CC BY
139
РОССИЙСКИЕ ЛИБЕРАЛЫ И РЕВОЛЮЦИОННЫЕ ДЕМОКРАТЫ О ЯКОБИНЦАХ
»еликая французская революция и история российской общественно-политической мысли XIX в. — это явления, которые, будучи разделены географическими, национальными и временными рамками, вместе с тем органически связаны. Прежде всего потому, что именно события 1789-1794 гг. во Франции дали мощный толчок к переосмыслению многих теорий и положений «века разума», а так же своеобразной трансформации революционной традиции в России.
Отношение русских к Французской революции не ограничивалось одним лишь аспектом отрицания-преодоления. Так же сильны были стремление и соблазн прибегнуть, размышляя о действительности, к сравнениям с французскими сюжетами и персонажами ХУШ в.
В связи с этим, мощный общественно-политический резонанс в России прошлого столетия получили якобинские идеи и революционная деятельность якобинских вождей. Именно это влияние и является предметом нашего исследовательского интереса При этом под якобинством мы будем понимать в широком политическом смысле — радикальное революционное течение, использовавшее весь спектр средств (включая и массовый террор) для завоевания и сохранения власти в своих руках и продолжения революционных преобразований [1].
После поражения декабристов в 1825 г. общественнополитическая мысль России характеризуется относительным затишьем. Тем не менее, уже первые годы четвёртого десятилетия обнаруживают новую волну интереса к якобинскому феномену. По отношению к исследуемому вопросу это качественно новый этап, сопровождаемый большей дифференциацией общественнополитических сил и, соответственно, большим разнообразием оценок.
Три разных вектора общественно-политической мысли -либеральный, революционно-демократический и консервативный
- выражали разные позиции по отношению к якобинцам и якобинству.
Консервативная мысль при этом мало представлена в источниках ввиду безусловно однозначного неприятия якобинского опыта. На наш взгляд, якобинство для неё - прежде всего метафора всякого инакомыслия и реформаторства. Этот тезис подтверждает отрывок одного из всеподданейших докладов А.Х.Бенкендорфа, который регулярно делился с императором своими наблюдениями за умонастроениями в обществе: «Молодёжь, т.е. дворянчики от 17 до 25 лет, составляют в массе самую гангренозную часть империи. Среди этих сумасбродов мы видим зародыши якобинства, революционный и реформаторский дух, выливающиеся в разные формы и чаще всего прикрывающиеся маской русского патриотизма» [2]. Если Александр Христофорович ограничивает проявления этого «сумасбродства» возрастными и сословными рамками, то его нижестоящие коллеги свидетельствуют, что эта «гангрена» коснулась не только дворянства. Так в одном из полицейских донесений конца 30-х годов мы читаем : «Люди, переходящие с места на место, объясняют крестьянам их положение. То же делают и священники. Учение этих сектантов заражает крестьян и их очаги можно рассматривать как ... якобинские клубы « [3].
Либеральная и революционно-демократическая мысль этого времени более дифференцированы в оценках. Уже с начала 40-х годов якобинцы и якобинство становятся предметом полемики разных общественных сил. Следы этой полемики можно обнаружить в переписке В.Г.Белинского, А.И.Герцена, с одной стороны, и Т.Н.Грановского, В.П.Боткина - с другой. Первые представляли революционно-демократическое направление, последние ориентировались на либеральные ценности.
27 июня 1841 г. В.Г.Белинский напишет своему другу В.П.Боткину :»...Понял и кровавую любовь Марата к свободе, и кровавую ненависть ко всему, что хотело отделятся от братства с человечеством хоть коляскою с гербом... Я начинаю любить человечество маратовски : чтобы сделать счастливою малейшую часть его, я, кажется, огнём и мечем истребил бы остальную» [4]. Таким образом террор, в понимании русского критика - это исторически наиболее действенное, решительное и вместе с тем временное средство для скорейшего практического утверждения идеалов нравственности и гуманизма в духовной жизни человечества. Преходящее и вынужденное насилие во имя бесконечной и всеобщей будущей свободы.
