CC BY
22РОССИЙСКИЙ ПОЛИТИЧЕСКИЙ РЕЖИМ: ПРОБЛЕМЫ ИЗУЧЕНИЯ И ИНТЕРПРЕТАЦИИ (Семинар 11 марта 2010 г., ИНИОН РАН)
ш Н.Ю. Лапина, ИНИОН РАН: Тема моего доклада - российский * политический режим: проблемы изучения и интерпретации
В последние годы в России и за рубежом вышло немало работ, посвященных современному российскому политическому режиму1. Мне хотелось бы обозначить некоторые подходы к анализу российского политического режима, сложившиеся в научном и экспертном сообществе Франции. Интерес к теме оправдан: ученые наряду с политиками, писателями, журналистами участвуют в формировании образов политического, которые затем транслируются обществу и нередко утверждаются в качестве стереотипов массового сознания. В процессе работы мною были проведены интервью с ведущими французскими специалистами в области изучения России (2007-2009 гг.).
Среди подходов к анализу российского политического режима я бы выделила четыре определяющих, влияние которых испытывают и другие: историко-трансформационный, сравнительный, институциональный и субъектный. Сравнительный подход позволяет понять, насколько российский случай типичен для посткоммунистических стран, а что в нем особенного, сугубо российского. Историко-трансформационный дает представление о месте постсоветского периода в российской истории и его особенностях. Субъектный и институциональный раскрывают специфику функционирования политического режима «через» действующие в нем институты и акторов.
1 Понятие «политический режим» заимствовано из политической науки. Я опираюсь на определение, предложенное Д. Хигли и Д. Бёртоном: «Политический режим — это образец (шаблон), в рамках которого принимающая решения правящая власть организуется, осуществляется и передается» (Higley J., Burton M. Elite foundations of liberal democracy. - Lanham: Rowman & Littlefieald publ., 2006. - P. 15).
Историко-трансформационный подход
Сторонники историко-трансформационного подхода рассматривают существующий политический режим в континууме многовековой российской истории. «Для русских, - указано в монографии французского историка Ж. Соколоффа "Бедная держава", - собственная история - это основная система отсчета; для того, чтобы лучше понять, как они мыслят и действуют, нужно заглянуть в их прошлое»1.
Центральной темой, которая объединяет исследователей, является традиционализм российской власти. При этом понимается он по-разному. К воспроизводящимся чертам Ж. Соколофф, например, относит: борьбу между открытостью (западничеством) и закрытостью (русофильством); контраст между внешнеполитическими амбициями государства и его материальными возможностями; противоречие между преодолением отсталости (модернизацией) и стремлением к сохранению национальной самобытности. Многие французские авторы обращают внимание на персони-фицированность российской власти как ее главную отличительную черту. Есть дискуссионные точки зрения - скажем, об имперской сути современной власти. Для меня очевидно, что сегодня Россия не пытается воссоздать ни советскую, ни Российскую империю. Серьезные сомнения вызывает также тезис о единстве власти и народа, хотя она широко популяризируется близкими к власти экспертами.
Важно и то, что из положения о традиционализме российской власти делаются разные выводы. В одном случае речь идет о возвращении современной России в историческое русло - «к тому, что было всегда». В то же время, учитывая произошедшие в два последних десятилетия общественно-политические сдвиги, некоторые авторы говорят о Новом политическом режиме2 и даже новой революции.
Замечу, что взгляд на российский политический режим во многом определяется отношением к российскому прошлому. В французской общественной науке наша история рассматривается в парадигме деградации/нормализации. В первом случае внимание концентрируется на чуждости России европейской традиции, отсутствии в русской истории демократических черт, рабстве и сервилизме народа, неспособного действовать свободно и сознательно. Из этого представления формируется образ со-
1 Соколофф Ж. Бедная держава. История России с 1815 года до наших дней. - М.: Издательский дом ГУ ВШЭ, 2007. - С. 19. Об особом отношении россиян к своей истории пишет и французский историк и литературовед Ж. Нива. В России событие далекого прошлого, считает он, вызывает такую же острую реакцию, как событие современное (Nivat G. Russie: Élats de mémoire // Courrier des pays de l'Est. - P., 2008. - Mai-juin, N 1067. - P. 11).
2 Sokoloff G. Métamorphose de la Russie, 1984-2004. - P.: Fayard, 2003.
временности: неготовность россиян к демократии западного типа и неизбежность отката России в прошлое.
В этой логике рассуждает представитель «тоталитарной школы» историк и философ А. Безансон. Для него Россия - это страна отстающего развития, которая на протяжении всей своей истории пыталась разными способами (через религиозное чувство или построение империи) «компенсировать собственную неполноценность». Тот факт, что в постсоветской России не была осуществлена «декоммунизация», заставляет его опасаться за будущее страны. Главный «инструмент» интерпретации России для Безансона - исторический детерминизм. Апеллируя к нему, автор отказывает стране в перспективе европеизации и создания демократического государства.
Сторонники тезиса о нормализации России в духе философов эпохи Просвещения убеждены, что Россия - это европейская страна, только менее развитая, а ее будущее связано с преодолением отсталости и дальнейшей европеизацией. Оценивая постсоветский период, они отмечают, что России пришлось начинать строительство новых экономических и политических институтов с нуля, но она многое успела сделать. За прошедшие годы улучшились материальные условия жизни россиян; сформировалась и действует рыночная экономика; в России появились свободы, которых прежде не существовало. За годы, прошедшие после распада СССР, «Россия стала частью цивилизованного европейского мира, - пишет Э. Каррер д'Анкосс, - хотя многие из начатых в 1990-е годы преобразований остаются незавершенными, как остается незавершенной и сама Россия»1. В этой логике современный политический режим видится как важный этап в строительстве нового государства и укреплении позиций России на международной арене.
Формально не включаясь в дискуссию о модернизации традиционных обществ, французские обществоведы предлагают свое видение проблемы наследия. Сторонники теории «зависимости от пройденного пути» воспринимают прошлое как тормоз на пути общественного развития: «плохое» историческое наследие (державно-консервативная традиция и неудачи демократических преобразований) не дает шансов на успех в будущем. Им противостоят исследователи, предлагающие документированную картину истории России как части истории Европы. Они в целом дают позитивный ответ на вопрос о модернизационных перспективах страны, вместе с тем отмечая, что для дальнейшего движения вперед она нуждается в демократии и эффективном государстве (А. Фромен-Мерис). В этом контексте историческое наследие приобретает особый смысл и рассматривается как ресурс, стимулирующий преобразования (Ж. Радвани).
1 Carrère d'Encausse E. La Russie inachevée. - P.: Fayard, 2000. - P. 231.
Следует учитывать, что история служит также легитимирующим или, напротив, делигитимирующим основанием современного политического режима. В литературе широко используются исторические параллели. Обращаясь к современности, авторы нередко оперируют понятиями Термидора, Реставрации, бонапартистского режима. Несмотря на внешнюю эффектность исторических аналогий, следует признать, что применительно к современному российскому политическому режиму тезис о реставрации советской системы неуместен. И не только потому, что в России в конце 1980 - начале 1990-х годов был демонтирован советский режим и заложены основы нового общественно-политического устройства. На сегодняшний день российская власть не обладает теми ресурсами, которыми она располагала в прошлом. У нее нет идеологии, которая пропитывала все сферы общественно-политической жизни СССР. Нет возможности восстановить основу советского строя - мобилизационный режим, как нет сил воссоздать советскую империю. Но самое главное, россияне не хотят возвращаться в прошлое. Опрос общественного мнения, проведенный Левада-центром в декабре 2009 г., показал, что лишь 15% опрошенных выступают за реставрацию советского строя. Скорее, можно согласиться с Ж. Соколоффом, который предлагает применительно к 2000-м годам использовать формулу «консервативного поворота».
Когда мы говорим о России, такое внимание к истории оправдано и целесообразно. Историко-трансформационный подход позволяет выстроить исторический континуум, выявляет, с одной стороны, устойчивые тенденции, с другой - исторические разрывы в развитии государства и общества. Однако у него есть свои ограничения: руководствуясь только этим подходом, им вряд ли можно понять, в чем состоит специфика режима, современных политических институтов и акторов.
В восприятии современности через призму исторического опыта действует феномен исторического запаздывания: оценка политической реальности заимствуется из представлений о прошлом. Это явление описано и обосновано французским историком С. Кёре применительно к межвоенному периоду XX в., когда многие французские исследователи воспринимали сталинизм через призму традиционной российской власти1. Нечто подобное происходит и сегодня, когда современный политический режим оценивается через советское прошлое.
