CC BY
113
РУССКИЕ «СКИФЫ»: ЭВОЛЮЦИЯ ОБРАЗА
В. В. Орехов
В сознании современного читателя литературное отождествление русского народа со скифами прочно ассоциируется с известным стихотворением А. А. Блока и вообще с литературными настроениями начала XX в., когда в 1917-1918 гг. в свет вышли два сборника альманаха «Скифы». Альманах объединил целый ряд полярно несхожих авторов (от А. Белого до Н. Клюева), и совершенно справедливо наблюдение Н. В. Новиковой, что тогда «литераторов разных творческих “конфессий”» сплотила «идейно-максималистская (“скифская”) позиция»1. Однако заметим, что образ «русских-скифов» был взят на вооружение русской литературой гораздо ранее и А. А. Блока, и Р. В. Иванова-Разумника (редактора альманаха «Скифы»). Цель настоящей статьи - очертить историю литературного и межлитературного функционирования этого образа.
Называние русских скифами, а наряду с этим гуннами, татарами, калмыками и т. д. имеет давнюю европейскую традицию. Все эти названия употреблялись в Европе (и в первую очередь, во Франции) весьма часто и указывали на отдалённость русского народа от европейской цивилизации. «Скиф» служил синонимом «варвару».
Приведём характерную цитату из переписки Вольтера с Екатериной II. Вольтер находился под обаянием своей венценосной корреспондентки и, узнав о взятии Крыма, писал ей: «Как постыдно безрассудство молодых сограждан моих, с которым хотят они сражаться против Екатерины, между тем, как двести тысяч татар оставляют Мустафу для того, чтобы служить ей. Теперь татары просвещены, а французы стали скифами»2.
Но важно, что если по отношению к французам название «скифы» выглядело почти оскорблением, то по отношению к русским оно воспринималось европейцами как вполне точная, а потому вовсе не обидная характеристика.
Ещё один эпизод. В 1800 г. будущий посол Сардинии в России Жозеф де Местр наблюдал в Италии солдат суворовской армии, о чём написал: «Вот они скифы и татары, пришедшие сюда с Северного полюса, чтобы перерезать с французами друг другу горло...»3. Заметим, что Ж. де Местр ненавидел послереволюционную Францию, а вскоре эмигрировал в Россию, где занял почётное место в светском обществе. То есть он вряд ли старался оскорбить русских, он просто называл их привычными, стереотипными именами: «скифы» и «татары».
В период политической напряжённости между Россией и Францией ассоциации со скифами или прочими варварами-кочевниками во французской литературе особенно актуализировались. По утверждению Е. В. Тарле, Наполеон воскликнул, обозревая горящую Москву: «Это они сами поджигают. Какая решимость! <.> Это - скифы!»4.
Так было в период наполеоновских войн, также было и в период противостояния в пору «Священного союза» и польского восстания. В 1830-е гг. П. Ж. Беранже в «Песне казака» создал портрет русского всадника, устремлённого
к Парижу не с самыми мирными намерениями. Казак взбадривает своего скакуна следующими словами:
Неси меня в убежище искусств!
К мятежной Сене мчись, в разлив просторный,
Уж дважды раны омывал ты в ней.
Встряхни же гривой, о, скакун проворный,
И в прах топчи народы и царей! 5
Властителем казаков, по Беранже, оказывается «царь гуннов» (le roi de Huns), а сам казак называет себя «сыном Аттилы» (le fils d’Attila).
Французские литераторы могли и не именовать славян скифами или гуннами, но славянская история — в изложении французского литератора, например, А. Дюма - всё равно имела вид истории гуннов, кочевников. «Этот народ, - даёт историческую справку Дюма в путевых заметках, - <...> славянский народ - двинувшись из полуденной России, занял территорию, простирающуюся от Архангельска до Каспийского моря, то есть от Ледовитого до Огненного моря»6. Впрочем, чуть далее А. Дюма всё же не удержался и употребил-таки привычное сравнение: «Россия является неуправляемой стихией, она вторгается, чтобы уничтожать. В ее современных завоеваниях есть отголоски варварства скифов, гуннов и татар»7.
Бальзак в «Письме о Киеве» высказывался о возможном завоевании Россией всего мира и называл русские войска, занявшие в 1813-1814 гг. Европу, «великими ордами»8. Подобных примеров можно привести множество, поскольку отождествление русских с полудикими азиатскими ордами было самым распространённым шаблоном французского мировидения. Этот стереотип оправдывался уже самой территориальной преемственностью России от Скифии. Вот, скажем, книга Стендаля «История живописи в Италии». Автор рассуждает об истории, в связи с чем и пишет: «Всем известно, что около 400 года нашей эры обитатели Германии и России - люди самые свободные, самые отважные и самые жестокие, каких знает история, - возымели намерение переселиться во Францию и Италию»9. Россия воспринималась французами правопреемницей древних кочевых империй, а русские - наследниками варварского менталитета.
