экономических факторов и предполагает эстетическое наслаждение местным культурным продуктом. Значимость узбекского-3 для респондентов мы пытались выяснить с помощью следующих вопросов: «Смотрите ли Вы телепередачи на узбекском языке?» (да — 36,4%, нет — 63,6%), «Читаете ли Вы газеты или журналы на узбекском языке?» (да — 11,5%, нет — 88,5%), «Читаете ли Вы художественную литературу на узбекском языке?» (да — 14,3%, нет — 85,7%). Точности ради следует сказать, что местная пресса мало читается (в том числе и самими узбеками) скорее по экстралингвистическим причинам; кстати, получаемые по кабелю, российские телеканалы пользуются куда большей популярностью, независимо от этнического состава аудитории. Просмотр узбекоязычных передач на государственных телеканалах обусловливается прежде
всего информационными потребностями («я узнаю, что нового в нашей стране», «потому что интересуюсь, что происходит в мире» — таковы 50% ответов), разного рода внешними обстоятельствами («не успеваю на русскую версию», «кабельного нет, смотрю все, что показывают», «их [передачи. — А.К.] смотрит папа» — 28,5% ответов), желанием попрактиковаться в узбекском — 21,4%. Личные увлечения (какие-то определенные фильмы, музыкальные передачи и т.п.) замыкают список — 17,8% ответов.
Большинство респондентов дали положительный ответ на вопрос: «Хотели бы Вы улучшить знание узбекского языка в будущем?»: да — 47,1%, нет — 13,6%, не думал(а) об этом — 30,4%, другое — 6,9%, нет ответа — 2%. К движущим силам заявленного желания знать язык мы обратимся ниже, а пока посмотрим, что препятствует респондентам, по их мнению, в лингвистической интеграции. Основная причина — нет времени: «вообще было бы неплохо, но не сейчас» (например, когда знание узбекского станет необходимым условием для получения желаемой должности) — 56%. Немало и тех, кто полагает, что существующая языковая ситуация (и значимость русского) и в будущем не изменится — 29%. Аналогичный вопрос задавался русскоязычным Бишкека в 1998 г.: там существенно выше было число тех, кому «лично это не нужно», и уверенных в том, что позиции русского языка останутся крепкими (35 и 33,1% соответственно).
Логично предположить, что язык титульной группы учится по соображениям либо экономическим (инструментальная мотивация), либо «эмоциональным» (желание влиться/продемонстрировать свою лояльность группе — интегративная мотивация). Именно первые, более рациональные и просчитываемые, увереннее «видятся» через анкетный опрос, чем вторые.
Таблица 5
Респонденты о своей будущей работе, %*
В Узбекистане 18,7
В России 21,6
В России или на Западе 6,9
На Западе 6,9
В Узбекистане или в России 2,9
В Узбекистане или на Западе 0,9
В Казахстане 2,9
Главное — работа (специализация), а где — посмотрим 14,8
Не знаю, не выбрал (а), где получится 20,5
Нет ответа 3,9
Всего 100
*
Воспрос звучал так: «Где Вы планируете работать после окончания вуза?»
Обращает на себя внимание то, что число желающих улучшить свое знание узбекского (47,1%) более чем вдвое выше, чем предполагающих связать свое будущее со страной рождения. Этому я вижу два объяснения. Во-первых, планы — планами, а уехать может и не получится — тогда и государственный язык пригодится. Во-вторых, узбекский нужен и в настоящем — хотя бы для того, чтобы не было небольших, но существующих трудностей в общении; да и просто желание знать язык народа, с которым живешь, не стоит сбрасывать со счетов, каким бы далеким от практического воплощения оно ни оставалось. Меньше всего желающих остаться в Узбекистане среди филологов (они же будущие переводчики и журналисты) и студентов с мехмата и факультета компьютерных технологий. Вообще, хотелось бы подчеркнуть, что своим узбекским респонденты овладели в детстве, в школе, общаясь с друзьями, и сможет ли он быть использован в карьерных целях, конвертирован в профессиональный капитал, будут ли за него держаться — покажет время (и экономика). В качестве иллюстрации этих положений приведу цитату из интервью:
«И. Где Вы будете в будущем работать, Вы еще не решили?
Р. Честно, я уже определилась со своим выбором, я просто уеду отсюда, собираюсь в Россию.
