CC BY
8
УДК 821.054.7.0
DOI: 10.31249/litzhur/2023.60.10
Т.Н. Красавченко
РУССКИЙ ЭМИГРАНТ НА ВОЛНАХ ИСТОРИИ: ВЛАДИМИР ВАРШАВСКИЙ И ЕГО РОМАН «ОЖИДАНИЕ»
Аннотация. Владимир Варшавский (1906, Москва - 1978, Женева) широко известен как историк и мыслитель, исследовавший культурный феномен русской эмиграции первой волны в документальной книге «Незамеченное поколение» (1956, новая ред. - посмертно, 2010). Менее известен его автобиографический роман «Ожидание» (1972) - яркий образец прозы русского экзистенциализма. В этой необычной документально-художественной книге Варшавский предстает как «человек Истории», которого она сначала сделала эмигрантом-маргиналом, а потом во время Второй мировой войны вернула на свою магистраль - экстремальная ситуация (участие в войне против нацизма, плен) вывела на поверхность его нереализованный личностный потенциал, что послужило катализатором для его становления писателем.
Ключевые слова: русская эмиграция первой волны; история и литератор; Франция; Вторая мировая война; философия персонализма; русская литература экзистенциализма.
Получено: 20.02.2023 Принято к печати: 15.03.2023
Информация об авторе: Красавченко Татьяна Николаевна, доктор филологических наук, ведущий научный сотрудник, Институт научной информации по общественным наукам Российской академии наук, Нахимовский пр-т, 51/21, 117418, Москва, Россия.
ORCID ID: https://orcid.org/0000-0001-5479-7957
E-mail: tatianakras@mail.ru
Для цитирования: Красавченко Т.Н. Русский эмигрант на волнах Истории: Владимир Варшавский и его роман «Ожидание» // Литературоведческий журнал. 2023. № 2(60). С. 170-189.
DOI: 10.31249/litzhur/2023.60.10
Tatyana N. Krasavchenko
RUSSIAN ÉMIGRÉ ON THE WAVES OF HISTORY: VLADIMIR VARSHAVSKY AND HIS NOVEL "EXPECTATION"
Abstract. Vladimir Varshavsky (1906, Moscow - 1978, Geneve) is widely known as a historian and a thinker, who explored the complex cultural phenomenon of the first wave of Russian emigration in a documentary book "Unnoticed generation" (1956, new edition - 2010). His autobiographical novel "Expectation" (1972), a bright work of Russian existentialism prose, is less known. Varshavsky appears in this unusual novel, which is based on the facts of real life, as a "man of History". It was History that first made him an emigrant - a marginal person, but then during World War II it returned him back to it's highway: an extreme situation (war against Nazism, captivity) revived his unrealized personal potential and became a catalyst in the process of his becoming a writer.
Keywords: Russian emigration of the first wave; history and writer; France; World War II; philosophy of personalism; Russian existentialist literature.
Received: 20.02.2023 Accepted: 15.03.2023
Information about the author: Tatyana N. Krasavchenko, DSc in Philology, Leading Researcher, Institute of Scientific Information for Social Sciences of the Russian Academy of Sciences, Nakhimovskii Prospect, 51/21, 117418, Moscow, Russia. ORCID ID: https://orcid.org/0000-0001-5479-7957
E-mail: tatianakras@mail.ru
For citation: Krasavchenko, T.N. "Russian Émigré on the Waves of History: Vladimir Varshavsky and his Novel 'Expectation'". Literaturo-vedcheskii zhurnal, 2023, no. 2(60), pp. 170-189. (In Russ.)
DOI: 10.31249/litzhur/2023.60.10
28 августа 1975 г. Владимир Варшавский сделал запись в дневнике: как описать «то, к чему пришло и все более приходит мое сознание: ужас истории, что можно сделать, что я должен сделать, чтобы история стала менее ужасной, <...> можно ли надеяться, что дух любви победит инстинкт насилия, убийства, господства. <...> Как быть, что делать, чтобы самые светлые идеи не превращались в свою противоположность? Один источник любви -евангелие» [4; цит. по: 7, с. 420]. Эти мучительные раздумья -своего рода «крик души»; они свидетельствуют о том, что Варшавский, который, казалось бы, после многих лет неустроенной,
кочевой эмигрантской жизни обрел, наконец, во французском городке Ферней-Вольтер дом и спокойный, обустроенный быт, на самом деле не обрел покоя бытия; в этой записи, способной послужить эпиграфом к его жизни, - ощущение с юных лет преследовавшего его ужаса истории, ее тяжкого груза, ее власти и понимание того, как, несмотря ни на что, можно и нужно противостоять этому ужасу.
* * *
Владимиру Варшавскому шел четырнадцатый год, когда он вместе с семьей - отцом, юристом и публицистом Сергеем Ивановичем Варшавским (1878-1945), матерью - Ольгой Петровной Норовой (1875-1961), актрисой Московского Художественного театра1, и старшими сестрой и братом - покинул родину. Сначала в 1918 г. они уехали из Москвы в Киев, затем в Одессу, а в 1920 г. из Севастополя - в Константинополь, откуда в 1921 г. перебрались в Прагу. И там ход их жизни, «взорванной» социальными катаклизмами, осложнился еще и семейной драмой: родители расстались. Мать уехала в Париж с дочерью Натальей (19031990), отец обосновался в Праге, а Володя и его брат Юра поступили в русскую гимназию в чешском городке Моравска-Тршебова, где 8 марта 1923 г. произошла трагедия: от менингита умер Юра (на год старше Володи). И навсегда или, по крайней мере, надолго у Владимира исчезло до той поры свойственное ему ощущение жизни в «защищенной вечности». Окончив гимназию, он осенью 1923 г. поступил на Русский юридический факультет в Праге (это был выбор скорее не его, а отца), но так его и не окончил. И осенью 1927 г. он уехал в Париж, где жил у матери, близкой ему по духу: она любила литературу, разговоры о высоком, и он считал, что все лучшее в нем - от матери. Владимир поступил в Сорбонну, где изучал литературу; отец присылал ему немного денег, что обеспечивало необходимый прожиточный минимум. Постоянное присутствие семьи в его жизни оберегало его и вместе с тем накладывало печать инфантильности.