Почему историко-трансформационный подход пользуется популярностью? Тому есть несколько объяснений. Во-первых, обращаясь к истории, исследователи надеются получить ответ, почему в России не осуществился демократический сценарий, которого ожидали в 1990-е годы. Во-
1 Coeuré S. La grande lueur à l'Est: Les français et l'Union soviétique, 1917-1939. - P.: Seuil, 1999.
вторых, отсылка к прошлому в определенной степени облегчает задачу исследователя, который объясняет политическую реальность через призму хорошо известных исторических событий. Хотя, следует признать, что за этим приёмом может скрываться и обыденная интеллектуальная леность. В-третьих, историко-трансформационный подход компенсирует дефицит информации о российской власти. «Закрытая» элита порождает домыслы о самой себе, которые распространяются, стимулируя возрождение, казалось бы, оставшейся в прошлом кремлинологии - ущербного и порой анекдотического взгляда на политическую жизнь.
Сравнительный анализ
Долгое время исследование России на Западе оставалось в рамках узкой дисциплины - россиеведения. Культурологический подход к изучению России, базирующийся на представлениях об уникальности и непостижимости ее сущности (не будем забывать, что мифы о «русской душе» и «русском мистицизме» созданы французами), затруднял использование компаративных методов. Революция 1917 г. и создание первого в мире социалистического государства закрепили представление о России - теперь уже советской - как уникальной стране. Первая попытка исследовать советский режим в рамках компаративной методологии была предпринята представителями «тоталитарной школы» (во Франции - Р. Арон, Д. Кола, А. Безансон).
Крушение Берлинской стены и распад СССР стимулировали появление новой дисциплины, сфокусировавшей внимание на переходе от авторитарного режима к демократическому. В ее основу был положен заимствованный из политологии и социологии метод сравнительного анализа. В исследованиях постсоветского мира наступившая эпоха рассматривалась как новое историческое время, единое для всех посткоммунистических стран1. В США, ФРГ и англоязычных странах в 1990-е годы популярной стала транзитология.
До тех пор пока постсоветские страны развивались в одном направлении, политологи считали уместным сопоставлять их опыт. Со временем их траектории разошлись: восточноевропейские страны демократизировали свои политические и экономические институты, вступили в Европейский союз, а в России и ряде других стран бывшего СССР власть и экономика оставались слитыми, правовое государство отсутствовало, демократические институты были слабыми. К началу 2000-х годов западная политология отказалась от транзитологической парадигмы. Однако в науке сохранилось введенное транзитологами понятие демократии с прилагатель-
1 Colas D. Introduction générale: l'Europe post-communiste // L'Europe post-communiste / Sous la dir. de D. Colas. - P.: PUF, 2002. - P.1-9.
ными, используемое для описания недостаточной демократизации в бывших странах коммунистического лагеря. Для режимов, которые не являются ни демократическими, ни автократическими, политологи предложили ряд определений. Среди них: «дефектная демократия» (В. Меркель), «гибридный режим» (Т.Л. Карл), «делегативная демократия» (Г. О'Доннелл).
В отличие от англосаксонских стран и России, во Франции транзи-тология широкого распространения не получила. Возможно, сказалась идущая от А. де Токвиля традиция изучения национальной историко-культурной специфики или французским исследователям просто не хотелось использовать чужой научный инструментарий. Однако сравнительная методология во французской общественной науке используется достаточно широко.
Сравнительный метод в социологии и политике, по мнению французских исследователей М. Догана и Д. Пеласси, «расширяет сферу наблюдения», «стремится определить социальные закономерности и выявить основные причины наблюдаемых социальных явлений». Но главное - он способствует преодолению «этноцентризма» и излишнего увлечения культурными особенностями1. С начала 1990-х годов во Франции сформировалось течение, в рамках которого признана уникальность постсоветских стран, а в качестве метода используется сравнительный анализ. Его представители анализируют постсоветскую экономику (Ж. Вильд), траектории эволюции постсоветской элиты (Ж. Минк и Ж.-Ш. Шурек); институты и правовые системы (М. Лесаж, А. Газье, С. Миласик, Ф. Кларе).
Сторонники уникальности постсоветского развития выдвигают два принципиальных тезиса: (1) о недопустимости использования западноцен-тричного подхода при анализе общественно-политических изменений в странах Восточной и Центральной Европы, включая Россию; (2) об относительности признаваемых универсальными ценностей (правовое государство, права человека и гражданина и т.д.) при анализе постсоветских обществ. Исследователи, принадлежащие этому направлению, настаивают: универсалистский подход, связанный с утверждением в 1980-е годы идей либерализма, игнорирует культурные традиции восточноевропейских и центральноевропейских стран, их историческую специфику и пытается выстроить их по единой модели2. Формальное сравнение, считают они, ошибочно, поскольку истинные сходства и различия можно выявить лишь в контексте сравнения национальных культур. Ими обосновывается идея понимающего сравнения, которое предполагает тонкое прочтение разли-
1 Доган М., Палесси Д. Сравнительная политическая социология. - М.: Соц.-полит. журнал, 1994. - С. 11.
2 Milacic S. Sur quelques ambiguités du néocomparatisme // In: Les systèmes postcommunistes: Approches comparatives / Sous la dir. de Milacic S., Claret Ph. - 2006. - P. 9-23.
чий, существующих между разными системами, институтами, политическими режимами.
В противовес транзитологической парадигме, неизбежно приводившей исследователей к тривиальному выводу об отставании России, названный подход открывает возможности проведения сравнительного анализа национальных практик, поиска в них структурных сходств и различий. Он дает возможность выйти за пределы собственного мировосприятия; объяснение в нем преобладает над описанием. Метод сравнительного анализа в основном используется политологами, социологами, правоведами и экономистами. Историческая наука до недавнего времени преимущественно оставалась в рамках страноведения. Принимая Россию как часть европейского пространства, историки (например, Каррер д'Анкосс) считают неуместным ее сравнение с европейскими странами. Россию, по их мнению, следует «проверять» ее собственной историей.
Институциональный подход
При использовании институционального подхода политический режим оценивается с точки зрения утвердившихся в стране институтов и практик. Спектр тем, рассматриваемых институционалистами, широк. Выделю лишь некоторые: формирование постсоветского государства после развала СССР; переход от правления Б. Ельцина к эпохе В. Путина; региональные политические режимы; качество институтов; формальные и неформальные отношения.
В аналитике сложились контрастные оценки государственного строительства в начале 1990-х. По мнению М. Лесажа, в 1991-1993 гг. Россия, как и другие постсоветские страны, приступила к «изобретению собственного государства»1. Их оппоненты убеждены, что в результате расстрела парламента и принятия новой Конституции (1993 г.) надежды на формирование современных государственных институтов в России рухнули. А с установлением президентской формы правления в Российской Федерации совершился поворот в сторону традиционного государства.
Тем не менее приход к власти В. Путина активизировал надежды на укрепление государственности. Исследователи полагали, что провозглашенное властью построение «сильного государства» приведет к появлению эффективных институтов, их деятельность станет прозрачной, сложатся универсальные правила игры, отношения центра и регионов, бизнеса и власти окажутся более институционализированными, что будет спо-
1 Lesage M. De l'autorité de l'Etat en Russie // In: La réinvention de l'Etat: Démocratie politique et ordre juridique en Europe centrale et orientale / Sous la dir. de Milacic S. - Brux-ellles: Bruylant, 2003. - Р. 351.
собствовать развитию гражданского общества и ускорит процесс отделения экономики от политики.
Однако по прошествии времени мнения исследователей относительно произошедших в России изменений резко разошлись. Некоторые из них акцентируют внимание на позитивной направленности перемен, организационных качествах российской власти, ее способности стабилизировать ситуацию в стране. Их основной тезис: в 1990-е годы в России царил «хаос», а в 2000-е была предпринята попытка упорядочить систему власти. Приведу мнение Э. Каррер д' Анкосс: «Когда Путин пришел к власти, перед ним стояла задача построить новое государство. Думаю, именно в этом качестве он хотел бы войти в историю»1.
Признавая, что современное Российское государство не стало пока правовым, сторонники этой точки зрения обращают внимание на принципиальные изменения в общественно-политической жизни: Россия впервые в своей истории согласилась сотрудничать с западными странами в области институционального строительства, а став членом Совета Европы, признала юрисдикцию Европейского суда; в стране стали проводиться президентские выборы, в ходе которых граждане могут сказать «нет» кандидату от власти; правление президента при всей его популярности не является пожизненным и ограничено двумя сроками2. В. Путин начал модернизацию страны: в годы его правления правовые отношения в экономической сфере укрепились, была реформирована налоговая система, объемы неформальной экономики сократились, были предприняты социальные ре-формы3. Французский экономист Ж. Сапир уверен, что после развала 1990-х «в России формируется целостная модель развития» и проводится «продуманная политика глобальной модернизации». Добавлю, что эта точка зрения была популярна в определенном сегменте западной аналитики, пока финансово-экономический кризис не продемонстрировал слабость российской экономики. Аргументом в пользу позитивной динамики можно считать и тезис об укреплении международной роли России и ее статуса в качестве «самостоятельного центра силы».
