Россия в глобальном и внутреннем мире Текст научной статьи по специальности «Политологические науки»

Мир России. № 4. 2000

3

РОССИЯ В МИРОВОМ КОНТЕКСТЕ

Россия в глобальном и внутреннем мире

В.Г. ФЕДОТОВА

Термин «глобализация» стал общепринятым в 1980-е годы для характеристики лавинообразного процесса роста транснациональных экономических и информационных связей, победы капитала и информации над национальными интересами.

Автор раскрывает значение распада коммунизма для превращения глобализации в новый тип социальной трансформации. Если прежде становление глобальных (всемирных) форм связей людей было следствием модернизационных процессов, осуществления идеи прогресса, то сегодня модернизация уходит на периферию локального выбора. На этом уровне возникают и другие варианты развития.

Автор показывает, что перед Россией стоят как задачи вхождения в глобальную экономику на основе технологических, инновационных прорывов, использования дешевой рабочей силы, так и внутренние задачи совершенствования общества, для которых модернизационная модель остается одной из возможных.

Обсуждая внутренние проблемы России, автор призывает, говоря словами Фихте, «помыслить общество иначе», чтобы преодолеть порочный круг колебаний от авторитарного государства к анархии и обратно. В качестве одного из нетривиальных способов рассмотрения внутренних задач анализируется модель «хорошего общества».

Россия как часть контекста смены социальных теорий второй половины ХХвека

Бурные события в России XX в. делали страну не только площадкой социальных экспериментов, но и контекстом меняющихся социальных теорий. На это указывают известные исследователи, отмечающие, что весь набор послевоенных социальных теорий возник не без участия российского контекста, а иногда был просто произведен им [Alexander, р. 165].

1. В 1950—60-е годы господствуют модернизсщионные теории. После победы над фашизмом влияние Запада и образа западной цивилизации повсеместно возросло, поверженные Германия и Япония встали на рельсы западного пути развития. Начался процесс деколонизации, пафос которого состоял в утверж-

4

В. Г. Федотова

дении способности освобождающихся народов самостоятельно, в условиях независимости осуществить модернизацию по западному образцу. Исключение составляли страны социалистической системы, но это было то исключение, которое подтверждало правило: никто более большевистских лидеров не утверждал необходимость для России стать частью Европы (В. Ленин), догнать Европу (Л. Троцкий, И. Сталин), «догнать и перегнать Америку» (Н. Хрущев). Социалистические общества осуществляли модернизации, но особым образом, и Россия не выпадала из социального контекста, породившего модернизаци-онные теории. Модернизационные теории предполагали, что есть общий путь для всего человечества, на который не все общества вступают одновременно.

2. Модернизации 1950 — 1960-х годов не закончились успехом для стран третьего мира. Их традиционные культуры были разрушены в большей мере, чем приобретены основы современного общества. Бурное развитие Японии не меняло ее национальной идентичности на западную и представлялось не следствием успеха модернизационных теорий, а азиатским чудом, которому не суждено повториться. В этот период повсеместно растет убеждение в возможности социалистической альтернативы модернизации, в особом пути социалистических стран. Модернизационные теории решительно отбрасываются в пользу социалистических. Знаменательный пример умонастроения 1970-х приводит Дж. Александер. В середине 1970-х годов на заседании Американской социологической ассоциации известный исследователь, сторонник теории модернизации А. Ай-нкелес докладывал результаты проведенного им совместно с Д. Смитом исследования о персональной модернизации в шести развивающихся странах. Молодое поколение социологов выразило решительное презрение к их ныне почти классическому труду и поддержало известного сегодня социолога И. Уоллер-стайна, заявившего: «Мы живем не в модернизирующемся, а в капиталистическом мире... и в переходе мировой системы от капитализма к социализму» [Alexander, р. 165].

«Влечение» к социализму было связано с открытием Россией и другими странами «второго» пути, т.е. незападного и способного конкурировать с Западом. Ему способствовали либерализация политического режима СССР в годы застоя, его реальное противостояние Западу в сфере обороны, космоса, ядерной области, фундаментальных наук, а также притягательность социалистического выбора для стран третьего мира, не преуспевших в капиталистической модернизации после деколонизации, подъем социал-демократии Запада. Идея второго пути и сейчас еще не исчезла, хотя он уже редко связывается с социализмом.

3. Неуспех третьего мира на социалистическом пути, так же как и на пути модернизации, быстро развеивает эти иллюзии. Поскольку социализм есть тоже модернизация — движение к современному обществу, но осуществленное особым образом, в условиях изоляции, часто с применением насилия, — то поднимается волна антимодернизационных настроений, ставящая под сомнение оба вышеназванных и обозначенных типа социальных теорий. Появляются пост-модернизационные социальные теории. Их нельзя путать со всем объемом постмодернизма как философского течения, включившего в свой состав опыт архитектурной эклектики, плюрализм и равенство всех тенденций, права маргиналов, критику Просвещения и пр. Социальные теории, питаемые этим направ-

Россия в глобальном и внутреннем мире

5

лением, более строги. Их можно назвать теориями постмодернизации. Частично они воспроизводят «расстройство» просветительской парадигмы, ее «отставку» и комическое к ней отношение, присущее постмодернизму в целом.

Базируясь на Ф. Лиотаре, М. Фуко, Р. Рорти, многие социальные теоретики, такие, как Лодж, Велигорский, Э. Этциони показали неединственность западного пути, неединственность социалистической альтернативы, возможность развития на основе традиции (постмодернизация), что проявилось, например, в Юго-Восточной Азии, преодоление противоположности между средневековым и локковским человеком, даже возможность не развиваться.

Следствия постмодернизационной перемены в социальной теории являются амбивалентными: с одной стороны, критикуется право Запада диктовать миру свою волю, признается значение локальных культур и цивилизаций, их право на собственную судьбу, отрицается концепт всемирной истории как истории, идущей в направлении, открытом Западом; с другой стороны, утверждается удовлетворенность статус-кво, удовлетворенность Запада своим положением, его безразличие к судьбе «маргиналов», до которых Западу более нет дела. (Эта тенденция отчетливо прозвучала на Билефельдском социологическом конгрессе летом 1994 г.) В постмодернизационных теориях отчетливо представлено преобладание локального над универсальным, возможность множества путей и, вместе с тем, идеи глобализма, в то время не имеющие внятного смысла из-за господствующего интереса к локальному и маргинальному.

4. Привлеченные модной риторикой постмодернизма, а также декларируемым социальными теориями постмодернизации «правом» на собственное развитие, элиты многих посткоммунистических государств, особенно тех, которым присущ этноцентризм, обратились к «строительству» собственных постмодернизационных теорий. Другие, оскорбленные местом, занятым ими в глобальном раскладе развитых и отсталых стран, отвергли статус-кво и плюрализм, поставив перед собой задачу неомодернизма — нового витка модернизации [Alexander, р. 165—197]. Россия примкнула к числу этих последних. Разочарования в Западе у них не было. Просвещение критиковалось ради фразы без понимания того, что догоняющая модель модернизации как соответствующая этому выбору является одновременно опаздывающей, никак не способной догнать Запад сегодняшнего дня. Такие теории получили название неомодернизаци-онных. Путь развития в этой интерпретации снова становился связанным с попыткой догнать Запад. Именно эта модель эксплицируется из «деклараций о намерениях» 1990-х годов в России. (О том, какова была практика, мы выскажемся ниже).

5. Евразийство. Это — теория, которая сегодня больше, чем антимодерниза-ционные (славянофильские, почвенные) теории претендует быть альтернативой описанным выше и является чисто российским «продуктом». Евразийская концепция возникла в послеоктябрьском эмигрантском зарубежье как реакция на появление Страны Советов. Эта новая реальность, по мнению евразийцев, была продуктом ошибочной ориентации верхнего класса России исключительно на Европу, что вызывало в ответ низовые антимодернистские, антизападные движения. Таким образом, европеизм аристократии отрывал ее от народа, что и явилось, по мнению евразийцев, в конечном счете причиной Октябрьской революции.

6

В. Г. Федотова

Приняв это объяснение, евразийцы фактически смирились с постреволюционной Россией, с оптимизмом расценивали ее будущие перспективы, ибо путь СССР (с некоторыми оговорками) соответствовал евразийским представлениям не о должном, как иногда представляют дело, а о возможном пути для России. Все евразийцы полагали, что «месторазвитие» (особый термин евразийцев) России — Евразия, а не только Европа; что этот географический, природный фактор наряду с другим естественным фактором — населением (включающем славянские, тюркские и др. народы России) — не позволяет говорить о России как исключительно европейской стране.

Концепция эта не получила теоретического развития прежде всего по политическим мотивам — из-за яростной критики со стороны русской эмиграции и политического раскола в среде самого «евразийства». Тем не менее СССР действительно во многом соответствовал евразийской доктрине географически (Европа и Азия как месторазвитие), этнически (этническим разнообразием, включающим европейские и азиатские народы как своеобразный евразийский суперэтнос), а также наличием идеократического (коммунистического) государства, т.е. государства, держащегося на силе идеи, объединяющей все сферы общества. Не осуществился лишь замысел универсальной роли православия, но идеократическое государство заместило, по сути, прогнозируемую евразийцами синтетическую функцию религии.

Сегодняшнее обращение к идеям евразийства Н. Савицкого, ЕЕ Трубецкого и др. (прямо повторяющее их мировоззренческие и геополитические постулаты, либо неявно ориентирующееся на них в попытках собственного объяснения посткоммунистических изменений) не может не опираться на понятия и язык современных социологических теорий. В связи с этим евразийская концепция получает интерпретации, соответствующие различным формам (которые мы описали выше) последовательно сменяющихся социальных теорий.

Модернизационная интерпретация учитывает только один аспект — то, что эти страны, будучи отстающими, традиционными («азиатскими»), пытаются сменить свою идентичность на западную, европейскую.

Социалистическая интерпретация трактует опыт СССР как успешный евразийский опыт, а социализм — как евразийский (незападный) путь.

Постмодернизационная интерпретация видит в евразийстве своеобразную конвергенцию ценностей традиционного («азиатского») и современного (западного) общества. Это — идеология умеренного, нерадикального преобразования с использованием собственных основ.

Е1еомодернизационная трактовка жестко повторяет аргументы модерниза-ционной теории, однако не считается с ее уроками.

Антимодернизационная интерпретация демонстрирует откат от модернизации. Евразийское месторазвитие рассматривается в этом случае как особенность, препятствующая следованию вышеобозначенным концепциям модернизации и неомодернизации, а так же постмодернизации.

Как видим, в картине сменяющихся и взаимодействующих социальных теорий евразийство не является самостоятельной доктриной, а представляет собой некоторый фактор, получающий различные интерпретации. Е[оследние порой теряют твердую почву факта, но свидетельствуют в целом о некоторой собирательной характеристике — исторической (взаимодействие с монголами

Россия в глобальном и внутреннем мире

7

и тюрками), географической (для России — нахождение в Европе и Азии), психологической (отличный от западной цивилизации психологический код), политической (не демократии, протодемократии), социальной (общества, не завершившие модернизации). Это — своего рода мировоззренческое знание.