1 Источник биографических данных - критико-биографический очерк М.А. Васильевой [7] и личные беседы автора статьи с вдовой писателя - Татьяной Георгиевной Варшавской (1923-2019).
Как и многие молодые литераторы-эмигранты, Варшавский начал печататься в пражской «Воле России» у Марка Слонима -там в 1929 г. (№ 7) появился его первый рассказ «Шум шагов Франсуа Вийона», в котором автор воспринимал свою жизнь в Париже сквозь спасительную для него литературную призму: он слышал в XX в. на улицах Парижа шум шагов великого, близкого ему по экзистансу поэта-маргинала из XV в., что рождало у него чувство связи времен, небессмысленности своего пребывания в этом городе.
В 1930 г. Варшавский напечатал в парижском «журнале молодых» «Числа» (№ 2/3) рассказ «Из записок бесстыдного молодого человека». В нем автобиографический герой предается туманным воспоминаниям о прошлом: о встрече в Москве с некой явно вымышленной девушкой Марией; он банально описывает ее «благородное и печальное лицо», «сладостное умиление» при встрече с нею и «сладость» ссоры, затем переходит к своему настоящему -подробному, скучному описанию лекции в Парижском университете, затылка студента, сидящего перед ним, и т.д. Молодой человек - автор записок, видимо, потому и назван «бесстыдным», что написал рассказ «ни о чем»: он владеет словом, ему хочется писать, но писать не о чем.
Это состояние, порожденное «комплексом молодого эмигранта», Варшавский объяснил чуть позднее в тех же «Числах» в эссе - «Несколько рассуждений об Андрэ Жиде и эмигрантском молодом человеке» (1930/1931, № 4) и «О герое эмигрантской молодой литературы» (1932, № 6), где он пишет о себе и своих товарищах - молодых литераторах-эмигрантах (Юрии Мандельштаме, Борисе Поплавском, Гайто Газданове, Василии Яновском и др.), уехавших из России в подростковом или юношеском возрасте, «помнящих Россию достаточно, чтобы не стать иностранцами, но недостаточно долго в ней живших, чтобы по примеру старших наполнить воспоминаниями о прошлом ту фантастическую социальную пустоту, в которой приходится жить эмигрантам» [6, с. 339]. Такой эмигрантский молодой человек чувствует, что он «не находится ни в каком мире и ни в каком месте» (курсив мой. - Т. К.) [там же], он устранен из истории и выброшен из «движения социальной жизни с ее страстями и конкретной деятельностью» и из
глубин его души неизбежно поднимаются «пустота, скука и отчаянье» [6, с. 343].
Так, в 1930-е годы Варшавский выступил «программно» -как представитель своего поколения, представивший в своих рассказах и эссе портрет русского молодого эмигранта первой волны, маргинального, «не у дел», одолеваемого тревогой и мечтами. И это в 1931 г. в рецензии на четвертый номер журнала «Числа» отметил ведущий эмигрантский литературный критик Георгий Адамович: «... признания Варшавского так интересно читать: он говорит не только за себя, но и за многих своих современников»
[1, с. 5].
Иным, чем у старшего поколения, взглядом на мир Варшавский выделялся в публиковавшейся в «Современных записках» полемике 1936 г. вокруг статьи Газданова «О молодой эмигрантской литературе». Старшие - Марк Алданов, Михаил Осоргин, даже Владислав Ходасевич - объясняли кризис эмигрантской литературы «бытом» - узким кругом читателей, меценатов, изданий, малыми тиражами, бедностью, необходимостью другого, нелитературного заработка. Варшавский в эссе «О прозе "младших" эмигрантских писателей» (Современные записки, 1936. Кн. 61) вышел на уровень «бытия»: для него социальная пустота слилась с пустотой метафизической. Назвав молодое поколение русских эмигрантов «незамеченным», он имел в виду отнюдь не его «неза-меченность» современниками - эмигрантская критика как раз его «заметила», Варшавский писал о драматичном ощущении затерянности в истории, о маргинальном существовании «вне истории».
Так в 1930-е годы определилась «главная» его тема - судьба молодого эмигранта из России. И стало очевидно, что Варшавскому конгениальна эстетика «литературы документа», актуальность которой обосновал чуткий к веяниям времени Адамович. Дестабилизация исторического процесса, мощные общественные сдвиги -Первая мировая и Гражданская войны, революции, массовая эмиграция нарушили «нормальную» стабильную литературную ситуацию - возник кризис традиционных способов создания картины мира. На первый план вышли понятия правды, свидетельства, жизнь стала интереснее вымысла, пробил час документальной словесности.
Это соответствовало и общему отношению молодых литераторов первой волны к литературному творчеству; оно воспринималось ими, осознанно или нет, как путь к сохранению себя, своей идентичности, к оправданию своей жизни. Позднее в «Ожидании» автобиографический герой Варшавского так определил характерный для них экзистенциальный подход к творчеству: «Мне казалось, если я не расскажу о себе всю правду, если никто не будет знать о всех моих мыслях и чувствах, то выйдет, что моей жизни как бы совсем не было. Ведь то, о чем никто не знает, все равно как бы не существует» [6, с. 65-66]. И далее он вновь сформулировал эстетико-экзистенциальное кредо Варшавского: «...я надеялся, усилие сосредоточиться поможет мне увернуться от небытия. Нужно только писать точно, что видишь, ничего не выдумывая» [6, с. 255].
