CC BY
46
DO1 10.18522/2500-3224-2022-1-219-228 УДК 93/94
РОССИЯ И ПОЛИТИЧЕСКОЕ НАСЛЕДИЕ ЗОЛОТОЙ ОРДЫ: НАУЧНЫЕ ОЦЕНКИ И ПАРАДИГМЫ ОБЩЕСТВЕННОГО СОЗНАНИЯ
Кочегаров Кирилл Александрович
Институт славяноведения РАН, Москва, Россия kirill-kochegarow@yandex.ru
Аннотация. В статье на основе предложенных редакцией журнала «Новое прошлое /The New Past» вопросов для дискуссии рассматриваются основные тенденции изучения взаимоотношений Московской Руси и пост-ордынских государств в раннее Новое время. Отталкиваясь от достижений современной отечественной историографии (работ А.Л. Хорошкевич, В.В. Трепавлова, И.В. Зайцева, А.В. Белякова и других), автор рассматривает проблему т.н. политического наследия Золотой Орды, предлагая отделять реальное политическое наследство, выразившееся в подчинении бывших ордынских улусов, от наследия идеологического, которое никогда не существовало в виде оформленной внешнеполитической концепции. Отмечая актуализацию золотоордынского нарратива в общественном сознании после 1991 г. и появление новых, позитивных по сравнению с прошлым, коннотаций в его оценке, автор подчеркивает, что в то же время этот нарратив не особенно сочетается с политикой исторической памяти современного российского государства, которая концентрируется на военных победах и триумфах прошлого.
Ключевые слова: Золотая Орда, золотоордынское наследие, Россия, Крымское ханство, Чингисиды, царский титул, политика памяти.
Цитирование: Кочегаров К.А. Россия и политическое наследие Золотой Орды: научные оценки и парадигмы общественного сознания // Новое прошлое / The New Past. 2022. № 1. С. 219-228. DOI 10.18522/2500-3224-2022-1-219-228 / Kochegarov K.A. Russia and the Political Legacy of the Golden Horde: Academic Interpretations and Patterns of Social Consciousness, in Novoe Proshloe / The New Past. 2022. No. 1. Pp. 219-228. DOI 10.18522/2500-3224-2022-1-219-228.
© Кочегаров К.А., 2022
RUSSIA AND THE POLITICAL LEGACY OF THE GOLDEN HORDE: ACADEMIC INTERPRETATIONS AND PATTERNS OF SOCIAL CONSCIOUSNESS
Kochegarov Kirill A.
Institute of Slavic Studies of the Russian Academy of Science,
Moscow, Russia
kirill-kochegarow@yandex.ru
Abstract. Based on the discussion questions of the editorial board of the "Novoe Proshloe / The New Past" journal, the paper touches upon main tendencies in the studies of relations between Muscovite Rus' and post-Golden Horde states in the Early Modern period. Taking into account various achievements of modern Russian historiography (works of Anna Choroshkewich, Vadim Trepavlov, Ilya Zaytsev, Andrey Belyakov and others) the author considers the problem of the political heritage of the Golden Horde, proposing to separate the real political heritage, expressed in the subjugation of the former Horde uluses, from the ideological heritage, which never existed in the form of a formalized foreign policy concept. Nowadays, history of the Golden Horde became more relevant in the public consciousness in Russia. New positive opinions on the Golden Horde have been occurring since 1991. However, they do not correspond clearly with the official memory policy of Russia that concentrates mainly on military victories and triumphs of the past.
Keywords: The Golden Horde, the Golden Horde's legacy, Russia, the Crimean khanate, Genhgis khan's dynasty, the tsars' title, memory policy.
