CC BY
315
YAK 947.066.22:304.3 ББК 63.3(2)51
В.Я. МАУЛЬ
V.YA. MAUL
РОССИЙСКАЯ ИСТОРИОГРАФИЯ НАЧАЛА XXI ВЕКА О ПУГАЧЕВСКОМ БУНТЕ (НЕКОТОРЫЕ АСПЕКТЫ ПРОБЛЕМЫ)
RUSSIAN HISTORIOGRAPHY AT THE BEGINNING OF THE XXIst CENTURY: ON THE SUBJECT OF THE PUGACHEV REBELLION (SOME ASPECTS OF THE ISSUE)
Статья посвящена изучению новейшей российской историографии Пугачевского бунта. На основе опубликованных в 2000-х годах научных изысканий современных историков рассмотрены проблемы и перспективы изучения грозных событий русского бунта XVIII столетия. Выделены достоинства и недостатки современных исследований актуальной научной проблемы.
The article deals with the analysis of modern Russian historiography regarding the Pugachev rebellion. On the basis of modern historians' scientific inquiries published in the 2000ies the issues and the prospects for studying terrible events of the 18th century Russian rebellion are explored. Modern investigations' virtues and shortcomings of this actual scientific problem are determined.
Ключевые слова: Пугачевский бунт, российская историография, методология, Пугачев, историки.
Key words: Pugachev's rebellion, Russian historiography, methodology, Pugachev, historians.
Выбор для историографической реакции столь небольшого хронологического отрезка объясняется печальным фактом преклонного возраста или ухода из жизни за эти годы «последних могикан» советской концепции «крестьянских войн в России». Вместе с ними исчезли соответствующие научные школы, произошел перелом в общественном восприятии Пугачевщины, число свежих работ о которой сегодня стремится к нулю и дает основание говорить о феномене отсутствующей историографии. Проблема заключается даже не в малочисленности публикаций, а в отсутствии новизны конструктивных идей, концептуальных подходов и познавательных решений. К тому же, для большинства авторов Пугачевский бунт стал периферийной сферой приложения творческих потенций, их научная активность ограничилась, как правило, одной-двумя узко тематическими статьями преимущественно в региональных периодических изданиях. В связи с этим сохраняет значение озвученный в литературе насущный призыв «пополнить количество компетентных, основанных на источниках работ, посвященных народным движениям, которые в современной российской историографии, к сожалению, стали редким явлением» [18, с. 114].
Еще в самом начале 2000-х гг. И.В. Побережников, намечая перспективы изучения «темы конфликтов», писал о необходимости антропологического контекста, о востребованности психологического, структурно-социологического и микроисторического подходов к исследованию народного протеста [22, с. 16-17]. С некоторыми оговорками, дополнениями и уточнениями в целом с названными эпистемологическими ориентирами вполне можно солидаризоваться. Нет сомнений, что применение этих и иных теоретических концептов в практике конкретных исторических изысканий позволило бы увидеть «новое лицо» русского бунта. В этом смысле симптоматично, что за прошедшее с тех пор более десятилетия не было предпринято серьезных
попыток реализовать какие-либо из благих призывов ученого на материалах Пугачевского бунта. Вместо этого периодически на страницах различных изданий продолжают «проблематизироваться» «избитые» историографические темы и сюжеты о движущих силах восстания, роли в нем различных категорий населения, их социально-экономическом положении как причине вовлеченности в борьбу и т.п.
Так, сложившиеся еще с дореволюционных времен представления о Пугачевском бунте, как «ужасном, поистине «черном годе»... для благородного сословия» [34, с. 176], едва ли сильно пошатнутся при чтении, допустим, такого пассажа из сравнительно недавно опубликованной работы Л.В. Волкова: «На третьем этапе восстания. отношение повстанцев и самих крестьян к дворянам стало в общем более суровым, нежели в начале восстания, - пишет он. - На дворян устраивалась настоящая охота. Среди крестьян распространяются слухи о необходимости в обязательном порядке уничтожить своих владельцев» [5, с. 108].
Не стоит думать, что приведенная цитата произвольно вырвана из общего смыслового единства, нарушив целостное содержание текста. Напротив, вся статья буквально пестрит «набившими оскомину» и зачастую недостаточно аргументированными рассуждениями о том, как «пугачевцы сохраняли все существовавшие в России сословия за исключением дворянского, стремясь возвысить казачество», а особую ненависть у них «вызывали владельцы крепостных крестьян». Мягко говоря, Волков отнюдь не оригинален в утверждении, что «повстанцы щадили тех дворян, которые признавались «добрыми» людьми», а подушная подать «отменялась лишь временно». Чем-то неуловимо знакомым со времен советской историографии повеяло и от заключительных строк: «Стремясь сокрушить крепостничество, - сообщается там, - участники восстания Пугачева субъективно выступали за «хороший» феодализм без крепостного права и чрезмерной эксплуатации» [5, с. 113].
