CC BY
34
Е. В. Левченко
РОССИЯ КАК ЛИРИЧЕСКАЯ МИФОЛОГЕМА В ТВОРЧЕСТВЕ И.А. БУНИНА
Левченко Елена Викторовна -кандидат философских наук, докторант ИНИОН РАН.
Двойственное восприятие России писателями-философами, чье творчество «располагается» в духовном «интерьере» рубежа Х1Х-ХХ вв., инспирировало ее антиномичный «облик», соединяющий две ипостаси: реалистическую и лирическую. Данный дуалистический образ органично согласуется с традиционным философско-художественным восприятием России как олицетворенной Софии - формы субъективированной духовности; пресуществленного Логоса, пророчествующего миру о божественных истинах; наконец, смятенной и хаотичной Родины - грешной и непокаявшейся. Генезис и поэтика «лика» и «сущности» Руси - в феноменологическом движении поэтико-философской мысли ХУШ-Х1Х вв., породившей оксюморонность статуса «русскости»: геополитического образования, государственности, менталитета. Философская публицистика Н.М. Карамзина, полифоничное по жанровому многообразию и идейно-тематической направленности творчество А.С. Пушкина, лирико-фантасмагорическая проза и «стихия» эпистолярия Н.В. Гоголя, претворенный реализм религиозности художественного мира Ф.М. Достоевского, «чудотворная» эссеистика Н.С. Лескова, философско-натуралистические произведения А.П. Чехова..1 - таков неполный мыслетворческий «интерьер» противоречивой бытийности России, сочетающей черты данности и традиционализма.
1. См. следующие произведения: историко-философский трактат «Филалет к Мелодору» и «Мелодор к Филалету» (1793), философско-художественную хронику «История государства российского» (1818—1824) Н.М. Карамзина; ироническое стихотворение «Моя родословная» (1830), историческую повесть «Капитанская дочка» (1833), историографическое сочинение «История Петра» (1835—1836) А.С. Пушкина; фантасмагорическую прозу — «Ганц Кюхельгар—►
В этом духовном контексте формировалось и творчество И.А. Бунина, для которого, по нашему мнению, характерны колоритно выраженная диахроническая семантика стилистики и полисмысловая концептуализация диалогического образа России, создаваемого посредством опоэтизации и экспрессивной публицистичности. Два вектора изображения гармонично сополагаются, осененные духом былинной историографии «великого и милого нашего больного» (Достоевский), где исторический реализм «растворяется» в мифологических реминисценциях. Прошлое, фокусируясь в художественном сознании в ипостаси «фантома», заставляет усомниться в его исторической эмпирике -настолько оно противоположно реалиям бытия. Разумеющееся свойство человеческой памяти - идеализация былого - обволакивается мифическим флером грезы об ушедшем. Тогда и личность, обретающаяся в безвозвратно ином времени, поглощается пространством легенды. Назойливым рефреном-вопрошанием звучат воспоминания о бывшем себе, как о «двойнике»: «Какие далекие дни! Я теперь уже с усилием чувствую их своими собственными при всей той близости их мне, с которой я все думаю о них за этими записями и все зачем-то пытаюсь воскресить чей-то далекий юный образ. Чей это образ? Он как бы некое подобие моего вымышленного младшего брата, уже давно исчезнувшего из мира вместе со всем своим бесконечно далеким временем... Сказка, легенда все эти лица, их жизни и эпохи! Точно те же чувства испытываю я и теперь, воскрешая образ того, чем я был когда-то. Был ли в самом деле? Был молодой Вильгельм Второй, был какой-то генерал Буланже, был Александр Третий, грузный хозяин необъятной России... И была в эти легендарные времена, в этой навсегда погибшей России весна, и был кто-то, с темным румянцем на щеках, с синими яркими глазами, зачем-то мучивший себя английским языком, день и ночь таивший в себе тоску о своем будущем, где, казалось, ожидала его вся прелесть и радость мира» (курсив мой. - Е.Л.)2.
Трансформация очевидности былого в эфемерность «припоминания» мотивирует и включение исторических фигур в героев легенды в сонм персона-
тен» (1829), «Нос» (1836), письма и дневниковые записи (1840 — 1850), («Светлое Воскресенье», «Рим», «Выбранные места из переписки с друзьями», философскую публицистику — мистически-религиозную поэму «Мертвые души» (1842 — 1852) Н.В. Гоголя; романы Ф.М. Достоевского «Бесы» (1871 — 1872), «Братья Карамазовы» (1879 — 1880), «Записки из Мертвого дома» (1861 — 1862), философскую повесть «Черный монах» (1894); «трагедийную прозу» — «Мужики» (1897), «В овраге» (1900) А.П. Чехова; романтико-реалистические произведения Н. С. Лескова «Соборяне» (1872), «Очарованный странник» (1873), «Левша» (1881).
