CC BY
85
М. Н. Корнилов
РУССКАЯ ИСТОРИЯ, ПОЛИТИКА И КУЛЬТУРА В ВОСПРИЯТИИ ЯПОНЦЕВ
Корнилов Михаил Николаевич - кандидат исторических наук, старший научный сотрудник ИНИОН РАН.
1. Как формируется отношение японцев к России (традиции и современные факторы)
В Японии целостные представления о России и русских появились вместе с классической русской литературой, со знакомством японцев с произведениями великих русских писателей в 80-е годы XIX в. Влияние русской литературы на японскую культуру было огромным (13; 15; 21). Поэтому правомерно считать, что современное отношение японцев к нашей стране основывается на том фундаменте, который был заложен еще в конце XIX - начале ХХ в. Тогда же родились и общие модели восприятия и освещения русской истории и культуры в японской литературе, которые попеременно доминировали в ней в течение всего минувшего столетия. До этого же, из-за долговременной изоляции Японии и период Токугава (1603-1867), контакты японцев с русскими были случайными либо носили опосредованный характер, что не позволяло составить о России сколько-нибудь реальные представления.
Профессор Токийского университета Вада Харуки.1 выделяет три главных отношения японцев к России: «Россия - учитель, Россия - враг, - Россия -собрат по страданиям» (2, с. 299). Со временем эти представления менялись и никогда не были однородными.
Последний из названных японским историком типов появился в конце XIX — начале ХХ в. в результате знакомства японцев с русской классической литературой. Тогда японская интеллигенция воспринимала «страдания и забо-
1. Здесь и далее в написании японских имен и фамилий автор следует принятому в японском языке порядку: сначала — фамилия, потом — имя.
ты русской интеллигенции как свои собственные» (2, с. 299). Японские интеллигенты «отождествляли себя с теми героями русской классической литературы, которые стремились к самоутверждению среди беспрестанно набегавших волн европеизации, к моральному единению с угнетенными людьми труда» (2, с. 299). Поэтому, замечает Вада, «можно сказать, что японское восприятие русской литературы было совершенно отлично от европейского и американского. Японцы вынесли из русской классики, книг Л.Н. Толстого, И.С. Тургенева, А.П. Чехова, представления о России как о собрате по страданиям» (2, с. 300).
Интерес к русской культуре остается высоким в Японии и в наши дни. Японские исследователи, ассистент профессора университета Рицумэйкан (Токио) Окумура Кацудзо и профессор Осакского муниципального университета Сакон Такэси во введении к сборнику «Культура России и Япония Нового времени» (15), отметив большое влияние России на японское общество, политику и культуру в первой половине ХХ в. и вместе с тем рост влияния США после Второй мировой войны, подчеркивают, что «ураган, приведший после 1991 г. к развалу коммунистического мира, не уменьшил силы интереса японцев к русской культуре» (13, с. 1). Об этом свидетельствует хотя бы тот факт, что в настоящее время во всей Японии каждый год свыше 500 человек поступают на университетские отделения или кафедры русского языка, а просто изучающих русской язык в десять или 20 раз больше, чем профессиональных русистов (6, с. 12). Японцы с гордостью говорят о том, что у них есть 15 переводов на японский язык романа эпопеи Л. Толстого «Война и мир» и девять переводов романа Ф. Достоевского «Преступление и наказание» (6, с. 12).
У представления японцев о России как учителе можно выделить два исторических пласта. Первый, наиболее широко известный, связан с японскими радикалами и революционерами. Сторонники движения «дзию минкэн ундо» (движения за свободу и народные права) в 70-80-е годы XIX в. заимствовали революционные идеи русских народников. У русских народников и социалистов-революционеров учились в начале ХХ в. и основоположники японского социализма во главе с Котоку Сюсуй (1871-1911). На них сильное влияние оказала русская революция 1905 г., Октябрь же 1917 г. и революционный пример России в течение всего ХХ в. служили образцом для японских революционеров и левых сил. Подчеркивая, что «революционная Россия всегда была учителем японских революционеров», Вада Харуки, однако, уточняет: «Это обстоятельство не имело большого значения для большинства японского населения, т.е. для среднего японца» (2, с. 200). К концу ХХ в., в результате ухудшения отношений Японии и СССР из-за вопроса о «северных территориях», т.е. четырех южнокурильских островах, которые большинство японцев считают своими, а также вследствие деградации и краха советской системы,
престиж России как революционного учителя Японии значительно упал. По данным японской печати, в 70-80-е годы ХХ в. симпатии к СССР в Японии испытывали только 2-3% японцев, что было значительно меньше доли избирателей, поддерживавших на выборах левые партии.
Второй исторический пласт связан с интересом японской элиты к российскому опыту государственного реформирования при Петре I, пробудившимся в конце периода Токугава (1603-1867), когда разрабатывались проекты реформ в стране. «Следование модели Петра I, - отмечает Вада, - при одновременном поклонении Наполеону привело к уникальному явлению, названному "Мэйжзи исин"». При всех обстоятельствах несомненно, что Россия в данном случае была учителем Японии» (2, с. 306). То есть японский историк считает возможным видеть Россию в образе учителя Японии в дни буржуазной революции 1867-1868 гг., получившей название «реставрации Мэйдзи» - Мэйдзи исин.