Оппоненты «оптимистов» анализируют эпоху В. Путина в рамках схемы «реформа - контрреформа». Этот подход предполагает, что после революционных преобразований 1990-х годов в России наступил откат.
1 Каррер д'Анкосс Э. Чтобы быть влиятельной в мире, России нужно быть внутренне сильной (Интервью) // Два президентских срока В.В. Путина: Динамика перемен / Под ред. Н.Ю. Лапиной. - М., 2008. - 344 с.
2 Lesage M. De l'autorité de l'Etat en Russie // In: La réinvention de l'Etat: Démocratie politique et ordre juridique en Europe centrale et orientale / Sous la dir. de Milacic S. -Bruxellles: Bruylant, 2003. - Р. 351.
3 Favarel-Garrigues G., Rousselet K. La société russe en quête d'ordre. Avec Vladimir Poutine ? - P.: Autrement, 2004.
Кто-то воспринимает откат как синоним отказа от демократии и ставки на авторитарные формы правления. В этом случае основное внимание уделяется открытости/закрытости политического режима, наличию/отсутствию демократических свобод.
Проблема, занимающая особое место в аналитике, - состояние и функционирование российских институтов. Это не случайно: именно от качества институтов зависит качество управления страной и отдельными сферами общественной жизни. Некоррумпированная администрация, честные суды, прозрачная процедура принятия решений - обязательные составляющие современного цивилизованного государства. Парадокс российского политического режима французские исследователи видят в сосуществовании «вертикали власти» со слабыми институтами.
Анализируя роль Российского государства в имперский, советский и постсоветский периоды и его отношения с обществом, М. Мандрас приходит к выводу о его исторической неэффективности. В современной России, по мнению автора, возродилось бюрократическое советское государство, приспособившееся к рыночным отношениям1. Главную причину этой эволюции Мандрас видит в отсутствии в стране демократии, что «фатально ведет к изменению сути политических институтов», а также в неспособности россиян быть ответственными гражданами и оказывать влияние на политический выбор. Конечно, многие из высказанных соображений, хотя и неоригинальны, но оправданны. Однако автор явно игнорирует трудности перехода от авторитарного советского общества к обществу постсоветскому. Концентрируя внимание на власти, он оставляет в стороне крупномасштабные сдвиги, произошедшие за последние два десятилетия в российском обществе: формирование гражданского общества (пусть пока и слабого), нарождение (в связи с монетизацией льгот 2005 г.) «городских движений» социального протеста, получивших распространение с началом экономического кризиса.
Непримиримый взгляд на современное Российское государство можно встретить и в других работах. Кто-то анализирует его через призму войны в Чечне (военноцентричный подход)2. Основываясь на одиозных случаях дедовщины в армии и убийств на расовой и этнической почве, такие авторы делают выводы о банализации насилия в современной России, неспособности или нежелании государства вести серьезную борьбу с преступностью3.
1 Mendras M. Russie : L'envers du pouvoir. - P.: Odile Jacob, 2008.
2 Obrecht T. Russie, la loi du pouvoir: Enquête sur une parodie démocratique. - P.: Autrement, 2006; Le Huérou A., Merlin A., Regamay A., Serrano S. Tchétchénie: Une affaire intérieure? - P. : CERI/Autrement, 2005.
3 Daucé F., Walter G. Russie 2006: Entre dérive politique et succès économiques // Courrier des pays de l'Est. - P., 2007. - N 1059. - P. 6-22.
При анализе государственных институтов внимание уделяется неформальным отношениям и политико-экономическим альянсам, возникшим в 1990-е годы и влиятельным по сей день. Здесь хотелось бы упомянуть работу французского социолога Ж. Фавареля-Гаррига, которому удалось провести социологическое исследование в России (крайне редкий случай)1. Были изучены «незаконные экономические практики», получившие распространение в СССР и современной России, а также причины, по которым общество проявляет высокую толерантность по отношению к преступлениям этого типа. Автор отказывается рассматривать современную Россию как «полицейское государство». Более важным ему представляется другое: терпимость к незаконным экономическим практикам является следствием того, что в них включены практически все члены общества - от высокопоставленных государственных служащих до рядовых граждан.
Субъектный подход
Этот подход позволяет исследователям вскрыть специфику политического режима «через» акторов, которые играют системообразующую роль в его создании, поддержании и воспроизводстве. Политологи и социологи отождествляют российский политический режим с типом доминирования и формирования элитных групп. Исследователи признают, что неноменклатурного пути формирования постсоветской элиты в России быть не могло, поскольку в недрах советского строя альтернативной элиты не существовало2. В ряде работ позднесоветская и постсоветская элиты фактически уравниваются. Думаю, что прямые исторические параллели ведут к упрощению. Современная российская элита не является копией номенклатуры хотя бы потому, что активно включена в экономическую деятельность (это касается и государственных служащих); в ее состав входят представители бизнеса; она свободна от идеологического давления, а членство в ЕР является формальностью (гораздо больший смысл для ее представителей имеет включенность в глобальную экономику).
Исследователей интересуют структура и состав элитных групп. В 1990-е годы объектом анализа были представители крупного капитала, получившие доступ к собственности благодаря близости к власти. Тогда же в научной литературе стал распространенным тезис о «приватизации государства» олигархами. В современной России наиболее влиятельным
1 Favarel-Garrigues G. La police des moeurs économiques: de l'URSS à la Russie. - P.: CNRS éd., 2007.
2 Berelovitch A. Les élites politiques en Russie: Changement et continuité // Ex-URSS: Les Etats en divorce / Sous k dir. de Berton-Hogge R., Crosnier M.-A. - P.: Documentation française, 1993. - P. 77-89.
слоем признается административно-бюрократическая элита. Именно этот элитный сегмент, по признанию многих аналитиков, стал главной опорой современного политического режима. Однако численный рост государственной бюрократии не привел к появлению эффективного государства, а административно-бюрократическая элита преуспевает главным образом в отстаивании личных и корпоративных интересов.
Большое внимание уделяется «силовому компоненту» современной российской элиты. Ссылаясь на данные российского социолога О. Крыштановской, французские исследователи пишут о «милитократии» и особом месте, которое этот сегмент занимает в современной российской элите. «Никогда прежде власть спецслужб в России не была столь вели-ка»1, - пишет М. Жего. Доминирование «милитократии» приводит к тому, что российская политика становится более агрессивной. «Люди в погонах», считают французские авторы, сыграли ведущую роль в развязывании войны в Чечне, «деле ЮКОСа», с их подачи ведется поиск внутренних и внешних врагов, в стране развивается «шпиономания», они ответственны за войну с Грузией и напряженность в отношениях с Украиной2.
«Идеологическому» подходу в изучении элиты «противостоит» функциональный подход. Здесь представляет интерес тезис российского исследователя М. Афанасьева об элите развития. К ней отнесены те группы элитного слоя, которые пока не достигли высот политической власти (в иерархическом отношении они находятся ниже господствующего класса), но обладают высоким модернизационным потенциалом и могут помочь российскому обществу «выздороветь». Однако сама российская действительность демонстрирует гипотетичность этого тезиса.
Итоги
Во Франции сторонникам идеи нормализации России противостоят те, кто указывает на ее деградацию. Традиционно французская русистика (а позже советология) большое внимание уделяли российской исторической специфике и культурной традиции. Эти предпочтения сохраняются в работах специалистов по Восточной Европе и патриархов французского россиеведения.
Во французском научном сообществе сильны поколенческие различия. У многих представителей молодого поколения русистов отсутствует эмоциональная привязанность к России, зато очевидно признание универ-
1 Jégo M. Les hommes du président // Politique internationale. - P., 2007. - N 115. - P. 29.
2 Nougayrède N. Les oligarques et le pouvoir: La redistribution des cartes // Pouvoirs. -P., 2005. - N 112. - P. 35-48; Obrecht T. Russie, la loi du pouvoir: Enquête sur une parodie démocratique. - P.: Autrement, 2006; Mendras M. Russie: L'envers du pouvoir. - P.: Odile Jacob, 2008.
сализма демократических ценностей. Для них Россия - такая же страна, как и другие, лишенная национальной исключительности и специфики. Такой подход позволяет «вписать» Россию в историю Европы, но одновременно остро ставит вопрос: почему в своем политическом развитии она отстает от других европейских стран? «Наше поколение, - размышляет французский политолог, одна из участниц проведенных мной интервью, -выросло в тот момент, когда левые находились у власти. Мы были под большим впечатлением от падения Берлинской стены. Это был момент больших ожиданий, связанных с развитием демократии в Европе» (сентябрь 2008 г.). Оцениваемая по шкале универсальных демократических ценностей, Россия обречена оставаться аутсайдером. Именно так она сегодня и понимается большинством представителей французского интеллектуального и экспертного сообщества.