Знакомясь с такими заявлениями, невольно задумываешься о степени историографической образованности их авторов. Уязвимость схемы «причина-следствие», «эксплуатация-протест» была осознана еще в рамках советской исторической науки. Например, А.Л. Шапиро считал неверным «автоматически выводить степень народного возмущения из размеров феодальных повинностей. Часто бывало так, что подвергавшиеся особенно жестокой эксплуатации крестьяне оставались не втянутыми в движение, а их менее эксплуатируемые собратья вели активную борьбу». Все дело в том, полагал историк, что для «психологии старорусских (и не только старорусских) крестьян характерна особенно болезненная реакция на «незаконные» поборы, даже если они невелики» [35, с. 315].
Иными словами, в острых экзистенциальных ситуациях доминантами поведенческой активности обычно становились не размеры социальных и экономических тягот как таковые, а их ментальное «измерение», то, как они воспринимались взбудораженным сознанием простолюдинов, живших в те далекие от нас времена. Именно поэтому существенную роль в возникновении восстаний играли не столько их объективные причины, сколько субъективно переживаемые непосредственные поводы-провокации, какими бы незначительными они ни выглядели в глобальном масштабе исторического развития страны. Показательно, что поводы оказывались не просто последней каплей, переполнявшей чашу народного терпения, но одновременно и мотивацией, обоснованием самого протеста. Они вооружали протестующих необходимой санкцией и, таким образом, легитимировали протест в глазах его участников.
Имея в виду подобный психоэмоциональный фактор, еще Х. Ортега-и-Гассет заметил, что для обыкновенного «среднего» человека прошлого «жизнь была синонимом тяжелой судьбы как в экономическом, так и в физическом смысле», он ощущал «свое существование как давящий груз запретов, который надо нести на своих плечах, для него не было другого выбора, как приспособиться к своей ноше, устроив ее поудобнее на спине» [21, с. 82].
Стремясь внести ясность в рассматриваемую проблему, О.Г. Усен-ко специально обратил внимание на различие дефиниций ключевых в данном контексте понятий: «Эксплуатация - чисто экономическая категория: это регулярное изъятие прибавочного продукта (частично или целиком) у непосредственных производителей. Угнетение же - понятие социально-психологическое, а именно принуждение человека к чему-либо вопреки его воле и/ или ограничение свободы его жизнедеятельности, вызывающее у него какие-либо негативные эмоции. «Усиление гнета» могло происходить и при неизменности характера и уровня эксплуатации. Все дело в том, как и чем эксплуатация оправдывалась, насколько она выглядела нормальной или терпимой для тех, кто был ее объектом» [31, с. 62].
В этой связи подчеркну - уже советским историкам было понятно то, что не могут уразуметь многие современные адепты классических историографических схем: тяготы сами по себе не каждый раз становились прямыми катализаторами массового неповиновения, да и бунтовали далеко не всегда именно самые обездоленные.
Ярким историографическим событием последних лет потенциально могло бы стать применение современных методологий с целью анализа участия коренных народов Урало-Поволжья в Пугачевском бунте. По крайней мере, в предшествующий период прочный фундамент для национально-ориентированного изучения Пугачевщины был заложен. Однако в большинстве случаев исследование столь сложного и актуального феномена сегодня также превратилось в вялотекущий процесс, порождающий лишь единичные публикации по небольшим частным сюжетам.
Так, в сборник статей, выпущенный в Казани к 80-летию «яркого представителя советской татарской исторической науки» С.Х. Алишева, были включены работы и по пугачевской тематике. В одной из них кратко характеризуется «неоценимый вклад» юбиляра в изучение истории Пугачевского бунта. Без всяких далеко идущих «антиимперских» или «антиколониальных» амбиций его труды признаются решающим шагом «для соединения татарской истории с национальной идеей» и для исторического обоснования «борьбы татарского народа за национальное и социальное освобождение, за право сохранения своей религиозной и этнической идентичности» [8, с. 43, 44, 46].
Другая статья посвящена «второй казанской катастрофе», т.е. захвату этого крупного города участниками «Емелькиного» бунта». Но «потрясающих научные устои» задач автор также перед собой не ставит, напротив, они более чем утилитарны и прагматичны. Все усилия С.П. Саначина сосредоточены на локальном интересе - устранении противоречий в существующих схемах передвижения пугачевских отрядов во время боев в Казани. В связи с чем более-менее успешно им «делается попытка восстановить некоторые хронолого-топографические подробности июльских событий 1774 года» [24, с. 374].