XV-XVI вв. стали временем быстрого роста внешнеполитического влияния российского государства. Процесс этот, как известно, включал не только подчинение последних независимых от Москвы земель Северо-Восточной Руси, но и активизацию взаимодействия с более крупными и политически значимыми субъектами международных отношений Восточной Европы. В их число входили Великое княжество Литовское, а затем шляхетская Речь Посполитая, Ливонский орден и, безусловно, Золотая Орда и ее исторические наследники: Большая Орда, достаточно быстро сошедшая с исторической сцены, Крымское ханство, Казанское ханство и др. Отношения с пост-ордынскими государствами имели большое значение для Москвы. Любое геополитическое пространство не терпит пустоты, и ослабление, а затем и распад Золотой Орды, несомненно, ставил перед русскими государями вопросы политического освоения тех огромных территорий, которые ранее были безраздельной вотчиной Чингисидов. С учетом достижений современной историографии в сфере изучения русско-крымских, русско-османских, русско-астраханских и русско-ногайских отношений [Хорошкевич, 2001; Зайцев, 2004; Зайцев, 2006; Трепавлов, 2020; История крымских татар, 2021 и др.] вектор взаимодействия Московской Руси с пост-ордынскими государствами, безусловно, нельзя сводить исключительно к задаче ликвидации пресловутой «татарской угрозы». Скорее речь здесь может идти об экспансионизме, обусловленном политическими и экономическими предпосылками. Иноверный характер тюркских государственных образований давал в руки русских властей важное идеологическое обоснование не только их силового подчинения, но и последующей колонизации присоединенных территорий, но эта идеология исходила скорее не из претензий русских царей на символическое наследие Чингисидов, а из традиционных для средневековых обществ противопоставлений «своих» и «чужих», основанных на религии, которые оправдывали и даже поощряли подчинение христианами нехристианских обществ.
Более того, историкам хорошо известны «геополитические претензии» Ивана III и Ивана IV на древнерусское наследство, неоднократно высказывавшиеся в ходе переговоров с польско-литовскими дипломатами на протяжении XVI в. Эта традиция вновь ожила в середине XVII столетия, в ходе событий, связанных с присоединением Украины. Любопытно, что русская и украинская дипломатия именно в духе восстановления исторических прав Романовых как законных наследников Рюриковичей на всю территорию Древней Руси объясняли произошедшее вхождение Украины в состав России крымским дипломатам в конце 1670-х-начале 1680-х гг. [Усачев, 2012, с. 69-87; Флоря, 2019, с. 15-19; Кочегаров, 2010, с. 112; Кочегаров, 2019, с. 227].
Если мы посмотрим на проблему освоения «геополитического наследства» Золотой Орды с точки зрения символики и репрезентации власти, то здесь каких-то идеологических претензий на него также не обнаруживается. Формирование церемониала царского двора, в т.ч. складывания чина венчания на царство, а следовательно, и традиции репрезентации власти имели несомненное византийское влияние. Конфессиональные рамки этого процесса исключали какую-либо декларацию
преемственности царской власти от власти иноверных правителей - ордынских ханов, хотя, как отмечает Б.А. Успенский, «наименование "царем" на Руси могло означать ориентацию как на византийского императора, так и на татарского хана; в разных исторических условиях преимущественный акцент мог делаться на уподоблении того или иного рода», при этом «последующая эволюция царского и императорского титула обнаруживает стремление избавиться от ассоциации царя и татарского хана и, напротив, подчеркнуть византийские и православные коннотации слова "царь"» [Успенский, 2000, с. 34-52; Савва, 2012].
Нельзя вместе с тем отрицать, что покорение таких крупных политических образований, как Астрахань и, особенно, Казань, стало безусловно важным фактором роста престижа нарождавшегося русского самодержавия, символом чего стало и включение наименований «царь Казанский» и «царь Астраханский» (1556 г.) в объектную часть царского титула сразу после наименований «всея Русии, Московский, Владимирский, Новгородский» [Филюшкин, 2006, с. 205-210; Пчелов, 2012, с. 87-88]. При этом в XVII в. после присоединения Малой России новое объектное наименование - «Киевский» включается в титул сразу после «Московского» [Талина, 2013, с. 171].
В Новое время, да и в другие исторические эпохи, при планировании внешнеполитических акций каждый правитель рассчитывал повысить свой престиж и статус, и борьба московских правителей с тюркскими государствами Восточной Европы - наследниками Золотой Орды - не исключение. С точки зрения практической политики Русское государство действительно выступало одним из «наследников» Золотой Орды, хотя идеологически подобные претензии на ее геополитическое наследие его правители никак не обосновывали.