Взгляд на современную Россию, доминирующий во Франции, можно определить формулой «Кюстин возвращается». «Мне кажется, - говорит в интервью социолог Ж. Фаварель-Гарриг, - что мы остаемся в контексте "холодной войны". Во Франции сложился негативный консенсус в отношении России» (сентябрь 2008 г.). Для французских аналитиков, как представляется, характерен политикоцентричный взгляд на российскую жизнь: основное внимание уделяется политическим событиям, общество отождествляется с политическим режимом. При таком подходе вывод однозначен: раз плох политический режим, безнадежны и Россия, и российское общество. Из книг и статей критическое отношение к России перемещается на полосы газет, формируя негативные стереотипы.
Вместе с тем было бы неверно оценки французских исследователей и обозревателей сводить исключительно к негативу. Во Франции есть специалисты, внимательно изучающие российское общество1, региональные различия2, сдвиги в социальной структуре3. Наряду с социологами и политологами появилось молодое поколение историков. Пока они не оформились в самостоятельное течение, но их исследования отличают высокопрофессиональная работа с источниками, непредвзятость, а главное - сохранение научной дистанции в отношении описываемых событий (С. Кёре, Р. Мази, С. Дюллэн).
Нередко позиции французских и российских исследователей самым парадоксальным образом сближаются. Позитивный взгляд на нашу страну во Франции, как уже отмечалось, отличает патриархов россиеведения, а также исследователей националистического толка, среди которых сильны
1 Rousselet K. Les grandes transformations de la société russe // Pouvoirs. - P., 2005. -N 112. - P. 23-33; Favarel-Garrigues G., Rousselet K. La société russe en quête d'ordre: Avec Vladimir Poutine? - P., 2004.
2 Radvanyi J. La nouvelle Russie. - P., 2007.
3 Desert M. Les nouveaux Russes // Questions internationales. - P., 2007. - N 27.
антиамериканские настроения. Они унаследовали идею: Россия (как прежде СССР) - это противовес США.
Общественная наука и во Франции, и в России сегодня вплотную подошла к решению ряда важных для понимания сути политического режима проблем. Укажу на некоторые из них, важные с методологической точки зрения.
Первое. Возникает понимание того, что исследование политического режима должно быть междисциплинарным. Функционирование политических институтов, выбор политических акторов напрямую связаны с имеющимися в их распоряжении экономическими, социальными, административными ресурсами. Очевидно, что построение В. Путиным политического режима, выстраивание властной вертикали, проведение политики централизации стали возможны в благоприятной экономической ситуации. Финансово-экономический кризис не разрушил существующего политического режима, но заставил элиты адаптироваться к новым условиям. Их главной задачей на новом этапе стало поддержание экономической и социальной стабильности.
Второе. До сих пор в исследованиях политического режима преобладал элитистский подход. Это оправдано: там, где отсутствует гражданское общество, элиты становятся главными субъектами общественно-политических преобразований. Однако подход имеет свои ограничения, поскольку не принимает во внимание общественные настроения, готовность/неготовность общества поддерживать элиту и ее представителей. Нередко выводы исследований этого направления поверхностны: они полагают, что политический режим навязан обществу силой или, как пишет М. Мандрас, держится на страхе. Концентрация внимания на элите может породить иллюзию, что смена отдельных представителей правящего класса изменит суть режима. Чтобы понять особенности политического режима, следует обратиться к изучению общества.
Третье. Исследования, посвященные российскому политическому режиму, как правило, носят «москвацентричный» характер. Но взгляд на политическую систему, «вертикаль власти» из провинции имеет свою специфику. Исследования, проводимые в регионах, свидетельствуют о существовании «разных Россий». Происходящее на уровне федеральной власти необходимо сопоставлять с тем, что происходит в российских регионах, т.е. учитывать региональное многообразие.
Четвертое. Российский политический режим становится более понятным в контексте международных сравнений. Интересные результаты могут быть получены при анализе политических изменений, происходящих в странах, имеющих разную политическую традицию. Здесь важно сконцентрироваться на следующих процессах: расширении полномочий
исполнительной власти в ущерб власти представительной1, возрастающем персонализме власти, порождающем «интоксикацию властью»2, приходе к власти в разных странах мира нового поколения агрессивной элиты3. При этом необходимо понимать различия: в странах развитой демократии указанные процессы - это реакция на новые вызовы, связанные с глобализацией и появлением новых рисков, тогда как в России - результат несложившейся демократии. В случае России и Франции полезно сосредоточиться на особенностях президентского режима. Представляет интерес сравнительный анализ социальных процессов, которые не укладываются в парадигму исторического отставания (например, феминизации политической элиты России и Франции).
В.Г. Ледяев, Государственный университет-Высшая школа эконо-
мики: Не думаю, что для французских исследователей очень актуальна тема изучения режима во Франции. Они давно с этим разобрались, и там, в общем-то, единства больше. Для нас же это чрезвычайно важно: мы должны знать, где находимся. Тема доклада представляется мне интересной именно с этой точки зрения. Кроме того, французские авторы меньше представлены в нашем академическом пространстве, чем англоязычные. Мне было интересно, насколько схожи или различаются их позиции.
Доклад показал, что имеется, с одной стороны, единство (т.е. нет большой разницы между нами и не нами), а с другой - внутри каждого исследовательского сообщества существует довольно большой разброс. Напомню фразу Натальи Юрьевны: «Взгляды российских и западных аналитиков на современный режим в России несколько поляризованы». Тут мне хотелось бы кое-что прокомментировать. Представьте себе, что мы всем зададим вопрос: есть ли в России правовое государство, нормальная партийная система, конкурирующие институты, которые эффективно представляют различные социальные группы? Не сомневаюсь, что все скажут: «Нет». Вполне понятное исключение составят только политизированные аналитики. На уровне констатаций, эмпирическом, будет довольно сильное единство; причем среди тех, кто оценивает нынешнюю ситуацию как позитивно, по сравнению с коммунизмом, так и не очень.
Какие-то различия появятся, скорее, в интерпретации источников, в том, какие модели, термины, концепты используются для анализа режима.
1 Bourmaud D. La Constitution de 1958 et les partis politiques: Le gage de fer du présidentialisme // 1958-2008, Cinquantième anniversaire de la Constitution française / Sous la dir. de Mathieu B. - P.: Dalloz, 2008. - P. 591-597.
2 Owen D. The Hubris Syndrome: Bush, Blair and the intoxication of power. - L.: Po-lico's publ., 2007.
3 Higley J. The Bush elite: Aberration or harbinger? // The rise of anti-americanism / O'Connor B., Griffiths M. (eds). - L.: Routledge, 2006. - P. 155-168.
Очень типичное объяснение дает культурологический подход. Транзито-логия трактует иначе - виноваты акторы: все зависит не только от каких-то вековых традиций, но и от того, что делают конкретные люди. Здесь различия имеются и среди французских, и среди российских авторов. Разные оценки даются состоянию режима. Очень удачна метафора оптимиста-пессимиста - как в известном анекдоте: полстакана водки для оптимиста - это уже полстакана водки, а для пессимиста - всего полстакана. Мы пессимисты: нам хочется полноты. Но главное, все видят, что в стакане-то - только половина. Для некоторых это состояние нормально: иначе мы никогда и не жили и, в общем, рассчитывать было не на что. Для других это некая полукатастрофа, крах надежд.
Второй момент, на который мне бы хотелось обратить внимание. В принципе, доклад Натальи Юрьевны несколько вышел за заявленные рамки. И я, в общем, понимаю, почему. На самом деле она рассказывала не только о режиме, но и о том, что можно назвать властью (или структурой власти, или конфигурацией властных акторов, или элитным состоянием, или как-то еще). Все это действительно связано, особенно у нас. Совокупность акторов определяет режим. Поэтому многие либерально настроенные авторы, не очень этот режим любящие, считают, что его можно убрать, лишь исключив этих акторов. Тогда получается, что при сохранении нынешней конфигурации режим будет стабилен.
Для меня же понятно, что сила доминирующих сегодня акторов заключается как раз в самом режиме - в специфике той среды, в которой они обитают: именно она их поддерживает и им благоволит, давая структурные преимущества. Строго говоря, режим - это не акторы, а некое пространство, климат. Или это возможности: человека не убьют или убьют, посадят или нет, если он пойдет на демонстрацию, сможет или не сможет он услышать иное мнение и т.п. Это первоочередные вещи для характеристики режима. В этом смысле показательны описания американской власти. Там не все благополучно с точки зрения демократической теории: правят господствующий класс и корпорации, существуют всевозможные ограничения демократии. Но там другой климат, заставляющий властвовать определенным - иным, чем у нас, - способом.
