CC BY
11УДК 830 -3 Зейме
Россия на страницах книги И.Г. Зейме «Мое лето 1805 года» Н.А. Максикова
Дагестанский государственный университет, e-mail: hebbel@rambler. ru
Предметом исследования автора является восприятие России немецким писателем И.Г. Зейме, способы создания ее образа в книге «Мое лето 1805 года» и значение «русской темы» в его творчестве.
Ключевые слова: образ, Россия, «вписывание», варварство, цивилизация, культурный феномен.
The author analyses perception of Russia by the German writer J.G.Seume, ways of making its image in the book "My summer of 1805" and the importance of the "Russian theme" in his works.
Key words: the image, Russia, «intowriting», barbarism, civilization, cultured phenomenon.
Начиная с XVIII века Россия все больше входила в орбиту внимания западноевропейской общественности, олицетворяя для одних восточную деспотию, а для других - воплощенную в жизнь мечту о торжестве Разума в эпоху Петра I. Особый интерес наша страна представляла для немцев, перед которыми широко открыли двери вначале Петр I, а затем Екатерина II. В Россию устремились тысячи в поисках лучшей доли, карьеры, заработка и даже новой родины. Однако к середине века Россия становится особо притягательной для интеллектуальной немецкой элиты как некий культурный феномен2. Просвещенные немцы начинают изучать славянские языки, в том числе и русский, возникает славистика как самостоятельная научная дисциплина. Немецкая пресса регулярно знакомит читателей с культурной и политической жизнью северного соседа. Издаются переводы стихов Державина, Сумарокова, сочинений Карамзина, труды по истории России А.В. фон Шлетцера, дневники путешествий по стране и т. д. На волне познавательного интереса к России к концу столетия появляется новый тип путешествующего по стране немца: это человек, предпринимающий поездку не с прагматической, а с познавательной целью. К числу «любознательных» путешественников принадлежит немецкий писатель Иоганн Готфрид Зейме (1763-1810), посетивший Россию весной - летом 1805 года. Его впечатления вошли в книгу «Мое лето 1805 года», представляющую собой описание странствий автора по Пруссии, Польше, Прибалтике, северозападным и центральным регионам России, Финляндии и Швеции. Как видно из маршрута, большая часть путешествия Зейме проходила по территории тогдашней Российской империи, поэтому образ России в книге доминирует. Судя по биографическим данным, внешним побудительным толчком поездки стали обстоятельства личной жизни писателя: Зейме был влюблен в свою ученицу, дочь банкира Иоганну Кристину Лот, помолвлен-
2 Во многом интерес стимулируется установившимися матримониальными связями между Россией и немецкими государствами.
ную с человеком своего круга. Их свадьба была назначена на 21 апреля 1805 года. Чтобы избежать тяжелых переживаний, писатель решается на «побег». В письме к своему дрезденскому редактору Харткноху он сообщает о намерении весной уехать из Германии куда-нибудь подальше, поэтому выбирает путешествие в Россию [3, с. 265]. Среди биографов есть мнение, что у Зейме были намерения начать в нашей стране новую жизнь. Георг Иоахим Гёшен, известный лейпцигский издатель и бывший работодатель писателя, в одном из писем заметил, намекая на Клингера, что «из Зейме мог бы получиться еще один русский генерал» [3, с. 265]. Однако, помимо внешних причин (путешествие как лечение от меланхолии, о чем пишет сам писатель в стихотворном прологе к книге, или жажда новых приключений в силу «непоседливости» характера, как считают некоторые исследователи), были иные, более глубокие, сущностные: желание проверить жизнеспособность просветительских идеалов современной общественной практикой.
