CC BY
64
тепла и участия. Может быть, не случайно акцентируется внимание на том, что лекарства не продаются, а «отпускаются»... Многочисленные рекламные телесюжеты, снятые в аптеках, представляют идиллические картинки на фоне приветливо улыбающихся фармацевтов - этих фей-спасительниц, владеющих способностью расшифровки сакральных текстов рецепта. Потребитель всегда нуждается в чем-то новом: новых ресторанах, новых продуктах питания, новых лекарствах. Степень надежды увеличивается в формате аптек самообслуживания, когда покупатель находится в ситуации свободного выбора «из многого», максимально приближенной к «мозаичности» супермаркета, или «аптечного бутика» (продукция «от Ingelheim», «от Zambón», «от Bayer»), где можно просто бродить, перебирая упаковки и пузырьки, заодно приобщаясь к этому стерильному и одновременно респектабельному миру, обладающему постмодернистской «кусочно-линейной» структурой. Но одновременно мифологический статус аптеки выступает в своей амбивалентной сущности: аптечный топос соотносится не только с темой здоровья и жизни, но и с темой смерти и небытия. Аптека - это не только витамины, целительные снадобья, косметика, шоколадки, жвачки, БАДы и проч. - это еще и яд, наркотические и алкогольсодержащие средства, причем грань между одним и другим полюсом весьма расплывчата и условна, что формирует т. н. «диффузную зону», где и происходят «мутации» и смещение культурных кодов. Не случайно «аптечная модель» («фармакон») стала моделью социума в концепции Ж. Деррида («Грамматологии»).
Подводя итоги приведенных размышлений, следует подчеркнуть, что постмодернистское смещение акцентов в сторону полиморфности обозначенных явлений, ориентированных на мифологию массового сознания, по-видимому, выступает как преодоление того типа культуры, в котором утрачена связь с традицией, и постмодернизм через новое обживание мифа стремится эту связь восстановить. С каким результатом «человек цивилизованный» выйдет из этой рискованной игры, остается только предполагать.
Примечания
1. Барт, Р. Мифологии [Текст] / Р. Барт. М., 1996. С. 131.
2. См. об этом подробнее: Юрков, С. Е. Гротеск в философском мышлении постмодерна (Р. Барт, Ж. Бодрийяр) [Текст] / С. Е. Юрков // Рабочие тетради по компаративистике. Гуманитарные науки, философия и компаративистика. СПб., 2003. С. 129.
3. Дуков, Е. Ночь и город [Текст] / Е. Дуков // От заката до рассвета. Ночь как культурологический феномен. М., 2005. С. 19.
4. Сальникова, Е. Культ ночи - наследие романтизма [Текст] / Е. Сальникова // От заката до рассвета... С. 26, 28.
5. Цит. по: Ильин, И, П. Постмодернизм. Словарь терминов [Текст] / И. П. Ильин. М., 2001. С. 216.
6. В переводе с древнегреческого слово «аптека» означает хранилище, убежище, склад; в свою очередь, оно близко более раннему: «могила», «гроб», «склеп», «сокровенный», «тайный»; позже в латинском «apotheka» - склад, кладовая. В современном значении это слово стало использоваться в латинских текстах средневековья.
7. Борисова, И, Аптекарь Чехов [Текст] / И. Борисова // Toronto Slavic Quarterly. 2003. № 23. P. 127.
8. Клех, И, Аптеки Львова [Электронный ресурс] / И. Клех. Режим доступа: http://sashalvovskiy. livejournal.com/1943.html
9. Столбовский, П. Мегапроект «Энциклопедия современной жизни» [Электронный ресурс] / П. Стол-бовский. Режим доступа: http://www.lik.altnet.ru/Arhiv /likb12.files/lik2.htm
Т. А. Пархоменко
РУССКАЯ ЭМИГРАЦИЯ И СОВЕТСКАЯ РОССИЯ: ДВА ПУТИ РАЗВИТИЯ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ КУЛЬТУРЫ
Статья посвящена характеристике интеллектуальной жизни русского рассеяния как единого исторического социокультурного процесса. Привлекая богатый исторический материал, автор приходит к выводу, что потеря целых школ, направлений отечественной философии, науки и культуры, сформировавшихся в императорской России, оказалась для нашей страны невосполнимой.
Русская революция 1917 г. была порождена не только и не столько социально-экономическими и политическими причинами, сколько масштабным социокультурным конфликтом между элитой и народными массами, длительным расколом российского социокультурного пространства на европеизированные «верхи» и традиционалистские «низы». Победа большевиков, вставших на путь утверждения новых культурных смыслов, сопровождалась разрушением старых ценностей, революционным отрицанием всей элитарной - барско-господской - культуры, всех ее носителей и творцов, что вылилось в массовую эмиграцию представителей творческого сообщества страны, названных «бывшими людьми», которые в лучшем случае причислялись к «попутчикам революции», а в худшем - к «врагам народа».