Еще один аспект, который мне хотелось бы затронуть, хотя в докладе это активно и не прозвучало: сопоставление нынешнего режима с советским. С резюме Натальи Юрьевны я абсолютно согласен: тезис о реставрации советской системы сомнителен. Но мне интересно другое: почему этот тезис тем не менее возникает. На мой взгляд, дело не только в том, что возвращается символика, а съезды нынешней партии чем-то похожи на съезды КПСС. Кроме внешней, визуальной схожести есть элементы сходства по существу. И здесь я вспоминаю труды советологов, которые когда-то читал в ИНИОН (правда, не по-французски, а по-английски). Как
мне кажется, там есть очень много интересных сюжетов, которые можно связать с современным режимом.
Вспомните: тоталитарную концепцию, не очень долго доминировавшую, в 1960-е годы сменила так называемая бюрократическая модель. Суть ее примерно следующая: не тотальный контроль из «центра», а создание конструкции, напоминающей, скорее, корпоративную структуру. То есть появление некоего механизма вместо организма: специфика режима объяснялась бюрократическими связями, которые пронизывали общество и, естественно, преобладали в политике. Мне кажется, это характерно и для нынешнего режима. Далее. Сегодня действительно усилилась бюрократия. Вполне возможны параллели с послесталинским периодом, когда она тоже была очень сильной. Конечно, это не полные аналогии, потому что сегодня бюрократия все-таки другая, но параллели...
Еще один интересный вопрос, который не так ярко прозвучал, - об уникальности и универсализме. Его толкование в рамках транзитологиче-ской парадигмы неизбежно ведет к тезису об отставании России. Это непосредственно связано с тем, чем я сейчас занимаюсь: анализ теорий, которые касаются не режимов вообще, а региональных властных практик. Мне интересно, насколько это применимо к нам. Так вот, вставая на позицию уникальности, мы очень сильно себя ограничиваем. Ведь уникальность - свойство любой страны; я не уверен, что мы более уникальны, чем Япония или Китай и т.д. В этом смысле сравнительный метод действительно полезен. Поэтому нам нужны классификации, хотя они несколько и оглупляют.
В то же время необходимо учитывать: создавая классификацию, мы неизбежно вносим в нее какие-то ценностные смыслы. Скажем, А. Линц, придумывая свою классификацию режимов - тоталитарный, авторитарный, демократический, - подразумевал, что демократия лучше, чем недемократия. И мы не можем от этого отказаться. Если принять эту естественную, на мой взгляд, позицию, то мы совершенно точно отстаем: эмпирически действительно находимся ближе к тому участку спектра, который является недемократическим. В этом смысле я, например, не склонен обвинять тех, кто скажет, что Россия отстает. Но при этом мы открыто заявляем, что демократия - наш идеал. Очень важно, что это зафиксировано в Конституции. Однако я думаю, что в своей критике компаративистам и транзитологам, слишком уж настаивающим на универсальности, следует держаться более умеренного тона. Поэтому акцент французских авторов на специфике мне весьма симпатичен.
И наконец, собственно о режимах. Я думаю, их следует рассматривать как разные стороны континуума: скажем, авторитарный режим и демократия - это полярные точки, между которыми располагается некое пространство. Поэтому мне понятно, когда говорят о демократиях с при-
ставками. Наша ситуация очень противоречива: нельзя с уверенностью сказать: демократия у нас или мы - в авторитарном режиме. Конечно, мне понятны аргументы авторов, которые все-таки пишут про авторитаризм в России. Когда мы выходим за пределы внешних институтов, набор авторитарных характеристик режима начинает превалировать над демократическими. В качестве варианта мне кажется полезной идея дефектной демократии - она указывает на самые важные дефекты. Так, наша демократия не вполне либеральна, слабы институты и т.д. В остальных же аспектах она в общем-то похожа на другие. Преимущество иных вариантов объяснения - различных гибридов, управляемого плюрализма - в том, что они четко показывают: мы - не в демократии.
С.П. Перегудов, ИМЭМО РАН: Наталья Юрьевна представила дос-
таточно широкий спектр подходов к проблеме режимов. При этом подчеркнула, что выбор их индивидуален. Я бы добавил: индивидуален -с учетом ситуации.
Скажем, я в последние три года занимался российской политической системой в основном в том ключе, который докладчик определил как институциональный, а я бы назвал системным. В настоящее же время больше востребован подход, который Наталья Юрьевна характеризовала как историко-трансформационный. Я бы даже сказал, что сейчас он доминирует. Причина ясна. В докладе поставлен главный вопрос: почему режим Путина не привел к тем результатам, которых от него ожидали? И для ответа на этот вопрос, мне кажется, лучше всего использовать историко-трансформационный подход.
У меня несколько иной угол зрения. В последнее время я занимался темой, очень созвучной той, о которой (среди прочего) говорил Валерий Георгиевич <Ледяев>: сопоставление советских и российских реалий. Я поставил ее в определенный контекст: плюрализм и корпоративизм в СССР и России (общее и особенное). Почему так? Потому что плюрализм и корпоративизм - два параметра, которые, с моей точки зрения, определяют сущность системы, режима. Причем работают они вместе. И сегодня я решил очень кратко сказать о плюрализме советском и российском, современном.
Сначала о советском плюрализме. Я считаю, что советский режим при Брежневе следует считать позднетоталитарным (так я писал еще в 1994 г. - так считаю и сейчас). Он очень серьезно отличается от классического тоталитаризма - ведь тоталитаризм (а я не согласен, что эта концепция ушла в прошлое) эволюционировал и изучать его нужно в контексте этой эволюции. Наиболее интересная характеристика позднего (брежневского) тоталитаризма - наличие в нем целого ряда плюралистических взаимодействий.
Это плюрализм в области культуры, в сфере экономики (его я определил как бюрократически-корпоративный), плюрализм научный (особенно в общественных науках, как ни странно это может звучать). Научный и культурный плюрализм, их взаимодействие с «привластными» людьми очень интересно показаны в дневниках Анатолия Сергеевича Черняева, который курировал в ЦК науку, и в частности общественные науки. (Я, кстати, написал довольно пространный обзор этих дневников для журнала «Полис».) Следует сказать еще о ведомственном плюрализме и т.д. Все эти «плюрализмы» сформировались на выходе из того тоталитарного монолита, который сложился при Сталине. Но вот чего там явно не было, так это политического плюрализма. Отсутствовала публичная политика; вообще, политика как таковая была изгнана из общественной жизни. Общество было деполитизировано. Поэтому я и считаю тот режим тоталитарным - это его главный признак.
Теперь о российском плюрализме. Он отличается от советского прежде всего своим политическим характером. У нас есть политический плюрализм: партии, парламентские фракции, различные организации гражданского общества и т.д., и т.п. Весь вопрос в том, какой это плюрализм. На мой взгляд, он «усеченный»: находится под властью, в рамках - в основном - властной вертикали. И это его в какой-то мере роднит с советским плюрализмом и с советской системой.
Причем, в центре этого плюрализма, я считаю, находится партийная система. Часто пишут, что наша партийная система - это какая-то имитация, декорация. Я с этим абсолютно не согласен. Партийная система играет значительную роль в нашем режиме, занимает в нем если не центральное, то очень важное место. Да, в центре партийной системы находится одна партия - «Единая Россия», «партия власти». Многие уже называют ее -и даже без кавычек - правящей партией. Я считаю, что, конечно, это не правящая партия и не партия власти, потому что она не формирует правительство, как в Европе, не имеет ведущей фракции в парламенте, как в Конгрессе США сейчас демократическая партия, не стоит над властью, как в Советском Союзе (там партийный аппарат, Политбюро и т.д. были вершиной власти).
Да, ЕР - при власти, но при этом она играет огромную роль в стабилизации этой власти. Вторую ее функцию я называю «нишеванием оппозиции»: оппозиция загоняется в ниши, где не может играть реальной роли. «Единая Россия», будучи под властью, обеспечивает политическую монополию. Третья функция - это функция общественной организации. Некоторые считают, что ЕР - бюрократическая партия. Ничего подобного. В своей статье в «Полисе» «Политическая система России после выборов 2007-2008 гг.» (2009, № 2) я пытался показать, как активно ЕР реализует общественную функцию. И наконец, следует выделить функцию легити-
мизации режима. Вроде бы у нас все - партии, парламент, выборы, - как у людей. И демократия, хотя и немножко, другая. В результате и режим легитимизируется. Конечно, не на сто процентов, но достаточно, чтобы его рассматривали как нормальный (или почти нормальный), современный - и в России, и на Западе.