И. И причем Вы так знаете хорошо узбекский, так можете говорить — это же все забудется ?
Р. Я знаю, но я просто не ставлю перед собой цели, что я должна знать узбекский, что я должна... Я пока живу в этой стране, мне какая-то база этого языка нужна. А в принципе нет.
И. А что Узбекистан — ваша родина, там климат, адаптация?
Р. Да, все это, конечно, очень тяжело, но нет, скорее всего, здесь меня не удержит уже ничто. Просто... уровень жизни оставляет желать лучшего».
Вообще, Узбекистан, как мне представляется, далек от «европейского» (или, если угодно, «прибалтийского») образа свободного рынка, функционирующего по единым и открытым законам (где овладение языком само по себе гарантирует многое — лучшее образование, доступ к определенным специальностям, наконец — гражданство). Ситуацию гораздо адекватнее описывают слова молодого русского инженера-казахстанца: «Хорошее место можно найти только благодаря семейным связям. Никто не потеряет работу из-за незнания казахского. Но... никто не получит хорошую работу благодаря тому, что он его знает».
Согласно концепции Д.Лэйтина, значимость овладения титульным языком для экономической адаптации и социальной мобильности убывает с запада на восток (Прибалтика, Украина, Казахстан) и в последней из названных стран приближается к нулю. Mutatis mutandis Узбекистан все же, как мне представляется, отличается от северного соседа, хотя бы в силу более уверенных позиций титульного языка, а также с точки зрения демографии (соотношение титульной и нетитульных групп) и специфики социально-политических процессов (гораздо меньшие масштабы русификации). Для тех, кто предполагает делать свою карьеру на родине, особенно в госсекторе, экономическое принуждение к русско-титульному билингвизму — это не тотальный прессинг (огнем юридических орудий, как в Прибалтике, например), но точечные удары-стимулы.
Остается реальностью ориентация на (трудовую) эмиграцию у значительной части респондентов. Чем это можно объяснить? Во-первых, тем, что называется «межэтнической конкуренцией» — поскольку все еще продолжаются процессы, которые набирали силу в 1970-1980-е гг.: урбанизация узбеков, повышение их образовательного уровня и, как следствие, освоение промышленной, технической и научно-образовательной сфер, ранее почти полностью занятых рус-
скоязычными. Этот вопрос привлекал живое внимание исследователей на рубеже 90-х годов, но относительно современной ситуации я могу лишь строить смутные догадки (насколько мне известно, открытая статистика по этническому составу рабочей силы в различных сферах отсутствует).
Более уверенно можно говорить о значимости второго фактора, наиболее эксплицированного в высказываниях моих ташкентских информантов — неуклонного ухудшения за последние годы экономического положения в стране, которое затронуло как «русскоязычных», так и узбеков. Но не все реагируют на ситуацию одинаково: кто-то может лишь потуже затянуть пояса, кто-то не в состоянии позволить себе долгосрочные инвестиции в собственное будущее (в виде высшего образования) — «Русская молодежь, если уж едет учиться из Ташкента в Москву, то с твердым намерением там и остаться. Кто не питает таких надежд, тот почти и не связывает видов на успех в жизни с дипломными "корочками", а рассуждает в том духе, что главное — не выучиться, а устроиться, найти место под солнцем и обеспечить себе хлеб насущный. Самые популярные сейчас среди русской молодежи в Ташкенте специальности — официант, ди-джей, парикмахер, косметолог, а также компьютерный дизайнер, оператор или системный администратор». Однако опрошенные молодые люди, получающие не самое плохое образование в лучшем вузе страны, бесспорно, обладают немалой свободой в расчете карьерных перспектив — в том числе уехать и жить не хуже, чем на родине (что отличает их от вынужденных переселенцев начала 90-х годов). А если вспомнить, что большинство респондентов не мыслят своего про-фессионального будущего без знания иностранных языков, то лично мне на ум приходит впечатляющий образ «еврорусской» молодежи Эстонии — группы динамичной, неплохо интегрированной в эстонское общество, но после вступления стран Балтии в ЕС готовой забыть эстонский ради английского и сделать ареной своей карьеры всю Европу. Правда, многие студенты из моей выборки ориентированы не только на Запад, но и на Север (Россия и, возможно, Казахстан), — где просто более благоприятная экономическая конъюнктура. Можно предположить, что и в Эстонии, и в Узбекистане культурная «автохтонизация» (языковая адаптация) не всегда препятствует миграции по материальным соображениям. Но опять же для глубокого понимания стратегий экономического поведения молодых русскоязычных, не говоря уж об их идентичности, необходимо отдельное исследование. Впро-
чем, определенную информацию к размышлению дают ответы на последний вопрос анкеты.