Начало истории многомиллионного русского зарубежья связано с указом советского правительства от 15 декабря 1921 г., по которому беженцы из России, не вернувшиеся на родину к
ПАРХОМЕНКО Татьяна Александровна - кандидат исторических наук, зав. сектором Истории культуры русского зарубежья Российского института культурологии (Москва) © Пархоменко Т. А., 2008
1 июня 1922 г., ставились вне закона - лишались гражданства и в случае несанкционированного возвращения домой подлежали расстрелу. Одновременно было принято решение о высылке из страны неугодных большевикам российских интеллектуалов. Как говорил Л. Д. Троцкий, «кто идет против нас, тот не попутчик, тот враг, того мы при случае высылаем за границу, ибо благо революции для нас высший закон» [1]. Ему вторил В. В. Маяковский, заявлявший: «Они будут делать то, что мы заставим, или мы их вышвырнем» [2]. В результате осенью 1922 г. на пароходах было выслано из страны свыше ста представителей творческого сообщества России - философы, юристы, историки, литераторы, медики, в том числе Ю. А. Айхенвальд, И. А. Ильин, Л. П. Карсавин, А. А. Кизеветтер, Н. О. Лос-ский, С. П. Мельгунов. Это называлось «превентивным милосердием», суть которого заключалась в том, что не согласных с коммунистическим режимом деятелей русской культуры не арестовывали, а отправляли за рубеж, отделенный от СССР железным занавесом. Так, С. Е. Трубецкой вспоминал: «Перед тем, как выпустить меня из тюрьмы ГПУ, мне дали подписать бумагу, где мне объявлялось, что я высылаюсь из пределов СССР - без обозначения срока высылки - и что, если я вернусь в Советский Союз, я подлежу расстрелу, который будет приведен в исполнение первым же органом власти, в руки которого я попаду...» [3]. Л. Д. Троцкий - автор подобного «превентивного милосердия» - и представить себе не мог, что всего через семь лет, в 1929 г., высылке подвергнется он сам, а в 1932 г. будет лишен советского гражданства, более того, что большевистское руководство не станет ждать того момента, когда он захочет вернуться на родину и пересечет границу СССР, чтобы расправиться с ним, а убьет его прямо в эмиграции в 1940 г. в Мексике, в его собственном доме.
Конечно, эмигрантское существование не являлось для русской интеллигенции чем-то незнакомым, и до 1917 г. многим ее представителям приходилось подолгу бывать за границей либо добровольно, либо в связи с запретом их деятельности в России. Так, почти десять лет провел в Швейцарии философ Л. И. Шестов, вернувшийся на родину лишь в 1914 г., двенадцать лет (1904-1916) пробыл в эмиграции А. В. Амфитеатров, одиннадцать лет (1905-1916) - писатель М. А. Осоргин и т. д. Однако никогда при этом императорская Россия не грозила всем им в случае возвращения расстрелом просто за инакомыслие, за критику режима и его вождей. Речь могла идти (в случае нарушения закона, главным образом цензурного) только об аресте, заключении в тюрьму или ссылке. Совершенно иная ситуация сложилась после Октябрьской револю-
ции, которая привела к созданию не только советской России, но и России зарубежной, включавшей в себя как беженцев в прямом смысле этого слова, то есть людей, бежавших от ужасов Гражданской войны, так и эмигрантов, то есть идейных противников советской власти, людей, не примирившихся с установленным ею порядком, «не имевших в нем места и покидавших родину только под давлением необходимости» [4]. Основным аргументом в пользу эмиграции являлась репрессивная по отношению к интеллектуальному сообществу России политика «диктатуры пролетариата», постоянно грозившая ему то тюрьмой, то расстрелом, что очень ярко отразилось, например, в воспоминаниях Ю. Безсонова с характерным названием «Двадцать шесть тюрем и побег с Соловков», изданных в Париже в 1928 г. Так, именно после ареста чекистами в феврале 1919 г. группы отечественных деятелей культуры - А. А. Блока, Р. В. Иванова-Разумника, А. М. Ремизова, К. С. Петрова-Водкина и других - большинство из них приняло окончательное решение хотя бы на время покинуть родину и подало прошение о выезде за границу на лечение. Однако с разрешением большевики тянули более двух лет, и, например, А. А. Блок уехать так и не успел: он умер 7 августа 1921 г., в день, когда «более удачливый» А. М. Ремизов в теплушке, то есть в вагоне для скота, вместе с женой навсегда покидал Россию.
Огромное значение в жизни интеллектуальной элиты играл и профессиональный фактор, наличие условий для творчества, практически полностью отсутствовавших в первые годы правления большевиков. Как писал в 1919 г. А. В. Амфитеатров, «я влачу даже не жизнь, а мерзость запустения, в которой часто сам о себе сомневаешься, в здравом ли ты еще уме или уже сбесился, и вокруг тебя - тоже сплошной бред», при котором «никакая работа не была возможна. Больше не могу. Должен бежать и спасать семью» [5]. В свою очередь К. Д. Бальмонт не раз вспоминал о том, как он в 1920 г. «вырвался из сатанинского ужаса обезумевшей Москвы и поселился в Пасси», во Франции; «от академических развалин нашей родины» бежал и соратник Бальмонта Вячеслав Иванов [6]. Безработица на фоне общей советской разрухи заставила уехать также И. И. Сикорского, великого русского авиаконструктора, создавшего знаменитые самолеты «Илья Муромец» и «Русский витязь».
Исход из советской России значительной части русских деятелей культуры осуществлялся различными путями: «Через Белое море, через Владивосток, в Японию, в Китай, к черту на рога, - лишь уехать, потому что так жить нельзя» [7]. Бежали от большевиков с Белой армией, как то было, например, с писателем И. А. Буниным,
художником И. Я. Билибиным или поэтом Н. Л. Голубевым-Багрянородным; перебирались, подобно Тэффи, из Москвы и Петрограда через Киев, Новороссийск, Одессу, Константинополь в Париж или нелегально, под покровом ночи, по заливу, переправлялись в Финляндию, что удалось осуществить А. В. Амфитеатрову или П. Б. Струве; отправлялись, как художник Н. И. Фешин, на лечение в Европу и Америку и оставались там навсегда; наконец, уезжали в командировку и обратно не возвращались, что случилось, в частности, с художниками А. Н. Бе-нуа, Ю. П. Анненковым, 3. Е. Серебряковой, К. А. Сомовым, С. Т. Коненковым, искусствоведом П. П. Муратовым и многими другими.