Итак, «Единая Россия», выполняя все эти функции, обеспечивает единство, стабильность и в конечном счете - функционирование системы. В то же время я считаю, что такой способ организации и работы партсис-темы заводит общество в тупик, блокируя возможности развития. Того развития, в котором действительно нуждается Россия. Сейчас многие аналитики отдают себе отчет в том, что система (и роль ЕР в ней) должна меняться. В этом смысле симптоматично появление доклада (Ежегодный доклад ИнОП «Оценка состояния и перспектив политической системы России», 2009), о котором так много говорят и который я считаю не очень сильным, а где-то и очень слабым. Изменения напрашиваются: весь вопрос в том, какими они будут.
В.П. Булдаков, ИРИ РАН: Доклад произвел на меня довольно гру-
стное впечатление. Это связано вовсе не с его качеством (и еще менее с личностью докладчика), а с некоторыми сделанными выводами.
Прозвучала ключевая, на мой взгляд, фраза: политологи занимаются конструированием умозрительностей. Для меня это не ново. Уже не раз приходилось писать, что все наше обществоведение превратилось в конкурс химер воображения. Доклад лишний раз подтвердил это. Спрашивается, почему это происходит?
Ответ содержится в словах Натальи Юрьевны <Лапиной> о том, что в среде политологов над ней иронизируют как над «Геродотом». Это надо понимать так: политологам история просто мешает, им не до нее, им хватает забот на своей собственной делянке. Позвольте спросить: а не потому ли в вопросах о современной власти им приходится заниматься настоящим гаданием на кофейной гуще?
Главная беда нашего обществоведения - незнание российской истории, точнее - непонимание ее весьма наглядных уроков. Причем это относится и к самим историкам, работающим в основном по сценариям, навязанным властью. Между тем очевидно, что осмысление любых российских политических режимов - как прошлых, так и современных - немыслимо вне культурно-исторической почвы, на которых они произрастают. По моему убеждению, без понимания культурно-антропологической составляющей прошлого и современности рассуждать о «политических» режимах бессмысленно.
Позволю себе проиллюстрировать это на конкретных примерах, соответственно политологическим подходам, выделенным докладчиком.
Очевидно, что наша «политика» традиционно-архаична. Власть мо-носубъектна, в основе экономики лежит идея «государства-склада». Но что ее определяет? На мой взгляд, неспособность населения самостоятельно распорядиться наличными ресурсами (прежде всего, природными), породившая «религиозное» отношение к власти - большому Хозяину. Без преодоления этой исторической генетики всякие транзитологи-ческие вождения бессмысленны. И не стоит тешить себя компаративистскими иллюзиями - у нас все упирается в нежелание власти заняться самоусекновением и неспособность общественности заставить верхи (для их же блага, не говоря уже о прогрессе демократии) потесниться в сфере принятия решений.
Наши институты (как «политические», так и «общественные») -всего лишь декорации. Мы, однако, не умеем обходиться без этого суррогата государственности. Поясню это на конкретном примере, относящемся к XVII в. Спрашивается, что уцелело в Смуте, когда, казалось, превратилось в историческую пыль все (кроме полуобезумевших людей)? Оказывается, единственным уцелевшим институтом были приказы (см. блестящее новейшее исследование Д. Лисейцева) - ими успешно пользовались как всевозможные лжеправители, так и тушинское ворье. Другой пример. Всего через три года после «красной смуты» Сталин руками Молотова и Кагановича воссоздал институт диктаторского правления в лице номенклатуры, окончательно усовершенствовав его в 1925 г. Надо ли пояснять, почему в наше время мы как должное приняли идею восстановления «вертикали власти», не задумываясь, что гарантом демократии могла бы стать «горизонталь» общественной самодеятельности?
Сегодня, впрочем, было сказано и о субъектном подходе к оценке политического режима. Увы, он также дает весьма ограниченные возможности постижения природы существующей власти. Я только что закончил книгу, названную «Россия постреволюционная: Векторы психосоциальной динамики». Основой источник - «слезницы» простых людей, ложившиеся на стол Сталину. Послания с просьбой восстановить в партии (их большинство) я отбрасывал. То, что осталось, - сгусток эмоций. С одной стороны, налицо деструкция личности революционера, с другой - страхи перед всевозможными «врагами». В иерархии последних главное место занимали не прежние «буржуазия и помещики», не нэпманы и даже не кулаки, а коммунисты, комсомольцы, бюрократы, затем оппозиционеры, троцкисты, евреи, наконец, «империалисты». Необыкновенно высок накал ненависти к ближнему. Налицо совершенно неадекватная реакция на происходящее. Впору ставить вопрос о «психосоматической» природе российской «политики».
При анализе властных практик - их успехов и сбоев - важнее всего выявить источник, их порождающий. В патерналистских структурах он
лежит в неполитической сфере эмоций, иной раз отчаянных. Что могло получиться, когда на общественную паранойю наложилась управленческая неподготовленность власти или, хуже того, паранойя моносубъекта власти, призванного принимать «судьбоносные» решения? Для меня вопрос ясен: движение к коллективизации и прочим репрессивным действиям 1930-х годов началось именно тогда.
Сегодня говорилось об особенностях нашей политологии. Мне кажется, главного сказано не было: она ослеплена «тоталитаристскими» возможностями власти (которых в действительности не существует), потому ходит по кругу, как известная лошадь в подземелье.
Чем в принципе поглощена наша власть? Самосохранением, самообеспечением, самообслуживанием, самовоспроизводством, самонасыщением... - всем тем, чем займется обычный, в меру безответственный человек. На это возразят: российская система является патерналистской. Совершенно верно: власть действительно вполне искренне заботится о людях, точнее, своих подданных. Правда, ровно в той степени, в какой это отвечает ее интересам, в той мере, в какой она зависит от них.
Эта власть способна принимать разумные и оперативные решения (в случае очевидной угрозы ее существованию), но она же обнаруживает редкостную ограниченность, когда речь заходит о проблемах, выходящих за пределы ее ближайших интересов. А в общем претензий к ней не больше, чем к обычному человеку, в меру подверженному обычным порокам, ибо как и всякий человек, она способна не только «стареть», но и «болеть» под влиянием неблагоприятных обстоятельств. В обычных условиях она тихо, как обычный «живой» организм, саморазрушается, в экстраординарных обстоятельствах может впасть в ступор. Разумеется, очень многое зависит от фигуры, ее персонифицирующей, точнее, от ее достоинств и недостатков.
Политика нашей власти циклична именно в силу фетишизации человека, принимающего «окончательные решения». Мы (обществоведы) их не критикуем - мы их «исследуем». А надо бы просто понимать.
Конечно, меняемся мы, меняются «наши» правители. Но все мы действуем в меру своего исторического недомыслия, важнейшее место в котором занимают этатистские благоглупости. Разумеется, ни мы, ни власть не безнадежны. Но нас слишком легко купить, а власть слишком щедра на обещания. В общем, в нашем сегодняшнем виде мы малоперспективны - не для демократии, для самих себя. Думаю, доказывать это в данной аудитории не приходится.
История выступает в нескольких, я бы сказал, многих ипостасях: как традиция, обычай, память, идеология, политический пиар, даже как утопия. История, как наука, в этом ряду занимает относительно скромное место. И виновата не только она, с безусловным несовершенством методоло-
гий и технологий познания прошлого. «Виновата», если угодно, сама человеческая природа, точнее, ее склонность к самообману.
В докладе было также отмечено, что французская социология власти отмечается ценностным (этическим) и даже, как я не раз замечал, романтическим подходом. Все просто: она ведет свою родословную от Великой французской революции. Их (точнее было бы сказать общеевропейская) революция создала нацию, общество, личность - это предмет гордости. Французы ощутили свою способность действовать независимо не только от власти, но и от церкви. Естественно, что созданные революцией ценности свободы, равенства и братства выступают главным критерием оценки современной политики. И это более чем оправдано - человек может рассуждать о том или ином политическом режиме, если власть перестала быть для него сакральной величиной. В России это никогда не удавалось - не удается до сих пор. Российские обществоведы рассуждают о власти, глядя на нее снизу вверх, ощущая себя ее заложниками.
Разумеется, элементы сакрализации, мистификации, эстетизации власти встречаются до сих пор в самых раздемократичнейших обществах. Это неизбежно: человек - существо социально зависимое. Он только и делает, что ищет себе «диктатора». Строго говоря, основной вопрос социальной философии в свое время сформулировал М. Мамардашвили: «Какого диктатора я хочу?» Применительно к демократии это означает одно: человек выбирает себя диктатора, но лишь на время, до тех пор, пока он не «надоел». «Диктатор» превращается в своего рода общественно-вспомогательный механизм. Это тоже далеко не идеал, но бюрократическую машину, по крайней мере, можно совершенствовать.
