CC BY
80
УДК 94(470)"1917"
Турыгин Александр Александрович
кандидат исторических наук, доцент Костромской государственный университет
РУССКАЯ революция 1917 ГОдА в НЕмЕЦКОй ИСТОРИОГРАфИИ: традиционные оценки и новые интерпретации
В статье дается характеристика некоторых подходов к интерпретации истории русской революции 1917 года, существующих в современной немецкой историографии. Акцент поставлен на традиционном объяснении революционных событий в России в русле теорий модернизации, а также оценках, существующих в современной историографии, возникшей под влиянием постмодернизма. В статье отражены взгляды немецких историков на феномен революции в контексте разрывов и преемственности модерна, даётся характеристика революционным событиям в контексте «другой истории». Изучение феномена русской революции в западной (немецкой) историографии привело к появлению уникального исследовательского направления - революциологии. Его появление отразило намерение историков отказаться от традиционных идеологических оценок революции в России, обратившись к анализу проявлений предреволюционного кризиса в русском обществе. Интересны новые подходы к изучению истории русской революции, развиваемые в немецкой историографии, о которых идёт речь в статье: историческая мемориалистика, история праздников, история символов и ритуалов. Автор обращает внимание как на переведенные на русский язык работы немецких историков, так и на труды на немецком языке.
Ключевые слова: революция, революциология, модерн, историческая мемориалистика, советский праздник, переворот, захват власти, путч, утопия, теории модернизации.
История советской России с самого начала оставалась в фокусе внимания западных историков, представляя предмет отдельного изучения. За первыми оценками и интерпретациями событий, связанных с появлением нового, социалистического государства, а впоследствии, особой модели культуры, общества и человека (Homo soveticus), под влиянием идеологического противостояния времён холодной войны, в западных гуманитарных науках начинается процесс институционализации советологии: в западных университетах открываются отдельные кафедры, изучающие советскую Россию в контексте восточно-европейской истории, начинают читаться отдельные спецкурсы, появляются историографические направления, представители которых стремятся по своему понять феномен советской истории. Однако нельзя сказать, что научный интерес к истории советского времени характеризует исключительно западную историческую науку, напротив, с начала 90-х гг. подобные намерения демонстрируют российские историки, стремящиеся к пересмотру национальной истории, на фоне преодоления традиционных, идеологически перегруженных интерпретаций. В своем стремлении разобраться в коллизиях и противоречиях более чем полувекового периода советской истории, западные и отечественные специалисты обращают внимание к начальному этапу её становления, отмеченному решительными революционными преобразованиями, последовавшими за 1917 годом. Это привело к тому, что со временем интерес к изучению революции 1917 года оказался куда более устойчивым, чем первоначальные намерения найти причины становления социалистического государства, что актуализировало появление отдельного направления исследований - революциологии [5; 8].
В немецкой историографии под «русской революцией» понимается «несколько революционных переворотов в русской истории начала ХХ века», предпосылками которой оказалось «стечение обстоятельств, в которых друг на друга наловились политическая и социальная эрозия русского общества» [19, s. 661]. Конкретизация этого понятия связанна с событиями Октябрьской революции 1917 года («большевистский путч» [18]), которая «устранила существовавшее в России двоевластии и... привела к образованию нового государства, которое подразумевалось как государство диктатуры пролетариата» [21, s. 35]. Причем применительно к 1917 году в историографии, с определенной степень ограничений, принято выделять «либеральную февральскую» и «большевистскую октябрьскую» революции [7, с. 294].