Что касается представлений о России как о враге, то следует учитывать, что исторический опыт отношений Японии с Россией, а потом и с СССР в первой половине ХХ в., как и опыт массовых прямых контактов ее граждан с русскими в это же время, был омрачен неоднократным военным противоборством двух стран, что способствовало закреплению в сознании японцев образа России как «опасного соседа», «страшной страны», «потенциального врага». Этот образ постоянно ангажировался определенными политическими силами, но в то же время закрепился и в сознании многих рядовых японцев. Это, в частности, нашло отражение в том факте, что в обследованиях национального характера, проводившихся в Японии начиная с 1953 г. раз в пять лет, русские по своей непопулярности среди японцев занимали, как правило, второе место после корейцев.
Вада Харуки подчеркивает, что «в сравнении с представлением о России как учителе отношение к ней как к врагу... было распространено среди японцев больше и являлось более мотивированным для них». У представления о России как о враге было два основных значения: 1) «Россия угрожает независимости и территориальной целостности Японии; 2) «Россия препятствует экспансии Японии на Азиатском континенте» (2, с. 306). Последнее подкреплялось тем обстоятельством, что во всех случаях военного противостояния Японии и России, за исключением Второй мировой войны, боевые действия велись на русской территории или же в Корее, Маньчжурии и Монголии, на территориях, захваченных у России в качестве военной добычи. Резюмируя свое исследование о представлениях японцев о России, Вада Харуки пишет: «. было время, когда образ России-учителя оказал некоторое влияние на судьбу японской нации. Об этом стоит вспомнить с благодарностью. Представление же о России как о враге, обусловленное воспоминаниями о русско-японской войне, следует подвергнуть критике» (2, с. 311).
Ёкотэ Синдзи в то же время подчеркивает: «Не так-то просто изменить устоявшиеся взгляды. И лучший способ их изменить, несмотря на общепринятое мнение, - вовсе не в освещении положительных сторон России и русских людей. Подобными политическими мерами немногого добьешься. Самый лучший способ - это изучить и определить стереотипы, исторически сложившиеся у японцев по отношению к России» (3, с. 504-505).
Более того, в позициях японских и русских ученых много сходного, иногда осложняющего процесс научного познания друг друга, иногда благоприятствующего ему. Профессор Центра славянских исследований при Университете Хоккайдо (Саппоро, Япония) Мацузато Кимитака считает, что в менталитете, поведении и даже в сильных и слабых сторонах японских и российских ученых - гуманитариев и обществоведов много общего. Во-первых, и Япония, и Россия «находятся на периферии европейской цивилизации, поздно вступили на путь модернизации и капиталистического развития (Россия - в 1861, Япония - в 1868 г.), и каждая из них потерпела сокрушительное поражение в соперничестве "мировым ядром" (Япония - в 1945, Россия - в 1991 г.)». Из этого он делает вывод, что интеллигенция обеих стран видит в США и Западной Европе «образец как научной парадигмы, так и гражданского поведения» (5, с. 421). Более того, в обеих странах в прошлом существовали политические препятствия для свободного развития общественных наук. В советской России это был политический режим, не заинтересованный идеологически в такого типа исследованиях, а Япония, даже став экономически мощным государством, «не считала нужным иметь собственную внешнеполитическую стратегию, оставаясь лояльным союзником США» (5, с. 422).
Мацузато также выделяет другую общую черту японских и российских общественных наук - постоянное «превышение импорта», состоящее в том, что многие исследователи считают своим основным занятием введение в оборот и популяризацию передовых западных научных теорий и методологий. Поэтому «японские и русские ученые являются, в лучшем случае, только объектом (а не субъектом) глобализации. Их академическая культура не выдерживает испытания мировым стандартом. Именно здесь мы сталкиваемся с самым безрадостным сходством японцев и россиян...» (5, с. 423). «Академические сочинения японцев по форме отличаются от российских (в частности, серьезным отношением японцев к зарубежной историографии), но тем не менее они похожи по духу. Если научные труды ученых из СНГ напоминают детективы, то статьи, написанные японскими учеными, создают впечатление авторского черновика, позволяющего читателю видеть логику развития авторского мышления» (5, с. 424).
Эта логика иногда, однако, заимствуется в аргументации либо представителей изучаемой страны, либо ее идеологических критиков. Профессор Токийского университета Нумано Мицуёси отмечает, что «многие японские русисты,
сами того не замечая, стоят на позициях Европы или США. С другой стороны, левые связывают себя с Россией, не осознавая, что оценивают Россию с точки зрения русских» (4, с. 9). Все эти черты, по мнению Мацузато, являются следствием изоляции от мирового процесса в общественных науках, в том числе и от мировой русистики, в советской России и Японии в прошлом, с трудом преодолеваемой сегодня.
Вместе с этим можно также отметить, что у японских и русских исследователей-русистов существуют трудноразрешимые проблемы, связанные с теми конфликтами, которые существовали и существуют сегодня в отношениях между Россией и Японией. Это проблема «северных территорий», т.е. четырех южных островов Курильской гряды, на которые претендует Япония как на свои собственные (эти претензии поддерживаются большинством японцев), японская интервенция в Сибири и на Дальнем Востоке после Октябрьской революции, массовое интернирование военнопленных японцев после Второй мировой войны, а также «проверка» японской интеллигенции на «лояльность России», пугавшая ее в прошлом и продолжающая пугать и сегодня.