Европейская реальность начала XIX века, в которой задавала тон наполеоновская Франция, проводившая захватническую политику, осмысливалась писателем как итог Великой Французской революции и вызывала в нем чувство глубокого разочарования, отразившегося на страницах его первой книги «Прогулка в Сиракузы в 1802 году». Тогда в орбите внимания Зейме была политическая ситуация в Центральной и Юго-Западной Европе (Австрия, Италия, Франция), теперь он обращает свой взгляд на Россию и Швецию, страны, которые в силу своего географического положения оказались в стороне от процессов, захвативших постреволюционную Европу. Анализ увиденного в них стал отправным пунктом в его раздумьях о судьбах просветительских идеалов, о судьбе его родины и Европы в целом. Об этом свидетельствует не только проблематика книги «Мое лето 1805 года», но и содержание Предисловия, написанного в июне 1805 года уже после окончательной подготовки рукописи к печати и подытоживающего наблюдения автора.
Картина России на страницах «Моего лета» получилась мозаичной и
о г> и
многогранной, т. к. угол зрения Зейме на нашу страну определялся рядом факторов личностного характера (биографический, этнопсихологический, мировоззренческий, художественно-эстетический) и выбранными им в российском локусе точками наблюдения.
Выходец из крестьянской семьи, Зейме на своем собственном жизненном опыте познал всю тяжесть существования человека третьего сословия в феодально-абсолютистском государстве, отсюда свободолюбивый пафос его творчества, неприятие всех форм угнетения и социального неравенства, обостренный интерес к политическим проблемам. Писатель был убежденным сторонником ангажированности литературы, о чем заявил во весь голос в «Прогулке в Сиракузы». В Предисловии к «Моему лету», произведению идейно и художественно тесно связанному с первым, он уточняет свою задачу: «...хорошая книга должна быть в большей или меньшей степени политической... Политическое - все то, что как-то способствует или должно способствовать общественному благу» [2, с. 550]. Как и в «Прогулке», в но-
вой книге дорожные впечатления стали не самоцелью автора, а материалом для размышления об общественной ситуации посещаемых стран в контексте их исторического и современного развития.
По отношению к России Зейме выбирает позицию доброжелательного, но верного истине наблюдателя, о чем свидетельствуют многочисленные реплики и авторские комментарии, рассеянные по тексту, а также эпиграф: «Следовать истине и чтить ее, блюсти справедливость, всем равно желать творить добро, ничего не бояться» [2, с. 550]. Быть верным истине - обязательное условие для всякого, кто пишет о современности, считает Зейме, приравнивавший труд писателя к работе историка. Отсюда пассаж в главе «Бронница» о том, как надо писать историю. Сообщив читателю, что Коце-бу, которого он хотел проведать, в настоящий момент работает в Кёниг-сберге над историей Пруссии, писатель скептически замечает, что Коцебу «напишет лишь одну из своих историй, но не историю Пруссии», так как «невозможно написать правду о стране, в которой ты живешь. Это отнюдь не свидетельствует о нашем свободомыслии, но это так и на берегах Шпрее, и Эльбы, и Сены, и Невы». Затем он переходит к разговору о Карамзине, который, по мнению автора, «тоже не сможет дать нам истории России, а особенно новейшей» [7, с. 698-699]. Писатель возвращает читателя к Предисловию «Прогулки в Сиракузы», в котором обнародовал свое художественно-теоретическое кредо: главное содержание категории «эстетическое» составляют «правдивость» и «историческое» [2, с. 513]. Прекрасно владея просветительской методологией демифологизации, Зейме применял ее для проверки уже собственно просветительских идеалов на предмет их соответствия жизненной практике постреволюционной Европы. Создавая новую книгу, он видит одну из своих задач в том, чтобы очистить образ России от западных мифов и показать её истинное лицо. Упоминание в одном контексте Коцебу и Карамзина концептуально важно для писателя, который позиционирует себя в качестве ученого, занимающегося исследованием современности, для того, чтобы дистанцироваться от авторов, которые, по его мнению, в силу своего зависимого положения не могут быть объективными в оценке как прошлого, так и настоящего.