15-20 апреля 1842 г. в письме к Боткину он уже явно полемически ставит вопрос о взаимоотношении личности революционера, её качеств и особенностей, и тех средств, которые применяются этой личностью в силу своих определённых идейных и нравственных ценностей для достижения революционных целей. «Тут нечего объяснять: дело ясно, - писал Белинский , - что Робеспьер был не ограниченные человек, не интриган, не злодей, не ритор и что тысячелетнее царство божие утвердится не сладенькими и восторженными фразами идеальной и прекраснодушной жиронды, а террористами - обоюдоострым мечом слова и дела Робеспьеров и Сен-Жюстов» [ Там же, 105].
Из текста письма видно, что критик заострённо возражает на неверное, с его точки зрения, понимание личности Робеспьера и смысла его политической деятельности.
На полемический пассаж Белинского из письма от 15-20 апреля 1842 г. ответил не Боткин, а Т.Н. Грановский, которому Боткин показал письмо Белинского, и Грановский, в свою очередь возразил критику : « Боткин прочел мне твое письмо, неистовый Роланд. Письмо очень хорошо, потому что вышло из души в теплую минуту, но исторической правды в нём нет. Шепелявый друг твой прав, утверждая, что Робеспьер был мелкий, дрянной человек, бывший органом и орудием чужой воли. Тебе нравится личность Робеспьера, потому что он удовлетворяет делами своими твоей ненависти к аристократам и т.д. Но, боже мой, сколько мелких личных побуждений вмешивается в общие виды Робеспьера. Как бесконечно выше его стоит S. Just, ограниченный фанатик, но благородный и глубоко убежденный. Красноречие Робеспьера ... всё-таки далеко не может сравниться с красноречием жирондистов, не говоря уже о Мирабо» [6]. Таким образом, либерально настроенный оппонент Белинского сводит к личным мотивам деятельность самого Робеспьера, и интерес к нему Белинского. Грановский не останавливается на этом и продолжает : «Как государственный человек, в великом значении слова, Робеспьер ничтожен, равно как и S. Just. За него работали Карно, Мерлен и другие даровитые горцы. Он был практический человек, потому что умел опошлить и прикладывать к действительности высшие вопросы, решение которых, очевидно, принадлежит будущности. Жиронда выше его потому именно, что у неё не доставало так называемого практического смысла...» [7]. В полемическое письмо Грановского включил свои строки А.И.
Герцен, который соглашался с Белинским и возражал Грановскому: «... Врёт Шепелявый! Максимилиан один истинно великий человек революции, все прочие необходимые блестящие явления её и только. Может быть в этом случае я вдаюсь точно по твоему в величайшую крайность; но что делать, это не минутное увлечение, а убеждение глубокое!» [8].
14 ноября 1842 г. Герцен делает запись в дневнике о Белинском, по его мнению «всегда увлекавшимся через край» : «Фанатик, человек экстремы ... Тип этой породы людей -Робеспьер. Человек для них ничто, убеждение - всё» [ 9].
Таким образом, Грановский хвалит мудрость жирондистов, отдавая им предпочтение перед якобинцами, потому что жирондисты не пытались вести революцию дальше, чем было возможно. Грановский упрекает Робеспьера за то, что тот дискредитировал принципы, имеющие великое будущее. Иными словами, «обвиняет в том, что именно Робеспьер - причина социального неблагополучия западных обществ, где царствует буржуазия, наиболее законченным воплощением которой является Неподкупный « [10].
Белинский, в отличие от него зачарованный террором, остаётся нечувствителен с последствиям революционного произвола. Для него именно жирондисты являются наиболее полным воплощением пороков буржуазного общества.
В конечном счете, обе эти ключевые фигуры - Грановский и Белинский - не прощали Французской революции то, что её увело в сторону от провозглашенных идеалов. Перед тем и другим вставала одна и та же проблема, хотя подходили они к ней по-разному. Это проблема того, как применить великие принципы в русской реальности, и какой тип людей способен это сделать. Для Белинского и его сторонников речь идёт о том, чтобы найти «правильную революционную теорию» [11], а в методах действия подражать якобинцам. Для Грановского и его последователей 50х годов, знаменитых теоретиков государства Б.Н.Чичерина и К.Д.Кавелина, речь идет о создании правового механизма, также призванного предотвратить отход от принципов.