Таким образом, на всех приводимых фазах развития социальной теории России принадлежит не последнее место в социальном контексте и тех социальных сдвигах, которые инициируют смену теорий. На стадии доминирования модернизационных теорий Россия могла быть интересна предшествующими этапами модернизации и своим стремлением «догнать и перегнать Америку». Этап интереса к социалистическим теориям вырастал из иллюзий российского неограниченного успеха, а также успеха социал-демократий Запада. Постмодернистский этап российскими теоретиками был воспринят только риторически, тогда как для украинских, например, он был в известной мере предпосылкой националистического выбора. Позже наблюдалось некоторое спутывание российской архаики с постсовременными явлениями. Четвертый этап (неомодернизация) — это описание российского посткоммунистического выбора с его идеализацией Запада и приданием западным моделям статуса универсальных, с отказом от всякой самоиронии и новой фазой героической борьбы за демократию (как прежде за социализм).

Таким образом, обозначились разные точки зрения, находящие различные пути России в прошлом, настоящем и будущем. Некоторыми исследователями они представлены как отрезки российской истории или варианты ее будущего. В особенности это относится к концепциям, изолирующим российское развитие (почвенничеству, в том числе славянофильскому и евразийскому), и западничеству, определяющему Россию как отсталую Европу.

В отличие от классической методологии, которая ориентирует на выбор единственно истинной точки зрения, в данном споре зерна истины имеет каждая сторона. Каждый из подходов, трактуемый классической методологией как путь России, в неклассической будет выглядеть как ракурс интерпретации. Все ракурсы интерпретации должны быть обсуждены и учтены, но не могут быть онтологизированы, представлены как реальные возможности. Это предположение возникает в связи с тем, что весь спектр выбора расположен между идеально-типическими конструктами «Восток» — «Запад». Последние несомненно имеют под собой географическую, политическую и культурно-цивилизационную почву, но характеризуются они прежде всего своей сущностью: «Запад» — пафосом покорения природы, демиургическим началом, развитием науки, целерационатьностью, демократией; «Восток» — традиционностью, религиозностью, ценностной рациональностью и пр. Достаточно сказать, что средневековый Запад, исходя из этих сущностных представлений, был Востоком. Поэтому на понятия «Запад» и «Восток» распространяется правило работы с теоретическими абстракциями, запрещающее их прямую онтологизацию, т.е. отождествление с реальностью.

Каждый из вариантов истолкования российской идентичности способен выявить некоторые действительные особенности, будучи ракурсом интерпретации, а не характеристикой пути российского развития.

8

В.Г. Федотова

Глобализация

Термин «глобализация» во многом вытеснил описанные выше теории. Как показал В.Л. Иноземцев, он уменьшил частоту употребления терминов «устойчивое развитие» и «постмодернизм». Количество книг, в заглавии которых используется слово «глобализация» стало лавинообразно увеличиваться в Библиотеке Конгресса с начала 1990-х годов [Иноземцев, с. 28]. Связано ли появление и этой концепции с российским контекстом, мы ответим позже.

Термин «глобализация» возник для характеристики транснационального функционирования экономики и информации, которые, резко нарастая в последнее десятилетие, сделали прозрачными для финансово-информационных систем национально-государственные границы и обеспечили преимущество тем, кто вступил в технологически-информационную революцию. Так, по определению одного из специалистов, «глобализация — процесс лавинообразного формирования единого общемирового финансово-информационного пространства на базе новых, преимущественно компьютерных технологий» [Практика, обложка]. Другая характеристика этого процесса: «Глобализация — это слияние национальных экономик в единую общемировую систему. Она основывается на возникшей в последнее десятилетие XX в. легкости перемещения капитала, на новой информационной открытости мира, технологической революции, приверженности развитых индустриальных стран либерализации движения товаров и капитала» [Уткин, с. 28]. Желательность или нежелательность глобализации, таким образом, сегодня не подлежит обсуждению. Она есть. Ее перспективы и угрозы, безусловно, валено исследовать. Но, прежде всего, необходимо сказать о ее сущности: глобализация означает победу капитала и информационной свободы над национальными интересами, создание транснациональных систем. Вестфальская система наций-государств, составлявшая основу мирового порядка в течение 350 лет, дала трещину. Филадельфийская система, делавшая демократию мировым институтом, так же претерпевает изменения как более позднее «уточнение» Вестфальской системы.

Проиллюстрируем ключевые факторы глобализации — информационный, экономический и технологический. Их можно назвать так же информационноэкономическим и информационно-технологическим.

Прежде всего, с изобретением компьютера и Интернета и введением их в экономику все операции невероятно ускорились и изменились качественно, а не только количественно. Возникла открытость технической информации. В Интернете можно найти технические и технологические инновации, ноу-хау. В перспективе патентные службы могут оказаться лишними, и технический шанс появляется у всех, кто способен им воспользоваться.

Кроме информационных аспектов важнейшей характеристикой глобализации являются чрезвычайно низкие таможенные барьеры (примерно 60 % до Второй мировой войны и 5—6 % сейчас). Столь низкие тарифы облегчили перемещение товаров и капиталов. Но, кроме этого, произошла как бы потеря деньгами своего «патриотизма». Если два-три года назад британской компании для того, чтобы начать разрабатывать нефть в Иране, надо было спрашивать разрешение своего правительства, то сегодня ей этого не надо. В начале 1990-х турец-

Россия в глобальном и внутреннем мире

9

кие бизнесмены нуждались в разрешении своего правительства на получение большого заказа из-за рубежа (например, произвести 3000 микропекарен по заказу российских бизнесменов для производства белого хлеба) или крупного бизнеса в другой стране. Теперь турки вытеснили нашу текстильную промышленность безо всякого участия как своего, так и российского правительств по причине более успешной конкурентности с нашей разоренной текстильной отраслью. Никто уже не сомневается в том, что если сталь в Череповце плавится плохо, туда придут турецкие или китайские заводы. Транснациональный рынок существует, и его можно закрыть для какой-либо страны только авторитарным путем. Мы открылись, обнажились, показали свои слабости, но в то же время мы получили и шанс: нас открывал М.С. Горбачев, когда ликвидировал СЭВ, нас открывал Е.Т. Гайдар. Оказалось, однако, что мы совершенно слабы для того, чтобы войти в этот открытый мир. Но тем не менее у нас появился стимул в него войти.

Экономические изменения глобального масштаба характеризуются доминированием финансового рынка над товарным. Деньги стали делать деньги на законных основаниях, предоставляемых финансово-правовыми установлениями.

Но еще более важное значение, чем деньги, имеют технологии, которые, будучи сращенными с информацией, могут обеспечить производство новых товаров и услуг с меньшей, чем прежде, стоимостью и создать новые уникальные продукты мирового рынка. Уникальность и дешевизна — два важнейших фактора вхождения в глобальную экономику. «Рыночная сила производителя, а следовательно — и конкурентная эффективность используемых им технологий возрастает по мере движения к уникальным товарам, к которым относится не только уникальное производственное оборудование, но и сложные потребительские товары, поддерживаемые технологиями воздействия на массовое сознание» [Практика, с. 98—99]. Это последнее — технологии воздействия на массовое сознание, т.е. информационные технологии, реклама, PR — виртуально обеспечивает победу товару, конкурентные свойства которых не выше, чем у его нередко равноценных соперников. К объективным качествам товара присоединяются символы его признания, которые некоторые авторы описывают как «французский хлеб, итальянская мода», испанское вино, и пр. И тот, кто не только произвел нечто уникальное, особенное или наиболее дешево, но и получил престижно-смысловое признание, становится победителем глобального рынка.

Поскольку экономический прогресс определяется инновациями, богатеют богатые страны. Те, у кого доход надушу населения 20 тыс. долл, в год и выше, являются участниками глобальной экономики и не столько из-за денег, а потому, что подобный уровень жизни сопряжен с высоким технологическим развитием.

Глобализация сузила национальные возможности влиять на экономику. Этот вызов поставил под вопрос возможности построения социального государства в развивающихся странах. Поэтому проблема вхождения в глобальный мир — это новый вариант вопроса о прогрессе, хотя у него есть качественное отличие, на которое я укажу на примере России. Глобализация создает клуб стран-чем-пионов. Это — клуб избранных стран. Кто из незападных стран вошел в мир

10

В.Г. Федотова

глобальной экономики? Я привожу данные, которые имеются в литературе: десять стран — Бразилия, Индия, ЮАР, Турция, Польша, Южная Корея, Китай, Аргентина, Мексика, Индонезия (до 1998 г.). России тут нет. Нет, скажем, и Саудовской Аравии с ее нефтью, потому что здесь предъявляются несырьевые требования. Считается, что сырье, вооружение, товары первичной индустриальной переработки не могут характеризовать страну как участницу глобальной экономики, что подобное участие формируется высокотехнологичными и информационно емкими продуктами или товарами, занимающими преобладающий объем на рынке или монопольно представленными на нем. Объем российской международной торговли невелик, и в ней преобладает сырье. Япония не может войти в глобальный мир, т.к. она не может предоставить гражданство никому, кроме японцев. Ее культура слишком локальна. Ее национальный продукт не растет с 1990-х годов. Как десять незападных стран сумели войти в глобальную экономику? Они смогли это сделать, так как стали производить тот или иной продукт, который оказался или самым лучшим, или самым дешевым из этого класса товаров для мирового рынка, а так же был информационно представлен людям в качестве такового. Политическая критика Китая не помешала американцам открыть для него свой рынок: обувь, одежда, куртки на рынке США успешно конкурируют с американскими товарами и занимают там большой объем. Туристы удивляются, что купленная американская вещь при более пристальном рассмотрении оказывается китайской. Китайцы активно пользуются Интернетом и причисляются к одним из самых многочисленных егс/пбльзователей (хотя отмечается, что среди потребляемой информации большое место занимают порнофильмы, с которых делаются для продажи пиратские копии). Сто тысяч китайцев обучаются в США. Сегодня в Америке трудно найти американца-яппи — человека, героя 1960-х, пребывающего в безудержной трудовой и карьерной гонке, но китайцы-яппи встречаются очень часто. Программисты Индии, текстильщики Турции сумели добиться признания на глобальном рынке. Польша выиграла на дешевизне рабочей силы (цена ее в Польше в 5—6 раз ниже, чем в Германии).

Если упомянутые выше незападные страны «прорвались» в глобальную экономику на уровне отдельных достижений, то постиндустриальные общества заняли в ней преобладающее место. Хотя такие понятия, как постиндустриальное или информационное общество сегодня вытесняются термином глобализация, это происходит как раз потому, что глобализация имеет дело именно с ними. Еще в 1982 г. Дж. Несбит определил десять новых мегатрендов, т.е. глобальных тенденций: переход от индустриального общества к информационному, от развитой техники к высоким технологиям, от национальной экономики к мировой, от краткосрочных задач к долговременным, от централизации к децентрализации, от институциональной помощи к самопомощи, от представительной демократии к непосредственной, от иерархии к сетям, от Севера к Югу, от альтернативного выбора «или/или» к многообразию выбора. Это описание предугадало глобализацию, а, вместе с этим, присущие ей деинституционализацию, возможность анархии (самопомощь — ведущий принцип анархии по П.Н. Кропоткину), переход к сетевым структурам [Naisbitt]. Последнюю тему развил М. Кастельс, раскрывший значимость не только информационно-

Россия в глобальном и внутреннем мире

и

экономической, но информационно-технологической революции и сетевого принципа [Кастельс, Castells].