Принадлежность Зейме к просветительской идеологии - одна из важнейших составляющих в понимания его восприятия России. Писатель судит обо всем увиденном с точки зрения гражданина мира: он не противопоставляет Россию Европе, а сопоставляет и сравнивает их, вписывая петровскую и постпетровскую Россию в общеевропейскую картину культурно-исторического развития, поэтому все описания в «Моем лете», особенно Петербурга и Москвы как двух столиц, всегда появляются в одном контексте с названиями европейских городов и государств. К примеру: «В частностях Петербург более велик, в целом же - Париж, а Рим превосходит их обоих в том, что относится к древности» [7, с. 706] или: «Москва значительно превосходит Париж по площади, хотя немного уступает по числу жителей» [7, с. 722]. В понимании Зейме современная Россия при всем ее
национальном своеобразии является неотъемлемой частью Европы. Описывая архитектурный облик Москвы, писатель подчеркивал сильное влияние восточного стиля, понимая под Востоком византийское, «новогреческое», а не азиатское, в то время как в западноевропейском массовом сознании Россия, как правило, ассоциировалась с понятием «Азия», что подразумевало «варварство» и «дикость»3. Для Зейме антитеза цивилизации и варварства была возможна только при оценке Московского царства, но не Российской империи. Писатель четко разделял допетровскую Русь, воспринимаемую им как некое хтоническое, дионисийское начало, «хаос ночи» [7, с. 748], и Россию, созданную царем-реформатором Петром I. Отсюда панегирический стиль пассажа о Петербурге как городе, свидетельствующем о торжестве Разума-устроителя: «До восторга моя душа редко воспаряет, но, находясь здесь, я испытываю восхищение, когда думаю о том, что там, где сейчас возвышаются дворцы и монументы, ... толпятся люди, живущие в роскоши и изобилии, ... сто лет тому назад не было ничего, кроме бескрайних топей с редкими рыбачьими хижинами» [7, с. 704]. Именно поэтому самое сильное впечатление Зейме в Петербурге - это липовая аллея, как символ преобразованной человеческим разумом природы4.
Верный своему принципу говорить правду, писатель открыто заявляет о том, что ему не нравится. Его критика объективна и облечена в деликатную форму, ведется с космополитической позиции: указывая на недостатки российской действительности, писатель не абсолютизирует их как сугубо национальные, а сразу переводит разговор в общечеловеческую плоскость.
гр и у и
Так, отмечая, что в районе Ковно «повсюду видны следы разрушений времен последней войны5, произведенных казаками и егерями», он тут же делает обобщающий вывод: «Дух разрушения, хотя и недостоин человеческой природы, возникает там, где ему хочется, и проявляет себя так, как ему хочется» [7, с. 675]. Используя свой излюбленный прием «вписывания», Зейме, выбрав единичный случай, рассматривает его в контексте всего общественного состояния страны, следуя от единичного к общему, что позволяет ему не ограничиваться констатацией негативных моментов, а выявлять их первопричину. Так, вид Нарвы, стоящей на реке, ставшей несудоходной, дает толчок размышлениям повествователя о низком уровне речного судоходства в стране в целом, его связи с развитием торговли, ростом городов, эко-
Итальянский драматург Витторио Альфьери, вдохновившись историческим трудом Вольтера о России и рассказами русских аристократов, обучавшихся в Турине, посетив нашу страну в начале 70-х годов XVIII века, пережил сильнейшее разочарование, выразившееся в расхожих для Европы клише: русские - «варвары, наряженные европейцами», Петербург - «азиатский лагерь с правильно расположенными бараками», Екатерина II - «Клитемнестра-философ» [1, с. 110-111]. Приехавший в Россию в один год с Зейме немец Кристиан Юлиус Штельцер в письмах на родину пользуется тем же набором речевых штампов: «варварство без границ» [5, с. 32].
4 Липам не подходили суровые климатические условия северо-запада России.
5 Речь идет о подавлении восстания поляков под предводительством Тадеуша Костюшко в 1794 году.