Путь бегства из советской России «через командировки» принял такие масштабы, что это вынудило даже большевистского наркома просвещения А. В. Луначарского направить 12 мая 1921 г. в ЦК РКП(б) особое письмо, в котором предлагалось «установить для всех желающих выехать за границу. очередь при Главном художественном комитете, отпускать их по 3 или по 5 с заявлением, что вновь отпускаться будут только лица после возвращения ранее уехавших. Таким образом, - подводил итог Луначарский, -мы установим естественную круговую поруку» [8]. В дополнение к этому начал возводиться «железный занавес»: в 1925 г. создается Всесоюзное общество культурных связей с заграницей, ставшее своеобразным фильтром международных контактов советских граждан и учреждений, в 1927 г. принимается декрет о «жестком сокращении заграничных командировок», а спустя два года командируемым за рубеж «не разрешается изменять по своему усмотрению установленный для них маршрут», в 1928 г. ликвидируется комитет по устройству выставок иностранной техники и создается комиссия «по урегулированию найма работников искусства за границей для работы в Союзе ССР и в Союзе ССР для работы за границей», в 1931 г. всем гражданам СССР запрещается заключать торговые договоры с иностранцами, не имеющими на то специального разрешения, и так далее [9]. Завершающим аккордом стало рассмотрение самовольного выхода советских людей за железный занавес, установление ими связи с зарубежьем в качестве одного из основных пунктов обвинения в контрреволюции по 58-й статье уголовного кодекса СССР.
Одновременно развернулась активная работа большевиков внутри русской эмиграции, породившая так называемое «сменовеховство», рупором которого стали сначала пражский сборник «Смена вех» и парижский журнал «Смена вех», издававшиеся в 1921-1922 гг., а затем газета «Накануне», выходившая в 1922-1925 гг. одно-
временно в Москве и Берлине. Как писал М. П. Арцыбашев, «наладить государственно-хозяйственный аппарат большевики не в состоянии, а в лице эмиграции из России ушло большинство общественно ценнейших сил, подлинных организаторов и инициаторов», «вот почему они не жалеют ни энергии, ни денег на пропаганду сменовеховских идей как вернейшего средства к моральному разложению эмиграции» [10]. Цель была одна - вернуть на родину хотя бы часть крайне нужных советской России специалистов. Некоторые представители русской интеллигенции пошли на примирение с большевиками, сменили вехи, однако полностью развалить русское зарубежье большевикам оказалось не под силу, так же как и остановить бегство из коммунистической России творческой интеллигенции, в течение всего советского периода активно пополнявшей зарубежную Россию. В СССР укоренился даже особый термин - «невозвращенцы», коими в 1920-1930 гг. стали, например, ученые Ф. Г. Добржанский, В. Н. Ипатьев, А. Е. Чичи-бабин.
Наконец, была и еще одна группа так называемых «эмигрантов без эмиграции», к которой относились Илья Репин, Игорь Северянин, Петр Лещенко, жившие соответственно в Финляндии, Эстонии и Бессарабии, то есть в тех регионах Российской империи, что после 1917 г. откололись от России, превратившись либо в самостоятельные государства, как Эстония и Финляндия, либо в провинции других стран, как Бессарабия, аннексированная в 1918 г. Румынским королевством. Особенно выделялась в этом отношении Финляндия, на территории которой жило много русских деятелей культуры: помимо Репина там в момент демаркации финско-русской границы в мае 1918 г. находились Н. К. и С. Н. Рерихи, художник А. К. Денисов-Уральский и др. Оказавшись в эмиграции помимо своего желания, они, однако, не захотели переселиться в советскую Россию, хотя, например, И. Е. Репина просили об этом неоднократно: в 1923 г. по поводу 25-летия со дня смерти П. М. Третьякова, в 1924 г. в связи с празднованием в СССР 80-летия живописца, в 1926 г. во время посещения «Пенатов» советскими художниками и так далее.
Основная масса бывших подданных Российской империи, а затем и СССР, принадлежавшая к интеллектуальной элите, покидала страну с минимальным материальным багажом, но с богатыми знаниями, опытом культурной деятельности, высоким мастерством и профессионализмом, что имело исключительное значение для творческой работы на чужбине. Нищим приехал С. В. Рахманинов в США, однако в 1919 г. его «Прелюд до-диез минор» был куплен за один миллион долларов, а публика платила по 40 ты-
сяч долларов за его концерт, что позволило ему уже к 1924 г. владеть «собственным домом-виллой на берегу Н^БОп'а, изумительно обставленным, с дивным видом на реку и море» [11]. С пустым кошельком появился в январе 1923 года в Париже Сергей Лифарь, ставший затем мировой знаменитостью, блестящим танцовщиком, руководителем парижской балетной труппы, автором ряда исследований о балете и даже о Пушкине. Марк Шагал, покидая Москву, писал в 1922 г.: «Уеду куда угодно: в Голландию, на юг Италии, в Прованс - и скажу, разрывая на себе одежды, мне плохо здесь. Единственное мое желание: работать, писать картины. Ни царской, ни советской России я не нужен. Меня не понимают, я здесь чужой», и добавлял: «Теперь, во времена РСФСР, я громко кричу: разве вы не замечаете, что мы уже вступили на помост бойни и вот-вот включат ток? И не оправдываются ли мои предчувствия: мы ведь в полном смысле слова висим в воздухе, всем нам не хватает опоры? Последние пять лет жгут мою душу» [12].
