CC BY
25Ю.С. Пивоваров
РОССИЯ:
ГОСУДАРСТВО, ЛЕГИТИМНОСТЬ, КОНСТИТУЦИЯ
В 1921 г. известный ученый Р.Ю. Виппер подводил итоги Революции и Гражданской войны. «Произошло всё как раз наоборот предвидению теории - мы притягивали историю для объяснения того, как выросло Русское государство и чем оно держится. Теперь факт падения России, наукой весьма плохо предусмотренный, заставляет... проверить свои суждения. Он властно требует объяснения, надо найти его предвестия, его глубокие причины, надо неизбежно изменить толкования. науки» (2, с. 3). С тех пор с «Русским государством» произошло еще много чего - оно возрождалось, вновь «падало», вновь пыталось возродиться. Однако «толкования науки» так и не изменились. То есть до сих пор мы не удосужились разработать методологию, с помощью которой можно адекватно описывать, изучать, анализировать феномен Русского государства. Более того, большинство исследователей даже не подозревают, что «Русское государство» есть нечто в высшей степени специфическое. И оно весьма отличается от того, что мы привыкли называть государством.
Дело в том, что в современной науке под псевдонимом «государство» скрываются различные, по своей природе очень далекие друг от друга, типы власти. Государство Древнего Рима, государство инков, государство Китая и т.д. Говорят: да, всё это -государства, хотя и несхожие. С этим можно было бы, наверное, согласиться, если бы не одно обстоятельство.
На всех основных европейских языках «государство» звучит одинаково: state, Staat, Etat, stati, estado (от латинского status). Этот термин возник относительно недавно - четыре столетия назад. Раньше для обозначения властного устройства европейцы использовали другие понятия: polis, res publica, civitas, regnum, imperium и т.д. В XVI-XVII вв. в европейском самосознании и природе европейского социума происходят фундаментальные сдвиги. Реформация, гуманизм, созревание капитализма, возникновение наций, постепенное разрушение сословной организации, рождение идеи прав человека и вообще нового понятия о праве - в определенном смысле все это события одного ряда, свидетельствующие о наступлении принципиально новой эпохи. Государство (state) также «событие» из этого ряда. Оно, повторяю, есть форма организации не власти вообще, но - того типа власти, который характерен для Западной Европы начиная с XVI-XVII столетий (а затем и «дочерних предприятий» фаустовской цивилизации по всему свету). А «state» есть понятие, с помощью которого описывается этот (и никакой другой!) тип власти.
По поводу происхождения и природы государства (state) очень важные наблюдения были сделаны Карлом Шмиттом: «Государство (Staat)... есть в высшей степени единичное, конкретное, обусловленное временем явление, которое следует датировать эпохой с XVI по ХХ столетие христианского эона и которое вышло из этих четырех веков, из Ренессанса, Гуманизма, Реформации и Контрреформации; оно есть нейтрализация конфессиональной гражданской войны, а также специфическое достижение западного рационализма и т.д. Государство есть по преимуществу продукт религиозной гражданской войны, ее преодоление посредством нейтрализации и секуляризации конфессиональных фронтов, т.е. де-теологизация» (13, с. 19).
Итак, государство (state) явилось (во многом) и результатом, и способом выхода из полуторастолетнего кровавого конфессионального конфликта. Причем результатом и способом весьма своеобразными. Ни одна из конфессий не одержала победу. Однако не победила и «дружба» между католиками и протестантами. Компромисс был достигнут путем выхода из сферы религиозного. Произошла, по словам К. Шмитта, «детеологизация» сознания и социума. Самоидентификация человека не только по конфессио-36
нальному, но и вообще по религиозному принципу уступила место самоидентификации по принципу государственно-политическому (или национально-государственному). Религиозное как таковое вытеснялось из сферы властных отношений. Строилась новая Вселенная - антропоцентричная. Теоцентричный мир был отправлен на свалку истории. State и есть властное измерение антропоцентрич-ной европейской цивилизации последних четырех веков.
Но подчеркнем: Бог не был изгнан из этого brave new world. Он «лишь» перестал быть смысловым центром этого мира. Государство (state) лишь отчасти пришло ему на смену; как мы понимаем, ни о какой полной «смене вех» не может быть и речи. К. Шмитт роняет: «Государство: от христианской веры к объективному разуму» (13, с. 19), «Левиафан - смертный Бог, Deus mortalis» (13, с. 39) -«Объективный разум» и «смертный Бог» - два лика нового универсума. За «объективным разумом» стоят европейская наука, Гегель со всей его проблематикой, включая апологию государства (state), социальные революции и т.д. «Deus mortalis» - это ужас перед неотвратимой бездной смерти («то вечности жерлом пожрется»), которая открылась после детеологизации мира. Это ужас похотей человеческих, сбросивших державшую их в узде Высшую Волю. Похотей, ведущих к смерти. «Desire of power that ceaseth only in death»1.
Государство (state) и становится «защитой» от этого страха смерти. Фасадом перед ее «лицом». Одновременно государство есть результат страха, охватившего европейцев в холодной неуютности победившего гуманизма. Это позже сентиментализм и романтизм сделают мир более теплым и приятным. И западный конституционализм во многом явится плодом этих (разумеется, и других) коллизий, новаций, «необходимостей». Тот же К. Шмитт фиксирует: «.право на религиозное заблуждение стало основой современного конституционного права» (13, с. 6). То есть конституции рождаются там и тогда, где и когда «религиозное» в социальном отношении становится относительным. Конституционное государство - это примета мировоззренчески-релятивистского ми-
1 «Вечное и бесконечное желание всё большей и большей власти, желание, которое прекращается лишь со смертью». - Известные слова Гоббса из «Левиафана». - НоЪЪе8 Th. Leviathan. - Oxford: Blackwell, 1955. - P. 64.
ра. Но оно невозможно (по сути, а не как прикрытие чего-то иного) в социумах теоцентричных и атеистических.
Constitutional state возникает в обществе посюстороннего консенсуса, где религия - частное внутреннее дело человека. «Выдвинув положение о том, что человек не нуждается в посредниках для общения с Богом, он (Лютер. - Ю.П.) заложил основы европейской демократии, ибо тезис "Каждый сам себе священник" - это и есть демократия» (4. с. 317). В этих словах «схвачено» содержание современного Запада - христианская полисубъектность, полагающая отношения человека с Богом делом сугубо внутренним, личностным, интимным. И потому общественный договор, социальный консенсус строится здесь относительно ценностей «предпоследних» (политических, правовых, экономических и т.д.). Религиозно-метафизическое выведено за пределы социального порядка, выведено за штат (дословно: за Staat, state, Etat).
Потому-то главный субъект западных конституций - гражданин, гражданское общество, нация. Последняя является способом, средством, путем интеграции всех элементов гражданского общества в политическое единство - государство. Именно с этой целью (интеграция) нация создает конституцию. Но в основе всего, скажем об этом еще раз, человек - гражданин, живущий в секуляризированном, антропоцентричном мире, поделенном на публичную и частную сферы. Это - homo occidentalism
Подчеркнем: современное государство (state) есть по преимуществу государство конституционное, живущее по духу и букве Основного закона! Поэтому его природа и зашифрована в конституционных текстах. Следовательно, необходимо четко представлять себе, чем является современная конституция. Сделаем это, опираясь на воззрения двух классиков социальной мысли ХХ столетия (кстати, антагонистов), - Карла Шмитта и Ганса Кельзена.