В настоящем, когда говорят о литературе молодого поколения первой волны русской эмиграции, как правило, сначала называют Набокова, Газданова, а затем в отрыве от них - Варшавского. Почему? Видимо, потому, что у них разный масштаб художественности, эстетического разнообразия, а общепринят взгляд на литературу как вымысел - «над вымыслом слезами обольюсь». Варшавский же ничего не придумывал, он неизменно писал о своем опыте, о том, что пережил, и делал это мастерски - в этом одновременно его достоинство и недостаток. В матрицу «документальной» литературы вписываются и романы Газданова - «Вечер у Клэр» (1930), «Ночные дороги» (1939-1940, 1952), его повесть «На французской земле» (1946). И даже Набоков, великий виртуоз вымысла, отдал ей дань в романе «Дар» (1937), своеобразной хронике русской эмигрантской жизни в Берлине, а позднее и в автобиографической прозе «Другие берега» (1954).
В 1939 г., наблюдая накаляющуюся военно-политическую ситуацию в Европе, Варшавский добровольно записался в резерв французской армии. И неизвестно, как сложилась бы его литературная судьба, если бы новая волна истории не вынесла его на ее магистраль. 3 сентября 1940 г. Франция вместе с Великобританией объявила войну нацистской Германии. Варшавский, которому было 33 года (магическая цифра, возраст Христа), сразу оказался в действующей армии. Медлительный, в обычной жизни постоянно рефлексирующий о своей безместности, на войне он был смелее и
решительнее своих французских товарищей, прежде органично вписанных в жизнь французского общества. Экстремальная ситуация встряхнула его, он ожил, понял, зачем живет и что защищает в этой жизни. Более того, он совершил подвиг. Добровольно вызвавшись защищать Булонскую цитадель, 14 мая 1940 г., оставшись последним на линии огня, пренебрегая опасностью, Варшавский прикрыл отступление своей роты. Потом, рассказывая об этом эпизоде, он, скромный, не склонный себя героизировать, признавался: «Я просто задумался», что было характерно для него, учитывая присущие ему рассеянность и медитативность, но, конечно, не снижало его бесстрашия.
25 мая 1940 г. Варшавский попал в плен и до 26 февраля 1945 г. находился в немецком концлагере Сталаг II-B, в Хаммер-штейне (Померания, ныне Польша), который освободили советские войска.
Он вернулся в Париж и 8 января 1947 г. приказом военного министра Франции был награжден военным крестом с серебряной звездой за мужество; и получил французское гражданство. Но по сути он вернулся «на круги своя» - в «прежнюю жизнь отверженности, скуки и сожаления» [6, с. 253]: он устроился ночным сторожем в гараже и в письме Василию Яновскому так писал о своей жизни: «Для меня наступило ужасное время какой-то окончательной гибели всех чувств и надежд моей души. После шести лет жизни в трагических условиях, когда казалось, что во мне подымает голову какое-то существо, каким бы я мог быть, я теперь впал в полное ничтожество и мерзость, но это необходимо, чтобы спастись в житейском смысле, чтобы не умереть от нищеты. <...> Хотя мне страшно, что мне уже сорок лет, и я все больше сомневаюсь, буду ли когда-нибудь способен к творческой жизни» [15]. К этому настроению добавился нарастающий в атмосфере холодной войны страх перед «красной опасностью» [12, с. 183-184].
Весной 1951 г. в надежде начать «новую жизнь» Варшавский уехал в США, 12 марта прибыл в Нью-Йорк и до 1955 г. жил у Василия Яновского (тот обосновался в США с 1942 г.). Потом они поссорились и Варшавский снял комнату - жил он бедно, ел зеленый горошек из консервных банок, потом использовал их как чашки: наливал в них горячую воду из-под крана и разводил в ней растворимый кофе. В октябре 1951 г. он устроился рассыльным в
ООН, зарплата была мизерная. Работа состояла в том, чтобы каждые полчаса разносить письма, пакеты, книги, отчего у него болели ноги - развился артрит. Вадим Андреев предложил устроить его на престижную, хорошо оплачиваемую работу в ООН, но нужно было взять (подобно ему и В. Сосинскому) советский паспорт - Варшавский отказался: возможность сотрудничества с советской властью он для себя исключал. В 1954 г. он оставил работу рассыльного и стал внештатным корреспондентом «Радио Освобождение» (с 1959 г. «Радио Свобода»).
К этому времени он уже был известен как автор изданной в Париже в 1950 г. автобиографической повести «Семь лет» - о войне и плене. Отрывки (рассказы) из нее еще раньше публиковались в эмигрантской печати - в «Новоселье», «Новом журнале», и видный эмигрантский литературовед Константин Мочульский в письме Варшавскому 1 февраля 1947 г. на свой лад интерпретировал, что же с ним произошло, сделав акцент не на обстоятельствах, определивших его судьбу, а на его личной воле: «Мне кажется, что до войны Вы жили как во сне. Унижение бедностью, робостью и idée fixe о неудачливости парализовали Ваши силы. Вы были замкнуты в самом себе, подавлены вопросом о себе, отрезаны от мира мукой о своей судьбе - и этот Ваш эгоцентризм казался безвыходным. И вот война разбудила Вас - удар был настолько силен, что тюрьма Вашего "я" оказалась взорванной. Вдруг Вы увидели мир и людей - удивлению Вашему не было конца. Из этого удивления (совсем по Платону) родилось Ваше творчество. Во всех Ваших рассказах много ужасов, смерть, кровь, бессмыслица страдания, но все же преобладающим чувством остается удивление. Вы смотрите на мир и людей, как слепой, недавно прозревший <...>. И это становится "стилем", т.е. придает Вашим писаниям неожиданность, свежесть, странность - и силу. <...> Вы стали человеком и писателем. Какое великое событие и какое Божие чудо!» [4; цит. по: 7, с. 413].
В 1956 г. в издательстве имени Чехова (Нью-Йорк) вышла книга «Незамеченное поколение», и Варшавский обрел статус не только историка русской эмиграции, но и мыслителя, представившего ее как сложный культурно-философский феномен.