К положительным явлениям последнего времени следует отнести тот факт, что в Японии после распада СССР не произошло такого резкого снижения финансирования славянских исследований, как, например, в Северной Америке. По мнению Мацузато, довольно высокий уровень финансирования славяноведения, в том числе русистики, во времена распада социализма объясняется переходом японского правительства на том же этапе к формированию более или менее самостоятельной внешней политики и вытекающим отсюда пониманием важного значения существования в Японии самостоятельного страноведения (5, с. 427).
Перестройка в СССР, связанное с ней окончание «холодной войны» между Востоком и Западом и распад СССР побудили японских русистов, культурологов и историков обратиться к пересмотру истории и образа России ради поиска новых перспектив развития русско-японских отношений. Как пишет Вада: «Мы должны создать. новый образ "Россия - сосед"» (2, с. 311). Следует, конечно, учесть и то, что к этому времени в общественных науках появились новые модели и подходы к изучению истории и культуры в рамках исследования цивилизаций, культурной и исторической компаративистики и др., открывшие новые исследовательские возможности.
2. Россия в японских цивилизационных и сравнительных исследованиях
Хотя японские исследователи-обществоведы редко предлагают оригинальные целостные концепции цивилизационного развития человечества, не говоря уже о таких, в которых России отводилось бы особое место, японский эколог
и культуролог Умэсао Тадао сделал это в своей эколого-исторической теории цивилизации (19; 22). Он исходит из идеи, что основание культуры обусловлено скорее функционально, чем генетически и материально (19, с. 70), и что развитие житейских обычаев контролируется природной средой. Умэсао использует применительно к человеческому обществу методы экологии, в частности, теории наследственности. Его теорию признают новой философией истории, сила которой заключается в том, что параллельные явления в истории могут быть объяснены без использования одномерной теории эволюции (12; 20). Если в старых исторических теориях эволюция рассматривалась как однолинейный процесс и любые варианты в развитии считались отклонениями, то, приняв эколого-историческую концепцию развития, можно признать также и многолинейное развитие.
Евразию, указывает Умэсао, с северо-востока на юго-запад пересекает «аридный пояс», образуемый районами тундры, вечной мерзлоты, болот, степей, полупустынь и пустынь. Природно-климатические условия в этом поясе отличаются суровостью, нестабильностью и крайне тяжелы для жизнедеятельности человека, что побуждало проживавшие в нем кочевые народы в прошлом совершать набеги, пересекая при этом огромные пространства. Малодоступными для кочевников были только отдаленные районы Западной Европы и Япония. Умэсао выделяет два эти района в «первую зону», почти не доступную для волн кочевников. Находящееся между ними пространство он называет «второй зоной», зоной высокой доступности для кочевников-переселенцев (19, с. 74-75). Появляясь из «аридного пояса» и нападая на древние цивилизации «второй зоны», они иногда настолько разрушали некоторые из них, что тем не удавалось восстановиться.
«Первая зона», страны которой относятся сегодня к числу государств с высоким уровнем современного технического развития, первоначально заимствовала цивилизацию из «второй зоны», но, сделав ее своей, поступательно развивалась, проходя через феодализм, абсолютизм, буржуазные революции к капитализму. «Вторая зона» - родина всех древних цивилизаций. В ней появились огромные деспотические империи. Слабость стран этой зоны проявилась в том, что бульшая часть их была колонизована странами «первой зоны». Их стремление к модернизации реализовывалось через революции. В отличие от «первой зоны», где развитие шло плавно, во «второй зоне» оно носило скачкообразный характер, здесь укоренялись деспотические режимы как для поддержания стабильности, так и для осуществления перемен.
Внутреннее развитие в каждой из двух зон идет параллельными путями. Именно поэтому Японии после «реставрации Мэйдзи» (Мэйдзи исин) (18671868) не пришлось вестернизироваться.
В начальный период Новой истории во «второй зоне» Евразии складываются такие великие империи, как Российская, Оттоманская, Индийская (Им-
перия Великих моголов) и Китайская (Маньчжурская). Все эти имперские образования основывались на смешении традиций кочевых и оседлых народов.
Революции в Западной Европе и Японии резко контрастируют с революциями начала ХХ в. в России и Китае, приведшими к падению империй и модернизации. Радикализм этих революций отражал «безрассудную адаптацию и насильственное восстановление организма в ответ на острое давление и вызовы современной цивилизации» (19, с. 84; 22, с. 65).
Россия, как и другие страны «второй зоны», «не имела опыта феодальной системы, здесь не было сильной буржуазии» (19, с. 86). Из-за нищенского положения народа и в целях повышения уровня жизни здесь была совершена революция. В России и других странах «второй зоны», «правительство, возглавляемое сильными вождями, частично выполняло роль буржуазии», хотя страны этой зоны строили коммунизм и социализм (19, с. 86).
Умэсао фактически отводит России место развивающейся страны, страны «третьего мира». Из-за чрезмерного детерминизма исследовательского подхода некоторые современные критики упрекают его в близости к марксизму (20, с. 737). Хотя этот упрек представляется необоснованным, детерминистская позиция очень явственно прослеживается в его работе - как и естественное для японского ученого стремление придать своей стране особый статус в мире.