Для французской литературы этот вопрос был однозначно решённым, но важно, что русская литература подобному решению зачастую противилась, поскольку воспринимала его как оскорбление национального достоинства. Порою высокомерное отношение французов к русским как «варварам» виделось чуть ли не причиной исторических катаклизмов. В 1831 г. появился роман М. Н. Загоскина «Рославлев, или Русские в 1812 году». Изображая поведение неприятельской армии в Москве, автор не говорит о случаях жестокости, об утраченных российских богатствах. Загоскин находит обстоятельство, на его взгляд, гораздо более трагичное для русских: Наполеон назвал русских, поджёгших Москву, «варварами» и «скифами»10. Офицер наполеоновской гвардии особенно находчив в эпитетах: «Они не варвары, а дикие звери!.. Мы думали здесь отдохнуть, повеселиться. и что ж? Эти проклятые калмыки. О! их должно непременно загнать в Азию, надобно очистить Европу от этих татар!»11 Таким образом, Загоскин побу-
ждал читателя думать, будто одна из важнейших задач русских военных - вести себя на войне так, чтобы французы поняли, «что они ошибаются»12.
На ту же мысль наводил читателя и роман Ф. В. Булгарина о войне 1812 г. -«Пётр Иванович Выжигин» (1831). Изображённый здесь французский посланник тоже представлял себе Россию «какою-то Скифией», а русских - «полуварвара-ми»13. Впрочем, оба романа не смогли завоевать особенной популярности в отечестве, и ясно, что на стереотипы французов тем более повлиять не могли.
В этом отношении эффективнее оказалось личное знакомство французов с русскими военными, занявшими в 1814 г. Париж. Парижане воочию увидели и легендарных казаков, и калмыков и, как единодушно свидетельствуют мемуаристы, были в восхищении от русских. Вот воспоминания участника событий И. Лажечникова. «Хотя французы называют нас северными варварами, — замечал он в «Походных записках», - мы, однако ж, можем похвастаться перед ними учтивостью: как скоро, как благородно отплачиваем им московское посещение!..»14 И далее продолжал: «Разговаривая с француженками, спросили мы их: что они думают о северных варварах? - “Узнав вашего императора, - отвечала одна из них (самая любезнейшая), - узнав вас, государи мои, надобно признаться, что нас заставляли ужасно ошибаться на счет ваш. Мы раскрываем теперь глаза и видим ясно, что север может дать югу уроки милости, скромности и любезности”»15.
Русские военные ощущали себя в Париже культурными представителями России и в общении с парижанами сознательно конструировали свой положительный имидж. Напомним весьма типичную историю. Русский офицер и будущий декабрист Н. И. Лорер общался в Париже с некоей графиней Цецилией, о чём позднее написал в своих воспоминаниях следующее: «К графине Цецилии <.> я был вовсе не равнодушен; она это замечала, она видела хорошо, что я не варвар-вандал, и, узнав меня (так заносчиво мое самолюбие!), она, кажется, полюбила вообще всех русских. <...> Усмехаясь, она мне повторяла, что все мы русские - оригиналы, и что в откровенности нашего характера есть что-то рыцарское, и что мы умеем горячо любить, несмотря на то, что мы жители холодного севера»16. Период пребывания русской армии в Париже оказался эпохой самой интенсивной ломки французских негативных стереотипов. Однако после создания «Священного союза» эти стереотипы постепенно вновь завоевали во французском обществе права истин.
Но перенесёмся в более раннюю эпоху. В 1789 г. молодой писатель и представитель юного российского просвещения Н. М. Карамзин отправился в полуторагодовое странствие по Европе, после чего создал знаменитые «Письма русского путешественника». Среди прочего автор описывал свою парижскую встречу с учёным и писателем Ж. Ж. Бартелеми, и вот как описывал: «Нынешний день молодой скиф К* (Карамзин. - В. О.) в Академии надписей и словесности имел счастье узнать Бартелеми-Платона»17. Это прозрачная аллюзия: Бартелеми принадлежит роман «Путешествие юного Анахарсиса», где любознательный скиф направляется в Грецию в поисках просвещения. Для нас важно, что Карамзин не открещивается от подобной параллели, он добровольно входит в образ «русского-скифа».