А как живут те, кто не вошел в глобальную экономико-информационную, финансово-правовую и информационно-технологическую систему? Именно три этих составляющих глобализации и их совместное действие обеспечили ее лавинообразное развертывание. Посмотрим, что несет глобализация периферии мира, близко к которой находится и Россия. Как показано в докладе ООН за 1999 г. «Глобализация с человеческим лицом», контраст между развитыми и развивающимися странами усиливается, рост «четвертого мира» становится чрезвычайным, разрыв доходов между пятью богатейшими и пятью беднейшими странами был 30:1 в 1960 г., 60:1 — в 1990 г., 74:1 — в 1997 г. 19 % мирового населения имеют 71 % глобальной торговли товаров и услуг. Из 82 % мирового экспорта доля 5 беднейших стран составляет 1 %. Из 74 % мировых телефонных сетей эти страны имеют 1,5 % и т.д. [Globalization, р. 341—347].

Почему такой разрыв приписывается следствиям глобализации, хотя из того же доклада видно, что нарастание разрыва происходило и до начала 1990-х, с которых начинается отсчет глобализации в указанном выше смысле? Во-первых, цифры свидетельствуют об ускорении разрыва богатых и бедных стран с началом глобализации. Во-вторых, у информационно, экономически и технологически развитых стран в ходе глобализации возникают необычайные преимущества, исходя из ее сущности, которую мы изложили выше. В литературе глобализация часто сравнивается со спортом. Войти в глобальный мир значит войти в спортивный зал и попытаться стать чемпионом. Те, кто не может этого, кто слаб, кому противопоказан спорт, могут только изолироваться, чтобы не быть сшибленными бегущими спортсменами.

Глобализация и модернизация

Нельзя согласиться, что глобализация — это продолжение модернизации. Дело обстоит как раз наоборот. Глобальная экономика — это клуб уже модернизированных. Прежде господствовала идея прогресса (эвфемизм развития по западному пути). В одном из своих конкретных воплощений она представала как модернизация. Становление современного Запада создало, прежде всего, политические и культурные условия, которые закрепляли трудовую мотивацию, формировали автономного индивида с его ответственной свободой и государство, находящееся под контролем гражданского общества.

Согласно наиболее распространенной в течении долгого времени концепции, незападные страны следуют догоняющей (Запад) модели, стремятся воспроизвести институциональные системы Запада. Теперь оказалось, что не все могут осуществить этот процесс, и Россия не смогла. Увеличивается число стран четвертого мира. Осознав это, клуб избранных как бы решил зафиксировать статус-кво на приемлемых для себя условиях, оставив идею подталкивать к развитию менее удачливых, ощутив нехватку сил для подтягивания каждого общества к глобальному развитию в этом огромном мире. Этот клуб избранных уверен, что глобализация пойдет на его основаниях.

12

В.Г. Федотова

Сущность процесса догоняющей модернизации не зависит от политического и социального строя — это организация масс для индустриализации.

По словам Вышеславцева, «такова мировая тенденция индустриальной цивилизации. Она одинаково проявляется в Европе, в Америке, в Азии, в демократиях и тоталитарных государствах, везде, где существуют массы, включенные в индустриальный аппарат» [Вышеславцев, с. 15]. В какой форме осуществляется этот процесс — в форме политической демократии, свободы или в форме тоталитарной — зависит от уровня развития страны, начального старта, степени осознания массами стоящих перед ними экономических задач, их готовности к усилиям в условиях гедонистической альтернативы в развитых странах или в условиях отсутствия такой в бедных. Многим кажется ныне, что активное применение модели догоняющей модернизации приходилось на период деколонизации 1960—70-х годов. В действительности же эта модель — наиболее распространенная, а в России, Восточной Европе, Мексике и Турции даже единственная — активно внедряется этими странами и регионами и теперь.

Но догоняющая модель имеет пределы. Обозначим их:

• Частым результатом догоняющей модернизации является потеря традиционной культуры без обретения новой, современной. Такие неудачи модер-низационной стратегии особенно в 1960—70-е годы в ходе активных усилий преобразовать страны, освобождающиеся от колониальной зависимости, вообще вывели термин «модернизация» из употребления, скомпрометировали его. Вместо него стали употреблять понятие «развитие». Однако в 1990-е годы в связи с очевидно декларируемыми целями не просто развития, а модернизации России и Восточной Европы после крушения коммунизма. явная и успешная модернизационная направленность турецкого опыта вновь вернули этот термин на страницы научной литературы, не устранив отмеченной опасности, особенно для России и Восточной Европы.

• «Догоняющая модель» модернизации создает острова, анклавы современной жизни в отсталых странах. Это — Сан-Паулу и Рио-де-Жанейро в Бразилии, большие города Мексики, Бомбей и несколько островов «зеленой» революции в Индии, Стамбул и ряд больших городов Турции, Москва и Санкт-Петербург в России, отличающиеся и образом жизни, и состоянием сознания от российской провинции. Эти анклавы, несомненно, облегчают задачи модернизации, но, вместе с тем, они усиливают социальную несправедливость, делают неустойчивым социальный баланс. Модернизация догоняющего типа создает явное неравенство, обещая при этом равный шанс (чего не делало традиционное общество), и, поскольку этот шанс далеко не для многих, производит социальное недовольство, ситуацию неустойчивости, способствующую возможности России повернуть к коммунизму, Турции — к фундаментализму, Мексики и в подобных странах — к традиционализму. Вместе с тем анклавная догоняющая модернизация, ломая традицию, ставит общество перед отсутствием духовной перспективы. Мелкий бизнес становится обязательной нормой жизни общества. В него вовлекаются в него огромные людские массы. Общество развивается, не имея духовной перспективы. Опасность коммунизма, подъем ислама во

Россия в глобальном и внутреннем мире

13

многом есть реакция на эту ситуацию, ситуацию отсутствия больших идей, национальных очертаний современной культуры.

• «Догоняющая» стратегия предполагает, что Северная Америка и Западная Европа остаются неизменными, так сказать, дожидаясь отставших соседей. Однако сейчас мир радикально трансформируется. Многие развитые капиталистические страны ныне находятся в переходном процессе. Изменение глобальной тенденции как в плане институционализации, так и в ценностном отношении не позволяет модернизирующимся странам, в частности России, только перенимать и имитировать существующие структуры западного общества, которые сами начинают подвергаться изменению.

Развитие общества сопряжено с большими трудностями и жертвами. Поэтому данный процесс требует, как уже отмечалось, обоснования, легитимации. В XVII-XIX вв. источником легитимации модернизации были протестантская этика и научная рациональность. В классический период реальность представлялась подчиненной универсальным ценностям и нормам, составляющим основу европейской цивилизации. В настоящее время универсальные формы легитимации модернизации отсутствуют. Рационально-научная легитимация развития состояла в том, чтобы воспринять некоторые образцы развития в качестве норм, моделей развития. «Догнать» можно было только в том случае, если модель развития, его образец были известны. Опыт Японии и Юго-Восточной Азии в целом и провозглашенный в 1990-е годы российский неомодернизм опровергают этот источник легитимации, признанный основным в мо-дернизационных теориях. В Юго-Восточной Азии нет модели, развитие осуществляется всеми возможными способами, не разрушающими идентичность.

Что мы делали все последнее десятилетие? Мы догоняли Запад, хотя бы на словах. Все задавали вопрос: какую стадию Запада мы догоняем? Одни говорили: у нас стадия первоначального капиталистического накопления, и идет она прямо так, как ее описывал французский историк Ф. Бродель, а значит — мы на правильном пути к капитализму. Другие утверждали: у нас начался процесс образования наций, мы идем той же (а значит, верной) дорогой, по какой шел Запад XIX века. Однако попытка имитировать, тем более предшествующие фазы развития Запада, не способна ввести страну в глобальную экономику. Если мы будем производить компьютеры, которые уже есть, только немного получше или даже немножко похуже, — мало что изменится. Мы оказываемся изолированными и замкнутыми, как если бы нас замкнули авторитарным режимом. Другое дело, если мы выступаем с чем-то, чего нет на мировом рынке, например, с компьютером на живой молекуле. Я не могу профессионально быть уверена относительно предложений о прорыве в глобальную экономику. И могу лишь пофантазировать для раскрытия иной, чем догоняющая модель модернизации, логики вхождения в глобальную экономику. Наших ученых, особенно биофизиков охотно приглашают в Америку. Они занимаются там, например, производством генетически измененных растений: лечат орехи от плесени, которая смертельна для человека, участвовали в выведении «золотого риса» — генетически измененного риса, способного расти в несвойственном ему климате и не подверженного болезням. Очевидно, можно сделать и какую-то морозостойкую пшеницу. Европейцы спорят, они говорят, что это вредно, что такая практика чревата непредвиденными экологическими последствиями.

14

В. Г. Федотова

Но Россия могла бы хотя бы исследовать эти последствия при наших научных возможностях, когда ученые работают за копейки. Может быть, мы могли бы стать лидером производства генетически измененного продукта, может быть, наоборот, страной, гарантирующей, что у нас такого продукта нет и не будет.

Я полагаю, что, конечно, мы немного опоздали. В России наука потерпела поражение. Достаточно привести пример, что начальник отдела особо опасных инфекций в биологическом центре в г. Пущино был вынужден переквалифицироваться в страхового агента, как будто у нас нет особо опасных инфекций. По мнению президента Академии наук академика В.Г. Осипова, Германия явилась образцом того, что разрушение науки имеет долговременные последствия: после фашизма она поднялась во всем, кроме науки, потому что это требует слишком большой преемственности. Слабо верится, что даже в наукоемких областях мы сегодня можем чего-то добиться быстро. Глобализация оказалась противоположной модернизации, ибо догонять и имитировать — значит обрекать себя на прогрессирующее отставание. Быть похожим на других сегодня не годится. Сегодня надо быть лучшим или уникальным.

Поэтому в настоящее время чрезвычайно обострена критика модернизации и, в особенности, догоняющей модернизации, уже давно обнаружившей свою ограниченность.

Распад коммунизма, глобализация и модернизация

Одним из факторов глобализации, наряду с уже отмеченными, стал распад коммунизма. Он стал важным шагом глобализации, ликвидировавшим закрытые для капитала и информации зоны. Это может показаться странным, но на значимость посткоммунизма в этом процессе мало кто указывает [Федотова, 2000].

Демонизация коммунизма неолиберальной мыслью оказала плохую службу российским реформам и практически, и теоретически. Практически это сказалось в том, что «избирательные технологии», а попросту, манипуляция общественным мнением сформировали представление о биполярной ситуации противостояния коммунистов (антиреформаторов) и демократов (реформаторов) в российском обществе. И это представление было распространено на общество и после выборов. Вследствие этого неолибералы выбили оружие критики у всех, кто знал, что никаких реформ нет, а есть передел собственности в пользу олигархов и подавление демократического движения масс. Теперь это самоочевидно для всех, а не только для граждан России, давно осознавших это. Так Б. Глинский и П. Редцавей сформулировали основное социальное противоречие России 1990-х как противостояние демократии и олигархии, а не как противостояние демократии и коммунизма [Glinski and Reddaway], Никто сегодня не может ответить на вопрос, каким образом так называемой реформе помешали «антиреформаторы».