2. Бунин И.А. Жизнь Арсеньева // И.А. Бунин. Повести. Рассказы. — Л.: Лен-издат, 1980. — С. 531—532 (далее ссылки на данное и другие произведения Бунина фигурируют в тексте с указанием страниц и года написания).
жей памяти, исчезнувших в бесконечности эпох и времен. Принцип «порожденного видения» художественного сознания, на наш взгляд, соприроден философскому дискурсу «Тождественного» и «Иного» в лингво-философской системе французского философа ХХ в. Э. Левинаса. «Метафизически желаемое Иное», «не могущая быть предчувствуемой инаковость», «инаковость Иного», «метафизическое Желание», «трансцендентность метафизического движения», - комплекс дефиниций, раскрывающий тайны природы художественного сознания, над которым довлеет чувство тоски по ушедшему, возведенному «числящей» памятью в ранг анахронизма.3. Для Бунина степень идентичности «Тождественного» и «Иного» неуловима в силу иллюзорности самоопределения «я», и еще потому, что прежняя Россия как «Абсолютно Иное» сохраняет свою трансцендентность внутри истории, обретая бытие в воображении. Статус мифологемы и ее бесплотная сущность выражаются метафизическим символом «небесного Града»: «В стране, заменившей мне родину, много есть городов, подобных тому, что дал мне приют, некогда славных, а теперь заглохших, бедных, в повседневности живущих мелкой жизнью. Все же над этой жизнью всегда - и недаром - царит какая-нибудь серая башня времен крестоносцев, громада собора с бесценным порталом, от века охраняемым стражей святых изваяний, и петух на кресте, в небесах, высокий господний глашатай, зовущий к небесному Граду» (курсив мой. - Е.Л.) (ЖА, с. 412). Условный язык теософии концептуализирует систему метафор, воплощая всю гамму «колебаний» памяти в поэтике летописного сказания: «Для нас Суходол был только поэтическим памятником былого... А теперь уже и совсем пуста суходольская усадьба. Умерли все помянутые в этой летописи, все соседи, все сверстники их. И порою думаешь: да полно, жили ли и на свете-то они?. И то бесконечно далеким, то таким близким начинает казаться их время. Тогда говоришь себе: "Это не трудно, не трудно вообразить. Только надо помнить, что вот этот покосившийся золоченый крест в синем летнем небе и при них был тот же., что так же желтела, зрела рожь в полях, пустых и знойных, а здесь была тень, прохлада, кусты. и в кустах этих так же бродила, паслась вот такая же, как эта, старая белая кляча с облезлой зеленоватой холкой и розовыми разбитыми копытами"» («Суходол», 1911; 159, 205).
Эйдетика ностальгии включает также овеществленный звук, дополняющий гамму чувственных образов (запахов, красок, тактильных ощущений), которые определяют стилистику поэтического и прозаического слога Бунина.
3. См. раздел: «Тождественное и Иное» фундаментального труда Э. Левинаса «Тотальность и бесконечное: эссе о внешности» (1961), символизирующего, одновременно, доминанту философствования ХХ в. и философскую парадигму художественных традиций: русской классической литературы XIX в., что в контексте проблематики настоящей статьи инспирирует генерирующий концептуальный ракурс.
Эффект растворяющихся звуков артикулирует оттенки движения воспоминания: «Раз в незабвенную жизни минуту, // Раз я увидел созданье одно, // В коем все сердце мое вмещено... // В коем все сердце мое вмещено...». Все прошло, пролетело. Грустные думы клонят голову. Но печальной удалью звучит песня. Ветер подхватывает звуки и несет в непроглядную степь, в темноту бурной ночи» («В поле», 1895; 34-35). «Там, в этом маленьком флигеле, плавают клубы дыма, тускло горят сальные свечи, настраивается гитара. "На сумерки буен ветер загулял, // Широки мои ворота растворял", - начинает кто-нибудь грудным тенором. И прочие нескладно, прикидываясь, что они шутят, подхватывают с грустной, безнадежной удалью: "Широки мои ворота растворял, // Белым снегом путь-дорогу заметал."» («Антоновские яблоки», 1900; 50). Колоритное воплощение указанного художественного средства - в «интерьере» повествования «Антоновских яблок»: «Запах антоновских яблок исчезает из помещичьих усадеб. Эти дни были так недавно, а меж тем мне кажется, что с тех пор прошло чуть не целое столетие.» (там же; 48). Так, постепенно проступают неявные черты трансцендентного облика Родины, сотканного из соцветий, ароматов, звуков, видимых «бликов солнца» и невидимой, но предугадываемой «игры луны» - облика, воплощающего полифонизм вообразимого, мечты и действительно существовавшего.