Конституция непременно соответствует императиву гражданских свобод и содержит твердые гарантии этих свобод. Причем под свободой здесь прежде всего имеется в виду гарантированная законом свобода индивида от государства. В конституции подобная свобода закрепляется следующим образом: признаются основные права, фиксируются принципы разделения властей и участия народа в законодательном процессе. Провозглашение в конституции основных прав означает, что общество усвоило идею свободы. 38
Осуществление же принципа разделения властей свидетельствует о том, что идея свободы получила организационные гарантии против возможных злоупотреблений властью со стороны государства.
Конституционное государство есть законническое государство в том смысле, что единственной формой его вмешательства в сферу свободы индивида является вмешательство, основанное на законах. Да и оно рассматривается как исключение. В подобном государстве правят законы, а не люди. Администрация же руководит только в том смысле, что следует существующим позитивным нормам. Легитимность конституционного государства обусловлена законностью всех действий его властей.
Государство, построенное по канонам идеально-типической конституции, контролируется обществом, занимает по отношению к нему служебное и подчиненное положение, отождествляется с системой норм. «Это - нормы или процедуры и больше ничего» (К. Шмитт). «Государство понимается как правопорядок»; «Государство есть относительно централизованный правопорядок» (Г. Кельзен). Важнейшей организационной характеристикой такой государственности является независимая судебная система.
Это шмиттовско-кельзеновское понимание «идеи» конституции необходимо дополнить следующим. Задача Основного закона состоит не только и не столько в «освящении» той или иной властной структуры, а в упорядочении открытого (по своей природе) политического процесса. Видеть в конституции нормативное закрепление определенной формы правления - значит, обеднять ее содержание. Это - открытая норма, в рамках которой возможна как сегодняшняя политическая система, так и некие другие ее варианты в будущем. «Любая конституция рисует не одну, а множество схем правления, построение которых зависит от расстановки сил в данный момент. Различные политические режимы могут. функционировать в одних и тех же юридических рамках», - писал двадцать пять лет назад Морис Дюверже (10, с. 10).
Конституция как норма, упорядочивающая политическую жизнь, имеет два измерения. Первое: сила, организующая и регулирующая институциональную систему правления. Второе: регулятор своего собственного изменения, а следовательно, и этой системы. Соответственно, конституционные нормы должны иметь различную степень жесткости. Наиболее жесткие, наиболее труд-
ноизменяемые - это нормы, в наименьшей мере предопределяющие политическую деятельность (например, регулирующие права человека). Самые гибкие - нормы, регулирующие процесс отправления власти, т.е. нормы, в рамках которых совершается выбор в пользу конкретной организационной формулы.
Кроме того, «идеально-типическая» конституция обязательно закрепляет принцип функционального разделения власти на три ветви, каждая из которых в большей или меньшей степени соответствует трем сферам жизнедеятельности современного социума: 1) гражданскому строю, т.е. области «субъективного» и гражданского права, личной свободы, частной автономии; 2) административному строю или системе - области централизации и сосредоточения государственной власти, социального обеспечения, авторитарного руководства; 3) конституционному строю, т.е. конституции, понимаемой одновременно и как пространство, в котором происходит самоограничение государственной власти, и как способ этого самоограничения - установление правильного соотношения (и в этом смысле равновесия) между различными государственными органами. Это - сфера децентрализации власти, ее непосредственного функционального разделения.
В соответствии с таким подходом орган народного представительства, власть законодательная, корреспондирует конституционному строю, является главным его выразителем, исполнительная власть, правительство (government) - административному строю, а судебная власть - гражданскому (суды-то и существуют прежде всего для того, чтобы защищать субъективные права личности как от повреждения их другими гражданами, так и от нарушения их государством).
Весьма удачное, на мой взгляд, определение конституции дал почти сто лет назад русский юрист Е.В. Спекторский. По его словам, она «обещает много, но далеко не все. Она не устраняет социальной борьбы, религиозной, классовой и иной. Зато она вводит ее в культурную форму. Она не производит социальных реформ. Зато она создает для них законную возможность. Она вообще не разрешает по существу ни одного общественного вопроса, ибо она устанавливает пути для разрешения всяких общественных вопросов... Она носит. не столько принципиальный, сколько технический характер. Хорошая конституция - это всё равно, что хорошие пути 40
сообщения. Кто заботится о них, тот не спрашивает, почему и зачем едут пассажиры, должны ли они вообще ехать, тот просто старается увеличить число поездов, ускорить их ход, удешевить проезд и т.п. Подобным же образом и конституция формальна. Она стремится всем обеспечить свободу передвижения, слова, веры, участия в государственных делах. И при этом она не читает в сердцах, не справляется об убеждениях, о принадлежности к той или иной партии. Вот почему, в свою очередь, все партии при всей своей борьбе по другим вопросам и могут и должны сойтись на вопросе о конституции, ибо она гарантирует общечеловеческие блага -свободу и порядок» (6, с. 15-16).
... И еще одна тема, важная для понимания природы constitutional state. Это тема принципиальной безличности современной государственной власти. К примеру, М. Дюверже называет «правителей» «слугами», «должностными лицами». По его мнению, государство тем совершеннее (т.е. тем больше оно государство), чем государство-«идея», государство-«абстракция» отдаленнее от конкретных носителей власти (11, с. 21).
Другой классик французской политической науки Жорж Бюрдо пишет: «Люди изобрели государство, чтобы не подчиняться другим людям» (9, с. 15). Поначалу они не знали, кто имеет право командовать, а кто нет. И потому пришлось придать власти политическую и правовую форму. «Вместо того чтобы считать, что власть является личной прерогативой лица, которое ее осуществляет, они разработали форму власти, которая независима от правителей. Эта форма и есть государство» (9, с. 10). Согласно Бюрдо, государство возникает как абстрактный и постоянный носитель власти. По мере развития этого процесса правители все больше и больше предстают в глазах управляемых агентами государства, власть которых носит преходящий характер. Подобная трансформация (если угодно: эволюция) власти явилась в истории человечества огромным шагом вперед. «В этом смысле идея государства есть одна из тех идей, которые впечатляющим образом демонстрируют интеллектуально-культурный прогресс. Ведь отделение правителя, который командует, от права командовать позволило подчинить процесс управления заранее оговоренным условиям. В результате стало возможным оградить достоинство управляемых,
которому мог наноситься ущерб при прямом подчинении какому-нибудь конкретному человеку» (9, с. 12).
Конституция возможна, т.е. действенна и необходима, только при такой и для такой власти. Конституция является формулой и формой такой власти. Обязательная предпосылка конституции -возникновение абстрактно-безличностной власти. Суверенитет должен отделиться от лица - носителя власти, от лица - персони-фикатора власти.
Надо сказать, что в европейской истории процесс отделения суверенитета от властного лица нередко проходил в форме отделения головы этого лица от его туловища. Карл I Стюарт, Людовик XVI Бурбон. Современный американский исследователь А. Хар-динг пишет: «Английская революция показала, что суверенитет, "сосредоточенный" в короле, может находиться и в другом месте. 19 мая 1649 года в ходе пуританской революции парламент провозгласил: "Народ Англии. постановил быть политическим сообществом и свободным государством и отныне управляться как политическое сообщество и свободное государство высшей властью этой нации - представителями народа в парламенте". Джон Мильтон назвал короля "врагом народа"» (12. с. 70).
Таким образом, формирование государства (state) проходит обряд инициации - «обрезание» суверенитета в виде головы у монархической власти. Затем эта власть (монархическая) может быть даже восстановлена, но суверенитет к ней уже не вернется. Реставрация неосуществима в принципе. «Не Робеспьер, но Меттерних разбил монаршью корону... Реставрация - это специфический метод уничтожения и разрушения реставрируемого» (13, с. 185). Или: что упало, то пропало.