Лучшее описание сущности коммунизма, на мой взгляд, дал австрийский писатель Артур Кестлер в романе «Слепящая тьма». Его герой Рубашев пришел к выводу, что диктатура — это попытка поднять массы, не сознающие своих экономических интересов, вверх силой, как в системе шлюзов. Таким образом

Россия в глобальном и внутреннем мире

15

было дано рациональное объяснение коммунизму, который клеймили как заговор, преступление, как насильственную модернизацию.

Как показал немец Фон Лауэ в своей знаменитой работе «Мировая революция — вестернизация. Двадцатый век в глобальной перспективе» [Von Laue], становление Запада было главной мировой революцией, и всевозможные «измы»

— коммунизм, фашизм, маоизм и др. — это реакция на эту революцию, попытка отстающих стран, идя своим путем, преодолеть отсталость.

Особый интерес представляет восприятие коммунизма не только как оппонента капиталистической системы, но и как ее двойника в незападном мире. Этой теме посвящено исследование Б.П. Вышеславцева о кризисе индустриальной культуры. Между капитализмом и социализмом существует политическое различие, но их суть — индустриализм и создание индустриальной культуры, обеспечивающей условия для повышения уровня жизни людей и их благосостояния [Вышеславцев, с. 11].

Перемены были произведены посредством передовой науки и техники, которые и создали все производственные и социальные технологии индустриальной эпохи. Вступление в индустриализм не было эволюционным и плавным, а происходило революционным путем. Индустриальная революция началась с изобретения паровой машины Уаттом в 1769 г., затем ее вехами было использование угля, а вслед этому и электричества в промышленности, изобретение двигателя внутреннего сгорания, производство автомобилей и развитие авиации. Эта эпоха характеризовалась формированием масс как особой неструктурированной и неоднородной общности. Производство масс было составной частью индустриального производства. Индустриальная система порождает и бюрократию, которая вполне «конкурентоспособна» с государством в подавлении свободы. Триумфом индустриальной эпохи было вступление Запада в гедонистскую фазу, превращение его в общество потребления.

Индустриальное общество серьезно подорвало либеральную доктрину, ибо масса вступила в историю вместо автономного индивида. Это создало в промышленно развитых капиталистических странах угрозу бюрократизации и технократии, а в модернизирующихся обществах — опасность авторитарных и тоталитарных режимов. Все эти формы насилия следовали из задач индустриализации.

Взаимодополнительность капитализма и коммунизма, рассмотрение коммунизма как индустриализма, который исчерпал себя вместе с всемирным кризисом индустриальной системы, начавшимся в конце 1960-х годов как под влиянием научно-технической революции, так и в связи с социальными движениями этого периода — студенческими волнениями на Западе, Пражской весной

— это принятая научная точка зрения политически неангажированной части ученых Запада. Все более и более способности коммунизма к модернизации могли быть охарактеризованы как попытка догнать предшествующий век.

Ряд исследователей пришли к интересным выводам относительно взаимодополнительности капитализма и социализма в мировой системе. В некоторой степени эти выводы явились результатом подъема СССР и образования биполярного мира. Но и сам этот подъем — свидетельство успешной модернизации, в которой скомбинирован метод догоняющей модернизации и модернизации на собственной основе. Несовпадение модернизационных и социалистических

16

В.Г. Федотова

теорий и даже их определенное противостояние не может заслонить трех фундаментальных результатов социалистического развития: 1) осуществления индустриализации и достижения других черт современности — массового образования, развития науки, увеличение доли городского населения и пр.; 2) сохранения не только исторической изолированности от Запада, но и собственных основ развития — коллективизма, антирыночного подхода, коммунистической идеологии, которую Н. Бердяев называл секуляризированным православием; 3) идеал всесторонне развитого, гармонического человека, несомненно утопический, но все же инициировавший развитие образования, науки, культуры. Не решив задачи развития трудовых мотиваций в нетворческих профессиях, коммунизм явился системой ценностной мобилизации людей к внутреннему развитию, чтению, обучению.

Социализм как мировая система, втянувшая на этот путь развития многие народы, вместе с тем являлся локальной системой. Но именно так «устроен» и капитализм. Как показал П. Фурсов, капитализм так же сочетает функции мировой системы с исторически конкретной локальностью своего западноевропейского и североатлантического существования и имеет в качестве центрального противоречие между субстанцией и функцией капитала [Фурсов]. То, что социализм образовывал всемирный центр, отличает его от опыта индустриализма на основе собственной идентичности Юго-Восточной Азии, который является более локальным. Вместе с тем, необходимо осознать, что даже возврат к прежней социалистической системе сегодня не мог бы дать ответ на новый вызов истории — переход Запада в постэкономическую, постиндустриальную, информационную, постсовременную стадию. Столь тяжело достигнутая индустриализация сегодня была бы признаком отсталости, мобилизационная идеология показала бы свою исчерпанность — люди устали, а потенциал инновационного развития было бы трудно развернуть из-за отсутствия средств.

Распад коммунизма был связан с исчерпанием задач индустриализации. Но на его обломках был построен антивеберовский нецивилизованный капитализм, совершенно непохожий на западный. Как показал М. Вебер, западный капитализм отличается от незападного, где капитал может приобретаться на основе грабежа, войны, обмана и пр., тем, что он имеет трудовую основу и этику предпринимательства. Отделение западного капитализма, основанного на труде и морали, от незападного составляет суть модернизационных идей М. Вебера. Он отмечает: «Повсеместное господство абсолютной беззастенчивости и своекорыстия в деле добывания денег было специфической характерной чертой именно тех стран, которые по своему буржуазно-капиталистическому развитию являются «отсталыми» по западноевропейским масштабам» [Вебер, с.78]. Капиталистическая модернизация создает отложенный спрос, производство не только ради насущных потребностей, но и ради самого производства. Экономический мотив при капитализме становится самоцелью, приходя в противоречие с традиционным стилем мышления. М. Вебер пишет: «...человек ‘‘по своей природе” не склонен зарабатывать деньги, все больше и больше денег, он хочет просто жить, жить так, как он привык, и зарабатывать столько, сколько необходимо для такой жизни. Повсюду, где современный капитализм пытался повысить “производительность” труда путем увеличения его интенсивности, он наталкивался на этот лейтмотив докапиталистического отношения к труду,

Россия в глобальном и внутреннем мире

17

за которым скрывалось необычайно упорное сопротивление, на это сопротивление капитализм продолжает наталкиваться по сей день, и тем сильнее, чем более отсталыми (с капиталистической точки зрения) являются рабочие, с которыми ему приходится иметь дело» [Вебер, с. 81].

По мнению А. Фурсова, мировая система капитализма по сравнению с социалистической оказалась более устойчивой, т.к. она не требует с обязательностью адекватной субстанции для реализации функций капитала [Фурсов, с. 27]. Иными словами, западный капитализм сформировал свое твердое ядро и обрел готовность приспособить и структуры, в которых нет основ капитализма, да и вообще любые общества для подключения к капиталистической экономике. Именно поэтому, на наш взгляд, догоняющая модель развития нигде не производит капитализма западного образца, который с научной точки зрения представляет собой нормативную утопию. Капитализм как мировая система озабочен всемирным функционированием капитала, а не осуществлением задач догоняющей модернизации. Поэтому, когда в посткоммунистический период многие в России (а среди них и автор данной статьи) удивлялись, что при номинальном провозглашении этой модели идут противоположно направленные процессы, что Запад присоединяется к упрощению нашей реальности до противостояния коммунистов и демократов, мы не понимали, что Запад интересуется только функцией капитала, но вовсе не тем, чтобы выращивать в России его субстанцию. Остатки Филадельфийской системы — прозелитичес-кого экспорта демократии работали только на словах. Охватив целый посткоммунистический регион, капитализм в нем оказался основан целиком на локальных традициях и создал множество «диких», «криминальных» и квазикапиталистических форм «субстанции». Поэтому удовлетворенные функцией капитала, т.е. нажившиеся в сегодняшней России, не могут понять тех, кто испытывает несогласие с разложившейся тканью российской социальной «субстанции». Никто не озаботился на Западе всерьез перспективами российской демократии, а всячески критикуемый недемократический Китай оказался в самом выгодном экономическом положении из-за стабильности, создающей гарантии функциям капитала. В этом — не «заговор» Запада, а условия его собственного существования, которые в дальней перспективе могут стать опасными для него самого. В условиях глобализации ослабла цивилизующая миссия капитала, его ответственность за создание цивилизованной социальной субстанции капиталистических обществ всего мира. Но Россия могла построить у себя демократическое общество, если бы смотрела на это как на собственную задачу, требующую адекватного решения. Положившись словесно на западную (неолиберальную) модель, мы построили автохтонный (местный) капитализм, в котором демодернизация прежних этапов развития реанимировала наиболее архаичные пласты сознания из-за неадекватности избранной модели культуре народа и усилий немедленной рекультуризации. Мы могли ставить и другие задачи, например, рыночный социализм, как Китай, либо что-то, приближающее нас к Юго-Восточной Азии. У нас был для этого потенциал освоения высоких технологий, но отсутствовала вторая предпосылка, повлиявшая на этот опыт, — открытые западные рынки. При этих условиях ничто не препятствует и националистическому проекту, и просто разложению и исчезновению с лица Земли. Возникновение «дикого» капитализма в России 1990-х приводит к мыс-

18

В.Г. Федотова

ли, что при коммунизме Россия в большей степени следовала догоняющей модели модернизации, чем в посткоммунистический период, но сегодня такая перспектива исчерпана. Оглядываясь на коммунизм, заметим, что нельзя оторвать собственную основу «реального социализма» от усилий войти с его помощью в развитый мир, нельзя отождествлять ее с местной идентичностью, не распознав в ней инструмент модернизации и вхождения в мировую систему.

Противоречия между функционированием капитала и порожденной им социальной субстанцией при разных формах развития различны. Там, где капитал функционирует, не затрагивая социальных субстанций, происходила колонизация. При вестернизации функция капитала сохранялась и происходило вмешательство в культуру, остальные сферы практически остаются неизменными. Догоняющая модернизация стремилась обеспечить капиталу адекватность во всех субстанциях, т.е. достичь институционального сходства с западными капиталистическими обществами, вырваться из незападного капитализма. Развитие на основе собственной идентичности, наблюдаемое в Юго-Восточной Азии, сохраняет культуру, вносит изменения в другие сферы для обеспечения активности капитала, но сохраняет неадекватную (немодернизированную) социальную субстанцию. И, наконец, глобализация капитала делает его безразличным ко всем социальным субстанциям незападных обществ, останавливает Запад в попытках определения их судьбы и предоставляет это им самим. В результате макроэкономические процессы глобализации порождают восприятие задач развития как локальных. Функции капитала в России неизбежны, как и во всем мире. Но что произойдет с ее субстанциями и с ней самой, это — наш выбор, сегодня очень ограниченный.