Это стремление служит стимулом популярных в Японии компаративистских исследований, в которых Япония и японцы сравниваются с другими странами и народами. Россиеведение в общественных науках Японии конца ХХ - начала XXI в. стала частью компаративистики. В последние годы работы типа «Японцы и русские» или с похожими названиями (10; 14; 17; 18) появляются если не так часто, как публикации, сравнивающие японцев с американцами или другими западными народами, но, во всяком случае, нередко. В книгах с такими названиями часто не столько исследуется история отношений между двумя народами, сколько проводится их сравнение.
Интерес японцев к культурной компаративистике представляет собой форму поиска национальной самоидентификации. Сравнивая себя с другими, японцы познают себя и самоутверждаются в культурном и политическом смыслах. Следует учесть, что для Японии как страны, пережившей в прошлом неоднократно длительные периоды изоляции, повышенный интерес к познанию мира и своего места в нем через сравнения естественен, но он также усугубляется тем обстоятельством, что с начала ХХ в. Япония постоянно находится в ситуации конкуренции и конфликтов с великими державами. Свои успехи и неуспехи в этой конкуренции она объясняет или схожестью собственного модернизационного образца с западным, или своей уникальностью.
Сравнивая русских и японцев, профессор университета Васэда (Токио) Симода Микио (17) подчеркивает, что Япония относится к странам муссонной цивилизации и, как и для других народов этой цивилизации, для японцев ха-
рактерны большие коллективные усилия в создании и поддержании ирригационного земледелия (выращивания риса на обводненных полях). Россия, по его мнению, принадлежит к странам степной цивилизации, распростершись на огромных пространствах Евразии, на которых в древности владычествовали кочевники. Избавившись в XV в. от монголо-татарского ига, Русь двинулась на восток. «Движущей пружиной этого процесса была терпеливость и не сломленный господством татар дух народа» (17, с. 110).
Несмотря на обширные пространства, значительная часть земель в европейской России скудна и малоурожайна, и для ее эффективной обработки русская деревня создавала общины и поддерживала патриархальные отношения (за исключением черноземной зоны, где преобладало хуторное хозяйство). Ситуация общинной, а не индивидуальной организации резко отличала Россию от стран Западной Европы. Некоторые японские исследователи, пишет Симода, считают, что Ленин, критиковавший народничество, сам на практике осуществлял его программу в вопросах землепользования. Другие же утверждают, что единственным путем повышения эффективности русского земледелия в конце XIX - начале ХХ в. была столыпинская политика приватизации земли и если бы Россия пошла дальше по этому пути, она добилась бы в сельском хозяйстве гораздо больших успехов. Симода не согласен с данной точкой зрения, полагая, что в той или иной форме общинное землевладение должно было непременно возродиться, так как этого требуют природно-географические условия России; даже при формально частном землевладении непременно должен был произойти возврат к какой-либо форме общинной собственности. «Это так же верно, - замечает Синода, - как и то, что история Рима не претерпела бы существенных изменений, если бы кончик носа Клеопатры был бы на сантиметр выше ли ниже. Поэтому, кто бы что бы ни делал, царь ли, Столыпин ли, Ленин ли, какая бы ни была система - самодержавие или социализм, в русских природно-климатических условиях всегда возродится мирская община или что-то подобное ей» (17, с. 118).
С земледельческой (общинной) традицией связана, по мнению автора, и высокая роль в православном христианстве культа Девы Марии. В процессе приспособления христианства как религии, возникшей в районах с пустынным климатом и имевшей первоначально ярко выраженный мужской приоритет, к земледельческой культуре Древнего Рима, в нем усиливается необходимый для земледельческого народа культ женщины-матери. Эта традиция проявилась и в православии, она жива и в русской литературе, тесно связанной с народной традицией (у Достоевского и Л. Толстого), но ее нет в тех литературных течениях, которые находились под влияние идей западного либерализма (например, у А. Чехова).
На заимствование и развитие в России идей социализма, продолжает Си-мода, значительное воздействие оказала традиция общинности. Славянофилы
в борьбе с западниками первыми отстаивали идею о том, что России суждена своя, особая дорога, ведущая к установлению справедливого общества без капиталистических противоречий. Затем возникло народничество, а после того, как оно встало на путь индивидуального террора, его место заняла социал-демократическая партия. При этом марксизм, формировавшийся как учение о разрешении противоречий развитого западного общества, но оказавшийся практически неприменимым в нем, смог ответить на потребности периферийных обществ, в том числе и российского. Однако в царской России, где отсутствовали гражданская сплоченность и массовые движения, марксизм, предполагающий зрелость и сплоченность пролетариата, превратился в теорию насильственной революции силами заговорщической организации небольшого числа профессиональных революционеров. «Этот образ мышления был, в конечном счете, крестьянским» (17, с. 127). Общинное сознание наложило свою печать и на славянское понимание свободы: считается, что она не завоевывается личностью, а дается сверху и обеспечивается в рамках мирской общины, на основе единства и сплоченности все ее членов. Этому учит славян их исторический опыт борьбы с многочисленными сильными врагами.
Сравнивая развитие России и Японии, Симода указывает на важную роль природно-климатических условий. В Японии % территории ни для каких видов хозяйственной деятельности непригодны, резко чередуются времена года, что предполагает состояние постоянной внутренней мобилизации населения. Поэтому в характере японцев заложена готовность к короткой, но решительной битве. Из-за небольшой территории Японии ликвидация последствий стихийных бедствий неотложна в ней каждый раз для сохранения жизненного пространства.