Увы, мы от этого далеки. Власть сама навязывает нам диктаторов, приукрашивая этот процесс своего рода «демократической ротацией». Преимуществ в этом для нас не больше, чем в повороте барабана в направленном на нас заряженном револьвере. Впрочем, для современной ситуации это сравнение будет слишком сильным - власти достаточно просто периодически пощелкивать кнутом.
СД И.И. Глебова, ИНИОН РАН: Нам был обещан сегодня один доклад,
а получили мы четыре - в качестве дискутанта неожиданно выступил В.П. Булдаков. И очень точно указал на шаткость, зыбкость позиций политической науки при оценке российского политического режима. Это, конечно, не открытие, но требует реакции. Одна из причин неадекватности, как мне представляется, - в стремлении либо уйти от российской ина-ковости, преобразовав себя - на уровне текстов, высказываний, научной реальности - по известным и достойным лекалам, либо уйти от объяснений инаковости. Мы еще более последовательно, чем наши европейские коллеги, идем по пути «нормализации» своего настоящего - вопреки этому
настоящему. Желание «нормализовать» реализуется в недоговоренностях, неопределенностях (гибриды, демократия с уточнениями, авторитаризм с оговорками), что малоплодотворно для научной работы.
В отношении политического режима, как мне кажется, самое главное сейчас - поиск слов, адекватных понятий. Потому что суть режима достаточно прозрачна и адекватно «считывается», что демонстрируют исследования последних лет. Система «схватывается» и выстраивается через язык, научные конструкции. Пока мы ее не назовем (не следуя за самоназваниями, но их учитывая), она будет сохранять свою неопределенность.
В то же время субъективное нежелание определяться подкрепляется и объективным качеством определяемого. А как, в самом деле, назвать нынешний наш политический режим? Изящный оборот, предложенный В.Г. Ледяевым, - «мы не в демократии» - кажется мне очень характерным. Ведь действительно - не в ней, но тогда в чем? Авторитаризм - точная, по существу, характеристика, но явно недостаточная: требует разъяснения специфики режима. Есть, конечно, более или менее релевантные определения: популистский вариант авторитарно-бюрократического режима, плебисцитарно-номенклатурный режим.
Мне представляется, что главное качество современного порядка -именно его неопределенность: не демократия, но и не авторитаризм; не политический плюрализм, но и не монополизм. Не определившись, можно быть, чем угодно, совмещать в себе разные «легенды», черты и практики: сегодня - один mixt (скажем, больше демократии, плюрализма и интернационализма «нового типа»), завтра, если ситуация изменится, - другой (поддадим авторитаризма и «удавизма», будем «вставать с колен»). Режим пластичен, подвижен, конъюнктурен, беспринципен; его сила - в прагматической неопределенности (ни то, ни сё - ничто и все). Суть такого режима не выразишь в краткой формуле, для его характеристики требуется много слов, а за ними маячит опасность пустословия.
С точки зрения реальной политики очень важно, что режим внутренне отрицает всякие определенности - институциональные, правовые, морально-этические. Они существуют вне и помимо него, никак его не ограничивая. Порядок, абсолютизирующий неопределенность, «заземляется» и работает только на уровне субъектном: не активизирует демократические институты и гражданские сети, а спрутизирует социальное пространство кланово-мафиозными отношениями. Это и порождает ту атмосферу («климат»), в которой возможно все; единственным ограничителем деятельности «элит» являются сами «элиты». Происходит «натурализация» господства: действия «человека господствующего» определяются «голым» материализмом, жаждой власти, стремлением быть «впереди планеты всей», инстинктом самосохранения. У него нет цивилизацион-ных ограничений. И именно этот человек устанавливает рамки, пределы
для всякого рода плюрализмов - так же, как в советские времена. Социальная активность едва ли не нулевая; роль общества, обладающего признаками субъектности, исполняют сращенные с властью, интегрированные в режим группы.
Видимо, только таким образом и мог реализовать свалившуюся на него свободу послесоветский (не русский и антисоветский, а именно после-) мир. Здесь свобода (скорее, даже «расконвоированность»/вольно-определение) - не качество режима, конвертируемое в политический плюрализм и публичность, в демократию, а свойство социальной среды, ощущение, не поддающееся институционализации. Более того, это свойство вообще не имеет политического измерения: теперешняя наша свобода -явление частнобытовое (вольное - без госнадзора и санкций коллектива -самоопределение субъекта в частной, бытовой сфере), а также экономическое (свобода потреблять, некая «потребительская демократия»). Она связана не с осмысленным и ответственным обретением прав, а с инстинктивным отказом от обязанностей. Из анархического, антиправового индивидуализма не рождаются институты, с помощью правовых механизмов трансформирующие свободу как ощущение в свободу как характеристику системы. Напротив, вольное, «дикое» («диким образом» - по типу привычного советского отдыха) самоопределение всех и каждого на общесоциальном уровне уравновешивается организацией «самодержавного» типа.
В постсоветском порядке «негативная» свобода как принцип частно-индивидуального обустройства естественно сплетается с авторитарным принципом социальной организации. Получается «самодержавная демократия» или «народно-демократическое самодержавие». Соединение принципов свободы и несвободы дает в результате неправовой, недоговорный, не поддающийся институционализации порядок. Его определенность в конечном счете - в отрицании права (т.е. цивилизационных норм) как универсального регулятора социальных отношений, в подавлении -сверху и снизу - плюрализма и публичности как механизмов, мешающих реализации естественно-биологических потребностей, потребительских прихотей индивидов в рамках стихийно складывающейся социальной системы.
В конечном счете можно сказать, что наш режим не «прочитывается» через политические категории. Он - неполитический и в этом смысле несовременный. Как его можно мерить категориями современной западной науки - большой вопрос. Но их нечем заменить - разве только констатацией того, что они не способны выявить сущность называемых явлений. Скажем, ЕР, о которой сегодня говорилось, при соотнесении с классическими критериями партийности выглядит чистым симулякром. Однако, ограничившись такой констатацией, мы не выйдем из «зоны неопределенности».
Мне хотелось бы сказать несколько слов по этой теме, неожиданно сегодня возникшей. И, как мне кажется, очень характерной - и для режима, и для его интерпретации. В чем-то я буду отталкиваться от тезисов, сформулированных С.П. Перегудовым. Если упростить, схематизировать, то они выглядят так: партсистема - важный элемент режима, поэтому не может быть имитационна; ее анализ можно свести к ЕР, которая при этом -не правящая партия и не партия власти; ЕР выполняет значимые для режима функции - легитимации, стабилизации, обеспечения властной политической монополии; ЕР не является исключительно бюрократической партией, имеет потенциал общественной организации и все активнее его реализует.
При оценке ЕР сейчас мало кто ставит под сомнение партийность ее природы; споры ведутся о том, какая это партия (доминирующая, правящая, бюрократическая и т.п.). Мы, видимо, уже прошли стадию ее определения как прото-, еще не-партии и т.п. Зато указывают на растрату ЕР субъектности, т.е. на понижение в ней «градуса партийности» («уже непартия»?). Но в общем преобладают определения, базирующиеся на самоинтерпретации ЕР и ее легитимизирующие. Оценки ЕР становятся проблемой идеологии (или политтехнологии).
Очевидно: ЕР ее создателями из администрации президента изначально отводилась инструментальная, технологическая роль - политический режим 2000-х не нуждался в партии как субъекте политики. Цель была как раз снизить риски конкурентности/публичности, сделать предельно (насколько это вообще возможно) управляемым и предсказуемым электоральный процесс. Путь - монополизация политического пространства с помощью инструмента, адекватного новым (и интернациональным) правилам игры. Его назвали партией и придали соответствующую форму. Очень логичный выбор: легче контролировать не людей (непартийных политиков) или мелкие мобильные образования, а суперструктуру, используя опыт советской «партийности» и постсоветского «корпоративизма».
Партия, как и многое в нашей истории, - эксплуатация «чужих» форм. Это естественный способ адаптации к современности, ориентиры которой задали не мы. Причем, способ самый простой, исторически не однажды опробованный и результативный - при нашей способности принимать любую форму (т.е. при анархической бесформенности массовой культуры: неструктурированности, отрицании формально-процессуальной стороны жизни). Облачением в новую форму если и стремились исправить «туземное» содержание, то только поначалу. Скорее, действовала всепобеждающая логика выживания/мимикрии социального естества. Конечно, форма -не пустая формальность; она требует содержательного соответствия. И в ЕР (как и в других элементах властной партсистемы) присутствует партийное
начало, так или иначе получающее выражение. В этом (и только в этом) смысле тезис об имитационности ЕР и партсистемы не точен.