Слыша в советской России высказывания по поводу того, что «художник - предрассудок прошлого» [13], многие деятели культуры предпочитали находиться вне, а не внутри СССР. Вещи Рахманинова на его родине были выброшены из окна, а сам он объявлен «давным-давно устаревшим, чья музыка есть не что иное, как жалкое подражательство и выражение реакционных настроений» [14]. Ф. И. Шаляпина в 1927 г. Совет народных комиссаров охарактеризовал как «ограниченно-мещанскую и эгоистическую натуру», «окончательно скатившуюся в лагерь махровой реакции», и навсегда запретил ему въезд в СССР [15]. В 1928 г. из состава членов Академии наук были исключены такие видные деятели отечественной науки и культуры, как И. А. Бунин, А. А. Кизеветтер, М. И. Ростовцев, Е. В. Шмур-ло. Особенно доставалось русским литераторам. В частности, Л. Д. Троцкий саркастически вопрошал: «Существует ли Бунин? О Мережковском нельзя сказать, что его не стало, потому что его по существу никогда и не было. Или Куприн? Или Бальмонт? Или Евг. Чириков?» [16] В унисон Троцкому рассуждал и С. А. Есенин. Вернувшись в 1924 г. из заграничной поездки, он сразу же написал памфлет против русских писателей-эмигрантов под названием «Дама с лорнетом», в котором имелись такие суждения:
- Что такое Мережковский?
- Во всяком случае, не Франс.
- Что такое Гиппиус?
- Бездарная завистливая поэтесса.
Их обоих Есенин назвал «контрреволюционной дрянью», поясняя: «Мы остались здесь. В трудные для родины минуты мы остались здесь.
А он (Мережковский. - Т. П.) со стороны, он издали смеет поучать нас!» [17]
Не остался в стороне и друг Есенина Н. А. Клюев, выразивший в стихах свое полное неприятие Мережковского, Философова и других представителей литературной эмиграции. Никто из них не знал еще, что ждет их впереди, не понимал, что судьба оставшихся в СССР и оказавшихся ему чем-то неугодным, сложится намного трагичнее и ужаснее, нежели судьба деятелей культуры, осевших в эмиграции. Тот же Есенин спустя всего несколько месяцев после написания своего памфлета и примерно за полгода до самоубийства, летом 1925 г. с горечью констатировал: «Все, на что я надеялся, о чем мечтал, идет прахом» [18]. В 1937 г. арест, высылка в Сибирь и расстрел в Томске постигли Н. Клюева, два ареста, две ссылки, две попытки самоубийства пережил О. Мандельштам, три ссылки прошел П. А. Флоренский, последняя из которых - на Соловках - стала для него смертельной, и так далее.
Очень характерной в этом отношении была история брата и сестры Карсавиных: всемирно известная балерина Т. П. Карсавина прожила в эмиграции долгую, творчески насыщенную жизнь и умерла в возрасте 93 лет в Лондоне 25 апреля 1978 г., тогда как ее брат - ректор Петроградского университета, профессор Л. П. Карсавин, схваченный ВЧК и высланный в 1922 г. из страны, осевший в буржуазной Литве, в 1949 г., когда Прибалтика входила уже в СССР, был вновь арестован, отправлен в северные воркутинские лагеря, где и скончался от туберкулеза 20 июля 1952 г. Лишь единицам удалось избежать трагедии, в частности братьям Немирович-Данченко, один из которых - популярный писатель императорской России Василий Иванович - оказался в эмиграции, а другой, режиссер Владимир Иванович, остался на родине и в качестве соратника К. С. Станиславского по Московскому художественному театру приобрел широкую известность.
Их пример, быть может, во многом способствовал возвращению некоторых эмигрантов на родину, в частности Андрея Белого, И. Я. Били-бина, А. И. Куприна, А. П. Каменского, М. Горького, А. Н. Толстого, С. С. Прокофьева. Последние три деятеля культуры удачно вписались в советскую действительность, однако многим, менее именитым реэмигрантам, был уготован совсем другой путь, приведший к аресту, расстрелу или самоубийству. Список их имен обширен: это М. Цветаева, Д. Святополк-Мирский, А. Бобрищев-Пушкин, С. Я. Эфрон, Н. Устря-лов, П. Лещенко и так далее. Только на родине ко многим из них пришло горькое осознание того, что они «тосковали по России, а не по СССР, по
русским степям, а не по большевистской чека, по русским песням, а не по Интернационалу», однако исправить что-либо было уже невозможно [19]. Вообще же количество возвращавшихся на родину было несопоставимым с общей численностью Русского 3арубежья, и, например, из более чем 800 литераторов, находившихся в эмиграции в 1917-1940 гг., в СССР вернулся только 31 человек [20]. Независимость ценилась выше родины. Как писала А. Л. Толстая, бежавшая из СССР в «пожизненную командировку» осенью 1929 г., «больше всего на свете хочу свободы. Пусть нищенства, котомки, но только свободы» [21]. Уехав сначала в Японию, А. Л. Толстая в конце концов осела в Америке, где в 1939 г. создала Толстовский центр с библиотекой, лечебницей, домом престарелых и фондом Толстого, оказывавшим материальную поддержку русским людям в изгнании.