С различиями в природно-климатических условиях связаны и мировоззренческие, в том числе религиозные. В Японии многие течения синтоизма не имеют никакого учения, в других религиях отсутствуют ритуалы или религиозные организации. Что же касается России, то даже в социалистическом обществе, несмотря на официальное отрицание религии, традиционное религиозное сознание, часто латентно, сохраняло свою силу. «Духовная база для формального образования общин, клявшихся в верности Марксу и Ленину, была той же самой, что и в православии» (17, с. 145).
Сопоставление Японии и России в работах японских исследователей включает в себя и анализ отношений между ними. Здесь особое место занимает военная история. Перед войной на Тихом океане (1941-1945), отмечает Симода Микио, в Японии получила известную популярность книга, в которой подробно рассказывалось, как японский флот одним мощным ударом заставляет противника капитулировать, как во всем мире распространяется идея японского гегемонизма, получившая название «восемь углов под одной крышей». Но уже тогда возникали сомнения и вопросы: что будет, если против-
ник не сдастся после первого могучего удара? Как известно, мрачные ожидания подтвердились. Поражение Японии во Второй мировой войне стало одним из источников того, что в конце 70-х - начале 80-х годов ХХ в. в Японии снова стала насаждаться идея военной ненависти, на этот раз к СССР. Подумывая о написании книги «Если Япония сразится с СССР», Симода решил подробнее изучить русскую историю. Он обнаружил, что еще в стародавние времена персидские цари в войнах со скифами столкнулись с тактикой выжженной земли и партизанских действий, в результате чего их попытки покорения скифских племен потерпели полный крах. Аналогичная участь постигла в более поздние времена наполеоновские и нацистские армии. Даже в русско-японской войне (1904-1905), которую русские проиграли, на самом деле Японии удалось заключить мир в нужный момент, находясь уже на грани катастрофы. Когда Витте заявил в Портсмуте, что Россия войны не проиграла, в этом, подчеркивает Симода, была доля правды. Русские - мастера затяжной войны, тогда как Япония может выигрывать лишь молниеносные баталии, заставляя противника капитулировать после первого же мощного удара.
Проблема возможности военного конфликта между Россией и Японией волнует и профессора Ивасаки Массаки (10). Для решения ее он обращается к сравнению национальных характеров и поискам ответа на вопрос: «агрессивен ли русской народ»?
Исконно и русские, и японцы, пишет Ивасаки, - земледельческие народы, но Япония - островная страна, окруженная морем и защищенная им; Россия - равнинная страна, свободно проницаемая со всех сторон и доступная для экспансии кочевников. Благодаря различиям в среде обитания и истории двух народов, у них сложились разные представления о мире и разные образы поведения и мышления.
Основной чертой российского национального характера автор считает «сверхзащитный инстинкт» (кадзё: бо:эй хоно:), обратная сторона которого -постоянное душевное беспокойство (10, с. 20). Этим объясняется стремление русских к безоглядному наращиванию военной силы. Из-за многолетнего монголо-татарского ига вера в то, что «сила решает все», упрочилась на Руси. Поэтому не будет преувеличением сказать, что «вера в военную силу превратилась у русских в труднопреодолимую наклонность» (10, с. 21).
Японцы же, считая, что безопасность им гарантирована и ничего не стоит, что она - естественное состояние, являются народом со слабым «оборонительным сознанием»; они верят в «пацифизм одной страны» (10, с. 21). Но с исторической точки зрения Япония, за исключением 260-летнего мирного периода в эпоху Токугава (1603-1867), была скорее агрессивной страной, в то время как Россия до начала Нового времени преимущественно оборонялась (10, с. 22). В древности и Средневековье русских считали жертвами агрессии, а не агрессивным народом, но в Новое время Россия сама начала совершать
нападения на соседние государства, в результате чего сложилось и сохраняется сегодня мнение, что «в общем, русские в целом хорошие люди, но что касается России как государства, она из-за своей агрессивности - опасная страна», что «русские - хорошие люди, но государство у них опасное, милитаристское» (10, с. 36). Агрессивность русскому государству придали монгольское завоевание в XIII в. и последующее закрепление в стране навязанных монголами институтов, норм и правил поведения власти. Эти нормы и правила основывались на принципах силы и деспотизма. На огромных просторах монгольской империи они реализовывались через делегирование монголами власти местным князьям и навязывания им своих институтов. Принцип силы действовал за счет: 1) концентрации власти; 2) функциональной организации войска; 3) использования закона ясака (сбора дани). Монгольское иго стимулировало закрепощение крестьян на Руси и укрепление деспотической системы власти.
«Можно сказать, - резюмирует Ивасаки, - что национальный характер русского народа миролюбивый, а русское государство из-за того, что училось у агрессивного милитаристского монгольского государства, имеет агрессивную оболочку» (10, с. 43).
Япония также стала жертвой оккупации после поражения в войне на Тихом океане (1941-1945), но эта оккупация была кратковременной, а само господство оккупантов-американцев - мирным (10, с. 37).