Образ поэзии Е.А. Баратынского был одним из многократных бунинских выражений «любимого моего»..4. Одной из форм реминисцентной репрезентации структуры древнегреческого мифа и строф Баратынского является «философская медитация на тему патриотизма и греховности отчизны» одного из персонажей «Жизни Арсеньева». «Есть бытие; но именем каким // Его назвать? Ни сон оно, ни бденье; // Меж них оно - летийско сновиденье.». «Ведь такова и Россия наша - ни сон, ни явь. Химера», - грустно произнес и потянулся за трубкой» (ЖА, с. 547). Пожалуй, именно эти слова наиболее полно выражают колорит «лика» бунинской России - обретение исторических реалий, пейзажа в сфере поэтического вымысла и фантазии. Опоэтизированная Русь - воплощенная мечта, химера - мифологизируется в элегическом образе забвения. Ореол забвения как парафраз небытия олицетворяет и призрачность ушедшего, и «романтическое» естество духа России, и невыраженную сокровенность ее духовной природы. Еще одна художественная антиномия творчества Бунина, исполненная философской и поэтической рефлексий? Или все же выражение экзистенциального смысла образа России как «небесного града»?
Россия, канувшая в Лету, поглощенная временем, обретает реальность мифического бытия, онтологизируясь в литературном мифе. Оттого столь ор-
4. Поэтическая констатация излюбленных метафор: «За окном, синея умирали сумерки, — любимое моё...» (ЖА, 495).
ганично в контексте бунинских произведений понятие мифологизации истории, преломляющейся через внутреннее «я» героя: «Душа-то и в нем была су-ходольская, - душа, над которой так безмерно велика власть воспоминаний, власть степи, косного ее быта, той древней семейственности, что воедино сливала и деревню, и дворню, и дом в Суходоле... Жизнь семьи, рода, клана глубока, узловата, таинственна. Но темной глубиной своей да вот еще преданиями, прошлым и сильна-то она. Письменными и прочими памятниками Суходол не богаче любого улуса в башкирской степи. Их на Руси заменяет предание. А предание да песня - отрава для славянской души!» («Суходол», с. 160-161).
Соединение родового и личностного - диалог поэтической культуры устного творчества и всеведущей истории - олицетворяется писателем подчас в достаточно тривиальном образе патриархальной Руси: «На ней ("старой ветле". - Е.Л.) сидел, черной головней чернел большой ворон, и отец сказал, очень поразив этим мое воображенье, что вороны живут по нескольку сот лет и что, может быть, этот ворон жил еще при татарах. В чем заключалось очарованье того, что он сказал и что я почувствовал тогда? В ощущенье России и того, что она моя родина? В ощущенье связи с былым, далеким, общим, всегда расширяющим нашу душу, наше личное существование, напоминающим нашу причастность к этому общему?» («Жизнь Арсеньева», 452-453). И далее: «Татары, Мамай, Митька. Несомненно, что именно в этот вечер впервые коснулось меня сознанье, что я русский и живу в России, а не просто в Каменке, в таком-то уезде, в такой-то волости, и я вдруг почувствовал эту Россию, почувствовал ее прошлое и настоящее, ее дикие, страшные и все же чем-то пленяющие особенности и свое кровное родство с ней.» (там же, с. 453); «Полный месяц нырял в облаках над Кремлем. "Какой-то светящийся череп", -сказала она. На Спасской башне часы били три, - еще сказала: "Какой древний звук, - что-то жестяное и чугунное. И вот так же, тем же звуком било три часа ночи и в пятнадцатом веке. И во Флоренции совсем такой же бой, он там напоминал мне Москву."» («Чистый понедельник», 1944; с. 733). Эмпирика аффектированных представлений отражает чувственную экзальтированность души: «.и я еще чист, невинен, радостен - радостью первых дней юности, первыми поэтическими упоениями в мире этих старинных томиков, привозимых из Васильевского, их стансов, посланий, элегий, баллад. "Скачут. Пусто все вокруг. // Степь в очах Светланы." "Где все это теперь!" - думаю я, не теряя, однако, ни на минуту своего главного состояния, - оцепенелого, ждущего. "Скачут, пусто все вокруг", - говорю я себе в лад этой скачке (в ритм движения, всегда имевшего такую ворожащую силу надо мной) и чувствую в себе кого-то лихого, старинного, куда-то скачущего в кивере и медвежьей шубе.» («Жизнь Арсеньева», с. 582-583).