Полемику вокруг Робеспьера можно, конечно, рассматривать как начало долгих поисков «правильной революционной теории», исканий, которые после многочисленных конфликтов закончились полным разрывом между «радикалами» и «либералами», как сами они себя называли. Эта дискуссия выявила первые идеологические
расхождения между двумя течениями. Однако, ее смысл поисками «правильной теории» не исчерпывается. Ибо в этом споре сказалось восприятие русской реальности, основанное на аналогии с Францией конца XVIII в.
В самом деле, участники спора считают, что он касается не только исключительно прошлого, но также затрагивает и настоящее. И. И. Панаев вспоминает, что в 1841-1842 гг. в его доме члены петербургского кружка Белинского бурно обсуждали события Великой французской революции. «Маслов ... и некоторые другие сделались отчаянными жирондистами, -пишет мемуарист. - Мы с Белинским отстаивали монтаньяров»[12]. Все это свидетельствует о своего рода исторической проекции. При этом Панаев приводит такую речь Белинского: «Прежде нам была нужна палка Петра Великого...чтобы дать нам подобие человеческое; теперь нам надо пройти сквозь террор, чтобы сделаться людьми в полном и благородном значении этого слова. Нашего брата славянина не скоро пробудишь к сознанию...Нет, господа, чтобы вы не толковали, а мать святая гильотина -хорошая вещь!» [13].
Можно было подумать, что на этот раз русские «якобинцы» готовы отождествить себя со своим прототипом. Но как только того требовали обстоятельства, они оказывались неспособны перейти от восхваления Робеспьера к принятию на вооружение идей и методов якобинцев.
Публицисты же этого времени, идентифицирующие себя с либералами, критиковали якобинцев за неоправданную «кровожадность», противопоставляя им жирондистов с их желанием направить бурный поток революции в мирное русло. Так, Б.Н.Чичерин в 1858 г. хвалил за это Мирабо, попутно обвиняя якобинцев в уничтожении «свободы», в создании страшной диктатуры Конвента, Робеспьера, пролившей потоки крови «невинных жертв» [14]. Чичерину вторил А. В. Лохвицкий, бичевавший «фанатиков революции» Марата и Робеспьера за то, что они растоптали «полезные» начала 1789, вырезали «людей 1789 г.» и «убили во Франции свободу» [15].
Корреспондент «Русского вестника» П.Щебальский писал, что первоначально вожди революции Мирабо, Лафайет и другие, стремились установить в стране конституцию наподобие английской. В дальнейшем положение дел изменилось. -Гора начала выдвигать принцип республиканского деспотизма. «Никогда, -по мнению публициста, -свобода не была так
попираема, как во время управления страной Национальным Конвентом, во время господства якобинцев и других клубов, которые не разделяли возобладавших взглядов» [16]. Досталось якобинцам и от редактора журнала «Вестник Европы» М.М.Стасюлевича. Он писал о них: «Как Дантон был представителем демонского, разрушительного духа революции, а Робеспьер -бездушного кровавого педантизма, так Марат являлся воплощением необузданной свирепости и беспощадной ненависти к общественному порядку вещей» [17].
Славянофил А.И. Кошелёв, сделавший себе состояние на винных откупах, стал в 1856 году одним из учредителей журнала «Русская беседа». С каким сарказмом восприняла это событие общественность, пишет В.А.Кошелев. Е.П.Ростопчина, например, «просто желчью исходила»:
Кошелев - Беседы русской Корифей и коновод,
Революции французской В недрах Руси скороход;
Славен мыслями чужими И чужим добром богат,
Меж сеидами своими Доморощенный Марат [18].
Общей тенденцией либеральной мысли можно считать более или менее терпимое отношение к начальному этапу революции во Франции и критическое неприятие ее последующего развития -якобинской диктатуры.