Но СССР предпочитал не видеть зарубежной России, которая воспринимались советской элитой, пустившей в ход презрительное слово «эмигрантщина», очень болезненно. В эмигрантах усматривали предателей. Как отмечал в 1921 г. И. Э. Грабарь, «мы считаем бегство из России в такую минуту, когда культурные люди ей больше всего нужны, - преступлением» [22]. Даже
A. А. Ахматова написала стихи «Не с теми я, кто бросил землю», а что уж говорить о большевистском историке литературы Д. А. Горбове, который в своей книге «У нас и за рубежом», вышедшей в 1928 г., охарактеризовал всю эмигрантскую литературу как «мертвую красоту и живучее безобразие» [23]. В 1929 г. был принят закон о так называемых невозвращенцах, по которому всех не вернувшихся в СССР граждан объявили изменниками родины и определили уголовное наказание за самовольное пребывание за границей. Одновременно развернулась целая охота за творческими людьми России, по тем или иным соображениям нужных большевикам: так, прямо с поезда, направлявшегося в Западную Европу, сняли и отправили на Лубянку, а затем в Бутырскую тюрьму военного врача А. А. Зам-кова, его жену - известного скульптора
B. И. Мухину и их десятилетнего сына. В 1931 г. вынудили приехать в СССР режиссера С. М. Эйзенштейна, в 1933 г., пообещав солидные гонорары, организовали окончательное возвращение на родину М. Горького, в 1934 г. запретили отъезд в Англию физику П. Л. Капице, в 1945 г. «вернули» скульптора С. Т. Коненкова и так далее.
9 июня 1934 г. в СССР был принят новый закон, согласно которому всякий бежавший за границу советский гражданин приговаривался к расстрелу, а тот, кто знал о чьем-то намерении эмигрировать и не донес о нем, подвергался десяти-
летнему тюремному заключению, что прежде всего касалось членов семьи так называемого «изменника родины». Вместе с законом о невозвращенцах 1929 г. он привел к массовым трагедиям, особенно в период «расширения братской семьи народов СССР» за счет присоединения в 19391940 гг. западных территорий Украины, Белоруссии и Прибалтийских стран. Так оказалась в советской России семья Макшеевых, жившая в Эстонии и в июне 1941 г. репрессированная ОГПУ: ее глава, в прошлом белый офицер, погиб в концлагере на Урале всего через полгода после ареста, а через год от голода скончались его жена и шестилетняя дочь, находившиеся в сибирской ссылке; выжить на реке Васюган Томской области удалось лишь его сыну - В. Н. Макшееву, ставшему впоследствии журналистом. Массовая депортация в СССР русских эмигрантов продолжилась после окончания Второй мировой войны. Так был ввезен в Советский Союз известный евразиец Петр Николаевич Савицкий, сразу же попавший под суд и на восемь лет отправленный в мордовские лагеря. После всего пережитого Савицкий не пожелал остаться на родине и вернулся «к себе» в Чехословакию, где и умер в 1968 г. Отказался возвращаться в коммунистическую Россию и писатель И. С. Шмелев, против которого в эмиграции не без участия советских властей было инспирировано даже особое «дело».
Две России - внутренняя и зарубежная -представляли собой две стороны, два облика одной и той же русской культуры, два полюса русской жизни, как говорил Ф. А. Степун. У каждой из сторон была своя правда, свое видение России. Победа большевиков над белогвардейцами в Гражданской войне не привела обе стороны к примирению, а лишь вывела из сферы военного столкновения в область идеологической борьбы. Как писал М. П. Арцыбашев на страницах варшавской газеты «За свободу», «мы, русские люди, несмотря на пережитые ужасы и унижения, не потерявшие человеческих чувств и национальной чести, не примиримся с властью людей, с ног до головы покрытых кровью и слезами народными», «мы должны сохранить свое последнее сокровище - святую ненависть к палачам нашей родины», и «пусть простит и признает их весь мир - мы не признаем, не простим» [24].
Когда 10 мая 1923 г. белым офицером М. М. Конради был убит в Лозанне полномочный представитель РСФСР в Италии В. В. Во-ровский, то русская эмиграция не только сделала все возможное для его оправдания, но и добилась создания Международной лиги борьбы против большевизма. Ее активные члены -А. В. Амфитеатров, С. П. Мельгунов, М. П. Ар-
цыбашев, говоря миру о реальном положении дел в советской России, одновременно пытались понять, каким образом большевики смогли не только прийти к власти, но и держать ее в своих руках столь длительное время. Для интеллектуальной элиты русского зарубежья началась тотальная переоценка ценностей, событий давней и недавней истории и своей роли в них, что нашло отражение в выходе таких книг, как «Распятая Россия» Вл. Алова (Вена, 1922), «Багровая книга» С. И. Гусева-Оренбургского (Харбин, 1922), «Черная книга» А. А. Валентинова и П. Б. Струве (Париж, 1925), «Взвихренная Русь» А. М. Ремизова (Париж, 1927), одни названия которых говорили сами за себя.
Пройдя «кровь и грязь» Гражданской войны и очутившись в изгнании, представители творческой сообщества страны в большинстве своем стали смотреть на императорскую Россию как на райскую страну, где они, «погружаясь в искусства, науки, предаваясь мечтам» и «отгораживаясь стеной из книг от грубой действительности», прикрывали ее «возвышающим обманом», который слетел при первом же ударе революционного грома, показавшим, насколько все они «были далеки от жизни, насколько мало понимали народ и человеческую природу вообще», но по-прежнему «говорили, говорили, говорили -и в конце концов проговорили и революцию, и родину, и самих себя» [25]. Родившаяся в эмиграции мифологема «потерянного русского рая» способствовала широкому распространению в зарубежье идей почвенничества - «сменовеховства», «национал-большевизма» «евразийства» и «нового града» [26]. Вышедшие в Софии в 1921 г. брошюра Н. С. Трубецкого «Европа и человечество» и рецензия на нее П. Н. Савицкого в журнале «Русская мысль» представляли Россию как особый культурно-исторический мир, отличный как от Европы, так и от Азии. Их авторы обрушились с резкой критикой на европоцентризм отечественной интеллигенции, полагая, что именно он и привел к торжеству большевизма.