Но форма - не догма (наши партии и демонстрируют), насколько она подчинена содержанию. Постсоветская партсистема не нацелена на представительство широких гражданских интересов, а замкнута на узких, «элитарных». Она - в основном и по преимуществу - обслуживает (легитимирует, стабилизирует) монопольное господство утвердившихся у власти и получивших собственность групп. ЕР и другие - партии в том смысле, что артикулируют и агрегируют интересы одного социального слоя, который ощущает и продвигает себя как «элита».
Для защиты режима бесконтрольного, безальтернативного и стабильного господства «элит» их партии имитируют представительство широчайших социальных интересов (все метят не просто в массовые, но в общенародные, кроме «Правого дела» - партии для социально «чужих», т.е. интеллигенции). В этом смысле они имитационны. Хотя для придания «легенде партии» реалистичности наши партобразования вынуждены выполнять и «функции общественной организации». То есть реагировать на социальные запросы, обслуживать социальные нужды. Но людям партии власти/элит служат в последнюю очередь, по «остаточному» принципу, когда уже нет другого выхода. Их партийность не только управляема, но и «остаточна», вынуждена (вымучена), краткосрочна (предвыборна). В остальном они служат тому «классу», к которому принадлежат, т.е. себе.
Поэтому партсистема по сути своей непублична - и в этом соответствует закрытому характеру режима. Там, где начинается партийность, реальная партийная жизнь, партия погружается в тайну, уходит в «тень». В зоне публичности наши партии в основном имитационны; их партийная природа реализуется в «теневой» сфере (в «подполье»). Там партии являются крупнейшими бизнес-предприятиями. Там, где вершится реальная политика, они выступают инструментом внутриэлитной борьбы - за ресурсы, влияние, власть, за право продвигать в зону публичности точки зрения, политические линии, интерпретации прошлого, прогнозы на будущее и т.д. Партии участвуют в конкуренции первых лиц («соправителей» В.В. и Д.А.) и их окружений, учреждений, кланов, идеологий, атеистов с православными и т.п. Партии (в первую очередь ЕР) - место действия «элитарного» плюрализма. Причем, не единственное. А также легитимный механизм встраивания страны в интернациональные управленческие структуры. И тоже не единственный. Это образ жизни господствующих групп. И желанный ориентир (один из) для тех, кто мечтает ими стать.
Показательно, что выборы в основном перестали быть публичной конкуренцией, превратившись в «площадку» неформально-теневых сделок
«элитных» групп. Вообще, наш политический режим, постоянно пеняющий на «мировое закулисье», базируется на неформальных, «теневых» механизмах взаимодействия. Он «закулиснее» любого «закулисья». Назначение партий в электоральном процессе - то же, что у администрации президента в отношении партий: не допустить самодеятельности. На выборах партиями решается сложная двусоставная задача: продвижение частных и групповых («элитарных») интересов и подтверждение лояльности населения режиму через плебисцитарный механизм. В рамках первой части задачи ЕР и др. имеют значение партий, играют свойственную партиям роль. Особенно отчетливо это проявляется на региональных и местных выборах, на которых случается межпартийная и даже внутри(ЕР)партий-ная борьба.
Конечно, С.П. Перегудов не случайно заговорил сегодня о ЕР. Через партию (а теперь уже партсистему) власти отчетливо прочитывается режим. Логика прочтения такова: каков режим - такова и партия как его элемент. В последнее время обозначилась тенденция переворачивания этой логики: «выводить» режим из партии. Напомню две такие интерпретации, как мне кажется, взаимосвязанные.
В докладе, о котором вспомнил Сергей Петрович <Перегудов>, конструкция «верховной власти» обозначается как «Три П» - президент, премьер и партия. Так М.В. Ильин с соавторами указал на монопольное положение ЕР в партийной системе и ее особую роль в российской политике. В.Я. Гельман и другие квалифицируют современный режим как авторитарный партийный (партии стали основным инструментом правящей группы, сложился авторитаризм на основе доминирующей партии), в отличие от персоналистского авторитарного режима 1990-х. Эта (и подобные им) схемы, в общем, даже увлекательны как своего рода интеллектуальная игра, но вовлекают в какую-то абсурдистскую реальность, где роль исследователя абсурдна вдвойне: дать научную «легенду» (приемлемую классификацию - например, ярлык «мягкий авторитаризм») построенной помимо него конструкции и тем самым ее нормализовать. Ведь авторитарный в сочетании с «мягким» и «партийным» выглядит гораздо более цивилизованно, чем авторитарный как административно-полицейский, репрессивный. А «Три П» - это уже как бы и не «тандемократия», но нечто большее, ориентированное на современно-партийное. Да и характеристика «недемократический» либо прямо высказывается, либо держится в уме. То есть, квалифицируя абсурд через научные категории, мы его не декорируем, а как бы возвращаем в реальность.
Но все равно эффективно «клишировать», вгоняя наши конструкции в современность, не получается. Наш режим сложно нормализовать на партийных путях - противоречит не только режимной действительности, но и обычной логике. Почему верховная власть представлена «Тремя П»?
Чтобы добрать до цифры, символизирующей единство и согласие («соборность») по-русски? Тогда логичнее было бы присовокупить к «соправителям» патриарха, по независимости и социальному влиянию явно превосходящего партию. Он хотя бы тоже правит. Ввести его в этот ряд -значит подчеркивать неформализованность, персонифицированность нашей власти. Или авторы «Трех П» видят ее по-другому - в формально-институциональном ключе? Возможно, партия берется как пристяжная власти - то президента, то премьера. В чем тогда ее особая (самостоятельная, независимая от первых «Двух П») роль? Таких властных инструментов, «опосредованных властей» у «П2» много. А что будет, когда премьер станет президентом и не «назначит» президента премьером? Партия останется? И кто будет третьим?
Еще более зыбкая, уязвимая модель (не формула, гипотеза, а готовая, концептуально выверенная, стройная модель) «авторитарного партийного режима». К ней возникают, как минимум, два вопроса. Первый и главный: режим 2000-х, став партийным, перестал быть персоналистским? Он, в отличие от ельцинского, прочитывается не через Путина, а через партию? Зачем же тогда ЕР называет себя «партией Путина»? От скромности? И почему 90-е объявлены сейчас «персоналистскими непартийными»? Потому что не все партии создавались Кремлем? И второе: электорального и парламентского доминирования ЕР добилась сама? А в Государственной думе она проводит самостоятельную политическую линию, независимую от «П» или «П2»? Если нет (а отрицание законодательной самодеятельности ЕР - одно из оснований модели), то почему в качестве определяющей характеристики режима называется «партийное доминирование»? Модель «партийного режима» рассыпается при наложении на реальность. Хотя, может быть, и не надо накладывать, - модель строится независимо от реальности, имея целью ее перестроить? Возможно, социальная задача постсоветского обществоведения, наследственно-преемственная с советской общественной наукой, - дать (кому? людям? а зачем? себе?) другую реальность?
Повторю, мне представляется, что не режим «выходит» из партии, а она опосредована им, сконструирована под него. ЕР - это режимная партия, основание режимной партсистемы. Основная же характеристика режима 2000-х - не демократия или авторитаризм. Его смысл - безопасность. Все остальное - вторично, побочно, факультативно. Не случайно главные режимные люди - из безопасности. Только теперь они защищают безопасность не государственную, а личную, групповую, «корпоративную». Это охранительный режим - режим охраны властно-элитарного благополучия. Поэтому он не имеет отчетливых идеалов, не базируется на позитивной системе ценностей. Все это режиму не нужно,
для него избыточно. Но он все это имитирует - опять же из соображений безопасности.
Что же касается классических определений, то для охранительного режима вообще более естественны авторитарные, а не демократические практики. Режим же, выросший из советского (являющийся результатом его разложения), более, чем какие-то другие, склонен к подавлению последних. Он в принципе исключает для себя демократию. Хотя может использовать обнаруженные «в демократии» технологии. Существенно, что режим 2000-х не выдерживает нагрузки конкуренцией, оппозицией, критикой и по-настоящему не способен к самокритике. Это говорит о его неэффективности, непрофессионализме, общей слабости. Такие режимы возникают только в слабой или неэффективной, инертной, «убитой» социальной среде.
Партия является одной из охранительных технологий. Причем, очень важной. Режим нацелен на ужатие важных социальных процессов до узкого («элитарного») пространства. С помощью партий основная масса населения исключается режимом из системы представления и согласования интересов, разрешения противоречий и конфликтов, процесса принятия социально значимых решений. А потому российская партсистема современна лишь по видимости; режимная логика ведет ее в направлении, противоположном основным тенденциям современности. В случае с партиями мы получили возможность наблюдать, как сложнейшая управленческая технология, нацеленная на разрешение конфликтов и согласование социальных интересов, превращается в примитивную технику обеспечения господства. То есть утрачивает первоначальное значение, исконный смысл, становится партией лишь по названию.
Материалы семинара подготовлены к публикации И.И. Глебовой и М.А. Арманд