Из всего этого явствует: с помощью термина state нельзя описывать другие, незападные типы власти. State намертво закреплен за Западом, за его неповторимой и уникальной историей. Это касается и России; в ней человек, общество, власть развивались иначе. Иным оказался и результат. Русская власть никак не может быть описана и понята через призму концепции и реальности constitutional state (nation state). Термин же «государство» вполне подходящ. В нем, по крайней мере этимологически, отражены и природа генезиса, и природа функционирования этого особого типа власти.
Трудность лишь в том, что в мире и у нас господствует один-единственный тип научного познания, которому соответствует и универсальная терминология. За этими «универсалиями» скрывается принципиально различный опыт уникальных цивилизаций. Скрывается, а не отражается. Как не отражается и историческая неповторимость той или иной эпохи. Причем даже в рамках европейской культуры. Ведь «state» не применим не только к незападным обществам, но и к Европе, скажем, XII-XIII столетий.
Все это надо держать в уме, когда мы говорим и о «государстве». И конечно, в 1921 г. Р.Ю. Виппер думал о таких новых «толкованиях науки», которые могли бы объяснить именно «Русское государство», а не «государство вообще». Здесь уместно вспомнить двух гениальных и очень разных русских людей, оказавшихся по воле судьбы в самой гуще современной западной культуры. Их нельзя заподозрить в плоском, провинциально затхлом и бесплодном русском «самобытничестве». Напротив, оба этих деятеля подчеркнуто всемирны. Илья Пригожин: «Мир слишком богат, чтобы быть выраженным на одном-единственном языке». Иосиф Бродский: «Любой опыт, исходящий из России, даже отраженный с фотографической точностью, просто отскакивает от английского языка, не оставляя видимого следа на его поверхности. Безусловно, память одной цивилизации не может и, наверное, не должна стать памятью другой. Но когда язык не в состоянии воспроизвести реалии другой культуры, может возникнуть наихудшая из тавтологий».
* * *
Теперь же обратимся к России. Специфика ее социокультурного развития отразилась и на особом характере русской власти. Об этом хорошо сказано у Р. Пайпса: «Каждый, кто изучает политические системы незападных обществ, скоро обнаружит, что в них разграничительная линия между суверенитетом и собственностью либо вообще не существует, либо столь расплывчата, что теряет всякий смысл. В условиях первобытного общества власть над людьми сочетается с властью над вещами, и понадобилась чрезвычайно сложная эволюция права и институтов (начавшаяся в Древнем Риме), чтобы она разделилась на власть, отправляемую как суверенитет, и власть, отправляемую как собственность. Мой центральный тезис состоит в том, что в России такое разделение
случилось с большим запозданием и приняло весьма несовершенную форму. Россия принадлежит par exсellence к той категории государств, которые. обычно определяют как "вотчинные" (patrimonial). В таких государствах политическая власть мыслится и отправляется как продолжение права собственности, и властитель (властители) является одновременно сувереном государства и его собственником» (5, с. 10-11).
Конечно, термины «политическая система» и «политическая власть» не вполне корректны при описании обществ незападного типа; конечно, весь этот понятийный аппарат несколько устарел, но в целом и по существу Ричард Пайпс прав. Власть (а именно ее, а не «государство» - state, имеет в виду американский исследователь) в России по своей природе вотчинная (патримониальная). На протяжении многих столетий разделительная линия между властью и собственностью почти не проглядывается (это было в Новгороде и Пскове, но московско-ордынские Даниловичи пожрали этот «ан-зеатический» Остланд). Великие князья и цари Московской Руси были действительно в полной мере хозяевами своей страны. Как отмечал крупнейший правовед, философ, историк евразийского направления Н.Н. Алексеев, «у Петра I, если не совсем, то в значительной степени можно считать. изжитыми те патримониальные представления о государстве, которые владели старыми московскими князьями. До Петра. в ходячем политическом сознании народа идея государства сливалась с лицом государя, как в частном общежитии домохозяин юридически сливается со своим домом» (1, с. 14).
Это все так, хотя образ Петра в значительной мере «модернизирован». На самом деле власть и представления о ней перестают быть патримониальными лишь в ходе пореформенной (после 1861 г.) эволюции российского социума. Да и к 1914 г. власть еще далеко не окончательно потеряла вотчинное измерение. Этот тезис весьма убедительно развивает в своей знаменитой книге В.В. Леонтович. Причем тему патримониального характера власти он напрямую связывает с темой конституции: «Я неоднократно подчеркивал, что считаю неправильным называть Конституцию 23 апреля 1906 г. лжеконституцией. Но если бы даже можно было так ее определить, то уж во всяком случае не потому, что в России не было парламентского строя или не было всеобщего голосования, и не потому, что царь не присягал на Конституции, а только потому, что консти-44
туционный строй в России не был основан на развитом гражданском строе, который вообще всегда является необходимой основой для всякой либеральной конституции. (А настоящая конституция ведь по сути своей не может быть не либеральной.) Как раз неразвитость гражданского строя, гражданской свободы и повела к исчезновению политической свободы, к крушению конституционного строя в России» (3, с. 539). Под «неразвитостью гражданского строя» ученый-эмигрант полагал то обстоятельство, что к началу Первой мировой войны еще не был закончен «процесс распространения на крестьян гражданского строя» (в крестьянской стране!). Или, иными словами, «не был превзойден старомосковский принцип верховной собственности государства на землю» (3, с. 301).
Следовательно, к 1917 г. у нас еще не было закончено строительство, формирование государства в смысле «state», хотя прогресс был очевиден. В немецкой науке той эпохи по отношению к России применялась такая квалификация: «Конституционная монархия, под самодержавным царем». В этом определении очень важна разделительная запятая, устанавливающая подлинную властную иерархию (очень странную для западного сознания) в поздней петербургской империи.
Кстати, вотчинный характер самодержавия (русской власти), его принципиальную несовместимость с частной собственностью на землю, и - по логике вещей - с утверждением в России гражданского строя (гражданского общества), а на его фундаменте - конституционного государства, очень глубоко понимал Л.Н. Толстой. В августе 1865 г. ему приснился сон (по гениальной пронзительности напоминающий сны Декарта), содержание которого он зафиксировал в записной книжке: «Всемирно-народная задача России состоит в том, чтобы внести в мир идею общественного устройства без поземельной собственности. "La propriété c'est le vol"1 останется большей истиной, чем истина английской Конституции, до тех пор, пока будет существовать род людской. Это истина абсолютная, но есть и вытекающие из нее истины относительные. Первая из этих относительных истин есть воззрение русского народа на собственность. Русский народ отрицает собственность самую
1 «Собственность - это кража» (франц.) - тезис, выдвинутый французским мыслителем П.-Ж. Прудоном. - Ю.П.
прочную, самую независимую от труда (т.е. частную собственность вообще, как институт. - Ю.П.) и. собственность поземельную (частную на землю. - Ю.П). Эта истина не есть мечта - она факт, выразившийся в общинах крестьян, в общинах казаков. Эту истину понимают одинаково ученый русский и мужик. Эта идея имеет будущность. Русская революция не будет против царя и деспотизма, а против поземельной собственности. Самодержавие не мешает, а способствует этому порядку вещей (выделено мной. -Ю.П.)» (7, с. 259-260).
Самый органический русский гений с непревзойденной точностью выразил то, что сложилось в ходе тысячелетней русской истории. Он дал почти математическое соотношение власти - собственности - конституции «по-русски». И объяснил причины мощного антиконституционализма русской мысли. Особенно той ее части, которая, подобно самому Льву Николаевичу, имела абсолютный слух на «русское». Следовательно, прав был и В.И. Ленин с его «зеркалом русской революции». Эта самая революция полностью подтвердила предчувствия Толстого.