Немецкие историки, несмотря на принадлежность к разным историографическим школам, признают в целом историческое значение русской революции 1917 года, полагая, вслед за Гансом Ротфельсом, что вступление США в Первую мировую войну (6 апреля 1917) и русская революция -события универсально-исторического характера, отмеченные падением старых авторитарных, монархических порядков и появлением новых, демократических. «Новая Россия», приветствуемая президентом Вильсоном, подтверждает эту связь торжеством «всемирного союза демократических народов» [22, s. 8£]. Революция закрыла дорогу назад, все последующие за ней события в той или иной мере должны были соотноситься с её последствиями. Революция создала новые принципы управления на основе национальной принадлежности, ввела новые политико-идеологические максимы во все сферы общественной жизни, в повседневность. Коммунистическая партия и её идеология стала самым значимым выражением новой
286
Вестник КГУ № 4. 2017
© Турыгин А.А., 2017
формы господства, скрепившей новыми скобками империю, приступив к «триумфальному шествию» за её внешними границами с тем, чтобы продемонстрировать образцы нового порядка.
Признавая историческое значение русской революции, немецкие историки, следуя критическим традициям немецкой историографии, задают общие и частные вопросы: Стало ли возвращение к диктатуре большевиков, последовавшее за событиями 1917 года, запрограммированным следствием непрерывной, безальтернативной войны? Насколько политическая культура революционно-настроенной российской интеллигенции соответствовала европейской? Почему массовое воодушевление и радость по поводу падения монархии и начала установления демократических порядков в стране быстро сменились апатией и разочарованием от попытки переворота правых («кор-ниловский мятеж») и левых («большевистский переворот»)? Почему столь большая часть оппозиционной элиты России видела её будущее только в радикальном разрыве с прошлым, в революции, а не эволюции?
Стремясь оценить характер революционных преобразований 1917 года, немецкий историк Бернд Бонвеч обращается к методологии западных теорий модернизации [3, с. 186-189]. Причины русской революции он усматривает в событиях, начавшихся задолго до 1917 года, в правление Александра II. Во второй половине ХХ века в России, после либеральных реформ «сверху» 60-70-х гг. XIX в., начинается небывалый промышленный подъем, увеличиваются темпы производства роста, происходит успешная экономическая модернизация страны. Одновременно с этим в своем политическом развитии Россия по-прежнему остается патриархальной страной с традиционным феодальным укладом. Несоответствие между экономической и политической модернизацией в конечном итоге приводят к революции. Такой подход очень напоминает интерпретации истории кайзеровского рейха у немецкого исследователя Ганса-Ульриха Велера [26].
Оптимистично оценивая дореволюционное развитие России, отмечая высокие темпы роста, другой немецкий историк Манфред Хильдермайер убежден, что причины революции следует искать не в структурно-политическом, а в продовольственном кризисе и ошибках политических деятелей: «На фоне общих проблем, гибель демократии в России произошла от просчетов её идеологов и наступления противников, но не по причине отсталости России» [17, s. 63]. Намекая на ошибки руководства страны, историк пишет: «Русскую революцию следует рассматривать как один из возможных результатов неспособности самодержавия противостоять дополнительным трудностям войны» [15, s. 350].
В работах, посвященных русской революции, Хильдермайер обращает внимание на проблему исторической преемственности, также рассматриваемую им с точки зрения модернизации структур большой временной протяженности [6]. На примере изучения русской революции историк задает вопрос: не скрывают ли революции под поверхностью радикальных новаций также и некоторую непрерывность? [6, с. 15]. Отвечая на него, Хиль-дермайер указывает на явную связь февральской революции со старым порядком и сложность установления подобного рода в отношении октябрьской: «Что касается февральской революции, то ее связь с империей очевидна: почти без исключения новое правительство было составлено из ведущих депутатов Думы и членов думского «прогрессивного блока». Почти в соответствии с марксистской догмой новая политическая элита выросла в лоне старого строя, строя, который уже ранее должен был дать свое согласие на введение парламента, создав тем самым трибуну для политических дискуссий, находившуюся в центре общественного внимания. Но либеральные политики еще оставались на расстоянии от власти. Таким образом, в феврале 1917 г. произошла значительная смена элит, но новой правящую элиту не назовешь.