номики и благосостояния населения. Вывод, к которому приходит автор и обосновывает экономически, оказывается политическим: «Подъем судоходства невозможен без личной свободы» [7, с. 701], крепостное право - тормоз в экономическом развитии страны. В «русской» части книги Зейме-писатель в отличие от Зейме-поэта редко прибегает к открытым политическим формам высказывания. Критический пафос лирики в прозе заменяют ирония и сарказм. Писатель, излагая с документальной точностью факты вкупе с краткими авторскими комментариями, подводит читателя-единомышленника к выводу, который тот должен сделать самостоятельно, и следствием которого станет запрограммированная автором эмоциональная реакция, как, к примеру, в случае с кнутом. Эпизод начинается с саркастического замечания повествователя «о характерном признаке состояния законности и либерального духа власть имущих в Лифляндии» [7, с. 701], который символизируют кнуты, висящие на постоялых дворах. Недоумевающему путешественнику местные жители простодушно объясняют: «Это наши законы. Иных у нас нет, и мы в них не нуждаемся...» [7, с. 701]. Оставив за читателем право оценочного суждения, автор сразу переходит к другой теме.
Космополитизм Зейме, обусловленный просветительской парадигмой, корректируется в оценке России этнопсихологическим фактором: при всем старании писателя занять наднациональную позицию по отношению к другой стране, в нем сказывается немец с присущей этому народу тягой к упорядоченности, протестантским неприятием роскоши. Зейме не нравится «барочная неправильность» [7, с. 708] многих зданий в Петербурге, он отмечает «неправильность» [7, с. 707] Дворцовой площади, иронизирует по поводу роскошного убранства православных храмов, икон, оклады которых украшены драгоценными камнями. «Святой Петер в Риме по сравнению с этими святыми - нищий» [7, с. 723], - замечает он при посещении московских соборов. Порой в России он чувствует себя больше немцем, чем на родине: «русский мир» обостряет национальное сознание писателя, заставляет взглянуть на «своё» через опыт «чужого». Вид Новгорода, потерявшего в борьбе с Москвой свою независимость, вызывает у Зейме смешанное чувство сожаления («Где то время, когда Новгород заставлял царей дрожать...» [7, с. 715]) и зависти, когда русская ситуация «примеряется» к немецкой истории: «Немцу приходится теперь жить почти исключительно воспоминаниями о своей нации. Здесь австриец, там пруссак; здесь саксонец, там баварец; здесь гессенец и т. д., вплоть до легиона подданных мелких князей, но нигде не встретишь немца» [2, с. 602]. Писатель деконструирует традиционный в западноевропейском сознании образ Новгорода как символа вольницы, задушенной Московским царством, и подводит читателя к мысли о том, что исторические события не всегда поддаются однозначной оценке. В данном случае утрата свободы стала платой за общенациональное государство, которого до сих пор нет у немцев.
ТТ и г» и с»
Для понимания созданной Зейме картины нашей страны важно учитывать тот факт, что Россия не была для него чем-то новым, неведомым, экзо-
тическим. Путешествие 1805 года стало, по сути, возвращением: писатель в 1792-1796 годах состоял на военной службе в качестве секретаря-переводчика барона фон Игельштрёма, генерал-губернатора присоединенных к Российской империи польских земель. Он был свидетелем раздела Польши, восстания Костюшко, с апреля по ноябрь 1794 года находился в плену у повстанцев и был освобожден войсками Суворова. Итогом первого знакомства Зейме с Россией стали стихи и памфлет «Некоторые известия о событиях в Польше в 1794 году» (1796) как отклик на польское восстание, два историко-политических сочинения: «О жизни и характере российской императрицы Екатерины II» (1797) и «Два письма о новейших переменах в России после вступления на престол императора Павла I» (1797), а также «Занимательные истории из жизни Суворова» (1799-1802).