Но не только, конечно, патримониальный характер власти и соответствующий тип ее понимания стали преградой на пути укоренения у нас конституционализма. Можно назвать еще целый ряд природных черт русской власти, которые также препятствовали формированию конституционной государственности.
К ним относится унаследованная от Византии модель взаимоотношений государства и церкви по типу симфонии. Эта модель не предполагала никакого ограничения или разделения светской власти. В отличие, скажем, от модели «двух мечей» (папы и императора), господствовавшей в средневековой Европе. Там церковная и светская власть были разделены изначально (в том числе - и это немаловажно - они были отделены друг от друга и географически), и тем самым были ограничены сферы их компетенций. «Два меча» -это уже, хоть и интенционально, начало плюрализма.
Далее, тягловый характер русского социума. Если на Западе сословия отличались друг от друга объемом и типом повинностей и свобод, то у нас - только повинностей (тягла). Следовательно, проблематика автономии индивида, прав человека возникнуть здесь не могла. Как, впрочем, и основа для формирования правового государства. Вместо Rechtsstaat строится «государство правды», кото-46
рое, по словам евразийца М. Шахматова, проникнуто стремлением «соблюсти изначальную истину, покорить человеческую волю, человеческое "самочинение" религиозно-государственной правде» (8, с. 270). В идеале «государство правды» есть подчинение «государства началу вечности». Первостепенное значение для него имеет «вопрос о преемстве благодати от Бога». Цель «государства правды» - спасение душ подданных, защита чистоты православия. «Государство правды» - институт не только и не столько внешний, но «внутри нас есть» (8, с. 291-305). П.Б. Струве весьма удачно квалифицировал это государство как литургическое.
В принципе нет ничего специфического в том, что на определенных этапах своего развития русская власть имела яркое и глубокое религиозное измерение. Это знала и Европа. Своеобразие заключено в категории «правда», которая - до известной степени -подменила у нас «право». И заблокировала на столетия возможность его появления (речь идет о «праве» в европейском смысле слова; «русское право» существовало, но содержательно это был иной феномен). Ведь «правда», как еще в XI в. учил митрополит Иларион, есть и истина, и добродетель, и справедливость, и закон. Религиозно-нравственное начало растворяет в себе начало юридическое. Или, точнее, - не дает этому последнему кристаллизоваться.
Созданная на обломках Святой Руси петербургская империя также была сущностно враждебна идее конституционализма. Полицейское государство, регламентирующее государство, воспитательная диктатура - так называют устройство послепетровской власти. Но еще это государство было «оформлением», формой, которая стягивала распавшуюся на две субкультуры страну1. Такая форма оказалась неизбежно деспотической. Однако в деспотизме новой государственности таились и сила репрессивно-подавляющая, охранительно-удерживающая, и сила просвещеннически-реформистская, прогрессистски-революционаристская (недаром Пушкин скажет, что «все Романовы - революционеры»). То есть отечественная государственность ХУШ-Х1Х столетий имела принципиально двуосновный характер. В определенном отношении все цари-императоры были папой и Лютером в одном лице.
1 Об этом см., напр.: ПивоваровЮ.С. Политическая культура пореформенной России / РАН. ИНИОН. - М., 1994. - С. 109-137.
Важно подчеркнуть: обе эти силы, как правило, реализовы-вали себя деспотически, насильственно. И реформы, и контрреформы, и прямая реакция, и действия, смахивающие на «крутую» революцию, - всё это осуществлялось именно так (за некоторыми, разумеется, исключениями). Причем речь идет не о властных технологиях, а о самом характере власти. Не о насилии «внешнем», но -о сущностном. Не о том, в белых ли перчатках и «бархатно» действует власть, или, напротив, ведет себя так, словно ведет боевые действия.
Да, русская власть после Петра была одновременно и папой, и Лютером. И в этом коренилось страшное ее противоречие. Однако было нечто, в значительной мере это противоречие «снимающее». Это «нечто» - та самая изначальная природа власти. Насильственно-деспотическая. Она и позволяла Романовым быть то Лютером, то папой. Позволяла быть функциональным Лютером и функциональным папой. Всё зависело от того, кем для самосохранения и господства надо было быть в данный момент. Какую стратегию избрать - стратегию Сперанского или Аракчеева.
Исторически известно несколько вариантов. После реакционного царствования наступает реформаторское, и наоборот. В рамках одного и того же царствования «период Сперанского» сменяется «периодом Аракчеева» (а вот наоборот не бывало; но бывало в такой последовательности: «Сперанский» - «Аракчеев» - «Сперанский»). А при Александре III весьма органично уживались Витте и Победоносцев. Вообще-то, все эти «варианты» и «стратегии» носят скорее идеально-типический, типологический характер. В реальной жизни все было сложнее, перемешаннее, хаотичнее. И всё-таки до конца - в силу целого ряда причин, о которых мы здесь говорить не будем, - эта изначальная природа власти не «снимала» этого ее же коренного противоречия. Так и оставались Романовы о двух лицах, а монархическая государственность их - двуосновной.
Соответственно, и идеологии, в изобилии возникавшие в русском обществе в XIX в., - славянофильство, официальная народность, западничество, шестидесятничество, почвенничество, либерализм, народничество и т.д. - самоопределялись во многом в процессе выработки отношения к этому типу государственности. Иными словами, идентичность приверженцев той или иной идеологии строилась на особом, лишь им присущем восприятии власти. 48
Но при особости отношения все эти идеологии можно разделить на две группы. Те, кто относился к первой, принимали лишь одну (для нас сейчас не важно, какую) «компоненту» двусложного петербургского самодержавия, ее хотели совершенствовать, а другую -отменить. Идеологии, входившие во вторую группу, вообще отрицали этот тип государственности.
Результатом всего этого - и типа власти, и типов ее осмысления, и многого другого - и явилась весьма своеобразная Конституция 1906 г. Она была компромиссом различных элитных групп по поводу именно власти. Но не консенсусом относительно прав человека, который, как уже отмечалось, лежит в основе западных либеральных конституций. Причем подчеркиваем: основные государственные законы 23 апреля 1906 г. - суть компромисс, а не консенсус. Последний-то как раз и не был достигнут.
Скажем еще несколько слов - последних в этой части работы -о специфике русской власти. Точнее, о существе ее перестроек. Это ведь вообще любимое занятие наших правителей - постоянно что-то менять в деятельности властного механизма. Правда, при этом существо власти практически не трансформируется. И в конечном счете все возвращается на круги своя. Затем начинаются новые перемены.
Вообще-то, реформы, как и контрреформы, - дело нормальное, исторически будничное и вполне прогнозируемое. На Западе кардинальные изменения власти обычно фиксируются в конституциях, а их реализация обеспечивается функционированием институтов управления. У нас происходит по-другому. И с конституцией, как мы знаем, в России по-своему, и с институциональной системой тоже.
Во-первых, практически всем верховным российским начальникам конституции или какие-то сопоставимые с ними «основные законы» всегда узковаты. А потому и преодолеваются; так сказать, из конституционного поля осуществляется трансцендиро-вание в поле властно-волевое, властно-силовое.