Хильдермайер делает вывод, что «хотя октябрьский переворот и гражданская война означали как политический, так и социальный, экономический и культурный разрыв с прошлым, хотя они и осуществили идею радикальной революции так глубоко, как ни одно сравнимое по масштабам событие до них, а после них - по крайней мере, только китайская революция, - в «русском» случае также с самого начала присутствовали сильные аргументы в пользу значительной преемственности. В первую очередь они касались трех тенденций. Во-первых, скоро стало бросаться в глаза то, что новые хозяева после 1921 г. распространили свою власть примерно на ту же самую территорию, что и старые. За исключением Финляндии, прибалтийских республик, Бессарабии и ряда областей западных русских губерний, утраченных в результате советско-польской войны 1920 г., Красная Армия снова стояла на страже земель, которые были завоеваны царской Россией, начиная с XVII в. и прежде всего - в XIX в. Во-вторых, с не меньшей быстротой обнаружилось, что новая власть, начиная самое позднее с момента запрета не только либеральной кадетской, но и других социалистических партий, стала диктатурой одной единственной партии. В конце концов, ретроспективный взгляд с более длинной дистанции, самое позднее с момента так называемой сталинской «революции сверху» 1929-1930 гг., очевиднее выявил то, что новый режим также перенял главные политико-экономические цели царской России последних десятилетий: индустриализацию и модернизацию. Как известно,
Вестник КГУ № 4. 2017
287
Советский Союз снова достиг в 1927 г. уровня производства 1913 г. Вслед за этим, с помощью новых насильственных методов и колоссального использования ресурсов, был начат новый этап. Форсированная сталинская индустриализация продолжила то, что в свое время начал Витте» [6, с. 20-21].
Альтернативную исследовательскую перспективу предложили историки, изучающие «другую» политическую истории. Они обратились к исследованию политической символики, ритуалов, церемоний, фестивалей, праздников, того, что формировало новую «политическую религию», обеспечивая жизнеспособность новым идеям, принесенным революцией. Историки (К. фон Байм, Е. Фёгелин, М. Штоляйс) признают, что революционерам 1917 года приходилось не только задумываться, но и создавать механизмы транслирования собственных идей, в том числе, неполитическими методами [13; 23; 24]. «С тех пор, как власть не могла более легитимировать себя династически и лишь на основе традиции, а всё больше должна была использовать для этого «рациональную» (в веберов-ском смысле) и консенсуальную аргументацию, с тех пор как она стала нуждаться в поддержке все более широких слоёв общества, значение символов возросло, поскольку не в последнюю очередь через их посредство передавалась лояльность». Красная звезда, родившаяся как эмблема Красной армии, новые имена (Владлен, Текстиль, Мэлор - Маркс, Энгельс, Ленин и Октябрьская революция), новый канон «иконописи» и многое другое - пришлось вводить одновременно с революцией, закрепляя ее как в пространстве и времени, так и в сознании и поведении человека [7, с. 293].
В рамках «другой» политической истории интерес современных немецких историков (М. Рольф, Я. Ассманн, Х. Баузингер) обращен к изучению праздничной культуры, и особенностям ее формирования в 1917 году [4; 9; 12].
По мнению М. Рольфа, «большевики использовали праздничные поводы как в центре, так и на местах, чтобы продемонстрировать всем новый советский порядок вещей. Вводя в оборот в рамках праздников свои революционные представления о новом летосчислении, о городской топографии, об отношениях между власть имущими и нижестоящими, они стремились не только наглядно представить их, но и укоренить в реальной жизни... Советская праздничная культура как часть культурной жизни страны становилась фактором массовой коммуникации людей, которая была шире узкого мирка представителей партийно-государственных органов» [4, с. 9-10].
Немецкий историк утверждает, что начало революционного 1917 года в феврале оказалось слишком близко к праздничной дате календаря рабочего-оппозиционера - Международному женскому дню. Как раз на 8 марта приходится апогей
выступлений в столице недоедавших женщин, так называемых «хлебных бунтов», сопровождавшихся массовыми шествиями протеста. Историк связывает «хлебные бунты» в столице с последующими событиями: забастовкой, демонстрациями фабричных рабочих, мятежом петроградского гарнизона и последующим отречением от престола императора Николая II, последовавшим по старому стилю 15 марта.