Завоевание Россией ряда тюркских ханств и последовавшее взаимодействие включенных в состав царской державы неславянских народов, безусловно, способствовало взаимному расширению представлений обеих сторон об образе и репрезентации власти, а также о повседневной политической практике. Русское правительство, не претендуя на символическое ордынское наследие, в то же время, как показал В.В. Трепавлов, активно использовало те представления о природе власти, подданстве и лояльности, которые уже сложились у тюркских народов, и учитывало их в своей политике. Последние в свою очередь воспринимали новых, пусть и православных, правителей как преемников прежних властителей, и прежде всего татарских ханов. Параллельно в среде неславянских народов Московского царства и Российской империи формируется образ «белого царя» - российского монарха, который воспринимается как законный правитель, не всегда ассоциирующийся с теми действиями местной власти, которые носили негативный для коренного населения характер. Подобные представления отражали, как представляется, и процесс мирной интеграции (сама по себе интеграция не исключала и насильственных мер) тюркских народов в формирующееся общероссийское политическое и культурное пространство [Трепавлов, 2007].
Происходившая в процессе подчинения Россией тюркских государств интеграция их элит носила двойственный характер. С одной стороны, в XVI в., по мере активизации Россией своей восточной политики, выезжие татарские царевичи, в том числе Чингисиды, использовались для решения различных внешнеполитических задач. Во многих случаях их переселение в Московское государство поощрялось, чтобы нейтрализовать владельческие и политические претензии Чингисидов и облегчить утверждение русского влияния в конкретном регионе. В.В. Трепавлов назвал это «практикой „прикармливания" тюркской знати». С другой стороны, татарские царевичи, выезжавшие на русскую службу, несмотря на родовитость (выше их ставились только Калитичи), высокие должности и богатые пожалования, оставались, по выражению А.В. Белякова, «ненужными людьми», о которых «забывали или стремились забыть сразу же после того, как они выполняли очередную задачу, поставленную перед ними». Они плохо вписывались «в общую среду служилого сословия», но в конце концов, по мере принятия православия, были инкорпорированы в нее. К началу XVIII в. Чингисиды уже не играли в придворной и политической жизни заметной роли; более повезло в этом смысле потомкам темника Едигея -князьям Урусовым и Юсуповым, которые вошли в число знатнейших и богатейших родов империи [Беляков, 2011; Трепавлов, 2014, с. 200-215]. В целом, как видно, территориальное расширение и укрепление самодержавной монархии имело свою неумолимую логику: представители тюркских элит нужны были центральной власти как инструмент политического влияния в период неустойчивых отношений с пост-ордынскими государствами либо нестабильной ситуации на территориях, где они существовали незадолго до того. Однако по мере ее укрепления нужда в них именно как в агентах политического влияния отпадала, и им оставался лишь путь полного слияния с правящим классом российского государства.
Процесс поглощения Российской империей последнего «улуса» бывшей Золотой Орды - Крымского ханства в XVIII в. стоит рассматривать в широком контексте, учитывающим формирование в позднее Средневековье и раннее Новое время в Центральной, Южной и Восточной Европе огромных многонациональных империй - Оттоманской Порты, державы Габсбургов и Российской империи, которые поглотили многие более мелкие и слабые государственные образования. Особенно это касается Австрии и России, которые в конце XVII-XVШ вв. расширяли свои границы, в том числе за счет слабевшей Османской империи. Последняя, в не слишком успешных попытках сохранить свой территориальный статус кво (а ранее, в XVII в., и закрепить за собой новые завоевания, как, например, Подолию и Правобережную Украину), сама настаивала на установлении четко обозначенных рубежей (в т.ч. с Россией по Константинопольскому миру 1700 г.) и впоследствии через посредство губернатора Силистры и сераскера Юсуфа-паши регулярно высказывала русской стороне претензии в пограничных разбоях со стороны подвластных царю казаков, требуя соответствующих компенсаций. Таким образом, верховный сюзерен Крымского ханства активно участвовал в процессе трансформации не-разграниченных буферных зон Северного Причерноморья в четко размеченные территории с очевидными внешними признаками их принадлежности конкретному
суверену. Все это снижало внешнеполитические возможности Крымского ханства, которое ранее играло не только на противоречиях между крупнейшими державами Восточной Европы - Россией и Речью Посполитой, - но укрепляло свои военно-экономические позиции за счет возможности оперировать в протяженном степном пограничье Дикого поля, которое не только слабо контролировалось (или вовсе не контролировалось) теми крупными политическими субъектами, которые претендовали на свою власть над этими землями, но и не имело осязаемых признаков, указывающих на границы этого призрачного контроля.