Аналогичное количество публикаций (две) появилось в 2000-е гг. о действиях пугачевцев «на территории мордовского края». Обе написаны начинающим историком С.Г. Балаевым. Более ранняя из них имеет историографический характер и посвящена анализу зарубежных исследований о широком крестьянском участии «в гражданской войне 1773-1775 гг.» в данном регионе. Другая статья представляет собой краткий собственно исторический обзор событий на тему «кровавой жакерии» в Мордовии, ее причин, хода и последствий [1, 2].
Очевидно, что ни одна из названных работ не может претендовать на весомый вклад в обновление научного знания о крупнейшем народном бунте позднего российского средневековья. По сути дела, в них мало или нет вообще новых сведений об участии татар и мордвы в пугачевском движении, отсутствуют методологические открытия, гносеологические новации и, как правило, нетривиальные контексты.
Намного более активно в начале столетия заявила о себе «пугачевская» историография в Башкортостане, где на высоком правительственном уровне поощряется проведение подобного рода исторических изысканий и мероприятий. Но, судя по всему, только до тех пор, пока они носят апологетический характер по отношению к башкирским участникам Пугачевщины. Сторонникам иных оценок дается безапелляционная отповедь в очень резких тонах: «факты настолько не соответствуют намерениям историка, что излагаемая им версия событий выглядит курьезной»; «это утверждение ... было совершенно беспочвенным»; «ошибочно приписывают»; «автор не всегда объективен» и т.п. [28, с. 8, 17, 19, 21, 23].
Бывало, что в качестве полемического аргумента в ход пускалась «тяжелая артиллерия» в виде «административного ресурса». По словам И.В. Ку-чумова, сначала мы «были привлечены к уголовной ответственности, арестованы и помещены в следственный изолятор», а в сентябре 2010 г. «отданы под суд». Причем, «одним из пунктов обвинения» являлась ««дискредитация Салавата Юлаева». Таким образом, - констатирует историк, - мы стали фигурантами уникального для России уголовного дела, возбужденного в том числе и по факту неофициальной трактовки персонажа далекого прошлого» [16, с. 5].
В созданной таким образом безальтернативной атмосфере авторитетный в республике историк Н.М. Кулбахтин может на полном серьезе утверждать, будто анализ сражений Салавата Юлаева «позволяет поставить башкирского батыра в ряд выдающихся полководцев не только Крестьянской войны 1773-1775 годов». Дескать, разработанный им «план, подготовка и проведение боя могут войти в классику военного искусства». «Более того, Салават не только создал некий симбиоз двух тактик, но дальше развил господствующую в русской армии тактику длительной осады укрепленных пунктов». Причем, «А.В. Суворов лишь в декабре 1790 г. применил эту тактику при взятии крепости Измаил». При этом Кулбахтин порой использует бездоказательные аргументы, отсутствующие в источниках, когда утверждает, что не только опытный «военный командир Штерич был поражен воинским искусством «славного наездника» Салавата», но и главный победитель пугачевцев «Михельсон был поражен . умением Салавата вести бой тактически грамотно» и т.д. [14, с. 84, 85, 87, 82].
Столь безудержные и неоправданные дифирамбы вынудили даже соратников башкирского «гуру» пойти на попятный и признать, что называть «Са-лавата военным гением, конечно, серьезный историк не станет, разве что в порыве эмоциональной восторженности, - масштабы несоизмеримы» [4, с. 31].
Тем не менее, одному «из многих башкирских вождей даже в рамках Пугачевщины» по-прежнему придается исключительное значение. В свете сложившегося в Башкортостане культа батыра, Салавата Юлаева провозгласили героическим символом всего башкирского народа и его вековой дружбы с другими этносами республики и страны: «Идеализация Салавата - это дружелюбный, пусть наивный, сигнал со стороны башкир, протянутая рука. Он означал, что башкиры предпочитают вспоминать, насколько терпим был Са-лават по отношению к небашкирам, сколько отчаявшихся русских, доведенных родным государством до состояния рабочей скотины, он вел за собой, под прикрытием своей свирепой башкирской дружины» [4, с. 45, 130].
Но как показали недавние события в республике, сомневаться в величии национального героя даже в наши дни оказывается небезопасным. Не удивительно, что по количеству опубликованных о нем работ Салават затмил самого Е.И. Пугачева, причем лавинообразный прирост литературы пришелся именно на начало XXI в. Так, библиографический указатель, составленный к 255-летию со дня рождения Салавата Юлаева, насчитывает 147 наименований разного рода произведений о «пугачевском бригадире, певце и импровизаторе», созданных в промежутке между 2000 и 2009 гг., и только 72 - за весь предшествующий век. Причем 54 из этих последних изданы в близкие
к нам 1990-е гг. После же 2009 г. и по настоящий момент дополнительно появилось немало новых публикаций [25, с. 5-24].