Во-вторых, результатом этого преодоления является создание новой, неинституциональной системы управления. Органы этой
системы можно условно назвать чрезвычайными комиссиями1 (никакой аллюзии на ЧК Дзержинского у автора в данном случае нет). Они образуются для решения каких-то специальных задач. Такое мы можем наблюдать все последние пять столетий отечественной истории. У истоков чрезвычайных комиссий стоит Иван Грозный со своей опричниной. Далее это петровская гвардия, Канцелярия Его Императорского Величества, Коммунистическая партия (номенклатурное ядро прежде всего). При типологической схожести судьба чрезвычайных комиссий различна. Одни, выполнив (или не выполнив) определенную задачу, отмирают, другие сосуществуют с институтами, третьи оттесняют их на периферию социальной жизни, четвертые подменяют собой. Разумеется, возможно и некое смешение вариантов.
В-третьих, конечно, не исключено, что со временем чрезвычайные комиссии становятся чем-то схожим с институтами. Хотя это происходит редко.
В-четвертых, чрезвычайные комиссии могут существовать довольно долго. При этом их цели и методы видоизменяются.
Однако, со всеми оговорками, наличие такого рода комиссий подрывает конституционные устои, принцип разделения властей и институциональную систему. Подчеркнем: здесь принципиальное отличие традиционных российских реформ власти от конституционных и институционных реформ европейского (западного) типа.
Безусловно, все это не только не случайно, но и коренным
образом связано с природой российской власти.
* * *
Теперь поговорим о легитимности. Не будем ломиться в открытые двери и доказывать ее обязательность для устойчивого функционирования государств и политий. Как же здесь обстоят наши дела? - Но прежде напомним, какую легитимность имеют современные государства. В качестве примера возьмем Францию -одну из «законодательниц мод» в политике. Будучи президентом Республики (1995-2007), Жак Ширак, представитель умеренно-консервативных, центристских сил, заявил: наше государство име-
1 Впервые А.И. Фурсов и я писали об этом в серии работ, посвященных «Русской Системе». - Ю.П.
50
ет своим источником Великую революцию, а не, скажем, деяния Жанны (д'Арк). То есть человек, вышедший из голлистской (католической, национальной) традиции, апеллирует не к глубинным -во многом духовным, религиозным - основам и организационному опыту полуторатысячелетней Франции, а к светским, республиканским принципам 1789 года. Нет, та Франция не забыта, но это государство выросло из Революции. Можно оспорить мнение Ширака, но оно ясно, точно, определенно. И в обществе по этому вопросу существует консенсус: ведущие политические игроки вполне принимают шираковскую версию.
Это - историческая легитимность, или легитимность в истории. Без нее невозможны устойчивость, успешность государства, социальной системы. Другой необходимый тип легитимности -правовой. Он коренится в конституции, которая, по словам крупнейшего теоретика права ХХ столетия Г. Кельзена, является «основной нормой» жизнедеятельности политической системы и правопорядка. Само же государство - «правопорядок в действии». Не больше, но и не меньше.
Таким образом, две легитимности - историческая и конституционно-правовая. Они дополняют друг друга, переплетаются, создавая новое качество. Это пришедшие на смену «Власти от Бога» - власть от народа, суверенитет народа. Историческая и конституционно-правовая легитимность оформляют народный суверенитет, придают ему предельную для современности обоснованность, релевантность, консенсуальность.
Посмотрим на Россию. В ХХ в., как мы знаем, в ней последовательно существовало три государства: Российская империя, СССР и Российская Федерация.
А. Российская империя. Конституция 23.04.1906 г. превратила самодержавную монархию в полупарламентскую (в контексте общего перехода страны к открытому, плюральному обществу, пронизанному снизу доверху принципом представительства). Соответственно с этим государство черпало свою легитимность и в «Основных законах», и в сохранявшемся (как оказалось, весьма непрочном) сакральном понимании природы власти, и в исторических традициях. Судя по всему, Россия - в специфической форме, с вариациями - шла к описанной выше историко-правовой легитимности. Война сыграла свою роковую роль. Но не только она. Обще-
ство в лице своего либерально-буржуазного - «генеральского» авангарда легкомысленно отказалось от «исторического компромисса», заключенного с властью в ходе первой революции и закрепленного в «Основных законах» 23.04.1906 г. В свою очередь, Николай II фактом юридически нерелевантного отречения нанес удар в сердцевину им же октроированной Конституции. А также, как ни горько мне это говорить, добил сакрально мотивированное восприятие власти на Руси («горькость» от того, что все это работало на руку поднимавшим голову «ворам» - в старорусском смысле этого слова). Понятно, история судила ему быть главным десакрализато-ром власти, но, опять должен признать, в конкретных условиях 1916-1917 гг. это способствовало катастрофе. Что касается исторической легитимности, то она всё-таки была доступна немногочисленным культурным кругам. «Восставшие массы» в этих категориях не рассуждали (как, впрочем, и в правовых).
Иными словами, вполне удовлетворительная легитимность образца, к примеру, 1912 г., в силу целого ряда объективных и субъективных причин, к 1917 г. рассыпалась. И здание, потерявшее опору, рухнуло.
Б. СССР тоже обладал своим «комплексом» легитимности. В нем практически отсутствовала правовая составляющая, что отличало его от современных государств. Да и историческая компонента была иной, чем это было принято в ХХ в. Но об этом чуть позже. Основополагающая советская легитимность коренилась в марксистско-ленинской идеологии, т.е. носила идеократический характер. Из-за особенностей этой идеологии «практикующие» большевики получили неслыханную свободу действий; буквально все их решения находили оправдание в этой «единственно верной» ортодоксии. Можно сказать и так: специфика «марксизма-ленинизма» заключалась в том, что содержательная убогость его «догматики» восполнялась широтой и гибкостью «прагматики». Сегодня, когда их внешнее владычество закончилось, приходится признать: это было социальное оружие, по силе своей разрушительности и убедительности сопоставимое с ядерным; слава Богу, что мир со временем выработал против него непреодолимую ПРО. Внутреннее же владычество большевизма сохраняется, поскольку на русской исторической сцене и в историческом зрительном зале находится советский человек, как оказалось: «продукт долгосроч-52
ного пользования». В этой идеократической похлебке «варились» и правовые, и исторические «куски» (и другие). В определенном отношении она напоминала древнерусскую легитимность в «правде» (от митрополита Илариона, «Русской правды» и т.п.). Спецификой советской легитимности было и то, что по исторической линии она «уходила» в мировую историю, прочитанную как борьба классов, которая, в свою очередь, трактовалась как борьба «добра» со «злом». Из этого следовало, что государство СССР не ограничено собственно русской историей и обладает всемирным (универсалистским) характером1. Поэтому не может быть связано и заключено в конкретно-исторические территориальные границы (мы знаем, ленинцы зафиксировали это в Конституции 1924 г.). Одновременно такая интенция «предполагала» и оправдывала советский экспансионизм, впоследствии выродившийся в специфический империализм. Этот последний пришел на смену «земшарно»-интернационально-комин-терновскому экспансионизму, когда большевик-черносотенец Сталин - с целью укрепления своего режима - полез за легитимностью в русскую историю. Полез по-мародерски, затоптав одно, фальсифицировав другое, установив монополию на эксплуатацию третьего. Нет, он не отказался от классически-большевистской идеокра-тической легитимности, была «лишь» проведена определенная «смена вех».
Коммунистический же миф, повторим, был невероятно гибким и адекватным, при этом и жестко-догматичным. Это - не противоречие или кажущееся противоречие; это - органическое качество, поскольку, как известно, для большевиков морально то, что служит их интересам; мораль есть категория полезности. Вдогонку скажу: ох как не случайно поздний большевизм выродился в режим
1 Еще Николай Васильевич Устрялов обращал внимание на то, что государство СССР с его экстерриториальностью, трансграничностью, универсальностью претензий и мировоззренческих установок напоминает Государство Ватикан. Неглупая мысль, интригующее сравнение! Проблема только в том, что СССР -при всём этом - вынужден был оставаться и национальным государством, т.е. нормальным, обычным. Со временем эта нормальность нарастала. И внутренний конфликт двух этих «компонент» взорвал СССР (не только он, конечно). Да и мировоззренческая установка, не в пример «ватиканской», не выдержала экзамена на адекватность, и хвастливые претензии на «всесильность» учения оказались пустым звуком. - Ю.П.