В трактатах писатель, следуя вольтеровской историографической традиции, рисует образ страны через личность ее правителя. В Екатерине он видит воплощенный в реальность идеал просвещенной монархини, поэтому очерк превращается в апологию царицы. Она - продолжательница дела Петра I, выдающийся реформатор, сеющий семена просвещения, она, стоящая над всеми партиями и политическими разногласиями, является стабилизирующим фактором в жизни государства, понимает свой долг перед подданными, поэтому, по мнению Зейме, в период ее правления страна процветала: «Куда ни кинешь взор, повсюду видны следы ее мудрой материнской заботы» [4, IX, с. 161]. Важным показателем просвещенности нации писатель считал высокий уровень развития культуры и науки. По его мнению, в эпоху правления Екатерины он был достигнут. Зейме перечисляет имена иностранцев (Николаи, Клингер), отдавших свой талант и знания России, с удовольствием констатирует, что в стране уже появились свои образованные люди, которые творят современную русскую литературу (Ломоносов, Херасков, Сумароков, Княжнин), делают достоянием широких читательских кругов античное наследие, переводя на русский язык Гомера и Вергилия (Херасков, Петров). Екатерине он прощает подавление пугачевского бунта и раздел Польши, особо подчеркивает отличие ее методов по распространению просвещения от методов Петра I. Действуя убеждением, а не силой, она, как считает автор, в большей степени соответствует просветительским представлениям о просвещенном монархе, чем ее предшественник, возвеличенный Вольтером. Квинтэссенцией панегирика императрице стал вывод автора: «Екатерина II является уникальной правительницей не только в истории России, но и в мировой истории, поэтому её следовало бы наречь Екатериной Единственной» [4, IX, с. 103].
Просвещенной государыне Екатерине писатель противопоставляет деспота Павла I, который не способен в силу свойств своего характера быть достойным правителем: «...из волка не получится хороший пастух» [6, с. 18], -замечает писатель. Именно личными качествами Павла он объясняет разгул беззакония в стране: ужесточение цензуры, расширение прав остзейских баронов по отношению к коренному населению, нелепые реформы в армии.
Оба очерка можно считать в определенном смысле прологом к «русской» части «Моего лета» как в идейном, так и художественном плане. Однако трактаты Зейме основывались не на личных наблюдениях (он жил в Прибалтике, Варшаве и лишь недолго в Пскове), а на сведениях, почерпнутых из многочисленных публикаций в немецкой прессе, переводной литературы, научных статей и трудов по истории, литературе, экономике России. Служба в русской армии пробудила интерес писателя к нашей стране, но «изучать» Россию и писать о ней он стал только по возвращении в Германию. По сути, до весны - лета 1805 года Зейме имел о России книжные представления, поэтому для него было важно проверить их личными впечатлениями. Новая задача изменила способ подачи материала автором: «Мое лето» - это не исторический очерк или научное сочинение, а путевые заметки, написанные в виде дорожных писем, адресованных другу. Письмо привлекло Зейме не только своей свободой, допускавшей любой стиль и тональность, позволявшей затрагивать любые темы и проблемы, пропагандировать идеи в доступной для широкой читательской аудитории форме, но и возможностью прямого воздействия на читателя-собеседника, так как конечной целью литературы писатель считал исправление нравов общества. Этот жанр, позволяющий эстетически осмыслить политические темы (достаточно вспомнить «Персидские письма» Монтескье), писатель «открыл» для себя еще в конце 90-х годов и использовал впервые в очерке о Павле I, его же он выбирает для своих главных книг: «Прогулка в Сиракузы» и «Мое лето 1805 года».