Сравнивая положение крестьянства как основного класса населения в двух странах, японские историки отмечают существенную разницу. В России и после падения монгольского ига жизнь крестьян мало изменилась. Они в большинстве своем оставались крепостными вплоть до 1861 г. «Будучи собственностью помещиков, крепостные не имели естественных прав человека, а право полицейского надзора и суда над ними принадлежало помещику» (10, с. 47). В Японии же конца периода Токугава (1603-1867) даймё (владетельные князья) обладали только правом на сбор налогов, но не были землевладельцами. Собственниками земли в Японии были не они, а крестьяне и горожане. «Деспотическое правление», эта отличительная черта России, сохранилось и после Октябрьской революции, воплотившись в диктатуру коммунистической партии; оно мало изменилось и в последние годы.
Вспыхнувшие во времена горбачёвской перестройки народные беспорядки свидетельствовали, по мнению Ивасаки, только о том, что в российском обществе естественная демократическая прослойка очень тонка. Из-за созданного монголо-татарским игом «механизма экспроприации» русский крестьянин влачил полуживое существование, в нем зрели чувства анархии и отчужденности от государства.
В отличие от России, в Японии демократизм создавался сверху после реставрации Мэйдзи в форме «официального абсолютизма». И М. Горбачёву в ходе перестройки, очевидно, нужно было последовать примеру Японии и про-
вести сначала реформы сверху, используя форму «официального абсолютизма». Так поступил в КНР Дэн Сяопин, провозгласив теоретически противоречивый, но реалистичный лозунг: «в политике - диктатура партии, в экономии-ке - дорога реформам» (10, с. 53).
Небезынтересно еще одно сравнение, проводимое Ивасаки, - относительно менталитета японского и русского народов. «Японцы - рисоводческий народ, но из-за того, что рисом питалось много людей, проживавших на небольшой территории, японцы занимались, в отличие от российского экстенсивного земледелия, интенсивным земледелием на небольших участках земли» (10, с. 84). Эти различия между Россией и Японией оказали большое влияние и на национальные характеры двух народов: «русские мыслят приблизительно и с размахом, японцы - сжато, но детально, подробно» (10, с. 85) Поэтому Россия стремилась к движению вширь, Япония же предпочитала изолироваться и заняться саморазвитием, что и произошло в начале XVII в.
И далее: русские - европейцы, японцы - азиаты, но с точки зрения европейцев у русских много азиатских черт. Русские как славяне исторически и культурно связаны с Европой, но начиная с XIII в., с монголо-татарского завоевания, культура Руси испытывает на себе сильное влияние завоевателей, и это особенно заметно в области государственного строительства. Поэтому Россия основательно отличается от западноевропейских стран отсутствием в ней индивидуализма, либерализма и демократизма. Хотя Россия вступила на путь вестернизации намного раньше Японии, Петр I, заимствуя технику и культуру у Запада, не разрушил деспотизм. Япония же в результате реформ Мэйдзи (1868-1911) переняла не только технику, но и западный образ мышления. Приняв Конституцию Мэйдзи, Япония перешла от государства китайского стиля к государству западного типа, ввела выборы и разделение властей, а после Второй мировой войны позаимствовала у американцев и демократию, «стала демократическим государством западного типа» (10, с. 186). Правда это не была полная вестернизация, поскольку японцы придерживаются принципа «вакон ёсай» (японское мастерство, западная техника), означающего соединение японской культуры с западной.
Подытоживая обзор японской научной литературы, можно сказать, что компаративистские исследования на национальном уровне - явление рискованное и не бесспорное в них всегда присутствуют как национальные интересы, так и стремление взглянуть на предмет изучения «свежим взглядом», с точки зрения нестандартного или неожиданного для сравниваемых культур подхода. Японские исследователи, сравнивая Россию и Японию, в первую очередь озабочены волнующими их страну проблемами в отношении двух стран, но пытаются разрешить их в контексте национальных культурных традиций и составляющих элементов, в частности инокультурного влияния. Согласно ци-вилизационным и компаративистским исследованиям, агрессивность и деспо-
тизм берут истоки в традициях кочевых народов, закрепившихся в русской культуре и ставших ее частью.
3. Оппозиция «русское»-«советское»
К концу ХХ в. в сознании японцев довольно прочно укореняется оппозиция «русское»-«советское». «Для японцев, - пишет японский советолог и русист Симидзу Хаяо, - русские - добрые, дружелюбные люди, а советские люди - коварные, высокомерные, вызывающие гнетущее впечатление существа» (16, с. 15). Объясняя природу этого явления, Симидзу указывает на то обстоятельство, что эти два образа формировались в разные периоды японской истории и под влиянием различных средств информации «Добрые русские» - образ, который принесли с собой японские переводы русской классической литературы XIX - начала ХХ в. О «коварных советских людях» японцы узнали из средств массовой информации ХХ в., настроенных антисоветски и создавших образ «врага». Согласно проведенным Симидзу опросам, многие японцы называли себя одновременно русофилами и советофобами.
Из общения с русскими у японцев, по определению Симидзу Хаяо, сложились стереотипные представления об их положительных и отрицательных чертах. Среди положительных они чаще всего называют доброту, человечность, душевность, участливость, широту души, выносливость, терпеливость, оптимизм. К типичным отрицательным чертам русских японцы относят коварство, некоммуникабельность, нечестность, жестокость, медлительность, склонность к воровству, расточительность, привычку вмешиваться в чужие дела, навязчивость, разгильдяйство, леность, отсутствие утонченности (16, с. 61-64, 176-198).