и ментальность потребительства, т.е. пользы для себя. Действительно, «романтика» и универсалистский замах ушли, «приказали долго жить», осталось: «обогащайтесь» - ведь жизнь дана один раз. Вот чем закончилось, во что выродилось мировое притязание и гордыня суровых и храбрых безбожников. Тем не менее, когда этот мир в 1980-е годы ХХ в. обветшал, его победность померкла, эффективность как-то истончилась и он все более-более напоминал «осетрину» не первой свежести и когда - одновременно - «русский Дубчек»1 попытался придать ему «ускорение», оздоровить «гласностью» и даже модернизировать через «перестройку», он не выдержал, сдулся, лопнул.
СССР закончился как государство.
В. Государство Российская Федерация (РФ) по типу своей легитимности резко отличается как от своих предшественников -Российской империи и СССР, так и от современных классических государств. Поначалу доминантной легитимностью была конституционно-правовая. Этому способствовало и то, что Основной закон 12.12.1993, с одной стороны, находился в русле конституционного мейнстрима XIX - начала ХХ в. (проект Сперанского, создание Госсовета, земское самоуправление 1864 г., Основные законы 23.04.1906, проект Конституции Российской республики к Учредительному собранию), т.е. здесь работала, независимо от того, осознавало это общество или нет, конституционно-историческая компонента легитимности, с другой - параметры Конституции 1993 г. позволили выжить - метафорически говоря -Русской Власти и связанным с ней элементам Русской Системы. Это была компонента субстанциально-историческая.
Что касается легитимности исторической, то здесь «все смешалось». РФ объявила себя правопреемницей СССР. Это было еще одним аспектом конституционно-исторической легитимности. И означало: во-первых, указание на то место, которое принадлежит
1 Сравнение не случайно: Пражская весна закончилась вторжением русских танков, московская, растянувшаяся на несколько лет, тоже. Правда, оказалось, что в 1991 г. важнейший большевистский лозунг - «танки решают всё» -уже не работал. Более того, через два года, большевикам было продемонстрировано, как можно бить врага его же оружием. Это им отмщение за Будапешт-56, Пра-гу-68, Москву-91. - Ю.П. 54
ей в международных отношениях; во-вторых, взятие на себя обязательств СССР и ответственности за его деяния; в-третьих, объявление о преемстве правовых изменений. Но это, если угодно, формальная сторона вопроса. В содержательно-историческом отношении выходило, что РФ есть «продолжение» СССР. И это соответствовало действительности. Ведь скоро выяснилось, что социальная природа РФ не антисоветская (как советская была антицарской), а постсоветская. Или, точнее: некая новая стадия развития советской. Это, напомню, вполне соответствует моему теоретическому предположению о Коммунистическом Режиме (КР)-2 и о природе русской социальной революции конца 1980-х - начала 1990-х годов ХХ в.1
Таким образом, конституционно-правовая легитимность была дополнена легитимностью правопреемства РФ-СССР. Но сквозь них «прорастали» и преемство с дореволюционной Россией (следовательно, с исторической Россией вообще), и преемство с СССР, причем и с ленинской, и сталинской, и хрущёвско-брежневской моделями, и преемство с Русской Системой (Русской Властью, в первую очередь), и преемство с Россией-СССР, великой державой, претендующей на мировые роли. Все это находилось в хаотическом смешении и, на поверхностный взгляд, в противоестественных связях и переплетениях. Удивительным образом, такое «смешение» полностью корреспондировало характеру Бориса Николаевича Ельцина (видимо, неслучайно, что выход на первый план того или иного варианта легитимности или комбинации тех или иных ее измерений связан с типом личности персонификатора власти данной эпохи).
Но заметим - и это важнее всего - впервые в русской истории доминирующей, «предельной» была конституционно-правовая легитимность.
Путинский режим, путинская система резко изменили ситуацию. Фактический отказ от выборов, смена модели избирательной системы, усиление внеконституционных «институтов» (чрезвычайных комиссий по своей природе) и процедур резко сократили действенность правовой легитимности. Однако полного отказа от кон-
1 Об этом я писал в книге «Русское настоящее и советское прошлое». -СПб.: Центр гуманитарных инициатив, 2014. - 336 с.
М.;
ституции не произошло. Напротив, загнав ее - по сути - на периферию реальной политики, в максимальной степени использовали авторитарные, недемократические возможности, заложенные в Основном законе (таковые в интенциональной форме присутствуют во всех конституциях). Однако подчеркнем, конституционно-правовая легитимность перестала быть сущностной необходимостью путинского status quo.
Здесь-то и оказалась сверхвостребованной легитимность историческая в качестве компенсации дефицита правовой. Однако статус правопреемника СССР резко ограничил возможности исторического маневра. К тому же было весьма опасно и невыгодно брать на себя ответственность за весь советский период. Поэтому ритуально осудив сталинские нарушения социалистической законности, ошибки коллективизации и т.п., игнорируя Революцию, Гражданскую войну и т.п., сосредоточились на Отечественной войне 1941-1945 гг. Именно ее «назначили» главным источником легитимности современной России. Надо признать, выбор сделан в высшей степени умно. Подвиг и страдания народа в войне отодвигают куда-то в тень, на второй план преступления и ужас зверского ленинизма-сталинизма. Кроме того, этот ход вполне соответствует подлинному ходу российской истории ХХ в. Я имею в виду всё то же: нынешний режим есть своеобразное продолжение КР-2, истоки которого - в великой и освободительной Второй Отечественной.
Казалось бы, все складывалось неплохо. И новая конфигурация легитимностей была найдена. Однако это было заблуждением. Отказ от конституционно-правовой легитимности не может быть «уравновешен» акцентированной исторической. Обосновать суверенитет народа только подвигом и страданием в годы Войны, при всем их величии, невозможно. Как говорил один из персонажей фильма, посвященного любимому герою многонационального российского народа («Александр Невский»): кольчужка оказалась коротковатой. - Конституционно-правовую легитимность можно по-настоящему поменять на идеологическую. Тем более что наши люди привыкли существовать под опекой одной мирообъясняющей идеологии. Но сегодня все мы живем в эпоху тотального дефицита идеологий. Традиционные выдохлись или вообще ушли то ли в небытие, то ли в запасник истории. Пожалуй, единственным возмож-
ным кандидатом является национализм. Мы ведь по-настоящему, всерьез его еще не пробовали.
Историческая ситуация складывается для его подъема вполне удачно. Впервые с середины XVI столетия Россия стала страной с решающим преобладанием одного этноса - русского народа (более 80% населения). К тому же именно русские - и по причине своей численности и по другим (сейчас мы не будем обсуждать эту тему) -несут основное бремя сегодняшних социальных перемен и состояний. Больной, уставший, измученный народ, потерявший во многом ориентацию в мире и самоидентификацию, утративший веру в мудрое и заботливое государство, может легко стать жертвой националистических мифов, искушений, упрощений. Поскольку же русский национализм идейно весьма слаб, неразработан, не искушен, он, скорее всего, проявит себя в примитивно-этнической форме (его подъему способствует и укрепляющийся национализм нерусских этносов РФ). Потенциальная сила национализма в том, что именно он в состоянии «склеить» воедино различные интересы различных социальных и возрастных групп.