В «Моем лете» Зейме обращается к художественному приему, ставшему приметой его творческого подчерка: писатель «облегчает» традиционный для путевых писем информативный пласт, отказавшись от пространных описаний достопримечательностей и этнографических сведений. В книге доминирует субъективное начало: размышления, переживания, впечатления путешественника. Оно же определяет угол зрения автора, показывающего страну через ее людей. «... в домах, будь то дворцы или хижины, мне более всего интересны их обитатели» [7, с. 739], - такова установка Зейме. Положение иностранца-интеллектуала, совершающего частную поездку, позволило писателю сделать срез российского общества начала XIX века. Стесненный в денежных средствах, он передвигался на перекладных, ночевал на постоялых дворах, сталкивался ежедневно с представителями разных сословий, профессий, был гостем образованной немецкой элиты, через нее оказался вхож к вдовствующей императрице и получил возможность наблюдать за членами царской семьи как за частными лицами. Художественное пространство книги густо заселено, так как авторский интерес вызывает любой человек: и императрица Мария Федоровна, восхитившая его своей начитанностью, и случайная попутчица, старуха, потягивавшая горячительный напиток в перерывах между жалобами на дороговизну жизни [7, с. 719]. Внимание к индивидууму определило организацию текста, в котором драматическое начало (жанровые сценки) превалирует над эпическим (описанием, информацией). Зейме постоянно играет перспективами,
изображая Россию в разных ракурсах: то «изнутри», из гущи простонаро-
6
дья, с которым писатель остро ощущал свое генетическое родство , то «со стороны», через призму иных культурных норм и общественного опыта, то с высоты исторического прогресса, обозревая мысленно ее прошлое и настоящее, поэтому картина страны получилась динамичной и многоуровневой. Признавая, что Россия сделала небывалый скачок в своем культурном развитии, который вывел ее в число ведущих европейских держав, писатель пытается объяснить этот феномен, изучая страну не в тишине кабинета, а через личные наблюдения, которые наталкивают его на мысль о необходимости тандема просвещенного монарха и народа, ассоциировавшегося у него с крестьянством. Приверженность просветительской идеологии с ее апологией «естественного человека» и принадлежность к крестьянскому сословию определяли видение Зейме русского народа. Писатель исследует национальный характер, исходя из климатологической доктрины Монтескье, согласно которой северяне независимы, уверены в себе, их моральный облик высок, и личного опыта через сравнения русских с немцами и прибалтами. Зейме всячески подчеркивает в русском человеке такие черты, как чувство собственного достоинства, «гордое осознание своей силы» [2, с. 602], жизнерадостность, практическую сметку, нравственную чистоту. В качестве конститутивных элементов русского национального характера он выделяет природную доброту (эпизод с возницей в Зимногорье) и верность монархическому принципу, о чем свидетельствуют - как считает автор - маленькие бюсты царя и царицы, украшающие крестьянские жилища. Обобщив свои наблюдения, писатель констатирует: «... поистине, это и есть та самая порода людей, с которыми Петр мог ответить на Нарву» [2, с. 602]. Таким образом, успехи страны, по его мысли, обусловлены совместными усилиями правителя и народа.
В «русской части» «Моего лета» Зейме вновь и вновь возвращается к теме просвещенного монарха, которая для него, по всей видимости, была особенно важна. Несмотря на резкость политических суждений, писатель был убежденным сторонником эволюционного пути общественного развития и просвещенной монархии. Опираясь на опыт России, он пытается ответить на вопрос, всякий ли монарх способен быть хорошим правителем. Поиски ответа приводят его к личности Павла, с точки зрения Зейме, самого неудачного из российских императоров. «В моем лете» писатель несколько смягчает свои оценки по сравнению с «Двумя письмами...», отделяя в Павле человека от монарха («несчастный человек», «психически и морально нездоровый человек», «как частное лицо, возможно, был бы достоин любви» [7, с. 749]). Однако в целом он по-прежнему убежден: в силу своих личностных качеств Павел был непригоден для роли правителя. Задатки идеального монарха писатель видит в Александре I, с которым связывает в начале повествования надежды на лучшее будущее для России. Симптоматично, что впервые имя молодого царя появляется в пассаже о
6 Позицию «я - свой» Зейме маркирует, как правило, используя русский язык.