Колорит мифотворчества в образ бунинской России привносит еще один элемент, дополняющий «аналитический пейзаж» архетипической структуры легендарного фантома - понятие историчности природы: «Помню, как иногда по целым неделям несло непроглядными, азиатскими метелями, в которых чуть маячили городские колокольни. Помню крещенские морозы, наводившие мысль на глубокую древнюю Русь, на те стужи, от которых "земля на сажень трескалась"...» (курсив мой. - Е.Л.) («Жизнь Арсеньева», с. 470); «Если верить преданиям, прадед наш, человек богатый, только под старость переселился из-под Курска в Суходол: не любил наших мест, их глуши, лесов. Да ведь это вошло в пословицу: "В старину везде леса были." Люди, пробиравшиеся лет двести тому назад по нашим дорогам, пробирались сквозь густые леса» («Суходол», с. 169). Гармоничное вплетение в текстуальный «интерьер» изустных и летописных «словес» образует синтез историзма повествования и жанровых признаков былинного «свода» и волшебной сказки. «Неизъяснимо чудесное» проникает в ткань исторических событий, мифологизируя былое и современность, даруя великолепную возможность очарования историко-поэтическим пейзажем.
Бунинский синкретичный пейзаж предопределен соединенностью истории рода и истории России; личным бытием, растворенным в бытии общественной хроники: «Видение [отцовской] молодости жило во мне с младенчества. Это был какой-то бесконечно-давний светлый осенний день. . Было что-то, что связывалось с моим смутным представлением дней Крымской войны: какие-то редуты, какие-то штурмы, какие-то солдаты того особенного времени, что называлось "крепостным" временем, и смерть на Малаховом кургане дяди Николая Сергеевича, великана и красавца полковника, человека богатого и блестящего, память которого была в нашей семье всегда окружена легендой. А главное - был в этом дне какой-то пустынный и светлый приморский холм, а на этом холме, среди камней, какие-то белые цветы вроде подснежников, что росли на нем только потому, разумеется, что еще в младенчестве слышал я как-то зимой слова отца: "А мы, бывало, в Крыму, в это время цветочки рвали в одних мундирчиках!"» («Жизнь Арсеньева», с. 553). Историческая память и сентиментальность воспоминаний порождают «пиетет» к воображаемому пейзажу, в котором личностно-родовое снова предстает в литературном ореоле: «Страна же эта грезилась мне необозримыми весенними просторами всей той южной Руси, которая все больше и больше пленяла мое воображение и древностью своей и современностью. . А там, в древности, была колыбель его, были Святополки и Игори, печенеги и половцы, - меня даже одни эти слова очаровывали, - потом века казацких битв с турками и ляхами". Пороги и Хортица, плавни и гирла Херсонские. "Слово о Полку Игореве" сводило меня с ума.» (ЖА, с. 558).
Поэтическое бытие чуткой к «впечатлениям ума и сердца» (Пушкин) души нивелирует реальность поглощенной фантазией действительности, возводя ее в ранг химеры. Поэтому исторический колорит мифического пейзажа реалистичнее земной природы: «И вскоре я опять пустился в странствия. Был на тех самых берегах Донца, где когда-то кинулся из плена Князь "горностаем в тростник, белым гоголем на воду"; потом был на Днепре, как раз там, где "пробил он каменные горы сквозь землю Половецкую", плыл мимо белых весенних сел, среди необозримо синеющих приднепровских низин, вверх, к Киеву - и как рассказать, что пело тогда во мне вместе с этой весной и песней об Игоре? "Солнце светится на небеси, Игорь Князь Русьской земли! Девицы поють на Дунаи. Вьются голоси через море до Кыева..." А от Киева ехал я на Курск, на Путивль. "Сделай, брате, свои борзыи комони, а мои ти готови, оседлани у Курьска напереди.» Только много лет спустя проснулось во мне чувство Костромы, Суздаля, Углича, Ростова Великого: в те дни я жил в ином очаровании. И что нужды, что был «Курськ» только скучнейшим губернским городом, а пыльный Путивль был, верно, и того скучней! Разве не та же глушь, пыль была и тогда, когда на ранней степной заре, на земляной стене, убитой кольями, слышен был "Ярославнин глас"»? (ЖА, с. 559).
Итак, репрезентация образов чувственной памяти порождает одушевленный облик России, которая кажется более правдоподобной и близкой, нежели ее исторически явленный двойник. Однако не сумятицей двойственности был движим Бунин, когда писал, что «сны порой сильнее всякой яви», а упоительной мечтой о «вожделенном отечестве».5, которое и есть тот «небесный Град», отраженный духовной жизнью.
5. Мифическая Русь интерпретируется Буниным также в двойственном контексте религиозности: религиозного духа России и семантического поля евангельских текстов — духовный лик России соприроден молитвенному образу «вожделенного отечества». «Образ есмь неизреченные твоея славы — ущедри создание твое, владыко, и вожделенное отечество подаждь ми...» («Жизнь Ар-сеньева», с. 567).