В этом — основной кризис догоняющей модели и появление среди прочих той модели модернизации в условиях глобализации, которую бы мы назвали прорывной, разрывающей вековые цепи отсталости в отдельных звеньях. Нельзя сказать, что прорвавшие преграды страны войдут в постиндустриальный мир, но они войдут на условиях конкурентоспособности хотя бы по одному необычному инновационному продукту в мировую экономику. Этот шанс стать чемпионом по одному виду спорта есть у многих. Во многих книгах по глобализации приводятся аналогии с всемирно известным чемпионом и теми тысячами спортсменов, кто сделал все для победы, но чемпионом не стал. Разумеется, мы далеки сегодня от победы на всемирных экономических «олимпиадах», и мы не сумеем их совершить без нахождения путей социальной идентичности и появления у нас государства развития. Общей теоретической констатацией сегодняшнего дня является указание на то, что коммунизм погиб из-за неспособности ответить на вызов постиндустриальной эпохи по причине политической и информационной закрытости, контроля государства за информацией и отсутствия рынка.

Однако снятие этих препон в посткоммунистический период не позволяет России ответить на вызов постиндустриального мира из-за экономической слабости и нанесенного ею удара по науке.

Если вызов индустриальной эпохи воспринимался как собственная индустриализация в полном соответствии с догоняющей моделью, то вызов постиндустриальной эпохи трактуется по-разному: в более оптимистических вариантах как способность «догнать» постиндустриальные страны посредством под-

Россия в глобальном и внутреннем мире

19

держки инноваций, в менее оптимистическом — как переход к позднему индустриализму, т.е. как использование догоняющей модели, направленной на достижение предшествующей фазы западного развития. Догоняющая модель, выброшенная в дверь, возвращается в окно, чтобы не сказать, что сегодня перспектив для стран, не успевших стать постиндустриальными, нет.

Идея прорыва в глобальную экономику сочетается с задачами собственного развития в условиях, когда нет общепризнанной модели. В отношении вхождения России в глобальную экономику есть разные точки зрения: от сверхоптимистических шапкозакидательских идей (статья А. Игнатова в «Независимой газете» — человека, который подписался официальным титулом главы Информационного центра Управления делами президента. Он утверждает, что мы будем лидерами глобализации, что для этого надо принять некоторые внутренние меры, которые скорее выглядят как авторитарные: ограничение числа религий, установление Министерства пропаганды и идеологии и т.д.) до абсолютно пессимистических: «...Для глобальной экономики наши капиталисты послужили “коровой”. Так называли урки какого-нибудь молодого парня, которого уговаривали бежать с собой из лагеря. Выбирали помясистей, потому что нужен был не партнер, а запас продовольствия. По пути съедали» [Паршев, обложка].

Распад коммунизма уже привел нас в глобальный мир, на его глубокую периферию. Но в мировую экономику мы не попали. С этим надо спешить, используя как показанную стратегию прорыва, так и решая задачи собственного адекватного развития и назревшие проблемы. На каком пути? Универсального ответа сегодня нет.

Появляются, помимо названных, все новые модели локального развития, среди которых латиноамериканский депендизм (модель зависимого развития) — род добровольного согласия на неоколониализм, государство развития как самостоятельная модель, поиски особенных путей [Иноземцев, 2000 б], а также отказ от развития (при обсуждении проблемы развития в студенческой группе один студент из Африки постоянно улыбался. На вопрос, чему он улыбается, студент ответил: «А мы решили не развиваться»).

Если глобальный мир не способствует прорыву в него, происходит замыкание на своих задачах. Как показал известный журналист Т. Фридман, если мы не можем производить «Лексус» (японский автомобиль), мы можем продолжать выращивать оливковые деревья [Friedman].

У меня на руках документ, который называется «Меморандум о глобализации Социал-демократической партии Германии 1997-го года». Он предлагает следующие локальные ответы на существование глобализации: «глобальное демократическое формирование политики; интернационализацию социальной политики и политики защиты окружающей среды; регулирование международных финансовых рынков; повышение национальной конкурентоспособности; гарантии сохранения сфер жизни, не зависящих от мирового рынка; просвещение и побуждение к действиям».

Я остановлюсь только на двух пунктах: регулирование международных финансовых рынков и повышение национальной конкурентоспособности. Регулирование мы всегда представляем себе как создание некого регулирующего органа. В этом документе предложена совершенно другая форма регулирования, которая требует облагать всякий экспорт капитала из страны некоторым надо-

20

В. Г. Федотова

гом (так называемый налог Тобина). Тем самым предполагается, что рынок имеет спекулятивный характер, глобальный рынок капитала должен постепенно вытесняться глобальным рынком товаров, чего сейчас нет.

И второе: хотя глобализация — это торжество капитала над национальными интересами, лишить национальное правительство всякой роли в глобализационном процессе и в национальной экономике невозможно. Ставится вопрос о конкурентоспособности национальной экономики. Как видим, даже развитые экономики мира предполагают некоторые особенные меры в локальной сфере для смягчения глобальной гонки.

Замечу, что среди ответов незападного мира может присутствовать понимание того, что без идеи прогресса и развития и в условиях глобализации они обойтись не могут. Существуют юридические документы, в которых утверждается право на развитие. Они были подготовлены Ф.Д. Рузвельтом и потом введены в международную юридическую практику Элеонорой Рузвельт. Предпринимаются попытки рассуждать не в терминах прогресса, а в терминах статус-кво. Говорят: прогресс принудителен, линеен, всех тащит наверх, а мы будем смотреть на мир как на некий ковер, где вытканы всем человечеством самые разнообразные узоры. Однако, если мы посмотрим на этот ковер, то эти узоры по своему размеру и красоте совершенно разные. И проблема не снимается, не становится менее напряженной от утверждений, что все мы живем в одном мире, поскольку одни будут жить как страны-чемпионы, а другие будут жить, как живут, коль скоро они не могут жить лучше.

Глобализация — это навсегда?

Согласно классику в области теории модернизации Э. Гидденсу, мы живем в период высшей или поздней современности. Он, однако, полагает, что можно говорить о постсовременности не только как о культуре, но как о новом институциональном порядке, который может быть реализован в будущем. Иными словами, что будет существовать после капитализма? Социализм не представляется альтернативой из-за его экономической неэффективности и авторитарного управления индустриализацией. Согласно Гидденсу, посткапиталистические (постсовременные) общества будут скоординированы на глобальном уровне. Постсовременное общество будет отличаться многоукладным демократическим участием, демилитаризацией, гуманизацией технологий и системой, преодолевающей нужду. Последняя может быть построена на координации глобального порядка, преодолении войны, системе планетарной защиты и социализированной экономической организации [Giddens]. Легко видеть, что постсовременность у Гидденса — это теоретический конструкт, сформированный в ответ на обнаруженные недостатки капитализма (современности), а также в ответ на неспособность большинства незападных стран достичь современности, осуществить догоняющее развитие.

Приходится признать, что чрезвычайный отрыв постиндустриальных стран от остального мира, с одной стороны, характеризует их преимущества, но, с другой, не позволяет им быть спокойными в отношении терроризма и криминализации, наркотиков, СПИДа, экологических проблем в мире, социаль-

Россия в глобальном и внутреннем мире

21

ного неравенства, коренной перестройки собственных обществ, исламского радикализма, неудач в реформировании посткоммунистических стран, люмпенизации части своего населения и растущего притока иммигрантов, выгнанных с привычных мест неразвитостью экономики, эпидемиями и войнами. Отрыв постиндустриальных стран от других и будущая «расколотость» их собственных обществ, где значимость высокоинтеллектуального труда выдающихся инноваторов и теоретиков сделает «избыточным» для производства (правда, не для потребления) остальное население, создает для них немалые опасности. Кроме того, высокая развитость Запада не послужила препятствием для бомбардировки Косово, признанной ныне на Западе ошибочной, как она не устраняет и прочих ошибок, связанных с «высокомерием силы» и попытками принуждения к счастью, цивилизованности, международному порядку или миру. Растет сопротивление глобализации со стороны тех, чей культурный код не позволяет принять индивидуализм и противопоставляет глобализации свои формы солидарности.

В сущности появление неких универсальных исторических единиц имело место всегда, а не только в связи с процессами, которые сегодня стали называть глобализацией. И капитализм, и Вестфальская система, которая сделала национальное государство мировым институтом, и Филадельфийская система, сделавшая демократию мировым институтом, — это все шаги на пути глобализации, установления общности человечества. Но ключевые точки — свободная торговля, революции в технике, информатизация, чрезвычайное снижение таможенных барьеров, интернационализация денег, победа капитала над национальными интересами. Сам процесс глобализации более стар и характеризуется усилением единства человечества. И в первом, и во втором смысле глобализация — это некий реально существующий процесс, причем ее новейшие тенденции являются продолжением более старых — прогресса, модернизации, становления всемирной цивилизации и пр. В «Манифесте Коммунистической партии» и в «Немецкой идеологии» имеются слова, характеризующие глобализацию XIX века. Она вызвала системное сопротивление со стороны национализма, коммунизма, фашизма. Сегодня силы сопротивления завершающему витку глобализации более пестры и менее системны. Только ислам представляет собой системное сопротивление, альтернативный вариант глобализации. Ислам не признает национальных границ. Его объединяет деревенская культура, концепция мировой деревни. Он вполне может иметь шанс сломать проект западной глобализации.

Долгое время структурно-функциональная парадигма Т. Парсонса с ее схемой AGIL (adaptation, goal achievement, integration, latency) была идеальным объяснением особенностей западного общества и образцом устройства для модернизирующихся стран. Экономическая адаптация, политический уровень постановки целей, социальная интеграция и сохранение культурного образца описывали структуру и схему функционирования индустриальных стран Запада. Однако модернизация незападных стран не обеспечила такой рекульту-ризации и институциональных изменений. Все более и более становилось ясным, что модернизационная задача непомерно трудна и для многих обществ просто непосильна. Как показал Н.Е. Покровский, процесс глобализации, при всей его очевидной неравномерности, сегодня вовлекает мир в целом на осно-

22

В. Г. Федотова

ве упрощенной модели рациональности и более простых структурно-функциональных моделей, чем это было при модернизации. Такую модель описывает известный американский социолог Дж. Ритцер, выводя ее из макдональдиза-ции и ее глобального распространения. Она называется ЕСРС (efficiency, calculability, predictability, Control through Nonhuman Technologies) [Ritzer], Имеется в виду экономическая эффективность, калькулируемость процесса и результата, предсказуемость последствий определенных действий и технологически оснащенный контроль за поведением. Такие простые требования более достижимы большинством стран, чем суровые требования модернизации. Н.Е. Покровский пишет: «Мир XXI века рисовался многим социологам и журналистам таинственным и неизведанным, дарующим перспективы, которых был лишен век уходящий. По сути, новое столетие, эпоха посткапитализма предстает обыденной и даже вульгарной, но внутренне целостной, что и показывает Ритцер. И в этой исторической целостности заключается ее неизбежность. Постмодернистский хаос фрагментарных осколков смыслов и логических схем обретает несколько примитивную упорядоченность, навязывающую себя под именем глобализации всем современным сообществам. Попытаться избежать ее так же бесполезно, как в свое время было бесполезно пытаться избежать капитализма...» [Покровский, с. 26].