В XVI-XVII вв. положение Крымского ханства под властью Османской империи было относительно комфортным и позволяло не только сохранять прочные политические позиции в Восточной Европе, но и даже укреплять их, претендуя на верховную власть над казацкой Украиной ^орк, 1954, s. 609-634]. Однако общее ослабление Порты в результате войны с коалицией христианских держав 1683-1699 гг. и последующих русско-турецких войн обнажило готовность Стамбула жертвовать интересами Крыма в угоду желанию более четко фиксировать границы своих владений. Константинопольский мир 1700 г., утвердивший состоявшийся ранее отказ от выплаты поминок, стал важным водоразделом в русско-крымских отношениях: Россия отказалась от прямых официальных контактов с ханом (велись через украинского гетмана и азовских воевод), да и в целом в XVIII в. ханство потеряло то значение в русской внешней политике, которое имело ранее. Османская империя, способствовавшая включению Крыма в систему линейных границ, до последнего боролась за сохранение над ним своего сюзеренитета - вопрос этот был одним из ключевых и наиболее острых на переговорах по заключению Кючук-Кайнарджий-ского мира 1774 г., по которому ханство получало политическую независимость от султана [Дружинина, 1955, с. 199-277].
Оценивая присутствие / отсутствие золотоордынского нарратива в современном общественном сознании и в дискурсах вокруг т.н. «политики памяти», формируемой различными уполномоченными административными институциями в рамках воплощения в жизнь некоего официально сформулированного взгляда на те или иные события, следует выделить два важных момента. Во-первых, с официально декларируемыми и проводимыми в жизнь тезисами (с одной стороны - о много-конфессиональности и многонациональности России, а с другой - о ее особом, евразийском цивилизационном пути) наследие Золотой Орды стало более востребовано. Во-вторых, это наследие не имеет четкого соотнесения с системой координат весьма популярного и активно насаждающегося ныне т.н. победного нарратива, когда военные триумфы и территориальное расширение России преподносятся как одни из важнейших событий отечественной истории.
В официальном перечне дней воинской славы и памятных дат России есть лишь две, косвенно связанные с золотоордынским наследием, - это день Куликовской битвы и день принятия Крыма в состав России в 1783 г. Отрицать влияние первого события на политическую историю Руси и формирование самосознания русского народа трудно; это и обусловило его включение в упомянутый перечень. Вместе
с тем годовщина Куликовской битвы никогда не отмечалась на высоком официальном уровне, а ее значение как противостояния именно русских и ордынцев в политике памяти порой нивелируется (можно вспомнить известную оценку В.В. Путина 2004 г., что на Куликовом поле с обеих сторон якобы сражались и «татарская конница», и «русские полки»). Здесь, правда, наметилось определенная эволюция в сторону актуализации годовщины битвы как общероссийского события - в связи с приближающимся в 2030 г. ее 650-летним юбилеем. 8 апреля 2021 г. президент подписал соответствующее распоряжение об организации торжеств в связи с «особым значением» сражения на Куликовом поле. День включения Крыма в состав России акцентирует внимание общества именно на присоединении новой территории - будущей жемчужины в короне Российской империи, внешне не связывая это событие с ликвидацией столетия существовавшего там государства - Крымского ханства. С политической точки зрения такая размытость вполне понятна - с золо-тоордынским наследием связано немало событий отечественной истории, которые до сих вызывают в обществе острые дискуссии, а политика памяти направлена в первую очередь на его консолидацию. Поэтому серьезной актуализации золотоор-дынского нарратива в официальном дискурсе в ближайшее время вряд ли стоит ожидать.
ИСТОЧНИКИ И ЛИТЕРАТУРА
Беляков А.В. Чингисиды в России XV-XVII веков: просопографическое исследование. Рязань: Рязань, Мiр, 2011. 512 с.
Дружинина К.И. Кючук-Кайнарджийский мир 1774 года (его подготовка и заключение). М.: Издательство Академии наук СССР, 1955. 368 с. Зайцев И.В. Астраханское ханство. М.: Восточная литература, 2006. 303 с. Зайцев И.В. Между Москвой и Стамбулом. Джучидские государства, Москва и Османская империя (начало XV-первая половина XVI вв.). М.: Рудомино, 2004. 216 с. История крымских татар в пяти томах. Т. 3. Крымское ханство (XV-XVШ вв.) / отв. ред. И.В. Зайцев. Казань: Институт истории им. Ш. Марджани АН РТ, 2021. 1024 с. Кочегаров К.А. Древнерусское прошлое в политических концепциях украинской элиты. Вторая половина XVII века // Кочегаров К.А. Украина и Россия во второй половине XVII века: политика, дипломатия и культура. Очерки. М.: Квадрига, 2019. С. 207-249.