Идейными оппонентами либерально настроенных публицистов можно назвать НАДобролюбова и Н.Г.Чернышевского. Добролюбов, по воспоминаниям Н.А.Татариновой -Островской, в 1857 г. резко отрицательно отнесся к умеренно -либеральному учебнику новой истории С.Н.Смарагдова, где Конвент изображался «отвратительным гнездом злодеев», самым ужасным из них был Робеспьер, проливший «реки крови» [19]. Как вспоминала Татаринова, Добролюбов «всю главу о революции перечеркнул». Где стояло: «ужасные
преступления», эти изверги [якобинцы-А.П.], он зачеркивал и подписывал: «ожесточенные после долгого гнета», «люди, увлеченные до крайности, но последовательные и честные со своей точки зрения» [20]. Добролюбов подчеркивал, что «Робеспьер был фанатик», а не кровожадный злодей, т.е. человек, безусловно преданный революции [21].
Годом позже, в 1858, еще большее пристрастие к тенденциозному редактированию чужих исторических текстов продемонстрировал Н.Г.Чернышевский, который перевел на русский работу немецкого историка Ф.К.Шлоссера о Великой французской революции. Доскональное исследование русского текста, его сопоставление с оригиналом, предпринятое исследователем Е.Г.Плимаком, выявило весьма важное обстоятельство: переводчик несколько смягчил резко отрицательные суждения историка о революционных актах и таким образом дал возможность читателю представить революцию в более благожелательном виде, чем это сделал либерально настроенный автор.
Так, фраза Шлоссера о том, что революционеры «возбуждали и удовлетворяли ту кровожадность, которая живет в простолюдине», в переводе Чернышевского звучит иначе: «Они [революционеры] возбуждали и удовлетворяли ту ненависть простолюдинов, которая спит в глубине души» [22].
Описывая революционное движение 10 августа 1792 г., Шлоссер назвал участников борьбы «массой насильников». Чернышевский же перевел «массы революционеров». Чернышевский также своей правкой уточнил характер взаимоотношений якобинцев с жирондистами. Так, например, у Шлоссера мы читаем : « противники Жиронды имели политическое право» на решительные, беспощадные действия, но «не имели права морального». Переводчик опустил последнюю часть фразы. Еще пример : «Банда, которую именовали Горой...» - писал историк, а Чернышевский «исправил» его: «Партия, называвшаяся Горою...» [23].
В комментариях к «Основам политической экономии» Милля, опубликованных в «Современнике» в 1860-1861 гг., Чернышевский определил представляющую для нас интерес закономерность в чередовании революционных, либеральных и реакционных идей.
Он отмечал, сто общественно-политическое движение начинается с критики «заметных с первого взгляда» недостатков, что характерно для деятельности умеренных либералов. Но критическая мысль на этом не останавливается, она развивается дальше и подводит к выводу: необходимо устранить коренные
причины недостатков, устранить принципы, на которых « построен весь общественный порядок». Это приводит к тому, что « умеренно либеральные критики переходят в радикальных; так за Монтескье явился Руссо, за Мирабо - Робеспьер».
Но вот что происходит дальше. В обществе замечают, что радикалы в своих требованиях ушли слишком далеко, что они «ниспровергают вещи», которыми оно «очень дорожит». «Тогда,
- пишет Чернышевский ,- начинается другое настроение мыслей : касаться оснований общественного устройства - это злодейство или безумие; довольно устранить второстепенные недостатки. Опять настаёт пора умеренного либерализма : за Конвентом следует Директория и Консульство».
Но и на этот разна умеренном либерализме идейное развитие не останавливается, а продолжает развиваться : на смену либерализму приходит «период крайней реакции» [24]. Опять пример из Великой французской революции: «Конституционный порядок Директории, ставший почти только призраком во время Консульства, переходит в полный абсолютизм Империи»[25].
Другой революционный демократ Д.И.Писарев, писал о якобинском клубе, что прежде всего в нём народная масса «нашла себе коноводов, неразрывно связанных с ней и между собой единством надежд и стремлений» [26]. Говоря об эволюции якобинского клуба он отмечает : «...В начале существования якобинского клуба в нём господствовали своим красноречием жирондисты, поэты и романтики революции, мечтавшие об античных республиканских добродетелях, чувствовавшие глубокое отвращение к тем коммунистическим стремлениям, которые шевелились в голодной толпе без панталон (sans culottes) ... Реальный элемент беспанталонности выгнал в очень короткое время поэзию античной добродетели из клуба, из столицы и из Франции ... Стало быть, мы видим, что окружающие элементы переделали на свой лад якобинский клуб» [27]. Вывод публициста был однозначен: «Масса пошла за людьми, подобными Марату и Робеспьеру; прежние кумиры: Бальи, Лафайет, Мирабо стали казаться массе изменниками и врагами» [28].