Соглашаясь с характеристикой упрощенной и более приемлемой для всех модели рационализации Ритцера, соответствующей периоду глобализации, хотелось бы уточнить два обстоятельства: 1) в целом эта модель предназначена отсталым обществам и массам, далеким от квалификации, требуемой технотронным веком, в том числе и массам самого Запада. Вместе с тем основой и опорой глобализации являются не они, а постиндустриальные информационные общества с высоким доходом на душу населения, не отвергающие даже тех, кто не нужен производству, ибо они нужны потреблению; 2) сегодня невозможно говорить о чем-то как абсолютно неизбежном. Современный мир находится в ситуации, которую можно уподобить состоянию средневековой Европы при ее переходе в современность. Сходство состоит в том, что люди и там, и здесь оказались в радикально меняющемся мире. С позиций сегодняшнего дня можно указать направленность изменений Европы позднего Средневековья и признать их неизбежными. Но средневековый человек был растерян перед безвозвратно уходящим прошлым, разрушаемым настоящим и неясным будущим. Люди, действительно, похожи сейчас, и не только в нашей стране, как поначалу казалось, но и в мире, на человека Средневековья, который попал в обстоятельства коренной социальной трансформации. Он еще не знал ее направленности, ибо переход к чему-то определенному мог не произойти. Он оказался в разрушенном обществе и мог думать, что ему всегда придется так жить. Он мог мечтать о том, чтобы вернуться назад, и он мог предполагать, что «так жить нельзя», и что общество придет в новое приемлемое или даже лучшее состояние. Попытка вжиться в мир средневекового человека в период перехода к Новому времени, произведенная многими исследователями, приводила их к трагическому сопереживанию разрушений, которые, прежде всего, видел этот человек.

При ретроспективном анализе выясняется так же, что судьба современного Запада вовсе не была гарантирована Европе. Источники того времени показы-

Россия в глобальном и внутреннем мире

23

вают, что, хотя переход из одного состояния в другое не был мгновенным, он был слишком радикальным, переворачивал мышление, ценности, убеждения, менял картину мира — девитализировал ее, делал ее механической, а людей атомарными. Это был великий переход, он сформировал Запад в его современном виде и открыл новый путь для человечества. Но повсюду этот путь сопровождался жертвами. На дороге к этой судьбе средневековых людей подстерегало множество опасностей и соблазнов. В блестящем исследовании начал западной модернизации Л.М. Косарева писала: «Известно, что в любую переходную эпоху рядом с конструктивным началом всегда существует разрушительное нигилистическое. Таковыми мировоззрениями в XYI — XYI1 вв. (даже на столь позднем этапе — В.Ф.) являлись, например, скептицизм и аристип-повский гедонизм (с его “все дозволено”, “лови миг наслаждения”). Последний был помехой на пути конструирования нового типа субъективности, ибо формировал “плывущее” фрагментарное сознание, безответственность, был принципиально чужд идеалу последовательности и твердости, выдвигавшемуся реформационными учениями. Аристипповский гедонизм XVI — XVII вв. дал мало конструктивного, отвергая “старую” (средневековую) деятельность “по привычке”, жизнь в привычном русле, он также санкционировал жизнь “по течению”, — но уже подчиненную не диктату внешних социальных требований и “приличий”, а прихотям собственных эгоистических желаний человека» [Косарева, с. 89]. Таким образом, эволюция Запада в направлении к современности была результатом стечения обстоятельств, последовательного воздействия Ренессанса, Реформации и Просвещения, победы их принципов, которая могла и не состояться. Этот опыт учит нас ни о чем не говорить как о неизбежном и относиться к будущему как содержащему множество вариантов развития.

В плане будущего предпочтительнее быть ни гиперглобалистами или скептиками, а трансформационалистами, если следовать типологии Д. Хелда и его соавторов [Held et al.], т.е. признать переходный характер эпохи. Желательно заранее признать возможную нелинейность социальных процессов, не исключающую внезапный слом тенденций в точках бифуркации, настроиться на сценарный лад. Сошлемся на позднего И. Валлерстайна, который выражает опасение относительно устойчивости любого тренда в переходную эпоху [Валлер-стайн, с. 127]. Переходность не означает того, что люди просто пока не понимают ситуацию, а характеризует, прежде всего то, что ситуация может измениться, что она нелинейная, всегда чревата какими-то новыми возможностями. И это надо иметь ввиду в дискуссиях о глобализации и о перспективах следующей из нее универсализации социологии.

«Хорошее общество»

Отсутствие единой модели для локального развития привело к попыткам обозначить те приемлемые черты обществ, которые могут стать образцом для других. Тема «хорошего общества» возникает как эмпирическая и нормативная попытка «сконструировать» социум на основе конвергенции лучших черт, присущих разным обществам. Она возникает в связи с исчерпанием доверия к ра-

24

В. Г. Федотова

дикальным проектам, будь они неолиберальные, коммунистические или какие-либо еще.

Появляется задача перевести указанные эмпирические и нормативные признаки хорошего общества в теоретические.

Конкуренция разных социальных систем — капитализма и социализма во всем их подвидовом разнообразии, борьба неолиберализма с социал-демократией, критика коммунизма — постепенно утомили людей притязаниями на универсальность и единственную верность своих построений идеального общества.

Последней теоретической альтернативой такого рода попыткам явилась концепция Дж. Ролза, где он противопоставляет модель государства всеобщего благоденствия (на Западе), допускающую классовое неравенство, и не совсем ясную модель демократического владения собственностью, это неравенство преодолевающую. Чрезвычайно напряженные дискуссии по проблемам социальной справедливости выделили концепции двух либералов — Дж. Ролза (автора концепции справедливости как честности, согласия на максимизацию минимума) и Р. Дворкина (давшего модель преодоления несправедливых социальных и природных неравенств посредством страхования и налогообложения). Однако их теоретические конструкции столь сходны, что не оставляют место ясной дефиниции того общества, которое они описывают, если бы это общество удалось воплотить в реальность. Конечно, всем понятно, что речь идет о западном обществе, что в концепциях Ролза и Дворкина сильна тенденция к эгалитаризму, в них утверждается, что без государства как арбитра в человеческих делах можно получить только либерализм без справедливости. Но многие критики и комментаторы сомневаются в том, что транформации общества в указанном ими направлении сохраняют его капиталистический характер.

Как отмечает У. Кимлика, концепции этих исследователей «нельзя согласовать с традиционными либеральными институтами. Вполне может быть, что полная реализация ролзовской или дворкинской идеи справедливости приблизила бы нас к рыночному социализму, а не капиталистическому государству всеобщего благоденствия» [Кимлика, с. ]64].

Кто сегодня либерал? Мы знаем неолибералов, монетаристов, чья концепция свободного рынка вмещает в себя все представления о свободе и демократии. Мы знаем либерализм без справедливости и, тем более, без равенства. Но, посмотрим, всегда ли это было так. Возьмем свидетельства известного либерала Р. Дворкина: «перед вьетнамской войной политики, называвшие себя либералами, придерживались определенных позиций, которые можно объединить в одну группу. Либералы отстаивали большее экономическое равенство, интернационализм, свободу слова и были против цензуры, защищали равенство между расами и осуждали сегрегацию, выступали за решительное отделение церкви от государства, за большую процессуальную защиту тех, кого обвиняют в преступлении, за декриминализацию нарушений нравственных норм... за энергичное использование центральной правительственной власти в решении всех этих задач» [Дворкин, с. 44[.

Наши собственные споры как о сущности общества, в котором мы живем, так и о том, в каком мы хотим жить, привели к невероятной путанице, где периодически появлялись «лево-правые» (красно-коричневые) и где сегодня

Россия в глобальном и внутреннем мире

25

претензии на центристскую позицию вконец перепутали левую и правую стороны, помещая одного и того же человека одновременно в левый и правый центр и вкладывая в его уста такие необычные призывы, как «работать по-капиталистически, распределять по-социалистически». Неожиданно в этой шутке, равно, как в ее шутливом повторении «наоборот» оказалось много правды. Я не хочу подчеркнуть, что наступил конец истории, но время «измов» проходит. Заметный крен «влево» на Западе, говорит о том, что от идей социальной справедливости сегодня нельзя отмахнуться.

Глубокое разочарование в монистических моделях привело к появлению в западной литературе темы «хорошего общества» («Good Society») [Beliah; Miller, Bellah; Serover],

В этих исследованиях дается эмпирический набор черт, без которого общество не может быть названо хорошим. К ним относятся: свобода и права человека, способность человека быть ответственным в свободе, стремиться не только к негативной свободе — свободе «от» (принуждения, зависимости), но и к позитивной свободе — свободе «для» (для самореализации, осуществления своих планов, постановки социальных целей и пр.); достижимость минимума социальных и природных благ; наличие социального порядка, который позволяет гражданское общество.

Реальный источник термина «хорошее общество», построенный во многом в пику теоретическим представлениям, — эмпирический. Здесь фиксируется все то позитивное, что есть в разных обществах: права человека, включая экономические, соединение свободы со справедливостью и благом, высокий уровень благосостояния, приемлемый социальный порядок и пр. Однако здесь явно присутствует и нормативный элемент, ибо слово «хорошее» предполагает знание некой нормы, позволяющей назвать общество так. Соотношение эмпирического, теоретического и оценочного — сложная методологическая проблема. Занимаясь ею применительно к этике и праву, П. Сорокин выделяет два подхода: 1) когда воля, предписание и оценка формируют нормы и нормативные науки; 2) когда нормативное суждение опирается на оценку, которая уже не принадлежит нормативному суждению, а есть следствие теоретического суждения, изучающего мир, как он есть. Поэтому нормативная наука, нормативное суждение, согласно П. Сорокину, строится только на основе наук, изучающих сущее, независимо от желаемого и должного [Сорокин, с. 37—39].

Оба эти способа образования нормативных суждений действуют в концепции «хорошего общества». Недовольство существующими теориями и в особенности их применениями, недостижимость теоретически ожидаемых результатов, радикализм в использовании теорий, отсутствие теорий, которые решали бы все проблемы, ведет к эмпирической нормативной конструкции. Но, очевидно, используемый термин «хорошее общество» станет ясным тогда, когда он будет теоретически проработан.

В посткоммунистический период трудности испытывает не только Россия и другие страны, вышедшие из прежней социалистической системы. Российский посткоммунистический опыт насаждения специфического либерализма (без социальных программ, исключительно монетаристского) вытеснил прежние формы коллективизма и коммунитаризма — все квоты и представительства для разных социальных, возрастных, половых и национальных групп. В то же время

26

В. Г. Федотова

на Западе наблюдается натиск коммунитаризма, занижение роли прав индивида в пользу прав тех групп (с добавлением расовых), которые в советское время имели гарантированное представительство в социальных и политических структурах. Когда две системы, ощетинившись, стояли друг против друга, они знали, куда им идти и что защищать. В 1990-е годы эта ясность исчезла. Базовые основы обоих типов общества стали размываться вплоть до перехода в свою противоположность, на один пример которого мы только что указали.