Кочегаров К.А. Россия и славянские народы в XVII веке // Славянский альманах. 2009. М.: Индрик, 2010. С. 110-119.
Пчелов Е.В. К истории территориального титула русских государей середины XV-середины XVI в. // Проблемы дипломатики, кодикологии и актовой археографии. Материалы XXIVМеждународной научной конференции. М.: РГГУ 2012. С. 81-90.
Савва В.И. Московские цари и византийские василевсы. К вопросу о влиянии Византии на образование идеи царской власти московских государей. М.: Кучково поле, Лавандр, 2012. 256 с.
Талина Г.В. Титул православного самодержца Московского царства третьей четверти XVII в. // Наука и школа. 2013. № 6. С. 167-172.
Трепавлов В.В. «Белый царь». Образ монарха и представления о подданстве у народов России XV-XVIII вв. М.: Восточная литература, 2007. 255 с.
Трепавлов В.В. «Орда самовольная». Кочевая империя ногаев XV-XVII вв. М.: Квадрига, 2014. 224 с.
Трепавлов В.В. История Ногайской орды. М.: Квадрига, 2020. 1040 с. Усачев А.С. «Третий Рим» или «Третий Киев»? (Московское царство XVI века в восприятии современников) // Общественные науки и современность. 2012. № 1. С. 69-87.
Успенский Б.А. Царь и император. Помазание на царство и семантика монарших титулов. М.: Языки русской культуры, 2000. 144 с.
Филюшкин А.И. Титулы русских государей. М., СПб.: Альянс-Архео, 2006. 256 с. Флоря Б.Н. Россия и восточнославянские земли Польско-Литовского государства в конце XVI-первой половине XVII в. Политические и культурные связи. М.: Индрик, 2019. 480 с.
Хорошкевич А.Л. Русь и Крым: от союза к противостоянию. Конец XV-начало XVI вв. М.: Эдиториал УРСС, 2001. 336 с.
Wójcik Z. Rywalizacja polsko-tatarska o Ukraine na przetomie lat 1660-1661 // Przeglqd historyczny. 1954. № 4(45). S. 609-634.
REFERENCES
Belyakov A.V. Chingisidy v Rossii XV-XVII vekov: prosopograficheskoe issledovanie [Genghis khan dynasty in Russia of 15th-17th centuries: prosopography]. Ryazan': Ryazan', Mir Publ., 2011. 512 p. (in Russian).
Druzhinina K.I. Kyuchuk-Kainardzhijskij mir 1774 goda (ego podgotovka i zaklyuchenie) [The peace treaty of Kuchuk-Kainarji of 1774 (its preparation and conclusion)]. Moscow: Akademii nauk SSSR Publ., 1955. 368 p. (in Russian).
Zaitsev I.V. Astrakhanskoe khanstvo [The Astrakhan Khanate]. Moscow: Vostochnaya literatura Publ., 2006. 303 p. (in Russian).
Zaitsev I.V. Mezhdu Moskvoj i Stambulom. Dzhuchidskie gosudarstva, Moskva i Osmanskaya imperiya (nachalo XV-pervaya polovina XVI vv.) [Between Moscow and Istanbul. Jochids's states, Moscow and the Ottoman Empire (the beginning of 15th-the first half of 16th centuries)]. Moscow: Rudomino Publ., 2004. 216 p. (in Russian).
Istoriya krymskikh tatar vpyati tomakh. T. 3. Krymskoe khanstvo (XV-XVIII vv.) [The History of Crimean Tatars. Vol. 3. Crimean Khanate (15th-16th centuries)]. Ed. by I.V. Zaitsev. Kazan': Institut istorii im. Sh. Mardzhani AN RT Publ., 2021. 1024 p. (in Russian). Khoroshkevich A.L. Rus' i Krym: ot soyuza k protivostoyaniyu. Konets XV-nachalo
XVI vv. [Rus' and Crimea: from alliance to conflict. The end of 15th-the beginning of 16th centuries]. Moscow: Editorial URSS Publ., 2001. 336 p. (in Russian).