В конце 1950-х жизнь Варшавского кардинально изменилась. В гостях у издательницы и общественной деятельницы Ма-
рии Самойловны Цетлиной он в 1957 г. познакомился с Татьяной Георгиевной Дерюгиной, в свое время окончившей филологический факультет Колумбийского университета и работавшей переводчицей в Рокфеллер-центре, потом в Госдепартаменте США. 28 июня 1959 г. они обвенчались в Свято-Серафимовской церкви в Нью-Йорке. Варшавский продолжал сотрудничать в «Новом журнале» и писать скрипты для «Радио Свобода», но его манила Европа и он принял предложение войти в штат «Радио Свобода» в Мюнхене. В мае 1967 г. он - с женой - вернулся в Европу.
К работе на «Радио Свобода» он относился как к источнику заработка: она обеспечивала материально, но мешала писать «свое». И в 1972 г. он отказался от нее, а в 1974 г. поселился в городке Ферней-Вольтер, на границе с Швейцарией, в трех километрах от Женевы, где Татьяна Георгиевна стала работать переводчицей в Европейском отделении ООН. У Варшавского впервые в жизни появилась своя, хоть и небольшая квартира, а в ней - рабочий кабинет - с видом на горы Юра. Так, на уровне быта, повседневной жизни Варшавский перестал быть отверженным, к нему вернулось ощущение «защищенности жизни», он смог заняться любимым делом - писать, но, судя по его дневниковым записям,
ощущение ужаса истории преследовало его.
* * *
«Ожидание» Варшавского, инкорпорировавшее повесть «Семь лет», вышло в 1972 г. в парижском издательстве «ИМКА-Пресс». Жанр этой объемной автобиографической документально-художественной книги не вписывается в традиционные представления: если это роман, то роман необычный - в нем нет любовной интриги. Исторические события показаны в нем сквозь призму восприятия героя, но предельная правдивость повествования придает ему эпичность. Г. Адамович, читавший книгу в рукописи, присланной ему Варшавским, написал ему 17 августа 1970 г.: «Книга Ваша хорошая, в каждом слове "Ваша", т.е. такая, какую только Вы и могли написать» [3, с. 315]. Александр Шмеман записал в дневнике 27 февраля 1978 г.: «Перечитывая "Ожидание", думал: это удивительно хорошая книга и "с лица необщим выраженьем" <...>. Полная и совершенно беззащитная правдивость, "сила, в слабости
совершающаяся". Никакой подделки, никакого вопля, никакого самопревозношения» [13, с. 419].
В названии книги, содержащем концентрат духовного смысла, сочетались сразу два вектора - русский и западноевропейский: вечное русское ожидание - чуда, счастья - и экзистенциальное ожидание человеком (как у Сэмюэля Беккета «В ожидании Годо») -неведомо чего. Мотив «ожидания» не раз звучит в книге: испытав в детстве особое чувство жизни и счастья, герой постоянно ожидает, что это повторится. Он ждет и «таинственного объяснения всего»: «тайны жизни», смерти, любви. На бытийном уровне толкует название книги А. Шмеман: для Варшавского характерно ощущение другого присутствия в «мире сем» и «ожидание (курсив мой. - Т. К.), что оно "прольется" в реальность» [13, с. 425. Запись 12 апреля 1978 г.].
В «Ожидании» Варшавский создал психологически достоверный портрет своего alter ego с простецкой русской фамилией Гуськов. От его лица и ведется повествование. Хроника жизни героя почти - именно почти - совпадает с событиями жизни самого Варшавского, который оставляет за «бортом» некоторые интересные, но, вероятно, на его взгляд, слишком индивидуальные или бытовые детали своей жизни.
Так, в Париже он вел довольно активную литературную жизнь. С 1930 г. он постоянно бывал на собраниях «Зеленой лампы» - воскресного литературно-философского общества Дмитрия Мережковского и Зинаиды Гиппиус, а также объединения «Кочевье» (1928-1939), где Марк Слоним собирал эмигрантскую молодежь. Он был членом Союза молодых писателей и поэтов, позднее Объединение [русских] писателей и поэтов, а в 1938 г. - его ревизионной комиссии. Но в «Ожидании» Варшавский не воспроизводит хронику своей парижской жизни. Его главная цель - книга не о «себе», т.е. «исключительной личности», а об every man - одном из многих молодых русских эмигрантов, который чувствует себя в Париже «метеком», т.е. иностранцем, никем, «лишним» (вот одна из трансформаций в ХХ в. сюжета о «лишнем человеке»). Его герой - одинокий, ведущий метафизически «внедомное» существование русский эмигрант - студент-философ Парижского университета и обитатель монпарнасских кафе. Хотя мироощущение у
героя - то же, что у автора, который пишет настолько исповедально, что читатель невольно отождествляет героя с автором.
Основываясь на реальных прототипах, Варшавский все-таки создал в «Ожидании» выразительные портреты хорошо знакомых ему реальных исторических персонажей - Ильи Фондаминского, Георгия Адамовича, Бориса Поплавского, Бориса Вильде, Николая Рейзини, Александра Керенского и др. - под вымышленными именами, чтобы избежать «личных» обид, а главное - достичь большей художественной убедительности, и в нескольких эпизодах передал ощущение бытийной жизни русской эмиграции первой волны.
Реалистично показана в «Ожидании» длившаяся недолго «странная» или, как ее нередко называют, «смешная» война - и драма Франции, быстро уступившей немцам. Автобиографический герой книги без осуждения, подробно описывает то, как все происходило - отступление французской армии, объяснимое прежде всего не отсутствием танков и самолетов (как выяснится потом, их было достаточно), а тем, что французские солдаты в большинстве своем просто не понимали, зачем их вырвали из дома, каковы причины и цели этой войны. Среди них преобладало ощущение того, что это чужая война, «война англичан», и отсутствие воли к победе предрешило быстрый разгром французской армии в мае 1940 г. Крах Франции произвел на героя / автора тяжелое впечатление. С осознанной решимостью защитить цивилизацию от Гитлера добровольцами пошли на войну, как показано в книге, русские эмигранты (в их числе уже немолодой Адамович), а капитуляция перед Гитлером оказалась позором лишь для немногих французских офицеров, участников еще Первой мировой войны.