Публицист В.П.Попов на страницах журнала «Русское слово» также выразил симпатию Робеспьеру и Марату. Марат в изображении Попова - одарённый врач и мыслитель, взявший на себя тяжёлую задачу разоблачения врагов народа; суровость в Марате сочеталась с «нежностью и чувствительностью», он любил
народ, но не льстил ему. «Это был единственный человек, способный доставить народу перевес...- писал Попов - более трёхсот предсказаний Мара осуществилось - какого лучше доказательства верности его политического взгляда ? Ему были обязаны монтаньяры своим торжеством над жирондистами» [29]. Выразителен и портрет Робеспьера, данный публицистом: « М.Робеспьер, депутат Арраса, отличался строгостью нравов и неподкупной честностью. Страстный поклонник Руссо, он всю жизнь мечтал о проведении в действие «Общественного договора». Фанатик этой идеи, он стремился к осуществлению её со всем своим упорством глубокого убеждения. Кроткий и сентиментальный в частной жизни, он становился неумолимым, как скоро дело касалось общественного блага» [30] .
По мере радикализации общественного сознания и политической обстановки в стране часть публицистов, ранее безусловно поддерживающих якобинство, переходят на более умеренные позиции. В связи с этим представляет интерес эволюция взглядов на якобинство А.И.Герцена: от политического максимализма до признания нежелательности подобных якобинским, мер преобразования общества.
Интерес к истории Французской революции у Герцена проявился рано, ещё в детстве. Этому способствовал обучавший его французскому языку учитель Бушо - бывший якобинец, «террорист», эмигрировавший из Франции после термидора. Как вспоминал Александр Иванович, Бушо был «человек суровый и угрюмый» [31], он не любил лишних разговоров. Но, заметив симпатию четырнадцатилетнего барчука Саши Герцена к «цареубийственным идеям», Бушо подобрел, стал рассказывать эпизоды из грозного 1793 г. Тираноборческие убеждения учителя оказались явно по душе. В результате откровенного разговора образовалось своего рода « якобинское « братство.»
Единомышленника в «терроризме» юный Герцен нашёл в лице Николая Огарёва. Под влиянием Герцена юноша Огарёв написал стихотворение, в котором опоэтизировал террор, выразив желание использовать опыт якобинской диктатуры в России:
Если к массам у меня любовь,
А в сердце злоба Робеспьера,
Я гильотину ввёл бы вновь -Вот исправительная мера [32]!
Сам Герцен вспоминал о себе и своём поколении, о первых порывах, идеалах отрочества и юности : «Культ Французской революции - это первая религия молодого русского; и кто из нас не обладал, тайком, портретами Робеспьера и Дантона?» [33]. «Кто из нас не слыхал громовых речей Мирабо и Дантона, кто не был якобинцем, террористом, другом и врагом Робеспьера, даже солдатом республики у Гоша, у Марсо? « [34] .
В зрелые годы Герцен будет принципиально считать любой террор, в том числе и якобинский, явлением нежелательным, а попытки подражания ему в новое время, возведения методов террора в закон, обожествление деятельности Комитета общественного спасения - безответственным авантюризмом, который не могут оправдать никакие обстоятельства. Много раз говоря о совершенно особом, исключительном, стихийно идеальном характере якобинского террора, объясняющем, но отнюдь не оправдывающем его, Герцен объясняет, почему не может разделять страшных и болезненных симпатий к этой кровавой хирургии, уничтожавших не врагов народа и республики, а дело самой революции. «Террор был величественен в своей грозной неожиданности, но останавливаться на нём с любовью, но звать его без необходимости
- странная ошибка, которой мы обязаны реакции. На меня Комитет общественного спасения производит постоянно то впечатление, которое я испытывал в магазине Charriere, rue de l‘Eicole de Medecine1 : со всех сторон блестят зловещим блеском стали кривые, прямые лезвия, ножницы, пилы ... оружия вероятного спасения, но верной боли. Операции оправдываются успехом. Террор и этим похвастаться не может. Он всей своей хирургией не спас республики « [35].