На явно нездоровом фоне общественно-политических разборок и историографического монополизма из одной работы в другую транслируется мысль об «отнюдь не классовых» целях выступления башкир под знаменами Пугачева, акцентируется идея полной зависимости хода и исхода восстания, а также его предводителя от позиции башкирских сторонников «Пугач-падши». Утверждается, что при наличии желания они, «в общем-то, запросто могли не только не поддержать бунтарей, но и утопить их в крови. На что начальство и рассчитывало. Но они сделали другой выбор» [3, с. 35]. Едва ли не в каждом эпизоде пугачевского движения башкирские воины изображаются спасителями бунтовщиков. Например, так, как это описывает С.У. Таймасов применительно к поражению повстанцев под Кундравинской слободой: «Положение Пугачева стало критическим. Разбитый в прах, он находился в полном окружении. На помощь снова пришли башкиры» [27, с. 121].
Некоторыми башкирскими историками сформулирована надуманная версия, будто бы не массовые выступления крестьянства, а «Кинзя Арсланов и его соратники своей агитационной деятельностью по мобилизации башкир и других народов южных волостей Башкортостана обусловили перерастание локального восстания яицких казаков в Крестьянскую войну» [13, с. 56].
Иначе говоря, в противовес сомневающимся «невеждам» и «клеветникам», в республиканской историографии утвердилась «единственно правильная» концепция доминантной роли башкир в Пугачевском бунте, во многом опирающаяся на математические подсчеты: «Конечно, «полковник» у Пугачева, и полковник настоящей регулярной армии - две большие разницы..., -отмечает автор одного из современных полемических сочинений. - Но давались эти звания не с потолка. Они отражали реальную иерархию внутри пугачевского воинства. Поэтому лидерство по количеству высоких чинов из башкир ясно показывает, кто был реальной силой в его «армии», кого самозванец был вынужден ублажать» [4, с. 96-97].
При всем бурлении идеологических страстей и сведении счетов с неугодными оппонентами, в научном плане новейшие исследования Пугачевского бунта башкирскими историками иллюстрируют их попытку на прежнем методологическом фундаменте осуществить аксиологический кульбит - уйти с поля «классовой борьбы при феодализме» в сторону акцентирования антиколониальной, национально-освободительной сущности участия башкир в массовом народном движении под знаменем «императора Петра III». Поэтому в тот же момент, как «самозваный русский царь обратился к башкирам с обещанием исполнить их заветные чаяния, они без долгих колебаний пошли за ним, чтобы использовать новый исторический шанс» [28, с. 193].
Было бы противоестественно, если бы в новейшей литературе на пугачевскую тему вообще обошлось без интересных наработок, наблюдений и суждений. Они имеются, но, к сожалению, встречаются достаточно редко. Так, стоит приветствовать сам факт появления серьезной постановочной статьи Ю.Н. Смирнова и поддержать сформулированный им призыв к «обогащению историографической традиции ценными источниками, объективными интерпретациями и углубленными подходами, созданию нового поколения исследовательской, учебной и популярной литературы по одной из интереснейших страниц истории» [26, с. 165].
Готов с удовольствием подписаться под каждым процитированным выше словом, но кое-что уточнить. Дело в том, что для адекватной репрезентации любого изучаемого события, в том числе из истории Пугачевского бунта, необходимо рассматривать источники не просто как «кладовую фактов», а как имманентно обусловленную социокультурную целостность, учитывать особенности мировоззрения, характер и интересы их авторов и описываемых персонажей. Когда объективная реальность прошлого будет рассматриваться как совокупность множества субъективных смыслов его акторов, тогда на
первый план выйдет интерпретация текста и его культурное целеполагание. В ходе данной познавательной процедуры должен использоваться широкий спектр общенаучных и специальных методов, определяться запечатленные документом ценности и идеалы культуры, к которой он принадлежит. Это позволит более полноценно понять содержание самого источника и реконструируемого на его основе эпизода истории.
В комплиментарном контексте востребованных сегодня методологических стратегий приведу один небольшой пример: изучая взаимодействие «казачества и приписных крестьян» в ходе пугачевского восстания на Урале, А.Л. Устинов отметил любопытное обстоятельство, что «приписные крестьяне, вероятнее всего, поддерживали ту силу, которая на данный момент в данном регионе одерживала победу». Вопреки прежнему примату классовой солидарности трудящихся в борьбе с феодалами, историк правомерно усматривает в таких поведенческих реакциях «действие элементарного инстинкта самосохранения». Но еще и вполне прагматичную житейскую смекалку, всегда отличавшую российских простолюдинов в тяжелых жизненных ситуациях. А потому, если им так «было проще», то они могли склониться «под скипетр Его Императорского Величества [Пугачева/Петра III. - В.М.], а когда придут карательные команды, присягнуть на верность государыне-императрице [Екатерине II. - В.М.]. И «животы целы», и хозяйства в порядке, и хоть какая-то надежда на освобождение от ненавистной заводской повинности (заводы все-таки разрушались)» [32, с. 21-22; 27, с. 75-80].