Пожалуй, главное достоинство «Ожидания» - его герой / автор, который в любой ситуации - в Париже, в германском плену, в нью-йоркской бедности сохраняет способность видеть мир как художник, независимо от обстоятельств. Недаром Варшавский в детстве колебался, не стать ли художником, позднее его рукописи испещрены рисунками. Проза его живописна и метафорична, например: «Покрытая бурой прошлогодней травой земля грелась на припеке с обессиленным и строгим выражением, какое бывает у выздоравливающих после тяжелой болезни» [6, с. 39]. Или герой замечает, что на дороге виднелась «словно нарисованная, рас-
плывчатая, совершенно плоская, зеленоватая фигура, с коричневым пятном вместо лица: зловеще-смехотворное подражание Пикассо. Было трудно поверить, что это труп немецкого солдата, расплющенный гусеницами танков» [6, с. 208-209] - жуткий символический образ потерпевшей поражение Германии.
Часто - и в Париже, и позднее - Варшавский воспринимал жизнь сквозь призму искусства, литературы, и это сообщало драматическим, а нередко и трагическим событиям другое измерение и спасало героя, как и автора, в труднейших ситуациях жизни - в армии, в плену. Так, в лазарете гитлеровского концлагеря чтение античного философа-неоплатоника Плотина помогает герою, как и его автору, выживать в ситуации, которую не может выдержать физически более крепкий французский крестьянский паренек.
В «Ожидании» важна каждая деталь, в книге нет лишних, случайных слов - поэтому существенна одна оговорка: в Нью-Йорке в особняке миллионера Рагдаева (прототипом послужил знакомый Варшавского по «Числам» литератор Николай Рейзини, ставший позднее предпринимателем) на роскошной нью-йоркской Пятой авеню герой «с удивлением оглядывал высокие сени» (курсив мой. - Т. К.) [6, с. 273]. Это неожиданное, архаичное «сени» - о холле шикарного нью-йоркского дома середины XX в. -выдает неизбывную принадлежность автора к русской литературе и - шире - культуре.
Герой «Ожидания», как и его автор, - в высшей степени толстовский человек. И написана книга Варшавского по-толстовски -откровенно, обнаженно. Недаром писатель признавался: «Толстой как Библия», «Читаю Толстого и как будто вторую жизнь живу» (со слов Т.Г. Варшавской). Отождествление Толстого с Россией и Правдой в начале «Ожидания» [6, с. 28] - один из лейтмотивов книги. Герою «Ожидания», как и самому Варшавскому, свойственна некая толстовская остраненность - он и участвует в событиях, и в то же время наблюдает жизнь (нередко страшную) «со стороны» - порой спасительно для себя; как замечает его герой: «мне было даже любопытно» [6, с. 139]. Вся книга построена на «потоке сознания» в толстовском духе. Не раз Варшавский ссылается на высказывания Толстого, не говоря уж о множестве смысловых «перекличек» с его произведениями, особенно с «Войной и миром». Так, в романе развивается толстовская философия неба
(вспомним князя Андрея на аустерлицком поле): «. в небе не может быть ничего глупого, ничего ничтожного, малодушного, а оно существует не только само по себе, но и в моем сознании» [6, с. 78].
Толстовская традиция была сильной, но не единственной в творчестве Варшавского, который называл себя «прустианцем» и с упоением читал наизусть целые страницы из романа Пруста «В поисках Свана». Варшавскому было свойственно прустовское отношение к времени; к тому же Пруст, как заметил Мережковский, был скорее «не художником», «выдумщиком», а «хроникером» [9, с. 113.]. Вот и Варшавский создает своего рода «психологическую хронику», наподобие прустовской. В известной мере «Ожидание» - это его «поиски утраченного времени» с наплывами прошлого - все происходит в едином временном ряду авторского сознания.
* * *
Адамович в письме от 15 февраля 1954 г. из Манчестера Варшавскому в Нью-Йорк заметил: «Я считал Вас философом.» [3, с. 276]. Был ли Варшавский философом? Философом в традиционном смысле он не был. Он был мудрецом, книжником-интеллектуалом и вместе с тем простодушным, непосредственным человеком, который, по наблюдению К. Мочульского, воспринимал мир «с удивлением» [7, с. 413]. Или, как заметил Адамович в письме Варшавскому в Нью-Йорк 26 января 1958 г.: «...недоумение - надо будет когда-нибудь назвать собрание всех Ваших сочинений: где я и что я» [3, с. 315].
Скорее можно говорить об его философии жизни, общества. Он был персоналистом в буквальном смысле этого понятия: человек как личность для него - главная ценность. Но он не был приверженцем философии персонализма в том виде, в каком она разрабатывалась в России в русле «духовного ренессанса» начала ХХ в., прежде всего у Н. Бердяева и Л. Шестова, а в начале 1930-х -у Эмманюэля Мунье, на которого Бердяев оказал влияние. В 1930-е годы во Франции идеи персонализма - о единичном, неповторимом человеке как основе бытия - «носились в воздухе», они были
распространены и в русской эмигрантской среде; а позже вошли в философию французского экзистенциализма.
Философы-персоналисты пытались вписать христианский идеал личности в современные условия. Поводырем человека в мире была для них религиозная философия, не учитывавшая феномены науки и прогресса. Истоки личности они находили в бесконечном едином начале, Боге. Варшавскому же были близки философы, стремившиеся сочетать науку, философию и христианство.