Исследуя праздничную культуру революционного 1917 года, Рольф затрагивает механизмы её экспорта из центра в периферию. По этому поводу он пишет: «В то же время избирательно импортированные символьные практики революционно-городской культуры приобретали в сельском истолковании новое значение: «республика» на местном наречии превращалась в «режь публику», большевики мутировали в «большаков», т. е. партию глав семейства. Между городом и деревней существовала лингвистическая пропасть, которую вряд ли можно было засыпать. А понятия и символы, перепрыгивающие через эту пропасть, получали в деревне новый смысл» [4, с. 64].
Интересную перспективу изучения революции 1917 года предлагают сторонники «другой» культурной истории, обращающие внимание на мемориальные практики и механизмы идентификации (Я. и А. Асманн, К. Майер, К. Фолькхард) [1; 10; 11; 25].
Историческая мемориалистика предлагает исследователю обратиться к исторической культурной и социальной памяти. Отвергая идею существования коллективных воспоминаний, она признает возможность создания условий для таких воспоминаний, которые идентифицируются с коллективом. Это означает, что с целью легитимации определенного порядка, института власти, требуется создать механизм сопричастности с этим порядком, основанный на поколенческой памяти. Такая память живет мифами, создаваемыми намеренно: во-первых, чтобы заменить прежние мифы о «старом порядке», и, во-вторых, сформировать новую веру. Примеры «живучести» мифов в по-коленческой памяти демонстрирует современная историографическая тенденция, когда объединение Февральской и Октябрьской революции понятием «русская революция» отягощено в памяти советского и постсоветского поколений разной культурной, социальной и политической нагрузкой. «Революции вообще, - пишет А. Ассман, - парадигматическим образом устанавливают новый темпоральный режим, поскольку являются политическим средством осуществления временных разрывов и установления нового за счет старого» [2, с. 18].
Изучение революции 1917 года из перспективы исторической мемориалистики позволяет понять условия, в которых формировались новые поли-
288
Вестник КГУ № 4. 2017
тические мифы. Процесс воспоминания событий 1917 года зависит не столько от фактического материала, сколько от тех условий (политических), в которые находится сам «вспоминающий». Эти условия задают тот стержень, на который вспоминающий «насаживает» отдельные факты, объясняя прошлое.
Библиографический список
1. Ассман А. Длинная тень прошлого: Мемориальная культура и историческая политика / пер. с нем. - М.: Новое литературное обозрение, 2014. -328 с.
2. Ассман А. Трансформации нового режима времени / пер. с англ. В. Кучерявкина под ред. А. Скидана. - М.: Новое литературное обозрение, 2012. - № 116. - С. 16-31.
3. Бонвеч Б., Дьяконова И.А. Русская революция 1917 г. Социальная история от освобождения крестьян в 1861 г. до Октябрьского переворота // Отечественная история. - 1993. - № 4. - С. 186-189.
4. Рольф М. Советские массовые праздники / пер. с нем. В.Т. Алтухова. - М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН): Фонд Первого Президента России Б.Н. Ельцина, 2009. - 439 с.
5. Рудаков В. К вопросу о проблемах развития революциологии в отечественной гуманитарной науке // Межвузовский вестник. - 2010. - № 1(11). -С. 52-56.
6. Хильдермайер М. Россия в 1917 г.: революционный разрыв или неразрывность модерна? Трансформации политических систем и историческая память: опыт Германии и России // Бюллетень № 1: «Трансформация политических систем и историческая память: опыт Германии и России. [Электронный ресурс]. - Режим доступа: http:// www.rossijsko-germanskaja-komissija-istorikov.ru (дата обращения: 9.03.2017).
7. Хильдермайер М. Символика русской революции и первых лет советской власти // Образы власти на Западе, в Византии и на Руси: Средние века. Новое время / под ред. М.А. Бойцова, О.Г. Эксле; сост. М.А. Бойцов; Ин-т всеобщ. истории РАН. -М.: Наука, 2008. - С. 291-307.