Для русского человека, считает Симидзу, характерны особое, «русское представление о времени», акцентирующее внимание на «сегодня» и отводящее «завтра» второстепенное значение, а также «русское понимание собственности», не проводящее четкой грани между своим и чужим. Русский человек четко разделяет официальную и частную сферы жизни (16, с. 221-222).
Образ России ассоциируется у японцев с широкими горизонтами и полями среднеевропейской России, церквями, деревянными крестьянскими избами, красивой природой, зимними морозами, равнинами и лесами, снегами, березами, степями, рекой Волгой, Москвой.
Образ русского человека у японцев складывается из следующей мозаики: платки темного цвета у старух; борьба людей с природной стихией на огромных суровых просторах Севера; смиренный характер, выражающийся в кратком ответе на все неприятности словом «Ничего!»; добродушный крестьянин; нищенская жизнь народа при царизме; способность русских переносить суровые морозы; стойкое религиозное чувство; доброта (даже по отношению к
японским военнопленным); оптимистическая настроенность; общительность; натруженные руки; сильные женщины; простота жизни; гостеприимство; любовь к водке (16, с. 16-17).
Образ Советского Союза в глазах опрошенных Симидзу японцев складывается из следующих, преимущественно политических черт: авторитарный режим, коммунизм, ужасы сталинской эпохи, культ силы, лицемерие и интриги, шпионы, бюрократия, чистки, дух великодержавности, низкий уровень народного потребления, Ленин, компартия, революция, Красная Армия, КГБ, милитаристская держава, плановая экономика, контроль над обществом, угнетение, бедность народа, огромный военный потенциал, Кремль, Сталин, лагеря, Красная площадь, полицейская система, нормирование, многочисленные заключенные (16, с. 16-18). В глазах японцев образ Советского Союза, по замечанию Симидзу, ассоциируется с эпитетами, внушающими чувство страха: «черный, беспросветный, бедный; дискомфортный; большой, сильный; неотесанный; серый, отсталый, негибкий; гнетущий; бюрократический» (16, с. 18).
Симидзу подчеркивает, что феномен «советофоб, но русофил», хотя и имеет отчасти идеологическую природу, уходит глубже своими корнями (16, с. 23). Японцы не любят не только Советский Союз, но и Российскую империю, поскольку они в большей или меньшей степени испытывали чувство страха и перед тем, и перед другим государством. Они могут быть привязаны к русским людям в отдельности, но не хотят любить созданное этими людьми государство, независимо от того имперское оно или коммунистическое. Исходя их этого, автор предлагает вместо вопроса «Почему японцы не любят Советской Союз?» поставить другой вопрос «Почему японцы не любят государство, созданное русскими?» (16, с. 26).
Японские исследователи неоднозначно оценивают природу двойственности «русское»-«советское». Для одних она порождена историей СССР в ХХ в. и «советское» - это антипод «российскому», для других «советское» - продолжение «российского», российской традиции, перенесенной из прошлого в новые исторические условия (т.е. почти так, как считали некоторые русские евразийцы в ХХ в.).
На популярность первой точки зрения в послевоенной Японии указывает Вада Харуки. В своей лекции о месте российской революции во всемирной истории он отмечает приверженность марксизму японской интеллигенции, особенно обществоведов-историков, и убежденность многих японцев в том, что с Октябрьской революцией «человечество вступило в совершенно новую историческую эпоху - эпоху перехода к социализму и победы социализма». «Так думали и в России, и в Японии» (2, с. 15). Иной точки зрения придерживаются некоторые другие японские исследователи, в частности цитированный ранее Ивасаки Масааки. Он считает, что Октябрьская революция 1917 г. не соответствует марксистскому пониманию социалистической революции как не-
избежному следствию кризиса капитализма. «Нельзя сказать, что Россия того времени достигла стадии разложения капитализма. Характер революции сложился по большей части на российской почве» (10, с. 146). В сталинской России процветала эксплуатация рабского труда, и поэтому по производительности труда СССР стремительно отставал от труда свободных людей на Земле.
Размышляя о перспективах развития сегодняшней России, Ивасаки пишет: «Думается, что после "критики Сталина" Хрущёвым и вступления страны на путь перестройки при Горбачёве... возрождение российского деспотизма стало невозможным. И как бы то ни было трудно, современная тенденция перехода от "деспотизма к либерализации" станет генеральной линией и невозможно будет повернуть назад» (10, с. 181).
* * *
Из сказанного выше отчасти уже явствует, что отношение японцев к России и русским, как и взгляды японских ученых на Россию, ее историю, и культуру в конце ХХ - начале XXI в. испытывали на себе сильное влияние начавшейся в середине 80-х годов перестройки в СССР. С началом перестройки в СССР в Японии появляются попытки пересмотра отношения к России, создания ее нового образа. И хотя вопрос о «северных территориях» и неподписанный мирный договор по-прежнему волнуют многих японцев и заставляют их настороженно относиться к России, в Японии понемногу пробуждается желание по-новому взглянуть на Россию, если и не отказавшись полностью от ее старого «агрессивного» образа, то в то же время и не раздувая его.