Спустя пять лет Ф. А. Степун, ставший впоследствии активным участником журнала «Новый град» (Париж, 1931-1939), произнес фразу, которая запала в души очень многих эмигрантов: «Россия осталась в России, а не переехала в сердцах русских эмигрантов в Париж, Берлин и Прагу»; потому «пора заменить игнорирование России ради большевиков игнорированием большевиков ради России» [27]. Для Степуна стала ясной необходимость выйти из борьбы и встать в позу стороннего наблюдателя, предоставив большевиков логике жизни, которая, по его мнению, «с объективной необходимостью приведет их к восстановлению не только капитализма, но и государственного правопорядка» [28]. Однако
для ряда эмигрантов, например В. Я. Парнаха или С. Г. Скитальца, тезис Степуна послужил непосредственным толчком к отъезду на родину.
В 1932 г. вернулся домой С. С. Прокофьев, первым шагом которого на этом сложном пути стала музыка к «советскому» балету С. П. Дягилева «Стальной скок» с танцующими красноармейцами, фабричными работниками и работницами, звучавшая сплошь fortissimo, а последним - кантата «Здравица», посвященная И. В. Сталину [29]. В 1936 г. приехал в СССР художник И. Я. Билибин, писавший за год до этого И. Э. Грабарю: «Постепенно, но твердо я пришел к убеждению, которое явилось у меня уже несколько лет т. назад, что живете, строите, растете вы, а здесь в Зап. Европе - растерянность и безысходность» [30].
Положение русского мыслящего человека, что в эмиграции, что в СССР, было (за редким исключением) крайне зыбким, мало устойчивым, сложным и противоречивым: на чужбине он был иностранцем, а в советской России - идейным и классовым врагом. В 1922 г. живший в Москве М. О. Гершензон открыто писал своему другу Л. И. Шестову в Париж: «Здесь трудно, а у вас там, кажется, тяжко и душно, в своем роде не лучше здешнего» [31]. А Г. Н. Кузнецова, обосновавшаяся во Франции, замечала в своем дневнике весной 1930 г.: «В нашем литературном кругу все всего боятся. Боятся говорить, высказать прямо мысль, суждение о ком-нибудь. Вдруг передадут? Вдруг выйдет сплетня? И от этого говорят только то, что безопасно, т. е. пресно, скучно, обще, никому не нужно, без красок. Все друг друга боятся» [32]. Читая это, кажется, что речь идет об СССР, а не об эмиграции, настолько схожая ситуация. Через три месяца, в июне 1930 г., Кузнецова снова записала в своем «Грасском дневнике»: «Говорили о писательском быте, жаловались на ссоры и раздоры между всеми. "А у нотариусов не то же ли самое?" - говорил свое любимое И. А. (Бунин. - Т. П.). "Нет, не то, Иван Алексеевич, - отвечал Алданов. - Ни у нотариусов, ни у почтовых чиновников, ни у офицеров, ни у обывателей. Это - привилегия писателей"» [33].
Особенно ярко это проявилось при выдвижении на Нобелевскую премию, которое началось уже в 1923 г. Так, академик М. И. Ростовцев, ходатайствуя за И. А. Бунина перед норвежским ученым О. Броком, который обладал правом обращения в Нобелевский комитет, писал: «За границей собралось несколько обломков великой русской литературы, и среди них, во всяком случае, три светила первой величины. Я имею в виду Бунина, Мережковского и Куприна. К ним можно было бы присоединить и Бальмонта. В связи с этим у французских литераторов возникла
мысль, нельзя ли было бы названным трем беллетристам дать очередную Нобелевскую премию. Они обратились к шведскому посланнику в Париже, но тот нашел, что можно было бы дать. Горькому, а тот бы поделился с остальными. Вы знаете, каково отношение к Горькому среди честных русских людей. Не смыть позора славословия Ленина и че-ка запоздалой критикой из-за рубежа. От Горького, конечно, ни один настоящий русский писатель не возьмет ни копейки. Горькому Нобелевская премия не нужна. Он вывез достаточно денег и драгоценностей из России. К тому же премия Горькому была бы открытым признанием торжества большевизма. Лучше уж тогда дать премию "мира" - Ленину, казнившему официально 1/ 2 миллиона лучших российских людей, чему Горький открыто сочувствовал. Но дать премию Бунину, Куприну и Мережковскому за их литературные достижения, насквозь пропитанные идеей мира, было бы и справедливо, и целесообразно» [34]. Премию дали только через десять лет и только И. А. Бунину.