К отрицанию «классовой» мотивации Пугачевщины, но на ином фактическом материале пришел С.В. Джунджузов. Рассматривая в разных аспектах историю Ставропольского калмыцкого войска, он утверждает, что «твердого классового раздела участия калмыков в гражданской междоусобице не было. И на стороне Пугачева, и на стороне царского правительства воевали рядовые калмыки во главе со своими командирами, представителями калмыцкой феодальной верхушки. Выбор рядовых калмыков, как правило, зависел от мнения войсковых старшин и посулов, на которые не скупился Е.И. Пугачев в своих устных и письменных обращениях». В то же время (и это чрезвычайно показательно), в распоряжении историка нет «доказательств, что выступление большей части калмыков на стороне пугачевцев носило антиколониальную направленность». В действительности, - полагает Джунджузов, -оно имело «стихийный характер, вызванный временным ослаблением царской власти в волжско-уральском регионе и возможностью безнаказанного ограбления зажиточных соседей». Ну, а поводы для недовольства своим положением «имелись как у бедняцкой, так и у зажиточной группы калмыков» [6, с. 128, 129; 7, с. 49, 50].
Обращает на себя внимание недавно опубликованная интересная статья А.С. Майоровой об участии немецких колонистов в Пугачевском бунте. Вернувшись после долгого перерыва к «бунташной» проблематике, она, вслед за своими предшественниками (Я.К. Грот. В.В. Мавродин, И.Р. Плеве и др.), в очередной раз поднимает вопрос о причинах того, что немецкие поселенцы Поволжья «присоединялись к отрядам пугачевцев». В ходе тщательного исследования ей удалось обнаружить дополнительные сведения «о бедственном положении семей колонистов, об их голодном существовании и крайней нужде», «о том, что голодало население многих колоний», в то время как чиновники «стремились ограничиться минимумом в оказании помощи». Все эти данные послужили Майоровой основанием для вывода, что причинами участия иностранных колонистов в бунташных событиях были «обиды, которые они терпели от служащих Саратовской конторы» опекунства иностранных поселенцев, чья деятельность «вызывала недовольство у «многих колонистов», что и привело их в ряды сторонников «Петра Федоровича»» [17, с. 239, 242, 243, 244, 245-246].
При чтении статьи может сложиться впечатление, будто при всей ис-точниковой фундированности и эвристической ценности размышлений
историка самих по себе, они нисколько не способствуют обновлению привычного понимания грозных событий Пугачевщины. В рамках социально-экономической каузальности лишь уточняют штрихами и конкретизируют деталями то, что о ней уже давно было известно. Но, в то же время, в предложенных истолкованиях явно акцентируется социо-психологическая составляющая. Мотиваторами повстанческой активности колонистов изображаются не просто их тяготы как таковые, но и «великий страх голода», «недостаток внимания» со стороны чиновников и массовые «обиды» поволжских колонистов на власть имущих. Все это позволяет констатировать шаг вперед по пути к подлинно современному осмыслению Пугачевского бунта в целом. Будем надеяться, что в дальнейших работах ученого потенциально перспективные исследовательские методики получат еще более полноценное воплощение.
Симптомы свежего взгляда на пугачевскую проблематику можно также заметить в публикациях Е.Н. Трефилова. Положительно можно оценить постановку им проблемы отношения пугачевцев к чужеземцам вообще, и, в частности, - к императрице Екатерине II, как немке и женщине на престоле. Подчеркну повышенную актуальность этого сюжета в социокультурных реалиях XVIII в., о чем красноречиво свидетельствует его неоднократное отражение в так называемых «непригожих речах». Принято считать, будто в них «именно в адрес женщин-правительниц обрушивалась поистине разнузданная брань без каких-либо ограничений, выражавшая общее отрицательное отношение к присутствию представительниц слабого пола на троне. Они не воспринимались истинными помазанниками божьими, а потому к ним относились как к обычным, хотя и высокопоставленным, но вполне земным людям со всеми их человеческими слабостями, несовершенствами, страстями и пороками» [19, с. 97].
На конкретных примерах из истории Пугачевщины Трефилов изучает важнейший вопрос межкультурных коммуникаций сквозь призму социокультурных и психологических конструктов - «свои» и «чужие». В сравнении с простолюдинами, жившими в начале XVIII в., он показывает якобы возросшую толерантность участников Пугачевского бунта к иной национальной и гендерной принадлежности лиц, находившихся в их собственных рядах или по другую сторону баррикад.