Изменились и оценки A.A. Григорьева. Он критиковал французских революционеров XVIII в. (как и русских революционеров 40-60-х годов) за недостаточное внимание к «хранительному началу жизни», «вечным требованиям души» [36].
Французская революция, будучи исторически закономерным отпором старому порядку, не могла, по Григорьеву, не выразиться в целом ряде крайностей и поворотов. «Медовые речи философов разражаются речами Дантона; утопия Кондорсета гибнет под секирой утопии монтаньяров, грозит, в свою очередь, подземная утопия Марата и гебертистов. Является личность, в которой антиисторическое получает свое резкое определение ... , и начинается всеобщая ломка истории - громовая, напряженная,
вызывающая отпор столь же напряженный, отпор судорожный...» [37]. Впрочем , обаяние этих утопий испытывал и сам критик, будучи юношей. Вспомним ранние поэтические строки его:
...И то, что чувствовал Марат,
Порой способен понимать я
И будь сам бог аристократ,
Ему б я гордо пел проклятья...
Но на кресте распятый бог
Был сын толпы и демагог [38].
Таким образом, A.A. Григорьевым была представлена оригинальная трактовка деяний якобинцев как проявления антиисторизма, заведомо обреченной попытки сильных личностей преодолеть историческую традицию.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Политология: Энциклопедический словарь. М., 1993.С.304.
2. Итенберг Б.С. Россия и Великая французская революция. М. 1988.С.43-44.
3. Крестьянское движение (1827-1869). Под ред. Е.А. Мороховец. Вып. I. М., 1931. С. 9
4. Белинский В.Г. Полн. собр. соч. Т.12. М., 1956. С.52.
5. Там же. С.105.
6. Грановский Т.Н. и его переписка. Т. II. М., 1897. С.439.
7. Там же. 439-440.
8. Литературное наследство. Т.56. (Белинский, 2). М. 1950. С.80.
9. Там же. 228.
10. Кондратьева Т.С. Большевики - якобинцы и призрак термидора. М. 1994. С.48.
11. Кулешов В.И. Белинский и Грановский в споре о Робеспьере //Научные доклады высшей школы. Филологические науки. 1958. №1. С.29
12. Панаев И.И. Литературные воспоминания. М., 1950. С. 243.
13. Великая французская революция и русская литература. М., 1990. С.243-244.
14. Великая французская революция и Россия. М., 1989.С.378.
15. Там же.
16. Щебальский П. Глава из современной истории //Русский вестник. 1870. № 7. С.522.
17. С[тасюлевич] М.М. Люди и нравы времён Французской революции./
/Вестник Европы. 1873. № 8.C.655.
18. Кошелев В.А. Алексей Степанович Хомяков. Жизнеописание в документах, в рассуждениях и изысканиях. М., 2000.С.422.
19. Великая французская революция и Россия. М., 1989.С.379.
20. Там же.
21. Добролюбов в воспоминаниях современников. М., 1986.С.240.
22. Плимак Е.Г. Революционный процесс и революционное сознание. М., 1983.С.73.
23. Там же.С.174-178.
24. Чернышевский Н.Г. Полн. собр. соч. В 16 т. T.IX. М., 1949.С.252-253.
25. Там же.С.254.
26. Писарев Д.И. Соч. 5-е изд. Т. III. Спб. 1912.С.170.
27. Там же.С.170-171.
28. Там же.С.201.
29. Великая французская революция и Россия. М., 1989.С.385.
30. Там же.
31. Герцен А.И. Собр. соч.. В 30 т.М., 1954., ТЛ.С.263.
32. Огарев Н.П. Избр. произв. В 2-х т. Т.2.М., 1956.С. 18.
33. Герцен А.И. Ук. соч.Т.ХХХ. М.,1965.С.650.
34. Там же. ^XXVI. М.,1962.С.322.
35. Там же. Т.ХК М.,1957. С.59.
36. Григорьев A.A. Литературная критика. М., 1967.С.146-147.
37. Там же. С.148.
38. Григорьев А.А. Избранные произведения. Л., 1959. С.118.