Русское зарубежье не было однородным социокультурным образованием, его невозможно было нарисовать одним каким-либо цветом, что, тем не менее, упорно пытались сделать в СССР. Так, И. Э. Грабарь, командированный в 1929 г. в Париж, сначала свысока писал о том, что «живет здешняя художественная братия от наших берегов так себе, и даже очень так себе. Очень плохо Добужинский, неважно Ларионов с Гончаровой, да плоховато и Бенуа, почти безработный сейчас». Однако спустя некоторое время он вынужден был заметить, что, например, Бенуа имеет прислугу, «квартиру небольшую, но приятную. Все-таки комнат пять, если не больше. Опять на стенах всякие картины, гравюры, рисунки. Живет он исключительно постановками и считает, что ими обеспечен. Недавно делал свою выставку и продал порядочно вещей. Я поинтересовался, что за публика покупатели. Больше всего русские, опять разбогатевшие или вовсе не разорявшиеся - нефтяники и пр.» [35]. Обратил внимание Грабарь и на то, что сын А. Н. Бенуа «завален работами: сейчас пишет в "Ьа Бсак" в Милане, пишет для Бразилии, Мексики, на весь свет» и «стал страшной декорационной знаменитостью», что у С. В. Чехонина «прекрасная мастерская, работает на ювелиров», и т. д. [36] Чтобы как-то связать все эти факты с советской идеологемой, Грабарь решил, что художники «не имеют ничего общего с махровыми эмигрантским кругами», что, например, Гончарова с Ларионовым явно «не эмигранты, ибо в Париже уже с 1913 г. Бывают всегда в полпредстве», СССР, конечно же, да и вообще «Париж в конце концов всех кормит. А тут свыше 30 000 художников» и «действительно единственная в мире ху-
дожественная атмосфера. Все идет отсюда и ниоткуда больше» [37].
Для значительной части творческой элиты, считавшей «всякую свободу - отечеством для свободного человека» («omne solum liberum libero patria»), возвращение в советскую Россию казалось немыслимым именно в виду нахождения там у власти большевиков, цинично превративших человека в средство для достижения своих целей. Поэтому свою главную задачу русское зарубежье видело в том, чтобы посредством развития культуры вернуть своему народу, «оторванному от всей мировой жизни» и «потерявшему связь с прошлой великой Россией», «вольную мысль, воздух свободного, широкого мира, живую связь с этим миром и память о Великой Единой России», ее духовном и культурном наследии [38]. В эмиграции возник лозунг: «Донесем до России будущей обогащенное наследство России прошлого».
Русское зарубежье оставило заметный след в истории мировой и отечественной культуры. Как писала 3. Н. Гиппиус, «может быть, неслыханное испытание и не так бесполезно для русских писателей. Во всяком случае для критика, если он сам уцелел, вовремя пришел в себя и может оглядеться вокруг, - оно полезно: вернее ценишь, яснее видишь. и писателей, и свои собственные ошибки. Разве не случалось нам звать искусством то, что затем на глазах развеялось пылью? И не надеялись мы порою на художника, который, когда буря сорвала с него одежды, оказался просто ничтожеством? 3ато вдвое, во сто раз дороже и ценнее испытание выдержавший; тот, кто продолжает свое дело на чужбине, без родины, без земли, - почти без тела; если даже раны его незалечимы - творчество его бессмертно» [39].
Интеллектуальная элита России, создавшая на родине высокую культуру мирового уровня, разветвленную сеть музеев, библиотек, театров, разнообразных школ, и в изгнании принялась создавать и воссоздавать все снова. При этом национальным стержнем культурной миссии русской эмиграции и объединяющим ее началом были русский язык и русская литература, позволившие разрозненной эмиграции превратиться в единую зарубежную Россию с такими социокультурными феноменами, как «русский Париж», «русский Берлин», «русский Харбин», «русский Парагвай» и так далее, ставшими яркими артефактами истории и культуры XX в. Престижная балетная премия в Париже носит имя выдающегося танцора России Вацлава Нижинского, Нью-Йорк гордится музеем великого художника Николая Рериха, а Английская Королевская академия танца - Тамарой Платоновной Карсавиной, которая в 1930-1955 гг. была ее вице-президентом, и так далее. Интеллектуальный потен-
циал, творческие достижения русской эмиграции огромны. Достаточно сказать, что одних только русских эмигрантских журналов в 1918-1945 гг. выходило в мире около 1,5 тысячи наименований, а газет - свыше одной тысячи; или другой пример: в октябре 1945 г. из Русской библиотеки в Праге было вывезено в СССР более 11 тысяч книг, написанных русскими эмигрантами за время своего пребывания в изгнании [40].
В общем, история зарубежной России показала, что русские деятели культуры, объявленные на родине в большинстве своем врагами народа, оказались, говоря словами «советского эмигранта» М. Л. Ростроповича, «не менее важны здесь, за границей, чем там, в России. Если они хорошо работают и хорошо делают свое дело, они привлекают на свою сторону людей, чтобы те любили Россию. Мы как послы русской культуры. Если нас любят больше, больше любят Россию. И для России это очень важно» [41]. И хотя положение русского зарубежья было очень сложным и нестабильным, определялось постоянной «жизнью на чемоданах», отсутствием прочной материальной базы, активным развитием в его среде процессов натурализации и ассимиляции, тем не менее российская эмиграция выстояла и стала крупным историко-культурным явлением благодаря огромной силе духа ее участников, прежде всего российской интеллектуальной элиты, творческая деятельность которой, несмотря на все невзгоды и потрясения революционного и постреволюционного времени, продолжала развиваться и на чужбине.
Именно благодаря тому, что основное богатство российской эмиграции составили деятели отечественной культуры и их труды, созданные в изгнании, зарубежная Россия смогла превратиться в крупное социокультурное явление, стать феноменом XX в. Поэтому качественные характеристики эмиграции играют ключевую роль при изучении интеллектуальной жизни русского рассеяния как единого исторического социокультурного процесса. В изгнание ушли целые направления отечественной философии, науки и культуры, сформировавшиеся в императорской России, школы, потеря которых для нашей страны оказалась невосполнимой. Те лакуны, что образовались уже в советской науке и культуре в связи с эмиграцией ее носителей, так и остались незаполненными - возьмем ли мы проблему религиозно-философского возрождения, обновления в области литературного творчества, юриспруденции или инженерно-конструкторских разработок. Россия, потеряв однажды определенные пласты русского творческого наследия, так и не смогла в полной мере их восстановить. Эмиграция для страны - это почти всегда невосполнимая утрата.