Складывающийся «новый образ» России не служит для японцев моделью для подражания, на которую ориентировались в прошлом японские левые, но опирается на поиск в ее культурно-исторических традициях примеров неагрессивного, недеспотического «соседского» поведения, чтобы смоделировать возможности их использования в японско-российских отношениях в будущем. Упор в нем делается на «стране-соседе», а не на неизбежности противостояния и конфронтации России и Японии. Поэтому сторонники «нового образа» среди японских русистов обращаются к другим доминантам в российской истории и культуре. Акцентируется то доминирование земледельческой (Симода Микао) традиции, то комбинация землевладельческой и скотоводческой культур (Ивасаки Масааки). Признавая земледельческую, мирную традицию базовой для российской культуры, а скотоводческую, агрессивную - привнесенной монголами и другими кочевыми народами, они утверждают, что первая является основой миролюбия русского народа, а вторая - фундамент агрессивной и деспотической модели российской политики и администрирования. Обе эти традиции как доминанты присутствовали в российском обществе и до революции 1917 г., и в советское время, но первая из них является исконно российской, что позволяет надеяться на возможность ее упрочения в новой Рос-
сии. Тем самым в новых концепциях снимется акцент на неизбежную враждебность, характерный для создания образа России времен «холодной войны».
Отделяя «российское» от «советского», японские культурологи-русисты привносят в свои исследования дух времени и одновременно дух традиционных «японских ожиданий». Создаваемый ими «новый образ» России еще смутен и, безусловно, не всегда соответствует ожиданиям японской общественности, поскольку у нее есть свои исторические и культурные стереотипы, своя историческая и социальная память, не позволяющая четко различить прорисовывающиеся черты новой России и старые представления.
Литература
1. Брагинский С.В., Корнилов М.Н., Японцы и русские. (Обзор) // Япония в сравнительных социокультурных исследованиях. Часть 2. — М.: ИНИОН АН СССР, 1990. — С. 67—76.
2. Вада Харуки. Россия как проблема всемирной истории. Избранные труды. — М., 1999. — 400 с.
3. Ёкотэ Синдзи. Представление японцев о России в начале периода Сёва (середина 1920-х — середина 1930-х гг.) // Новый мир истории России. — М., 2001. — С. 504—520.
4. Кумано Мицуёси. Сиба Рётаро и Россия // Сиба Рётаро. О России: Изначальный облик Севера. — М., 1999. — С. 7—10.
5. Мацузато Кимитака. Русистика поверх границ. Славянские исследования Японии и социальные науки России: Совместные поиски выхода из изоляции // Ab imperio. — Казань, 2003. — № 1. — С. 421—433.
6. Накамура Ёсикадзу. О русистике в Японии // Япония сегодня. — Токио, 2000. — № 2. — С. 12.
7. Новый мир истории России. Форум японских и российских исследователей. К 60-летию профессора Вада Харуки. — М., 2001. — 592 с.
8. Сиба Рётаро. О России: Изначальный облик Севера / Пер. с яп. — М., 1999. — 200 с.
9. Ёнэхара Мари. Росиа во коннитимо арэмоё (Россия бушует и сегодня). — Токио, 1998. — 252 с.
10. Ивасаки Масааки. Росиадзин то нихондзин (Русские и японцы). — Саппоро, 1996. — 210 с.
11. Кимура Хироси. То:й ринкону — Росиа то Нихон (Далекие соседи: Россия и Япония). — Токио, 2002. — 940 с.
12. Нихон — но рэкиси сякайгаку / Цуцуи Киётада хэн (Развитие исторической социологии Японии). — Токио, 199. — 5, 338 с.
13. Окумура Кицудзо, Сакон Такэси. Хасикаги Росиа бунка то киндай Нихон. — Киото, 1998. — С. 1 (Введение к книге «Культура России и Японии Нового времени»). — Киото, 1998. — С. 1.
14. Осада Хироси, Такабатака Мититоси, Цуруми Сюнсукэ. Нихондзин-но сэкай тидзу. (Японская карта мира) — Токио, 1978. — 284 с.
15. Росиа бунка то киндай Нихон (Культура России и Япония Нового времени). — Киото, 1998. — 8, 241 с.
16. Симидзу Хаяо. Нихондзин ва надзэ Сорэн га кирай ка (Почему японцы не любят Советский Союз?). — Токио, 1979. — 288 с.
17. Симода Микио. Нихондзин то росиадзин (Японцы и русские) // Хикаку бун-ка-но сусумэ Ибунка рикай-но мэдзасу моно. — Токио, 1985. — С. 101 — 147.
18. Тэратани Хироми. Нихондзин то росиадзин (Японцы и русские). — Токио, 1986. — 236 с.
19. Умэсао Тадао. Буммэеи-но сэйтай сикан (Исторический взгляд на экологию цивилизации) // Умэсао Тадао. Тёсакусю. — Т. 5. — Токио, 1989. — С. 1—230.
20. Arnason J. — Rec.: Umesao Та(1ао. An ecological view of history: Japanese civilization in the world context. — Melbourne, 2003 // J. of Japanese studies. — Seattle, 2004. — Vol. 30, N 2. — P. 436—440.
21. The Russian impact on Japan: Literature and social thought. Two essays. — Los Angeles, 1981. — 143 p.
22. Umesao Tаdao. An ecological view of history: Japanese civilization in the world context. Transl. by B. Cary. — Melbourne, 2003. — XVIII, 208 p.