Kochegarov K.A. Drevnerusskoe proshloe v politicheskikh kontseptsiyakh ukrainskoj elity. Vtoraya polovina XVII veka [The Old-Rus' past in political conceptions of Ukrainian elite. The second half of 17th century], in Kochegarov K.A. Ukraina i Rossiya vo vtoroj polovine
XVII veka: politika, diplomatiya i kul'tura. Ocherki [Ukraine and Russia in the second half of 17th century: policy, diplomacy and culture. Essays]. Moscow: Kvadriga Publ., 2019. Pp. 207-249 (in Russian).
Kochegarov K.A. Rossiya i slavyanskie narody v XVII veke [Russia and Slavic nations in 17th century], in Slavyanskij al'manakh. 2009. Moscow: Indrik Publ., 2010. Pp. 110-119 (in Russian).
Pchelov E.V. K istorii territorial'nogo titula russkikh gosudarej serediny XV-serediny
XVI v. [On history of territorial coat of arms of Russian tsars in the middle of 15th-middle of 16th centuries], in Problemy diplomatiki, kodikologii i aktovoj arkheografii. Materialy XXIV Mezhdunarodnoj nauchnoj konferentsii [Problems of diplomatics, codicology and archeography. Proceedings of XXIV International scientific conference]. Moscow: RGGU Publ., 2012. Pp. 81-90 (in Russian).
Savva V.I. Moskovskie tsari i vizantijskie vasilevsy. K voprosu o vliyanii Vizantii na obrazovanie idei tsarskoj vlasti moskovskikh gosudarej [Moscow tsars and Byzantine emperors. On the problem of Byzantine influence on creation of idea of the tsars' authority of Moscow rulers]. Moscow: Kuchkovo pole, Lavandr, 2012. 256 p. (in Russian).
Talina G.V. Titul pravoslavnogo samoderzhtsa Moskovskogo tsarstva tret'ej chetverti
XVII v. [The title of the Orthodox autocrat in the third quarter of 17th century], in Nauka i shkola. 2013. No. 6. Pp. 167-172 (in Russian).
Trepavlov V.V. "Belyj tsar'". Obraz monarkha i predstavleniya o poddanstve u narodov Rossii XV-XVIII vv. ["The White tsar". The monarch's image and idea of loyalty among nations of Russia in 15th-18th centuries]. Moscow: Vostochnaya literatura, 2007. 255 p. (in Russian). Trepavlov V.V. "Orda samovol'naya". Kochevaya imperiya nogaev XV-XVII vv. ["The wayward Horde". Nogais nomad empire in 15th-17th centuries]. Moscow: Kvadriga Publ., 2014. 224 p. (in Russian).
Trepavlov V.V. Istoriya Nogaiskoi ordy [The History of Nogai Horde]. Moscow: Kvadriga Publ., 2020. 1040 p. (in Russian).
Usachev A.S. "Tretij Rim" ili "Tretij Kiev"? (Moskovskoe tsarstvo XVI veka v vospriyatii sovremennikov) ["Third Rome" or "Third Kiev"? (Muscovite tsardom of 16th century in perception of contemporaries)], in Obshchestvennye nauki i sovremennost'. 2012. No. 1. Pp. 69-87 (in Russian).
Uspenskii B.A. Tsar' i imperator. Pomazanie na tsarstvo i semantika monarshikh titulov [A tsar and an emperor. The anointment of tsars and the semantic of monarchs' titles]. Moscow: Yazyki russkoj kul'tury Publ., 2000. 144 p. (in Russian). Filyushkin A.I. Tituly russkikh gosudarej [Titles of Russian tsars]. Moscow, St. Petersburg: Al'yans-Arkheo Publ., 2006. 256 p. (in Russian).
Florya B.N. Rossiya i vostochnoslavyanskie zemli Pol'sko-Litovskogo gosudarstva v kontse XVI-pervoj polovine XVII v. Politicheskie i kul'turnye svyazi [Russian and East-slavic land of the Polish-Lithuanian state in the end of 16th-the first half of 17th centuries. Political and cultural ties]. Moscow: Indrik Publ., 2019. 480 p. (in Russian). Wojcik Z. Rywalizacja polsko-tatarska o Ukraine na przetomie lat 1660-1661 [Polish-Crimean struggle over Ukraine in 1660-1661], in Przeglqd historyczny. 1954. No. 4 (45). Pp. 609-634.
Статья принята к публикации 31.01.2022