Петербурге, в котором автор в своем оценочном суждении о городе как символе великих деяний Петра разводит тождественные в просветительской этике понятия «великое» и «благое». «Это великое. Но благое ли? Возможно, Александру удастся сделать великое благим» [7, с. 705], - размышляет Зейме. Чтобы ответить на этот вопрос, ему мало ознакомиться с Петербургом, он хочет увидеть, что скрывается за парадным фасадом империи, и отправляется из столицы в провинцию. Через тождество категорий «великое и благое» писатель оценивает новейшую историю России: политические проблемы получают этическое измерение. По мере более близкого знакомства со страной, где большая часть населения не имеет личной свободы и бесправна, где царит полицейский произвол, не работает должным образом судебная система, процветают коррупция и злоупотребления властью чиновников, сомнения все больше подтачивают веру Зейме в идею просвещенного монархизма. Восхищаясь личностными качествами молодого царя, он, однако, опасается, что снисходительный характер Александра-человека может оказаться еще большим злом для страны, чем жестокость Павла, которая сдерживала злоупотребления чиновников: «мягкий нрав его сына открывает широкое поле деятельности для мелких деспотов» [7, с. 749]. Хотя писатель не теряет надежды на то, что потомку Петра удастся «сделать великое благим» и превзойти своего предка, при условии подчинения нации законам - только это, по мнению Зейме, является основой просвещенной власти и гарантией справедливости - она становится все более призрачной. Жизненная практика деконструирует просветительские мифы, делает очевидной их несостоятельность. Поэтому неслучайно заключительным аккордом «русской части» книги становится приговор Наполеону, которого Зейме считал наряду с Петром и Екатериной великим правителем: «...он в своем лице уничтожил прекраснейший идеал моей жизни» [7, с. 756].
Отказавшись в оценке России от общепринятых для многих европейских путешественников клише, чувства превосходства и интонаций поучения, Зейме делает попытку создать объективную картину страны, недавно вставшей на путь преобразований и достигшей уже больших успехов. Однако знакомство немецкого читателя с далекой северной державой не было самоцелью писателя, он ясно отдавал себе отчет в том, что это сделали лучше и основательнее многие другие. Признав интеграцию России в европейский мир, Зейме использует ее общественную практику как оселок для проверки жизнеспособности просветительских идеалов. Материал новейшей российской истории и современности служил писателю как патриоту и просветителю основой для размышлений по поводу актуальных для
7 Де Кюстин через тридцать лет назовет их «пигмеи-тираны».
Положительный имидж России для немецких читателей создавали в своих трудах и публикациях в немецкой прессе немцы, состоящие на русской службе (Г. Шторх, А.В. фон Шлётцер, И.Г. Буссе, Т.В. Баузе и др.). Многие сведения о России Зейме, по его собственному признанию, почерпнул из работ А.В. фон Шлётцера и Г. Шторха.
него в условиях нарастающей французской агрессии общественных проблем. Вывод Зейме в книге однозначен: и Европа, и Россия равно далеки от царства Разума, под которым он всегда понимал триаду: свобода, равенство и справедливость.
Литература
1. Альфьери В. Жизнь Витторио Альфьери, рассказанная им самим. -М., 1904.
2. Немецкие демократы XVIII века. Шубарт, Форстер, Зейме. - М., 1956.
3. Goldammer P. Nachwort Seume J.G. // Mein Sommer 1805. - Berlin, 1968.
4. Prosaische und poetishe Werke von J.G. Seume. X Teilen in 4 Bänden. -Berlin, o. J.
5. Reise nach Moskau. Aufzeichnungen und Berichte. 1526-1972. - München, 1980.
6. Seume J.G. Zwei Briefe über neusten Veränderungen in Rußland seit der Thronbesteigung Pauls des Ersten. - Zürich, 1797.
7. Seume J.G. Prosaschriften. - Köln, 1962.