Это объясняется тем, что в европейской традиции образ скифа (варвара) зачастую имел и позитивную окраску, поскольку Просвещение ассоциировало «не-
цивилизованность» с простотой нравов, естественностью жизненных устремлений, наконец, со здоровой физической и моральной силой. В таком контексте французский стереотип, отождествлявший русских со скифами, вовсе не оскорблял национального чувства. А потому клише французской литературы «русские-скифы» стало широко использоваться литературой русской. Разница лишь в том, что французская литература чаще использовала этот образ как негативный, а русская - всё настойчивее наполняла его позитивным значением.
В подтверждение такой традиции Д. В. Давыдов, например, рассказывая о партизанской войне против французов, был вовсе не прочь прибегнуть к чисто французским образным наименованиям. В «Дневнике партизанских действий 1812 года» он называл партизан «скифами», свой отряд - «ордою», а партизанские нападения на французские регулярные войска - «азиатскими атаками»18. Можно не сомневаться, что точно так же партизан называли и французские военные. Однако французские понятия на российской почве подвергались переосмыслению и переоценке, ассимилировались с понятиями чисто отечественными. А потому «скифы-партизаны» в изображении Давыдова выглядели не в пример достойнее регулярной армии французов, которых он именует «просвещенными варвара-ми»19. Французский же штамп по поводу «российского варварства» в устах Давыдова обретал обновлённый, патриотический смысл. В 1836 г. он писал А. С. Пушкину об обозрении А. И. Данилевского кампании 1814 г.: «<...> Все сочинение проникнуто теплою любовью к России, что для меня, варвара, человека русского без всякой примеси бог знает как усладительно, особенно при настоящем духе общегражданства <.>»20.
В том же ключе русской литературой был переосмыслен и образ «гунна-казака» из упомянутого уже нами стихотворения Беранже. В 1834 г. в Одессе в альманахе «Подарок бедным на 1834 год»21 был опубликован перевод «Песни казака», принадлежавший В. Г. Теплякову. И если во французском оригинале казак выглядел необузданным, стихийным завоевателем, то в транскрипции Теплякова он преображался в представителя самобытной нравственной силы, некогда покорившего «крамольную Сену» и равнодушного к «витийствам» и «пустому щебе-22
танию» Европы .
Подверженные переоценке французские клише нередко использовались в частной переписке. Е. А. Баратынский накануне отъезда И. В. Киреевского за границу писал ему, в шутку переходя на язык заграничных понятий (1829): «<...> Пишу, чтобы уведомить тебя о благополучном моем приезде в мою татарскую родину <...>. Пиши мне из просвещенного Парижа, а я буду писать тебе из варварского Кирсанова»23.
Такое использование русской литературой чисто французских мировоззренческих трафаретов («Париж - столица мира», «русские - скифы» и пр.) объясняется логикой развития русской литературы и культуры. Российское образованное общество и значительная часть литераторов той поры вместе с французским языком и литературой усвоили многие семантические константы, которые отражали французское национальное сознание. Русская литература в своих целях использовала эти константы как готовый художественный инструментарий.
В диалоге с отечественным читателем русская литература могла бы обойтись без подобного заимствования, но в общении с читателем европейским она неизбежно должна была «переключаться» в регистр европейских понятий, использовать «европейский код» при создании и прочтении текстов. Русские писатели вполне овладели этими приёмами, и, пожалуй, наиболее виртуозно в этом отношении использовал «зарубежный код» А. И. Герцен.
Уже в «Письмах из “Avenue Marigny”», изначально ориентированных на отечественного читателя (а позднее - и на западного), Герцен шутя входит в образ «русского-скифа». Упомянув в первом письме о «седых, почернелых памятниках» Европы, которые придают ей «слишком аристократическую физиономию», Герцен замечал: «Иногда как-то не по себе нашему брату, скифу, среди этих наследственных богатств и завещанных развалин <...>»24. Пока это - лишь привычная для русской литературы игра чужой метафорой. Но вскоре эта метафора стала обозначать для Герцена ту роль, которую он начинал играть в Европе.