Ответом на этот новый опыт становится ослабление попыток дать концептуальную основу социальным переменам, вскрыть противоречивость применяемых принципов. Более важным стало, чтобы общество было максимально хорошим или хотя бы приемлемым для жизни, а не попытки конструировать его теоретически идеальный образ. Мы в России оказались максимально далеки от этих утилитарных целей и продолжали войну принципов без улучшения жизни населения. Кажется, сегодня и в России проходит это время: становится ясным — идеального общества нет, а есть серые будни, труд, которые могут сделать общество хорошим — безопасным, сытым, относительно справедливым обществом, где бы люди имели права. Следовательно, тема хорошего общества становится сегодня интересной для всех, и она инициирована рядом процессов. Повторим, это: распад биполярного мира и серьезные изменения в мире; трудности или даже неспособность социальных наук объяснить текущую ситуацию; попытки построить «хорошее общество» не на основе системы принципов, а на основе своего рода «сборки» желаемых свойств.

Нелинейность социальной жизни, резкая смена характера проблем, стоящих перед людьми, их собственные неожиданно новые идеи, возрастание эклектицизма в их принципах, создающее непредсказуемость поведения, стали тем новым вызовом, на который социальные науки не смогли ответить. Обнаруживается их неспособность описать и объяснить трудности современного периода, нехватка понятийного аппарата и теоретических моделей для осуществления этой задачи.

Современный научный дискурс в политологии и науке о праве в качестве универсалии использовал понятие индивида. Речь всегда шла на Западе об индивидуальных правах. Эта единица измерения прав могла считаться универсальной, поскольку признание прав индивида было всеобщим, глобальным и безусловным. Юридические документы XX в. также построены на принципах современного либерального дискурса. Всеобщая декларация прав человека от 10 декабря 1948 г. утверждает моральное равенство всех людей. Подобное равенство наделяет всех людей неотъемлемыми правами, и это считается возможным, прежде всего, в связи с ответными моральными и прочими обязательствами людей. Так статья 1 гласит: «Все люди рождаются свободными и равными в своих достоинствах и правах. Они наделены разумом и совестью и должны поступать в отношении друг друга в духе братства» [Всеобщая декларация, с. 14]; статья 2: «Каждый человек должен обладать всеми правами и всеми свободами, провозглашенными настоящей Декларацией, без какого бы то ни было различия, как-то: в отношении расы, цвета кожи, пола, языка, религии, политических или иных убеждений, национального или социального происхождения, имущественного, сословного или иного положения. Кроме того, не должно проводиться никакого различия на основе политического, правового или меж-

Россия в глобальном и внутреннем мире

27

дународного статуса страны или территории, к которым человек принадлежит, независимо от того, является ли эта территория независимой, подопечной, несамоуправляющейся или какой-либо иначе ограниченной в своем суверенитете» [Всеобщая декларация, с. 15].

Как видим, права имеют характер, безотносительный к групповой принадлежности индивида, не зависят от нее, и тем самым групповая дискриминация — расовая, половая, языковая, религиозная пресекается не посредством предоставления особых прав этим группам, а посредством обеспечения равных прав всем гражданам. Даже те права, которые характеризуют общество в целом, получают в данной Декларации интерпретацию в качестве прав каждого индивида: «Каждый человек имеет право на социальный и международный порядок, при котором права и свободы, изложенные в настоящей Декларации могут быть полностью осуществлены» [Всеобщая декларация, с. 19] (статья 28). Другая «социальная» статья (№ 29) гласит: «Каждый человек имеет обязанности перед обществом, в котором только и возможно свободное и полное развитие его личности» [Всеобщая декларация, с. 19].

Свободы и права индивида, которых придерживались западные общества, были обоснованы Гоббсом, Локком и Руссо. Среди базовых принципов центральное место занимали естественные права и общественный договор. В современных дискуссиях эти понятия теряют свою онтологичность и рассматриваются не как некие социальные реалии, а как модели объяснения.

Естественное состояние представляет собой идеальную модель статусного равенства, а общественный договор — модель возможностей согласованного совместного функционирования в обществе, достигнутую на основе принципа морального равенства людей. У. Кимлика пишет: «Прежде всего мы должны воспринимать договор не как гарантию согласия, явно выраженного или гипотетического, а как прием, позволяющий просеивать следствия определенных моральных посылок при рассмотрении равенства людей в моральном отношении. Мы используем идею естественного состояния не для объяснения исторического происхождения общества или для установления исторических обязательств правительств и индивидов, а для моделирования идеи равенства индивидов в моральном отношении» [Кимлика, с. 150]. «Идея естественного состояния представляет, таким образом, не антропологическое утверждение о досоциальном существовании людей, а требование отсутствия природной подчиненности одних людей другими» [Кимлика, с. 150]. (Сегодня неудачи российских реформ позволяют говорить об этом состоянии как об онтологической постсоциальной реальности для больших масс населения [Федотова, 1998]).

В западных обществах существует своего рода общественный договор, который действует в течение пятисот лет их успешного развития. Этот договор основан на рациональности, автономии индивида, эффективности в достижении целей, поиске других благ на основе свободы, законодательном регулировании и так далее.

Универсалистские идеи сегодня находятся в постоянной конкуренции с контекетуалистскими. Универсальное разбивается, локализуется контекстами культур. Отсюда появляются такие оппозиции как: коммунитаризм против либерализма, местная культура против общечеловеческой, локальное развитие вместо глобального, блага взамен свободы.

28

В. Г. Федотова

Существенной является оппозиция блага свободе. Во всех политологических концепциях до Макиавелли центральным выступало понятие блага. Разногласия состояли в том, что признать наивысшим благом. Начиная с Макиавелли концепция блага вытесняется понятием свободы [Bluhm]. Принципиальным становится то положение, что люди могут использовать свободу как предпосылку всех и всяческих благ, что свобода дает людям возможность достичь разнообразия благ, и вопрос о благе не может быть исходным, так как разные люди ценят разные блага. Однако опыт либерализации во многих странах привел к тому, что плодами свободы, опытом обмена свободы на блага, овладели немногие. Даже в цитадели Запада — США — многие люди оказались за пределами общественного договора — афро-американцы, часть женщин, низшие слои населения, каждый, чья культурная идентичность не соответствует западным стандартам.

Все попытки внушить им мысль о том, что они должны стать достойными свободы, не привели к успеху. Среди бедных, маргинальных слоев населения, в обширных кварталах, где проживают в США афро-американцы и латиноамериканцы, воцарилась скорее другая мысль: пусть мы недостойны свободы и не можем обменять ее на благо, мы хотим свою долю благ, мы хотим блага сегодня. Стоит поразмышлять также об опыте российских реформ, о том, что и мы оказались недостойны свободы, но нуждаемся в своей доле благ. Это — одна из причин коммунитаристского поворота в политическом и правовом сознании Запада, которая в методологическом плане может быть охарактеризована как постсовременный дискурс политологии и юридической науки.

Коммунитаризм по отношению к этим слоям является ответом на требования совести, поиском справедливости, попыткой сделать свободу более сущностной, поставить вопрос не только о свободе, но и благе для этих групп. Он выражает новые постсовременные тенденции и преобладание постмодернистского дискурса в исследовании социальных процессов.

Существует аналогия между жизнью не вошедших в социальный контракт (общественный договор) слоев и судьбой стран, которые экономически и социально не преуспели в мировом сообществе. Аналогия состоит в том, что подобно некоторым группам на Западе, не способным использовать свободу для получения благ, есть страны, которые тоже не стяжали блага на основе свободы. Так же, как маргинальные слои на Западе, часть населения этих стран воспринимает свободу как отсутствие всякой зависимости и всяких обязательств — как негативную свободу. Нетрудно заметить, что Россия в их числе.

Основой постсовременного дискурса являются два подхода: 1) понятие свободы должно быть заменено понятием блага; 2) понятие прав индивида должно быть вытеснено понятием групповых прав.

Первый аспект вытекает из того, что тот, кто не может превратить свободу в благо, готов признать, что недостоин свободы, тем не менее желает иметь блага и настаивает на этом. Второй тезис связан с тем, что требуют блага, как правило, определенные группы — этнические, национальные, гендерные, религиозные, языковые (эмигранты, например), сильно отличающиеся по своим коллективным представлениям и культуре от среднего класса, вошедшего в социальный контракт, достигшего сходного понимания по вопросу морали и

Россия в глобальном и внутреннем мире

29

образа жизни и составляющего в этих странах большинство населения (в США — 80 %, в Нью-Йорке приблизительно 60 %).

В этой связи даже либералы все более обсуждают проблему благ. Дж. Ролз, в частности, использует понятие первичных благ. Отрицая возможность установления справедливости на основе конкретного понятия блага и выбирая в качестве фундаментальных принципов свободу (как источник всех мыслимых благ) и права индивида, Ролз делает уступку концепции блага, называя в качестве первичных социальных благ «классы вещей, необходимых для реализации любого рационального жизненного плана» [Макеева, с. 12]. К их числу относятся как основные права и свободы, так и доход, благосостояние, возможность реализовать себя, социальные предпосылки самоуважения людей. Все эти блага распределяются социальными институтами. Р. Дворкин дополняет данный список набором первичных природных благ — здоровье, умственные способности, энергия, способность воображения и др. Социальные институты не распределяют этих благ, хотя их наличие может зависеть от социальных институтов (в частности, от института страхования зависят компенсации, выравнивающие исходное несправедливое неравенство).

Однако либералы, как уже было отмечено, базовым принципом продолжают считать свободу, отказываются обсуждать конкретные блага и полагаются на рациональную и моральную способность индивидов самим определять, какие блага им нужны. Они сохраняли верность современному научному дискурсу, в то время как коммунитаристы (сторонники групповых прав) делают шаг к постсовременному дискурсу, третьей заметной чертой которого становится преобладание контекстуального над универсальным. Среди коммунитаристских идей есть также такие, где утверждается возможность выдвинуть благо вместо свободы в качестве универсального принципа. То есть вопрос может быть поставлен как возможность достижения универсального на базе блага, а не свободы. Этика блага являлась этикой традиционных обществ, где универсальное было понято как благо для всех.

Есть три трактовки контекстуального (группового, локального) опыта как универсального:

1. Обнаружение в нем некоторой модели, которая может быть применена повсюду.

2. Показ того, что высшие достижения некоторой культуры или группы символически или фактически предстают как достижения человечества.

3. Когда утверждается, что в опыте с одним контекстом можно увидеть нечто для понимания другого опыта. Как писал П. Бергер, «...дисциплина, пытающаяся понять современность по существу, должна быть неизбежно компаративистской. ... нужно смотреть на Японию, чтобы понять Запад, на социализм, чтобы понять капитализм, на Индию, чтобы понять Бразилию и т.д.» [Berger, р. 171. Однако на базе постсовременного дискурса достичь универсальности, тем не менее, очень трудно, так как группы разнообразны.

В то же время эти новые тенденции коммунитаризма не усиливают равенства групп, напротив, ведут к их изоляции и ничего не добавляют к общественному договору Запада, поскольку они разрушают сам этот общественный договор.