8. Шепелева В.Б. Революциология. Проблема предпосылок революционного процесса 1917 года в России (по материалам отечественной и зарубежной историографии): учебное пособие. 2-е изд. -Омск.: Изд-во Омского ун-та, 2013. - 392 с.
9. Assmann J. Der zweidimensionale Mensch: das Fest als Medium des kollektiven Gedächtnisses // Das Fest und das Heilige. Religiöse Kontrapunkte zur Alltagswelt / Hrsg. von J. Assmann, T. Sundermeier. -Gütersloh, 1991. - S. 13-30.
10. Assmann A. Persönliche Erinnerung und kollektives Gedächtnis in Deutschland nach 1945 // Hans Erler (Hg.). Erinnern und Verstehen.
Der Völkermord an den Juden im politischen Gedächtnis der Deutschen. - Frankfurt, 2003. -S. 126-138.
11. Assmann A. Vier Formen von Erinnerung // Forum Ethik Streitkultur. - 13 (2002). - S. 183-190.
12. Bausinger H. «Ein Abwerfen der großen Last...» Gedanken zur städtischen Festkultur // Stadt und Fest, in: Hugger, P. (Hrsg.): Stadt und Fest. -Stuttgart 1987. - S. 251-267.
13. Beyme K, von. Die Oktoberrevolution und ihre Mythen in Ideologie und Kunst // Revolution und Mythos / Hrsg. von D. Hardt, J. Assmann. - Frankfurt am Main, 1992. - S. 149-177.
14. Die Russische Revolution 1917 in der aktuellen Debatte. Zum 90. Jahrestag der Russischen Revolution. Osteuropa in Tradition und Wandel, in: Leipziger Jahrbücher. - Bd. 9. / Hrsg. Rosa-Luxemburg-Stiftung und Gesellschaft für Kultursoziologie. - Leipzig, 2007. - 337 s.
15. Hildermeier M. Die Russische Revolution 1905-1921. - Frankfurt, 1989. - 350 s.
16. Hildermeier M. Die Sozialrevolutionäre Partei Russlands. Agrarsozialismus und Modernisierung im Zarenreich (1900-1914). - Köln, 1978. - 460 s.
17. Hildermeier M. Geschichte der Sowjetunion, 1917-1919. Entstehung und Niedergang des ersten sozialistischen Staates. - München: C.H. Beck, 1998. - 1206 s.
18. Jahrbuch für Historische Kommunismusforschung: Russische Revolution. - Berlin, 2017. -337 s.
19. Leonhard J. Die Büchse der Pandora. Geschichte des Ersten Weltkrieges. - München: C.H. Beck, 2014. - 1168 s.
20. Meier Ch. Von Athen bis Auschwitz. Betrachtungen zur Lage der Geschichte. - München, 2002. - 235 s.
21. Müller Ch. T., O, Sowjetmensch!: Beziehungen von sowjetischen Streitkräften und DDR-Gesellschaft zwischen Ritual und Alltag // Ankunft - Alltag -Ausreise: Migration und interkulturelle Begegnung in der DDR-Gesellschaft. - Köln, 2005. - 455 s.
22. Rothfels H. Gesellschaftsform und auswärtige Politik. Laupheim, Württ, 1951. - 24 s.
23. Stolleis M. Das Auge des Gesetzes. Materialen zu einer neuzeitlichen Metapher // Jahrbuch des historischen Kollegs (2001). - München, 2002. -S. 15-46.
24. Voegelin E. Die politischen Religionen / Hrsg. von P.J. Opitz. - München, 1993. - 152 s.
25. Volkhard K., Frei №(Hg)., Verbrechen erinnern. Die Auseinandersetzung mit Holocaust und Völkermord. - München, 2002. - 450 S.
26. Wehler H.-U. Deutsche Gesellschaftsgeschichte. Von der «Deutschen Doppelrevolution» bis zum Beginn des Ersten Weltkrieges 1845/49-1914. -Bd. 3. - München: Beck Wildt, 1995. - 1515 s.
Вестник КГУ. J № 4. 2017
289