Известно, что в 1849 г. социалист П.-Ж. Прудон обратился к Герцену с просьбой о деньгах на издание новой газеты. Герцен пожертвовал необходимую сумму, сам решил участвовать в создании печатного органа и в связи с этим писал Прудону 27 августа 1849 г.: «<...> Вы подписали соглашение с варваром, и варваром тем более неисправимым, что он является им не только по рождению, но и из убеждения. <...> Настоящий скиф, я с радостию вижу, как гибнет этот разваливающийся старый мир (курсив мой. - В. О.), и не испытываю к нему ни малейшей жалости; именно нам надобно поднять голос, дабы засвидетельствовать, что этот старый мир, к которому мы принадлежим лишь частично, - умирает»25. В этом письме сформулировано дальнейшее жизненное кредо Герцена. За границей им был создан целый ряд произведений, призванных познакомить Европу с Россией и показать, что русский народ, «лишь частично принадлежащий старому миру», историей противопоставлен этому «старому миру». И в таком контексте роль «варвара», «скифа» выглядела гораздо более значимой и благородной, нежели роль представителя «цивилизованного», но «одряхлевшего» европейского народа. Эта мысль, как думается, весьма импонировала Прудону, поскольку в ответном письме он подхватил игру стереотипом и замечал в характере Герцена «варварский задор (verve barbare)»26. К 1851 г. Прудон совершенно попал под обаяние «русского варвара» и писал: «Да, Герцен, Бакунин, я вас люблю, вы тут, в этой груди, которую многие считают каменной. У русских, у казаков (простите выражение) - я нашел больше души, решимости, энергии. А мы выродившиеся крикуны <.>»27.
Герцен развивал свою мысль об особой миссии русского народа не только в письме к Прудону. В том же 1849 г. он опубликовал в Германии книгу «С того берега», где поместил на немецком языке статью «Россия», подписав её «Варвар». В том же году эта статья появилась во французском переводе в газете Прудона «La Voix du Peuple». Европейские читатели имели возможность оценить, что Варвар не просто пишет о России на европейских языках, он ещё и пишет о ней, используя европейские понятия и стереотипы. Через год эта статья выросла в отдельную брошюру «О развитии революционных идей в России», также поначалу изданную по-немецки (1851), а чуть позже - по-французски (1851, 1853). И здесь
европейский читатель снова нашел привычные, отшлифованные европейской публицистикой и литературой формулы оценок российской действительности: и развращённость российского двора, и кюстиновское определение России как «фасадной империи», и дикость народных нравов. Но эти формулы были использованы таким образом, что рождали у европейца совершенно новые и понятные ему мысли о России.
Приведём из этой брошюры выдержку о русских народных песнях, о которых до Герцена писал почти всякий французский путешественник по России. Европейцы обычно замечали в русских песнях тоску, вызванную крепостным рабством. Герцен акцентировал внимание на иной их грани. «Существует особый разряд русских песен - разбойничьи песни, - внушал европейцам Герцен. - То уже не грустные элегии; то смелый клик, в них буйная радость человека, чувствующего себя, наконец, свободным, то угроза, гнев и вызов: “Погодите-ка, мы придем. Будем пить ваше вино, ласкать ваших жен, грабить богачей.”»28 Но самая дикость русского народа в изображении Герцена выглядела как первобытная нравственная сила, славяне - как «умная, крепкая раса, богато одаренная разнообразными спо-собностями»29, образованное дворянство - как будущее просвещения и справедливого переустройства мира.
В интерпретации Герцена образ «русского варвара» снова приобретал тот экзотический и благородный ореол, которым некогда снабдил этот образ Вольтер в поэме «Русский в Париже». Вольтер написал её в 1760 г. под псевдонимом Иван Алетов. Русский герой поэмы осуждал французскую жизнь с позиций стороннего, нравственно здорового наблюдателя. В 1796 г. этот сюжет переосмыслил в контексте новой политической ситуации поэт Леклерк де Вож, издав поэму с тем же названием - «Русский в Париже». Русский путешественник снова выступал как независимая личность, осуждающая несовершенство французской жизни30. Ко времени Герцена этот тип - «просвещенный русский во Франции» - почти вовсе забылся, его место заняли представления о культурном и нравственном упадке русского народа. Герцен упорно пропагандировал вольтеровский имидж русских и не менее настойчиво боролся с негативными стереотипами. Именно защита русских от оценок стереотипных, предвзятых вынудила Герцена в 1851 г. вступить в печатную полемику с известным французским историком Ж. Мишле по поводу его «Легенды о Костюшке», где высказывались довольно оскорбительные суждения о русском народе. Герцен предлагал Мишле собственную трактовку и российской истории, и российского национального характера, а когда обнаружил, что Мишле вполне принял его точку зрения, то извинялся перед Мишле за свою резкость, и извинялся в том духе, который соответствовал создаваемому Герценом благородному имиджу «русского скифа». «Я вполне надеюсь, - писал Герцен, -что вы простите те места, где я увлекся своею скифскою горячностью. Кровь варваров недаром течет в моих жилах»31.