В то же время, историк, как представляется, несколько преувеличивает степень прямой корреляции между вестернизацией России и трансформациями ментальных трафаретов социальных низов. Хотя «картина мира» «как самого Е. Пугачева, так и участников восстания тяготела к традиционным ценностям», - пишет Трефилов, - ими «начинает осознаваться (пускай лишь в утилитарных целях) необходимость существования культуры образованного меньшинства. С уверенностью можно говорить, что это явилось прямым следствием реформ, проводимых в XVIII в.». Поэтому мировоззрение пугачевцев, «несмотря на общий традиционный фон, содержит в себе элементы мышления, которые появились благодаря европеизации России и трансляции барочных идей и барочных поведенческих практик, а, следовательно, свидетельствуют о том, что европеизация в той или иной степени коснулась всей страны» [30, с. 529].
Пытаясь опровергнуть утвердившийся в литературе взгляд, Трефилов приводит «немало данных», по его мнению, доказывающих, «что далеко не все простолюдины были негативно настроены к женскому правлению и могли видеть в царицах народных заступниц». А потому даже «для участников Пугачевского бунта, казалось бы, напрямую направленного против Екатерины II, императрица не являлась главным врагом. Расспросные речи Пугачева и его сподвижников, манифесты восставших показывают известную сдержанность в выражении негативных чувств к Екатерине» [29, с. 160].
К сожалению, вклад Трефилова в «пугачевскую» историографию пока ограничивается двумя рассмотренными публикациями, преимущественно основанными на интерпретации исключительно сложной разновидности ис-
точников - расспросных речей пленных бунтовщиков. Хорошо известно, что они «создавались в ходе следствия, в обстановке неравной психологической борьбы между следователем и подследственным. Первый, используя весь арсенал устрашения, вплоть до истязания и пыток, стремился, часто в ущерб истине, добиться показаний, усугубляющих вину и участь подследственного. А последний, стараясь избегнуть новых истязаний и спасая свою жизнь, пытался умалить собственную роль в событиях восстания» [20, с. 98].
Все это дает основание для вопроса о степени верифицируемости полученных Трефиловым результатов. По крайней мере, значительный объем материалов по делам о говорении «непригожих речей» современниками пугачевцев в адрес цариц или лиц иноземного происхождения («немцев») порождает серьезные сомнения в достаточной репрезентативности выводов историка.
В течение последнего времени также появилось несколько публикаций начинающих историков, посвященных изучению отдельных аспектов Пугачевского бунта. В некоторых из них заметны попытки выйти за рамки привычных ракурсов рассмотрения русского бунта XVIII столетия. Они, в частности, связаны с выявлением «типа самозванца» по материалам следственного дела Пугачева, влияния на дворянскую психологию в целом и взгляды Екатерины II в частности грозных событий Пугачевщины и т.п. Однако для большинства молодых ученых характерно недостаточно полное знакомство с историографией вопроса и, одновременно, зависимость от высказанных в литературе взглядов. К тому же пока они ограничились работами небольшого объема, а потому не очень понятны дальнейшие перспективы исследования ими актуальной научной проблематики [9, 10, 11, 12, 15, 23, 36].
Осуществленный в нашей статье аналитический разбор доказывает, что в новых исторических условиях для обогащения и приращения имеющихся знаний о пугачевском лихолетье невозможно ограничиваться элементарным воспроизведением традиционного для российской (прежде всего, советской) историографии исследовательского опыта. Простое сохранение тематической и содержательной преемственности по отношению к наработкам предшественников - это не самый плодотворный путь к «разгадке» смысла русского бунта. Он не актуален в той системе познавательных возможностей, в которой ангажируется не событийная, а эмотивная компонента «протестующей толпы», не сами «действия», а их бурное «переживание» современниками происходившего. Однако под прямым или косвенным влиянием якобы по-прежнему приоритетных гносеологических установок находится большая часть названных и некоторых других специальных работ, которые появились за последние годы.
Рассмотренные выше «проблемные места» новейшего «пугачевоведе-ния» вызывают озабоченность не только из-за специфики внутринаучных императивов, но и вследствие перманентной ангажированности социальных конфликтов в жизни общества и государства. Вполне ясно, что продолжая заблуждаться относительно социокультурной природы и механизмов детерминации массового народного протеста, мы рискует оказаться не готовыми к очередной встрече с русским бунтом «лицом к лицу».
Поэтому нет никаких сомнений, что столь важную научную проблему, как восстание под предводительством Пугачева, нужно решать, идя, шаг за шагом, к получению все более адекватного результата о нем, а для этого необходимо применение современного методологического «инструментария» и, следовательно, поиск новых познавательных моделей.
Литература
1. Балаев, С.Г. Крестьянство в гражданской войне 1773-1775 гг. на территории мордовского края: обзор зарубежной историографии [Текст] / С.Г. Балаев // Крестьянство и власть Среднего Поволжья : материалы VII межрегион. науч.-практ. конф. - Саранск : Изд-во НИИГН, 2004. - С. 95-103.