Но, разумеется, делать ставку на националистическую легитимность крайне опасно (это ведь и «обоюдоострая» штучка). И, кажется, власть имущие пока, слава Богу, не делают этого и вроде бы понимают гибельность обращения к национализму. Что же касается исторической легитимности, то из-за ее «ограниченного» (редуцированного к Отечественной войне) характера она обладает и ограниченной эффективностью. И во весь рост встают вопросы: а дореволюционная (множество эпох, разнящиеся друг от друга столетия) история «наша»? Если «да», то как же быть с советским периодом, который хоть и был, естественно, продолжением предшествующего, но содержательно по преимуществу его отрицанием? Или, о чем уже говорилось: как «брать» Войну и отвергать 20-30-е годы? Или: как «брать» Войну и занимать уклончиво-сдержанную позицию по отношению к хрущёвско-брежнев-ской России, из нее выросшей (да и РФ, мы знаем это, есть следующая высшая стадия позднего советизма)?
Как-то всё исторически зыбко, нет твердой опоры и определенности. Следовательно, и историческая легитимность, которую так жаждет руководство страны, весьма проблематична, противоречива, непрочна.
Отсюда вывод: государство РФ не обладает необходимой для устойчивого функционирования легитимностью. Фундамент этого государства непрочен. Что произойдет в таких условиях, неясно. Ситуация открыта для действий в разных направлениях. Хотелось бы надеяться, что мы изберем путь, ведущий нас к конституционно-правовой и адекватной исторической легитимностям. Любой другой выбор, убежден, означал бы ниспадение в новый хаос, насилие и диктатуру.
* * *
В общем волей-неволей мы пришли к вопросу о конституции. После ее принятия в 1993 г. я постоянно (письменно и устно) утверждал, что этот продукт нашей политико-юридической мысли вполне органичен для русского исторического развития и одновременно адекватен нынешнему состоянию общества и институтов власти. Действительно, эта Конституция 1993 г. в значительной мере есть продолжение проекта М.М. Сперанского, «Основных государственных законов Российской империи.» 23 апреля 1906 г. и проекта российской конституции, которые готовили юристы Временного правительства к Учредительному собранию. Адекватность же этого продукта заключалась в том, что предложенная правовая конструкция позволяла уйти от «вечного проклятия» русской политики - двоевластия. Это самое двоевластие неоднократно в русской истории, особенно в ее переломные моменты, угрожало самим основам общества. И ситуация 1992-1993 гг. наглядно это подтверждала.
Кроме того, я полагал, что сверхпрезидентская система правления (президент, поставленный над системой разделения власти) хотя и является, с европейской точки зрения, нонсенсом, у нас вполне честно и точно фиксирует реальное положение дел. И это «грубая» и «наглая» правда казалась мне честнее псевдодемократической псевдопарламентской лжи системы двоевластия, которая сложилась у нас в первые два послесоветских года.
Но вот прошло 20 лет с момента принятия Основного закона. Россия находится в тяжелейшем политическом кризисе, который, разумеется, есть «отражение» и кризиса общесоциального, и экономического, и ментального и т.д. «Отражение» в том смысле и потому в кавычках, что, собственно говоря, Россия переживает об-58
щий кризис. Но наиболее ярко и отчетливо проявляется он в политико-правовой сфере. И вот почему.
Конституция Сперанского и «Основные законы» 1906 г., скроенные по лекалам Михаила Михайловича, вполне подходили для России XIX столетия. Однако уже в начале ХХ в., конструкция Сперанского отчасти устарела. В этом, кстати, одна из причин катастрофы 1917 г. Но сейчас мы не о прошлом - о настоящем. Хотя, по-видимому, анализ сегодняшней ситуации поможет нам лучше понимать и события почти столетней давности.
Итак, Конституция 1993 г. есть «римейк», в основном и в целом, конституционных идей и практики дореволюционной России. В особенности это касается организации функционирования власти. Главное сходство Конституций 1906 и 1993 гг. (и в то же время главное отличие от основных законов европейских стран) заключается в поставленной над системой разделения властей фигуре императора - президента. Но между двумя русскими конституционными текстами ХХ в. существует и громадное (метафорически, можно сказать, бесконечное) различие, которое, должен признать, я совершенно не принимал во внимание. Хотя все это лежит на поверхности.
В Конституции 1906 г. суверенитет принадлежит императору: он есть источник всей и всякой власти, всех и всяких законов в стране. В Конституции 1993 г. суверенитет принадлежит народу, т.е. не президент, как ранее император, а народ является источником власти и законов. Таким образом, формально схожая конструкция власти на поверку оказывается «лишь» прикрытием совершенно отличных друг от друга сущностей.
Не удержимся и все-таки скажем несколько слов о «лжи» Конституции 1906 г. В ней, как мы помним, появляется законодательное учреждение - Дума, которая, хоть и в ограниченных объемах, но управляла страной через процесс законодательствования. Ко всему прочему Дума избиралась - пусть и не на основе всеобщего и равного права, но избиралась. А это означало, что она имела современно-демократическую легитимность. Следовательно, в политико-правовую конструкцию России 1906-1917 гг. были «втиснуты» два прямо противоположных друг другу института и принципа.
Первый - императорская власть, обладавшая суверенитетом, т.е., повторим, монопольно владевшая источником всех властей и законов, иначе говоря, сама и бывшая этим источником. Имевшая также все мыслимые виды легитимностей: сакральной (от Бога), «демократической» (Романовы избраны на царство Учредительным Земским Собором 1613 г.), исторически- преемственной (правили страной более 300 лет) и формально-юридической (Закон о престолонаследии Павла I). Основные законы 1906 г. закрепляют все эти типы легитимности в конституционном тексте современного образца. Тем самым придают ей еще один вид легитимности - конституционно-правовой.
Второй - Дума, имевшая демократическую легитимность, т.е. по избранию, конституционно-правовую (по Основным законам) и издающая общеобязательные для всех без исключения россиян законы. Если к этому добавить, что в рамках тогдашнего законодательства Российской империи Судебный Сенат - высшая судебная (кассационная) инстанция - обладал правом принимать решения, которые никем, включая императора, не могли быть обжалованы, то получается, что Дума плюс Сенат составляли вместе систему власти, потенциально альтернативную императорской. И хотя юридически в рамках «Основных законов» 1906 г. императорская власть была сильнее, чем «законодательно-судебная», социальный расклад, т. е. ситуация в обществе, менялся явно в пользу новой системы власти. Это сознавали и представители традиционной императорской власти, и сторонники новой, парламентско-судебной.
Недаром В.А. Маклаков в своих воспоминаниях назовет Конституцию 1906 г. историческим компромиссом между короной и обществом. Так оно и было. Но сама Конституция явилась не только юридическим воплощением этого компромисса, но и одновременно возможным потенциальным источником нового взрыва. То есть февраль 17-го был юридически заложен в Конституции 1906 г. Другое дело, что можно было этим источником и не воспользоваться. Но для нас главное не это - не выяснение причин Февраля, а то, что Февраль был «запрограммирован» творцами Конституции 1906 г. И именно Временный комитет IV Государственной думы уничтожил императорскую власть.