В 1932 г. в «аду отверженности» он открыл для себя вышедшую тогда книгу Анри Бергсона «Два источника морали и религии» и на собрании «Зеленой лампы» 19 января 1933 г. прочел о ней доклад «Другая сторона христианства». Бергсон убедил его в том, что новая Европа с ее идеей демократии органически выросла из христианства, из Евангелия, а «машинизм» (в современной терминологии - технологический прогресс) ведет к росту свободы, культуры и возможностей разностороннего развития личности. В философии Бергсона Варшавский нашел и ключ к преодолению смерти. Хотя тут и сама жизнь давала подсказки. В «Ожидании» герой размышляет о смерти Мануши (И. Фондаминского, 1880-1942, погибшего в концлагере в Освенциме) и о подвиге Вани Иноземцева (Бориса Вильде), казненного в 1942 г. гитлеровцами, и чувствует, как в нем восстанавливается утраченная вера в человека: будто все эти годы он шел «по краю даже не бездны, а какой-то черной, заваленной телами ямы» [6, с. 252], и вот очевидно, что «эта яма» не может поглотить их: они навсегда «озарены неуничтожимым светом». Интеллектуальный поиск сочетался у Варшавского с откровениями жизни.
В 1930-е годы он пробовал найти «смыслы жизни» в евразийстве, масонстве [10, с. 1193, 1168], но обрел себя в философии «Нового Града». В этом религиозно-философском журнале (19311939), основанном И.И. Фондаминским, Ф.А. Степуном, Г.П. Федотовым, Варшавский начал печататься с 1936 г. Свое новоградское окружение он назвал самой близкой ему «духовной семьей» [6, с. 496]. Для Варшавского была крайне важна «новоградская» идея об общественном строе, гарантирующем свободу личности, а демократия и прогресс (или «машинизм») означали для него не отрицание христианства, а открытие другой стороны христианского идеала Преображения мира.
Отношение же Варшавского к Богу, как у многих людей ХХ - начала XXI в., было сложным. В христианстве, с его заповедью любви и утверждением ценности личности, он видел путь, ведущий в другое измерение бытия, более глубокое, чем мир природы, где «все подчинено закону борьбы и убийства» [6, с. 70]. Он особенно ценил Нагорную проповедь, утверждавшую нечто, противоположное тому, чему учила борьба за существование; в этой проповеди он находил абсолютную, божественную Истину - залог ее истинности [там же]. Но когда герой «Ожидания» думал о Боге, ему мерещился «черный квадрат» [6, с. 78].
Позднее откровением для Варшавского стало учение Тейара де Шардена, обосновавшего в своих работах, прежде всего в «Человеческом феномене» (1955) и «Божественной среде» (1957), вариант цельного мировосприятия, в котором «снимается» противостояние науки и религии - предложен их синтез. Тем самым, на взгляд Варшавского, Тейар де Шарден воскресил надежду на выход современной цивилизации из тупика.
На протяжении всей жизни в центре внимания Варшавского была судьба России, ее культуры. С 1935 г. в Париже он был завсегдатаем собраний литературно-философского общества «Круг» у Ильи Фондаминского и, как вспоминал Василий Яновский в «Полях Елисейских» (1983): «В сущности, "Круг" был <...> эмигрантской попыткою оправдать <...> русскую культуру, утвердить ее в сознании как европейскую, христианскую <...>. И на этом поприще одинаково подвизались наши прустианцы и почвенники, евразийцы и неославянофилы» [14, с. 94].
На протяжении почти всего ХХ в. и в эмигрантской среде и за ее пределами не прекращался спор о судьбе России и происхождении большевизма. Его считали явлением мировым и вместе с тем русским, национальным (Н.А. Бердяев. «Истоки и смысл русского коммунизма», 1937, 1955); западным, изобретенным Марксом и Энгельсом (А. Дж. Тойнби. «Мир и Запад», 1953 [11, с. 441]. В 1970-е годы спор актуализировался. В 1974 г. вышли в свет книги американского историка и политолога Ричарда Пайпса «Россия при старом режиме» и «Русская традиция» (в 1976 г. переведенная с английского на французский) венгерского историка Самуели Тибора (с 1964 г. жил в Великобритании), обе о том, что корни большевизма - не в марксизме, а в русской истории. Как
вспоминала Татьяна Георгиевна, позиция Самуели и особенно Пайпса, убежденного в том, что русские со времен Московии были «рабами», не имевшими собственности, а большевистская Россия -продолжение России царской, просто «вывела Варшавского из себя». Он опубликовал в «Новом журнале» полемическую статью «Родословная большевизма» (1976, № 125)2, в которой доказывал, что истоки большевизма - не в русской истории и мессианизме русского народа, а в марксистском эсхатологическом мифе мировой революции; Россия, получив коммунистическую теорию с Запада, теургически воплотила ее в жизнь. Варшавский негативно отнесся к идее «коллективной ответственности» - он считал, что обвинять в преступлениях советского режима всех жителей страны - равноценно тому, чтобы возлагать вину за распятие Христа на всех евреев. Делавший ставку на человека, Варшавский отделял его от государства - это видно в правдивом и сочувственном изображении в «Ожидании» советских людей, прежде всего похожего на «мужика или старого рабочего» [6, с. 234] в высшей
степени человечного лейтенанта Данилова.
* * *
Варшавский и другие молодые эмигранты первой волны, прежде всего Набоков, Газданов, Поплавский, создали уникальную прозу. При всех различиях, их объединила принадлежность к поколению, лишенному социальной миссии и неискоренимое внедомное существование: они утратили свою национальную «ячейку», но не прикрепились к другой, даже многие из тех, кто (как Набоков) перешли на другой язык. «Эти люди, лишившиеся своего пространства, люди цивилизационного пограничья, оказались обреченными на скитальчество, на жизнь в промежутке, всегда быть везде и нигде, отчего в творчестве получалось нечто, совсем неожиданное» [8, с. 14]. Для эмигрантов первой волны характерны черты европейского экзистенциализма: признание одиночества человека в этом мире, алогичности и трагизма его бытия, ориентация на стоицизм, на глубоко личностную истину, герой -
2 Ее основные положения вошли в изданную в Париже (ИМКА-Пресс) в 1982 г. - через четыре года после смерти Варшавского - одноименную книгу. Она была издана неудачно, поэтому здесь дается ссылка на статью.