Образ «русского-скифа», разрушающего или перестраивающего «старый мир», актуализировался в литературе в периоды противостояния между Россией и Европой (в эпоху нашествия Наполеона, в эпоху французских революций 1830 и 1848 гг., польских восстаний 1830 и 1863 гг., в эпоху Восточного кризиса). Евро-
пейская литература изображала «русского-скифа» как извечную угрозу для цивилизации со стороны «азиатского варварства», использовала этот мифологизированный образ как рычаг воздействия на общественные настроения. Одновременно русская литература, качественно переосмыслив этот образ, превратила его в один из символов русской национальной силы и самобытности. Вполне закономерно, что в период очередного российско-европейского противостояния в 1917-1918 гг. русская литература снова обратилась к осмыслению «русского скифства». Это было продолжением развивавшейся традиции, адаптацией традиции в условиях новой культурно-исторической ситуации. В стихотворении А. Блока эта традиция приобрела значение итоговости, преломилась в настолько отточенной и яркой форме, что именно блоковское изображение «русского-скифа» стало каноническим в представлениях большинства современных читателей.
1 Новикова Н. В. Р. В. Иванов-Разумник — редактор и автор журнала «Заветы» (1912-1914) // Литературно-критические выступления Р. В. Иванова-Разумника в журнале «Заветы». -Саратов, 2007. - С. 8.
2 Переписка Екатерины Великой с господином Вольтером. В: 2-х кн. - М., 1803. - Т. 2. - С. 55.
3 Местр Ж. де. Петербургские письма (1803 - 1817). - СПб, 1995. - С. 9.
4 Тарле Е. В. 1812 год. - М, 1959. - С. 271.
5 Беранже П. Ж. Полное собрание песен: В: 2-х т. - М.-Л, 1935. - Т. 1. - С. 586; Beranger.
Oeuvres completes de Beranger. 2 v. - Francfort s/M., 1855. - V. 2. - P. 41.
6 Дюма А. Кавказ. - Тбилиси, 1988. - С. 22.
7 Там же. - С. 149.
8 Balzac H. de. Lettre sur Kiew // Balzac H. de. Oeuvres completes. - P., 1963. - V. 28. - P. 529.
9 Стендаль. Собр. соч.: В 15-ти т. - М., 1959. - Т. 6. - С. 5.
10 Загоскин М. Н. Рославлев, или Русские в 1812 году. - М., 1986. - С. 239.
11 Там же. - С. 238.
12 Там же. - С. 127.
13 Булгарин Ф. В. Петр Иванович Выжигин // Булгарин Ф. В. Полное собр. соч. В 5-ти т. -СПб, 1839-1843. - Т. 4. - С. 45.
14 Лажечников И. Походные записки русского офицера. - СПб, 1820. - С. 228.
15 Там же. - С. 238.
16 Лорер Н. И. Записки декабриста. - Иркутск, 1984. - С. 320.
17 Карамзин Н. М. Сочинения: в 2-х тт. - Л., 1983. - Т. 1. - С. 342.
18 Давыдов Д. В. Сочинения. - М., 1962. - С. 355, 370.
19 Там же. - С. 400.
20 Давыдов Д. В. Соч. В 3-х тт. - СПб., 1893. - Т. 3. - С. 210.
21 Тепляков В. Г. Книга странника: Стихотворения. Проза. Переписка. - Тверь, 2003. - С. 488.
22 Там же. - С. 189-190.
23 Баратынский Е. А. Стихотворения. Проза. Письма. - М., 1983. - С. 217.
24 Герцен А. И. Сочинения. В 9-ти тт. - М., 1955-1958. - Т. 3. - С. 21.
25 Герцен А. И. Сочинения. В 9-ти тт. - М., 1955-1958. - Т. 9. - С. 366.
26 Герцен А. И. Сочинения. В 9-ти тт. - М., 1955-1958. - Т. 5. - С. 451.
27 Герцен А. И. Сочинения. В 9-ти тт. - М., 1955-1958. - Т. 6. - С. 541.
28 Герцен А. И. Сочинения. В 9-ти тт. - М., 1955-1958. - Т. 3. - С. 430.
29 Герцен А. И. Сочинения. В 9-ти тт. - М., 1955-1958. - Т. 3. - С. 396.
30 Берков П. Н. Изучение русской литературы во Франции (Библиографические материалы) // Литературное наследство. - М., 1939. - Т. 33-34. - С. 760.
31 Герцен А. И. Сочинения. В 9-ти тт. - М., 1955-1958. - Т. 7. - С. 335.