2. Балаев, С.Г. «Кровавая жакерия» в мордовском крае (1773-1775): [гражданская война 1773-1775 гг. под предводительством Е. Пугачева] [Текст] / С.Г. Балаев // Центр и периферия. - 2007. - С. 41-45.
3. Бердин, А.Т. Интерпретации пугачевщины: в поисках консенсуса. Беседа главного редактора журнала «Панорама Евразии» А.Т. Бердина с д.и.н. В.Я. Маулем [Текст] // Вестник Института гуманитарных исследований Республики Башкортостан. - 2013. - № 14. - С. 26-39.
4. Бердин, А.Т. Салават: бой после смерти [Текст] / А.Т. Бердин. - Уфа : РИО РУНМЦ МО РБ, 2009. - 152 с.
5. Волков, Л.В. Социальные представления участников восстания Е.И. Пугачева [Текст] / Л.В. Волков // Вопросы истории. - 2006. - № 12. - С. 107-115.
6. Джунджузов, С.В. Неосознанный выбор. Влияние пугачевского лихолетья на Ставропольское калмыцкое войско [Текст] / С.В. Джунджузов // «Белые пятна» российской и мировой истории. - 2011. - № 1. - С. 127-138.
7. Джунджузов, С.В. «Пугачевское замешательство» и Ставропольское калмыцкое войско [Текст] / С.В. Джунджузов // Вестник Самарского государственного университета. Гуманитарная серия. - 2013. - № 2 (103). - С. 49-52.
8. Ислаев, Ф.Г. С.Х. Алишев о восстании Емельяна Пугачева [Текст] / Ф.Г. Ис-лаев // Исторические судьбы народов Поволжья и Приуралья : сб. статей к 80-летнему юбилею С.Х. Алишева. Вып. 1. - Казань : Ин-т истории им. Ш. Марджани АН РТ, 2010. - С. 43-46.
9. Кочережко, С.С. Влияние Пугачевского восстания на взгляды императрицы Екатерины II: постановка проблемы [Текст] / С.С. Кочережко // Добро и зло в современном обществе: духовно-нравственные аспекты общественного развития : сб. материалов IV Междун. науч. конф. молодых ученых. - Самара : Офорт, 2011. - С. 139-141.
10. Кочережко, С.С. Малоизученные дворянские воспоминания о «Пугачевщине»: «Журнал из домашних записок» [Текст] / С.С. Кочережко // Известия Саратовского ун-та. Нов. сер. Сер. История. Международные отношения. -2014. - Т. 14. - Вып. 4. - С. 5-9.
11. Кочережко, С.С. Представления о причинах пугачевского восстании 17731775 гг. в контексте социальной психологии российского дворянства последней трети XVIII - начал XIX в. [Текст] / С.С. Кочережко // Вестник Самарского государственного экономического университета. - 2013. - № 6 (104). - С. 159-165.
12. Кочережко, С.С. Проблема подавления пугачевского восстания 17731775 гг. в социальной психологии российского дворянства последней четверти XVIII в. [Текст] / С.С. Кочережко // Вестник Самарского государственного экономического университета. - 2014. - № 1 (111). - С. 94-100.
13. Кулбахтин, Н.М. Кинзя-абыз и его дети [Текст] / Н.М. Кулбахтин // Ватан-даш. - 2005. - № 1. - С. 46-72.
14. Кулбахтин, Н.М. Сардар Салават. К 250-летию со дня рождения Салавата Юлаева [Текст] / Н.М. Кулбахтин // Ватандаш. - 2004. - № 2. - С. 73-91.
15. Курышев, А.В. Волжское казачье войско и повстанческое движение под предводительством Е. Пугачева [Текст] / А.В. Курышев // Вестник Волгоградского гос. ун-та. Сер. 4. - 2004. - Вып. 9. - С. 54-72.
16. Кучумов, И.В. Исследование Дж. Александера о Пугачевском восстании [Текст] / И.В. Кучумов // Александер Дж. Емельян Пугачев и крестьянское восстание на окраине России в 1773-1775 гг. - Уфа : ИП Галиуллин Д.А., 2011. - С. 5-9.
17. Майорова, А.С. Причины участия иностранных колонистов в восстании под предводительством Пугачева [Текст] / А.С. Майорова // Два с половиной века с Россией (к 250-летию начала массового переселения немцев в Россию). - М. : МСНК-пресс, 2013. - С. 237-246.
18. Майорова, А.С. Рецензия на книгу: Джон Т. Александер. Емельян Пугачев и крестьянское восстание на окраине России в 1773-1775 гг. [Текст] /
А.С. Майорова // Известия Саратовского университета. Сер. История. Международные отношения. Вып. 2. - 2013. - Т. 13. - С. 112-114.