одинокая личность, противостоящая миру, рефлексирующая, пребывающая в состоянии печали (у Ж.П. Сартра - «экзистенциальная тревога», у А. Камю - скука) как естественной реакции человека, сознающего конечность всего сущего.
Казалось, Варшавский еще во многом писал в русле русской классической литературы, но вот эпизод из «Ожидания», выявляющий переход писателя от XIX в. - к ХХ в., к прозе экзистенциализма: «Я знал, это умирает человек, брат. Умирает на чужбине, в плену. Но я не чувствовал волнения, словно видел конец не человека, а какого-то человекоподобного робота. <...> Умом я сочувствовал ему, но этот чудовищный, умиравший на моих глазах предмет нельзя было любить. Я испытывал только ужас, желание уйти. Я говорил себе: "Это закон жизни". Я не виноват, что он умирает, а я еще жив, здоров, могу радоваться солнечному свету, могу надеяться. Даже в Евангелии сказано: "предоставьте мертвым погребать своих мертвых". Иначе жизнь не могла бы продолжаться. И мы, живые, тоже умрем. Но мне чувствовалось в этих рассуждениях какое-то предательство. Что-то неодушевленное безжалостно его уничтожало, а мы равнодушно продолжали заниматься своими делами, надеждами, заботами» [6, с. 190]. Здесь персонаж Варшавского напоминает и Пьера Безухова, отрекающегося от умирающего Платона Каратаева; и Мерсо, персонажа классики экзистенциализма - романа Альбера Камю «Посторонний» (1942, первым перевел его на русский Г. Адамович в 1966 г. - как «Незнакомец»): Гуськов смотрит на умирающего как на «предмет», сработанный из «наполовину сгнившего вещества» [там же]. Но и в этом холодном, отчужденном взгляде в духе Мерсо звучит нота русской литературы - нежелание героя смириться с такой отчужденностью, воспринимаемой как предательство.
Проза Варшавского, как и во многом литература русского экзистенциализма, выходит за пределы матриц французского экзистенциализма сохранением нравственных императивов: любви к ближнему, идеалом человеческого братства. Молодые русские эмигранты - прозаики ввели в свою прозу понятия «сострадание» (В. Варшавский), «жалость» (Б. Поплавский), «жалеть и прощать» (Ю. Фельзен). Выпавшие из истории, беспомощные перед нею, они настаивали на ценности человеческой жизни.
Варшавский в «Ожидании» ввел в литературу героя, который обладает особым психологическим строем: в самых тяжких обстоятельствах он остается внутренне свободным человеком, обладающим «волшебной свободой» воспринимать мир не иерар-хично и сохранять человечность в любой ситуации - в Париже, в германском плену, в нью-йоркской бедности.
Со временем все более проступают универсальные черты творчества Варшавского. В «Ожидании», как и в «Незамеченном поколении», представлена драма не только конкретного поколения, но не устаревающая драма эмигранта, выброшенного потоком истории в трудное для человека состояние экстерриториальности и межкультурного пограничья.
Список литературы
1. Адамович Г. «Числа». Книга четвертая // Последние Новости. 1931. 13 февр. № 3614. С. 5.
2. Адамович Г. Семь лет // Новое Русское Слово. 1950. 1 окт. № 14037. С. 8.
3. Адамович Г. «Я с Вами привык к переписке идеологической.». Письма Г.В. Адамовича В.С. Варшавскому (1951-1972) / предисл., подгот. текста, ком-мент. О.А. Коростелева // Ежегодник Дома русского зарубежья им. А. Солженицына. М.: Дом Русского Зарубежья, 2010. С. 255-344.
4. Архив Дома Русского Зарубежья им. А. Солженицына (Москва). Ф. 71 (Фонд В.С. Варшавского).
5. Варшавский В. «Воздушные пути». Альманах под редакцией Р.Н. Гринберга. Нью-Йорк, 1960 // Новый Журнал. 1960. № 58. С. 243-246.
6. Варшавский В.С. Ожидание. Проза, эссе, литературная критика / сост., подгот. текста, коммент. Т.Н. Красавченко, М.А. Васильевой; предисл. Т.Н. Красав-ченко; послесл. М.А. Васильевой. М.: ДРЗ им. А. Солженицына. Книжница, 2016. 752 с.
7. Васильева М.А. О Владимире Сергеевиче Варшавском. Биографический очерк // Варшавский В. Незамеченное поколение / сост., коммент. О.А. Коросте-лева, М. А. Васильевой; подгот. текста Т. Г. Варшавской, О. А. Коростелева, М.А. Васильевой; подгот. текста приложения, послесл. М.А. Васильевой. М.: Дом русского зарубежья им. А. Солженицына: Русский путь, 2010. С. 405-424.
8. Земсков В.Б. Писатели цивилизационного «промежутка»: Газданов, Набоков и другие // Гайто Газданов и «незамеченное поколение»: писатель на пересече-
нии традиций и культур / отв. ред. Красавченко Т.Н.; сост.: Красавченко Т.Н., Васильева М.А., Хадонова Ф.Х. М.: ИНИОН РАН, Библиотека-фонд «Русское Зарубежье», 2005. 344 с.
9. Кузнецова Г. Грасский дневник. Рассказы. Оливковый сад / сост., подгот. текста, предисл., коммент. А.К. Бабореко. М.: Московский рабочий, 1995. 410 с.
10. СерковА.И. Русское масонство 1731-2000. Энциклопедический словарь. М.: РОССПЭН, 2001. 1224 с.