30

В. Г. Федотова

Появление постсовременного (контекстуального, коммунитаристского) подхода в юридических и политических науках соответствует новым типам юридической и политической практик. Именно потому и можно говорить о постсовременном дискурсе в этих науках, что термин «дискурс» характеризует не просто высказывание, а высказывание, погруженное в реальную жизнь. В реальной политической и юридической практиках осуществляется переход к групповым правам (часто в ущерб индивидуальным или без учета универсальной значимости последних) и к акциям, поддерживающим группы, которые признаны находящимися в более плохом положении, чем остальные. Так, в США имеется программа аффирмативных (поддерживающих) акций в отношении афро-американского населения, оказывающая ему разного рода помощь, предоставляющая льготы и квоты, например, при поступлении в университеты и на работу.

Введение особых прав для рас и других групп вызвало сильную трансформацию американской юриспруденции и большие дискуссии о правомочности этого преобразования. Официальные документы США, Клинтон в свою бытность президентом занимают по этому поводу однозначную позицию — аф-фирмативные акции входят в официальную законодательную систему США, групповые права — предмет новых забот. Однако население Калифорнии, например, организовав референдум по этому вопросу и используя значительную законодательную самостоятельность штатов, отменило здесь аффирмативные акции. Афро-американец поступает в университеты Калифорнии без помощи аффирмативных акций, университеты не имеют квот на процент афро-амери-канских студентов. Это принятая в рамках либерализма, в рамках современного юридического дискурса практика. Она имеет свой уровень чувствительности к расовым проблемам: любой конкретный представитель афро-американской группы может подать в суд по факту дискриминации, и суд защитит его, если факт подтвердится. Но никто не может требовать привилегий из-за принадлежности к расовой, половой, языковой, этнической, национальной или сексуальной группе. В дискуссиях на эту тему сторонники современного дискурса подчеркивают его значение как легального пространства размышлений о расовых проблемах и трудностях других групп и выдвигают аргумент о том, что аффирмативные акции наносят вред индивиду, лишают его привычки полагаться на себя. Например, видный юрист, профессор Джорджтаунского университета

Ч. Лоренц утверждает, что процедурный подход к решению расовых проблем хуже трансформативного, в фокусе которого — коррекция группового уровня несправедливости путем поддержки прав каждого индивида. Последний подход является фундаментальным — он защищает права каждого человека на уровне базовых принципов, а не процедур [Lawrence]. Лоренц критикует биполярную, черно-белую модель решения расовых проблем.

Все противники перевода проблем с индивидуальных прав на права группы показывают, что групповое равенство — это скорее субстанциональные социальные условия, чем индивидуальное право. В конце концов, поддержка рас против дискриминации падает на государство, предоставляющее всем гражданам формально равное право, как государство белых, враждебное к цветному населению, и провоцирует межрасовые конфликты. Многие критики новой практики или теории считают, что смысл аффирмативных акций состоит в преодо-

Россия в глобальном и внутреннем мире

31

лении несправедливого неравенства, а не в обеспечении квот или пропорционального представительства. Это отступление от проблем свободы в пользу проблем блага они считают злом.

Крайние коммунитаристы разрушают либеральную традицию полностью и порождают множество проблем, с которыми не справляется современная наука. В западном обществе наблюдается путаница принципов. Очень немногие осознают с абсолютной ясностью связь коммунитаристского подхода — доктрину групповых прав, благ и контекстуализма как часть постсовременного юридического и политического дискурсов. Скорее есть эклектика, неясность для специалистов в политологии и юридических науках, в каком роде дискурса, они работают. Философы пытаются провести необходимую работу по прояснению понятий. Четкое же осознание этого совершенно убьет либеральную модель с ее современным дискурсом.

Оба типа дискурса имеют свои преимущества и недостатки.

Современный (либеральный) дискурс притягателен тем, что в нем даны принципы, обеспечивающие прогресс Запада, его расцвет, служившие основанием для политической модернизации незападных стран. В масштабе Запада этот дискурс имел универсальный характер. К его недостаткам относится: распространение присущего ему восприятия прав и свобод на особые группы Запада, не способные сегодня из-за социальной и культурной специфики к их восприятию в полной мере, а так же на страны с отличной от Запада историей и культурой. Либеральный подход не принимает во внимание уникальность западного опыта, сложившегося под влиянием Ренессанса, Реформации и Просвещения, которые не пройдены незападными странами. Другим недостатком является отсутствие должного внимания к сложностям и проблемам, которые проистекают из групповой — расовой, половой, языковой, социальной — принадлежности людей.

Постсовременный дискурс очень чувствителен к двум последним проблемам, но зато упускает из вида права каждого индивида, разрушает это коренное завоевание Запада.

Как совместить универсальность, следующую из признания прав индивида с защитой интересов групп? Одно из сущностных решений было предложено хорошо известным немецким исследователем К.-О. Апелем. Он писал: «...уважение факта принадлежности индивида к определенной культурной традиции может рассматриваться как уважение индидуальных прав человека» [Апель, с. 90]. В то же время главная мысль К.-О. Апеля такова: «Отношения дополнительности между этикой справедливости (для всех) и этноэтикой блага (для нас) (для локальных групп, локальных сообществ. — В.Ф.), и тем не менее нормативный приоритет первой по отношению к последней» [Апель, с. 85]. Этот принцип устраняет из группового все, что может быть опасно для других. Как свобода в классическом понимании ограничена «кончиком чужого носа» (невозможностью кому-то повредить), так и групповая принадлежность имеет сходное ограничение. В качестве негативных локальных тенденций К.-О. Апель приводит возрождение архаических родовых конфликтов в Африке, эксцессы возрождающегося национализма, противоречащее интересам женщин чрезмерное настаивание на их групповой (локальной) идентичности. Групповые тенденции должны быть проверены на невозможность повредить другим и челове-

32

В. Г. Федотова

честву в целом. Этот вариант — не переходить к правам групп, теряя права индивида, а использовать последние для решения групповых прав, представляется перспективным, равно как соединение свободы и блага. Именно эти идеи могут быть теоретически положены в основу «хорошего общества» для тех, кто из незападных стран готов работать с ориентацией на это новое понимание.

* * *

В 1800 г. Фихте опубликовал работу «Замкнутое торговое государство», в которой он показал, что такое государство имеет порядок при всех своих прочих недостатках, а разомкнутое, свободное торговое государство становится анархическим при всех своих прочих достоинствах. Поэтому, происходит постоянный переход от порядка к анархии и обратно, от замкнутого торгового государства к открытому и обратно. Как же остановить этот маятник? Фихте говорит: «Для этого надо помыслить общество иначе». Глобализация помогает сделать это, меняет старые концептуальные рамки, вводит новые, усложняет процесс и его анализ. Глобализация не делается на улицах и площадях, а созда-етсятворческой силой людей. И изучать ее пора не пропагандистам и агитаторам, не людям толпы, а ученым, поскольку задача уж очень сложна.

Литература

1. Апелъ К,-О. Этноэтика и универсалистская микроэтика: противоречие или дополнительность? // Политическая мысль. Киев, 1994. № 3—4.

2. Валлерстайн И. Глобализация как переходная эпоха? Взгляд на долгосрочное развитие мир-системы // Красные холмы. М., 1999.

3. Вебер М. Протестантская этика и дух капитализма. Избр. произв. М., 1990.

4. Всеобщая декларация прав человека от 10 декабря 1948 г. // Международная защита прав и свобод человека: Сборник документов. М., 1990.

5. Вышеславцев Б. И. Кризис индустриальной культуры // Марксизм. Неосоциализм. Неолиберализм. Нью-Йорк, 1982.

6. Дворкин Р. Либерализм // Современный либерализм. М., 1998.

7. Иноземцев В.Л. Глобализация: иллюзии и реальность // Свободная мысль. 2000. № 1.

8. Иноземцев В.Л. Пределы «догоняющего» развития. М., 2000.

9. Кастельс М. Информационная эпоха. Экономика, общество и культура. М., 2000.

10. Кимлика У. Либеральное равенство // Современный либерализм. М., 1998.

11. Косарева Л.М. Этические идеалы и познание природы // Косарева Л.М. Рождение науки Нового времени из духа культуры. М., 1997.

12. Макеева Л. Б. Предисловие //Современный либерализм. М., 1998.

13. Паршев А.П. Почему Россия не Америка. Великое противостояние. М., 2000.

14. Покровский Н.Е. Неизбежность странного мира: включение России в глобальное сообщество // Журнал социологии и социальной антропологии. 2000. № 3.

15. Практика глобализации: игры и правила новой эпохи. Под. ред. Делягина М.Г. М., 2000.

16. Сорокин И. Преступление и кара, подвиг и награда. Социологический этюд

Россия в глобальном и внутреннем мире

33

об основных формах общественного поведения и морали. СПб., 1999.

17. Уткин А. Глобализация: процесс и осмысление // Свободная мысль. 2000. № 11.

18. Федотова В.Г. Анархия и порядок в контексте современного посткоммунистического развития // Вопросы философии. 1998. № 5.

19. Федотова В.Г. Типология модернизаций и способов их изучения // Вопросы философии. 2000. № 4.

20. Фурсов А.И. Колокола истории. М., 1996.

21. Alexander J. С. Modern, Anti, Post and Neo: How Social Theories Have Tried to Understand the «New World» of «Our Time» // Zetschrift fur Soziologie. 1994. Jg. 23. Heft3.

22. Bellah R.N. at al. The Good Society. N.Y.: Vintage Books, 1992.

23. Berger P. Sociology: a Disinvitation? // Society, 1992. Voi. 30, № 1.

24. Bluhm W. T. Theories of the Political System. Classics of Political Thought and Modern Political Analysis. Prentice Hall, 1978.

25. Castells M. The Rise of the Network Society. Oxford, 1996.

26. Friedman Th. L. The Lexus and Olive Tree. Understanding Globalization. N.Y., 2000.

27. GiddensA. The Consequences of Modernity. Stanford, 1990.

28. Glinski D. and Reddaway P. The Ravages of «Market Bolshevism» // Journal of Democracy. 1999. April. Vol. 10. № 2.

29. Globalization with a Human Face / UNDP Report 1999 // Held D., Me Grew A. The Global Transformations Reader. An Introduction to Globalization Debate. Cambridge, 2000.

30. Held D., McGrew A., Goldblatt D., Perratin J. Global Transformations, Politics, Economics and Culture. Cambridge, 2000.

31. Lawrence Ch.R. Race, Multiculturalism, and the Jurisprudence of Transformation // Stanford Law Review. 1995. May. Symposium: Race and Remedy in a Multicultural Society.

32. Miller W.L., R.N. Bellah. Religion and the Public Good: A Bicentennial Forum. N.Y., 1989.

33. Naisbiti J. Megatrends. Ten New Directions Transforming Our Lives. N.Y., 1982.

34. Ritter G. The Mcdonaldization of Society. An Investigation into the Changing Character of Contemporary Social Life. Thousand Oaks, California; L., New Delhi, 1996.

35. Serover Ch.M. Time, Freedom and Common Good: An Essay in Public Philosophy. Albany: State University of New York Press, 1989.

36. Von Laue Th. The World Revolution of Westernization. The Twentieth Century in Global Perspective. N.Y., Oxford, 1987.