Богатый историко-культурный опыт русского зарубежья позволяет сегодня добиться серьезных позитивных сдвигов в деле исследования и защиты культуры русских диаспор; он говорит о важности и необходимости духовной консолидации россиян, сохранении связей с отечественной культурой, поддержании на чужбине русских культурных традиций. И если культура -это духовный опыт народа, то культура русской эмиграции являет собой выражение духовного опыта многомиллионной зарубежной России, которая корнями своими и душой своей была связана с родным отечеством.
Примечания
1. Троцкий, Л. Литература и революция [Текст] / Л. Троцкий. М., 1924. С. 148.
2. Маяковский, В. В. Поли. собр. соч. [Текст] /
B. В. Маяковский. Т. 12. М., 1959. С. 391.
3. Трубецкой, С. Е. Минувшее [Текст] / С. Е. Трубецкой. М., 1991. С. 320-321.
4. Арцыбашев, М. П. Записки писателя. Дьявол. Современники о М. П. Арцыбашеве [Текст] / М. П. Арцыбашев. М., 2006. С. 235.
5. Горький и русская журналистика начала XX века. Неизданная переписка [Текст]. М., 1998. С. 458-459.
6. Бонгард-Левин, Г. М. Из «Русской мысли» [Текст] / Г. М. Бонгард-Левин. СПб.: «Алетейя», 2002. С. 87, 127.
7. Там же. С. 23.
8. История советской политической цензуры [Текст]. М., 1997. С. 17.
9. Паперный, В. Культура Два [Текст] / В. Папер-ный. М., 2006. С. 77, 82, 85.
10. Арцыбашев, М. П. Указ. соч. С. 229-230.
11. Грабарь, И. Письма 1917-1941 [Текст] / И. Грабарь. М., 1977. С. 90.
12. Шагал, М. Моя жизнь [Текст] / М. Шагал. М., 1994. С. 171-172.
13. Малевич, К. Черный квадрат [Текст] / К. Малевич. СПб., 2003. С. 14.
14. Культура. 1993. № 12. С. 5.
15. Большая советская энциклопедия [Текст]. Т. 61. М., 1934. С. 801-802.
16. Веретеныш. 1922. № 3. С. 5.
17. Есенин, С. А. Собр. соч. [Текст] : в 3 т. /
C. А. Есенин. Т. 3. М., 1970. С. 173-174, 354.
18. Там же. С. 295.
19. Арцыбашев, М. П. Указ. соч. С. 355.
20. Алексеев, А. Д. Литература русского зарубежья. Книги 1917-1940. Материалы к биографиям [Текст] / А. Д. Алексеев. СПб., 1993.
21. Неизвестный Толстой в архивах России и США [Текст]. М., 1994. С. 375.
22. Грабарь, И. Указ. соч. С. 49.
23. Горбов, Д. У нас и за рубежом [Текст] / Д. Горбов. М., 1928. С. 213.
24. Арцыбашев, М. П. Указ. соч. С. 191.
25. Там же. С. 309.
26. См. подробнее: Квакин, А. В. Между белыми и красными. Русская интеллигенция 1920-1930 годов в поисках Третьего Пути [Текст] / А. В. Квакин. М.: Центрполиграф, 2006.
27. Степун, Ф. А. Мысли о России. О «Возрождении» и возвращенстве [Текст] / Ф. А. Степун // Современные записки. 1926. № 28. С. 13.
28. Там же.
29. Прокофьев, С. С. Материалы, документы, воспоминания [Текст] / С. С. Прокофьев. М., 1961. С. 175-176.
30. Грабарь, И. Указ. соч. С. 383.
31. Тэффи. Контрреволюционная буква: Рассказы, фельетоны [Текст] / Тэффи. СПб., 2006. С. 180; Гер-шензон, М. О. Письма к Льву Шестову (1920-1925) [Текст] / М. О. Гершензон // Минувшее. Исторический альманах. Т. 6. М., 1992. С. 249.
32. Кузнецова, Г. Грасский дневник. Рассказы. Оливковый сад [Текст] / Г. Кузнецова. М., 1995. С. 132.
33. Там же. С. 146.
34. Бонгард-Левин, Г. М. Указ. соч. С. 199-200.
35. Грабарь, И. Указ. соч. С. 228-229.
36. Там же. С. 232.
37. Там же. С. 236-237.
38. Арцыбашев, М. П. Указ. соч. С. 463.
39. Гиппиус, 3. Литературная запись. Полет в Европу. I [Текст] / 3. Гиппиус // Арцыбашев М. П. Записки писателя. Дьявол. Современники о М. П. Ар-цыбашеве. М., 2006. С. 713-714.
40. Schlüget, K. Der grosse Exodus. Die russische Emigration und ihre Zentren 1917 bis 1941 [Text] / K. Schlogel. München: Verlag C.H. Beck, 1994. S. 379; Пашуто, В. Т. Русские историки эмигранты в Европе [Текст] / В. Т. Пашуто. М., 1992. С. 48.
41. Вашингтон проживет без Славы, но Россия без Мстислава - нет [Текст] // Известия. 1994. 15 июня. № 111.