Абсолютное преобладание первой опции свидетельствует о том, что русский язык для респондентов важен прежде всего своей коммуникативной функцией, а не политическими, идеологическими, этническими и пр. коннотациями. Но и культурно-посредническую роль русского в Ташкенте тоже пока рано сбрасывать со счетов.
Данное исследование основано на «взгляде снизу», нацеленном на демонстрацию многообразия, описание всех попавшихся в сети моего анализа языковых практик. Наверное, узбекская специфика более благоприятствует такому взгляду, чем, скажем, киргизская, где почти полное незнание и неупотребление титульного языка «русскими» пока обессмысливает попытки прощупать богатство форм билингвизма. Что касается Узбекистана, то имеющиеся отдельные работы по моей проблематике скудны по материалу, слишком разорваны по времени и несопоставимы по методологии — даже намек на совпадение с моими выводами радовал меня необычайно.
Но это лишь часть проблемы. В России 90-х годов привыкли к атмосфере информационных войн — к медийному слову относишься скептически, но знаешь, что, просмотрев и сопоставив три—пять— десять изданий (или телепрограмм), можно прорваться к событию или явлению, самые важные из которых попадают в информационное пространство и становятся ставкой в игре. Узбекские же масс-медиа, находящиеся под контролем государства, не слишком информативны; транслируемые ими «только хорошие новости» могут оказывать на гостя из России определенный терапевтический эффект. Убедительно или нет, но они дают цельную картину того, что происходит в стране — независимом многонациональном Узбекистане, который уверенно продвигается к великому будущему под мудрым руководством президента И.Каримова. Тогда я отправляюсь в Интернет (на независимые сайты вроде «Ферганы. Ру» и «ЦентрАзии») и нахожу там аргументированную массой берущих за душу фактов другую позицию — все плохо, страна разваливается, тотальная коррупция и репрессии, русский язык всячески третируют (или, наоборот, страдает именно узбекский — от латиницы и равнодушия властей) и т.п. Если же зайти на форумы (на поиски «живого голоса»!), то там описанные макропозиции сталкиваются в еще более бескомпромиссной форме, не давая сложить себя даже в относительно цельную картину.
Одно дело, когда мы имеем разброс мнений в безопасной оболочке социологической таблицы, где видна их полярность и можно догадаться о причине их пристрастности. Потом мы закрываем статью и обращаемся к дотошно собранной и подсчитанной статистике, облегченно вздыхая — а, вот тут объективная информация. И совсем другое, когда несовместимые мнения вылезают из таблиц и облекаются в «статьи экспертов», соблазняющие внутренней непротиворечивостью и рассудительным тоном. И за них хватаешься, чтобы было хоть на что-то опереться, поскольку статистика по многим ключевым параметрам закрыта или вовсе отсутствует, а исследования слишком редки, чтобы собрать из них картинку целого, и методологически небезупречны (неясно, как строилась выборка, как задавались вопросы и т.п.). А хоть как-то представлять себе общую ситуацию необходимо, и приходится обращаться к журналистским публикациям, осторожно выбирая из них те, что не так «оскорбляют слух» откровенной ангажированностью и не слишком противоречат собственному полевому опыту (для меня это прежде всего работы Ю.Подпоренко). Включаются личные пристрастия: моя антипатия к, во-первых, резкому и кричащему и, во-вторых, к откровенно предубежденному, политизированному — качества, которые неуютно видеть в текстах, которые тебе приходится брать в проводники по незнакомому социальному миру. Контраст между обстоятельной солидностью возведенных конструкций и неизбежно индивидуалистической позицией автора-чужестранца, не подкрепленного мощными институтами, был бы слишком разителен, не услышь я экспертные мнения коллег (в поле), более приближенных «к земле» и располагающих к диалогу.
«Диаспоры», М, 2004г., № 2, с. 76-106.