11. Тойнби А.Дж. Цивилизация перед судом истории / пер. с англ. под ред. В.И. Уколовой, Д.Э. Харитоновича. М.: Айрис-Пресс, 2006. 589 с.
12. Хазан В. «Семь лет»: история издания. Переписка В.С. Варшавского с Р.Н. Гринбергом // Новый Журнал. 2010. № 258. С. 177-224.
13. ШмеманА., прот. Дневники. 1973-1983 / сост., подгот. текста У.С. Шмеман, Н.А. Струве, Е.Ю. Дорман; предисл. С.А. Шмемана; примеч. Е.Ю. Дорман. М.: Русский путь, 2007. 720 с.
14. Яновский В. Поля Елисейские. Нью-Йорк: Серебряный век, 1983. 312 с.
15. Vasilii Yanovsky Papers. Box 2. Bakhmeteff Archive of Russian and East European History and Culture, Columbia University, New York.
References
1. Adamovich, G. "'Chisla'. Kniga 4" ["'Numbers'. Book 4"]. Poslednie Novosti. 1931, February, 13, no. 3614, 5 p. (In Russ.)
2. Adamovich, G. "Sem' let" ["Seven Years"]. Novoe Russkoe Slovo. 1950, October, 1, no. 14037, 8 p. (In Russ.)
3. Adamovich, G. "'Ya s Vami privyk k perepiske ideologicheskoi...' Pis'ma G.V. Adamovicha V.S. Varshavskomu" ["'I am accustomed to have an ideological correspondence with you'. Letters of G.V. Adamovich to V.S. Varshavsky"] (1951-1972), introd., ed., comments by O.A. Korostelev. Ezhegodnik Doma Rus-skogo Zarubezh 'ya imeni A. Solzhenitsina. Moscow, Dom Russkogo Zarubezh'ya Publ., 2010, pp. 255-344. (In Russ.)
4. Archive Doma Russkogo Zarubezhiya imeni A. Solzhenitsina [Archive of Solzhe-nitsin's House of the Russian Diaspora. F. 71. (V.S. Varshavskii fund)]. (In Russ.)
5. Varshavskii, V. "'Vozdushnye puti". Al'manakh pod redaktsiei R.N. Grinberga. N'yu-Iork, 1960" ["'Airways'. Almanac, ed. by R.N. Grinberg. New York, 1960"]. Novyi Zhurnal, no. 58, 1960, pp. 243-246. (In Russ.)
6. Varshavskiy V.S. Ozhidanie. Proza, esse, literaturnaya kritika. [Expectation. Proze, Essays, Literary Criticism], ed., comm. T.N. Krasavchenko, M.A. Vasil'eva; introd. T.N. Krasavchenko; afterword M.A. Vasil'eva. Moscow, Dom Russkogo Zaru-bezh'ya, Knizhnitsa Publ., 2016, 752 p. (In Russ.)
7. Vasil'eva, M.A. "O Vladimire Sergeeviche Varshavskom. Bibliograficheskii ocherk" ["About Vladimir Sergeevich Varshavsky. Biographical essay"]. Varshavskii V. Nezamechennoe pokolenie [Unnoticed generation], ed., comm. by O.A. Korosteliov; text prepared by T.G. Varshavsky, O.A. Korosteliov, M.A. Vasil'eva; appendix, afterword by M.A. Vasil'eva. Moscow, Dom Russkogo Zarubezh'ya imeni A. Solzhenitsina, Russkii put' Publ., 2010, pp. 405-424. (In Russ.)
8. Zemskov, V.B. "Pisateli tsivilizatsionnogo 'promezhutka': Gazdanov, Nabokov i drugie" ["Writers of civilizational 'gap': Gazdanov, Nabokov and others". Gaito Gazdanov i "nezamechennoepokolenie":pisatel' naperesechenii traditsii i kul'tur [Gaito Gazdanov and "Unnoticed Generation": Writer at a Crossroad of Traditions and Cultures], ed. Krasavchenko T.N., comp. by Krasavchenko T.N., Vasil'eva M.A., Khadonova F.H. Moscow, INION RAN, Biblioteka-fond "Russkoe Zarubezh'ye" Publ., 2005, 344 p. (In Russ.)
9. Kuznetsova, G. Grasskii dnevnik. Rasskazy. Olivkovyi sad [Grass Diary. Short Stories. Olive Garden), ed., introd., comm. A.K. Baboreko. Moscow, Moskovskii rabochii Publ., 1995, 410 p. (In Russ.)
10. Serkov, A.I. Russkoe masonstvo 1731-2000. Entsiklopedicheskii slovar' [Russian Masons 1731-2000. Encyclopedic Handbook]. Moscow, ROSSPEN Publ., 2001, 1224 p. (In Russ.)
11. Toynbee, A.J. Tsivilizatsia pered sudom istorii [Civilization on Trial], transl. from English, ed. V.I. Ukolova, D.E. Kharitonovich. Moscow, Iris press Publ., 2006, 589 p. (In Russ.)
12. Khazan, V. "'Sem' let': istoria izdania. Perepiska V.S. Varshavskogo i R.N. Grin-berga" ["'Seven years': History of Creation. Correspondence of Varshavsky and R.N. Grinberg"]. Novyi Zhurnal, no. 258, 2010, pp. 177-224. (In Russ.)
13. Shmeman, A., protoierey (archpriest). Dnevniki. 1973-1983. [Diaries. 1973-1983], ed. U.S. Shmeman, N.A. Struve, E.Yu. Dorman; introd. S.A. Shmeman, comm. E.Yu. Dorman. Moscow: Russkii put' Publ., 2007, 720 p. (In Russ.)
14. Yanovskii, V. Polya Eliseiskie [Champs Elysees]. New York, Serebryanyi vek Publ., 1983, 312 p. (In Russ.)
15. Vasilii Yanovsky Papers. Box 2. Bakhmeteff Archive of Russian and East European History and Culture, Columbia University, New York.