19. Обухова, Ю.А. «Непригожие речи» послепетровской эпохи в гендерном интерьере культуры [Текст] / Ю.А. Обухова // Клио. - 2013. - № 1. - С. 96-100.
20. Овчинников, Р.В. Сподвижники Пугачева свидетельствуют. [Текст] / Р.В. Овчинников // Вопросы истории. - 1973. - № 8. - С. 97-101.
21. Ортега-и-Гассет, Х. Восстание масс [Текст] // Ортега-и-Гассет Х. Дегуманизация искусства и другие работы. - М. : Радуга, 1991. - С. 40-228.
22. Побережников, И.В. Новый источник по истории Пугачевщины на Урале и в Западной Сибири («Допрос» А.Н. Свешникова 1774 г.) [Текст] / И.В. Побережников // Источники по истории Западной Сибири : материалы регион. научн. конф. Ч. II. - Сургут : Изд-во СурГПУ, 2003. - С. 16-23.
23. Позднякова, Н.В. Тип самозванца XVIII столетия по материалам следственного дела Ем. Пугачева [Текст] / Н.В. Позднякова // Проблемы истории, филологии, культуры. - 2014. - № 3. - С. 122-124.
24. Саначин, С.П. «Вторая казанская катастрофа» (1774 г.) [Текст] / С.П. Са-начин // Исторические судьбы народов Поволжья и Приуралья : сб. статей к 80-летнему юбилею С.Х. Алишева. Вып. 1. - Казань : Ин-т истории им. Ш. Марджани АН РТ, 2010. - С. 374-378.
25. Славный сын башкирского народа: библиографический указатель к 255-летию со дня рождения Салавата Юлаева [Текст] / сост. Г.Р. Албутова, Р.М. Салимоваю - Белебей, 2009. - С. 5-24.
26. Смирнов, Ю.Н. Современные подходы к истории восстания 1773-1775 гг. [Текст] / Ю.Н. Смирнов // Вестник Самарского университета. - 2007. - № 5/3 (55). - С. 158-166.
27. Таймасов, С.У. Восстание 1773-1774 гг. в Башкортостане [Текст] / С.У. Тай-масов. - Уфа : Китап, 2000. - 376 с.
28. Таймасов, С.У. Участие башкирского народа в Крестьянской войне 17731775 годов [Текст] : дис. на соиск. уч. степ. канд. ист. наук / С.У. Таймасов. -Уфа, 2000. - 203 с.
29. Трефилов, Е.Н. Еще раз о «бабах» на русском престоле, или Несколько слов о том как пугачевцы относились к Екатерине II [Текст] / Е.Н. Трефилов // Гиштории российские или Опыты и разыскания. К юбилею Александра Борисовича Каменского. - М. : Древлехранилище, 2014. - С. 144-160.
30. Трефилов, Е.Н. Элементы традиционного и нового в мышлении простолюдина XVIII в. (по материалам Пугачевского бунта) [Текст] / Е.Н. Трефилов // Человек в культуре русского барокко. - М. : ИФ РАН, 2007. - С. 519-530.
31. Усенко, О.Г. Социальный протест в России до начала XX века: терминология и классификация [Текст] / О.Г. Усенко // Из архива тверских историков : сб. воспоминаний и научных трудов. К 70-летию со дня рождения профессора М.М. Червяковой. Вып. 6. - Тверь : Научная книга, 2006. - С. 60-80.
32. Устинов А.Л. Взаимодействие казачества и приписных крестьян в восстании 1773-1774 гг. на Урале [Текст] / А.Л. Устинов // Документ. Архив. История. Современность : сб. науч. трудов. - Екатеринбург : Изд-во УрГУ, 2007. -Вып. 7. - С. 17-29.
33. Устинов, А.Л. К изучению социального состава и роли казачества в Крестьянской войне 1773-1775 гг. [Текст] / А.Л. Устинов // Актуальные проблемы отечественной и зарубежной истории. - Екатеринбург : Изд-во УрГУ, 2004. - С. 75-80.
34. Фирсов, Н.Н. Пугачевщина: опыт социолого-психологической характеристики [Текст] / Н.Н. Фирсов. - СПб. ; М. : Тов-во М.О. Вольф, 1907. - 185 с.
35. Шапиро, А.Л. Волнения старорусских крестьян в 1671 г. [Текст] / А.Л. Шапиро // Крестьянство и классовая борьба в феодальной России. - Л. : Наука, 1967. - С. 300-367.
36. Эльмурзаев, И.Я. Пугачевщина как политическое антигосударственное явление и действие репрессивного механизма по его подавлению [Текст] / И.Я. Эльмурзаев // Общество и право. - 2009. - № 5 (27). - С. 101-103.