Этот краткий исторический экскурс предельно важен для понимания сегодняшнего положения дел. В Конституции 1993 г. «запрограммирована» ситуация сегодняшнего дня. Мы должны это отчетливо представлять себе. «Мы» - это и сторонники власти, и ее оппоненты. - Но что же произошло с нашей нынешней Конституцией в течение двух десятилетий ее существования? Отвечая на этот вопрос, уместно вспомнить мысль классика политической и конституционной мысли ХХ в. М. Дюверже: в рамках всякой конституции заложены потенциальные возможности для существования различных политических режимов. Это означает, что нормальная современная конституция (российская в целом является таковой) предполагает вариативность политического развития. Вместе с тем и ограничивает его неким коридором возможностей. В силу различных, но совершенно реальных социальных и прочих причин все три российских президента (Ельцин, Путин, Медведев) -разумеется, с разной интенсивностью и последовательностью -резко ограничили, так сказать, демократические, либеральные возможности Конституции и усилили властно-авторитарные. При этом, используя свои практически неограниченные полномочия (по той же Конституции), они внесли ряд принципиально недемократических и даже отчасти антиконституционных (по духу) нововведений, естественно, закрепив их юридически.
К чему же это привело? К крайне резкому обострению конфликта между принципом суверенитета народа и почти неограниченной властью президента, к превращению законодательных, исполнительных и судебных органов власти в некие комиссии при президенте. При этом мы лично не виним никого из трех российских президентов. Это совершенно разные люди (разных биографий, возрастов и т.д.). Объединяет их лишь одно (включая даже молодого Медведева) - это советские люди. Советский же человек органически, экзистенциально воспринимает власть как насилие (в жесткой или мягкой форме - это неважно), социальное согласие (консенсус) - как то, что все согласны со мной, объективный социальный конфликт - как заговор «темных сил» против меня и олицетворяемой мною правды, наличие чужого мнения - как проявление крамолы. Надо сказать, что этими качествами отмечены в той или иной степени не только наши высшие должностные лица, но и практически все мы с вами. В этом еще одно фундаментальное
противоречие современного отечественного социума - между демократической политико-правовой системой и недемократическими акторами (это касается и оппозиции).
Вернемся к конституции. Основой всякой демократии являются выборы. Именно в выборном процессе и реализуется народный суверенитет. Практически уничтоженные выборы не дают народу реализовать это свое главное социальное право. Следовательно, имеющаяся политическая система, выросшая из авторитарных потенциалов конституции (и отказавшаяся от ее демократических потенциалов), не оставляет места для оппозиции. Всякое, в том числе российское общество основано на конфликте интересов. Это признак любого живого социума. И всякое общество, чтобы не саморазрушиться, создает институты и процедуры, в рамках которых происходит конкуренция и согласование этих конфликтных интересов. В первую очередь имеются в виду, конечно, представительные учреждения. К сожалению, нынешняя российская политическая система не оставляет ни единой возможности для реализации иных, не господствующих интересов.
Несколько слов об оппозиции. В современном русском политическом языке существуют два ее определения - системная и несистемная. Что касается «системной», то она олицетворяется партиями, допущенными в Думу. Именно «допущенными», поскольку их судьба зависит от Власти. Это касается и коммунистов с их довольно широкой социальной базой и хорошей организацией. Но если бы Власть по какой-либо причине решила элиминировать КПРФ из властного пространства, несомненно, эта задача была бы -так или иначе - выполнена. Это означает, что КПРФ, СР и ЛДПР имеют по преимуществу властную легитимность. Другими словами, они «в системе» по разрешению начальства. Хотя, конечно, реальная жизнь сложнее моделей, «идеальных типов». И совокупная легитимность «допущенных» - конечно, в различных пропорциях, -заключает в себе и легитимность «от народа». Но определяющей, господствующей является, вне всякого сомнения, властная.
Тогда можно ли полагать «системную оппозицию» оппозицией по своей сути? - Нет, нельзя. Дело в том, что оппозиция не может быть назначена. Право на этот «титул» завоевывается в борьбе за голоса избирателей, а не за «разрешение» властителя. Далее. Оппозиция противостоит в парламенте не Власти, а другой 62
партии (партиям). В последних трех Думах доминирует «Единая Россия». Это не партия, а думский псевдоним Власти, приводной ремень Власти, порученец Власти и т.п. И «системная оппозиция» допущена оппонировать этому властному порученцу. Все они - ЕР, КПРФ, ЛДПР, СР - поют по одной партитуре, написанной в одном месте. В общем и целом наша партийно-политическая система, наш парламент - суть подделки. Но - абсолютно необходимые для Власти. - Тогда почему?
Советская власть, а наша, безусловно, советская по своей природе, инстинктам, повадкам, разводкам, отбросила коммунистическое обличье, требуху, прикид, однако осталась властью-моносубъектом, властью-насилием, властью-полицейским, вла-стью-«отцом родным», властью-«строгим учителем» и пр. Так вот эта самая советская власть, если вспомнить ее историю, всегда имела оппозицию. Сама ее конструировала, «назначала», а затем и ликвидировала. Оппозиция была тем, что поедается в ходе жертвоприношения. Иным языком: внутренним источником питания. Нынешняя советская власть тоже нуждается в оппозиции. Но не для жертвоприношения и постоянной подпитки витальностью. Изменились «очередные задачи» советской власти. Она нашла себе иные жизнетворящие источники, отказалась от всех этих людоедских жертвоприношений. Стала более современной, «цивильной», гедонистической. Однако без оппозиции всё же не может. «Системная» призвана быть «операцией прикрытия». Ну, как миролюбивая внешняя политика бывает прикрытием наглых, авантюристичных империалистических замыслов.
Фальшивая системная оппозиция никогда не сможет стать властью. Не предусмотрено. Место занято. - И в этом смысле нынешняя русская политическая система есть закрытый клуб, куда не допускают несистемных (не взращенных или прощеных властью) и где всё функционирует по мановению палочки дирижера-председателя.
Что же, спрашивается, делать остальным, нам? - Тем, которые всерьез полагают, что всякая власть от народа, что народный суверенитет - основа жизнедеятельности русского общества. Что Конституция (и система права) - единственный регулятор политики, экономики, всего общества, что мы правовое государство.
Возможны три варианта развития событий. Первый. Общество и власть договорятся об изменении Конституции и приведении ее в соответствие с принципом народного суверенитета. Второй. В России окончательно устанавливается авторитарно-полицейский режим. Третий. Страна столкнется с серьезными внутренними «смутами». Значит, остается единственный путь - изменение Конституции. При этом надо иметь в виду, что если в поисках нового, более совершенного и адекватного политико-правового устройства хотя бы потенциально будет возрождена конструкция двоевластия, мы вновь заложим мину замедленного действия. Ревизия действующей Конституции не есть только перераспределение власти в пользу законодательных и судебных органов, не только «вписывание» института президента в систему разделения властей. Это сложная и тонкая работа по созданию очень дифференцированного, извиняюсь за тавтологию, очень сложного механизма сдержек и противовесов. Но перед нами богатейший мировой опыт, богатейший опыт наших собственных успехов и провалов.
Список литературы
1. Алексеев Н.Н. Российская империя в ее исторических истоках и идеологических предпосылках. - Женева, 1958. - 172 с.
2. Виннер Р.Ю. Кризис исторической науки. - Казань: Гос. соц.-экон. изд-во, 1921. - 37 с. - (Сборники Ассоциации для изуч. обществен. наук нри Высш. учебн. завед. гор. Казани; Т. 1; Вып. 4).
3. Леонтович В.В. История либерализма в России: 17б2-1914 / Перевод с нем. И. Иловайской. - П.: YMCA-press, 1980. - 549 с.
4. Манн Т. Собрание сочинений: В 10-ти т. - М.: Гослитиздат, 19б1. - Т. 10. - б9б с.
5. Пайнс Р. Россия нри старом режиме. - М.: «Независимая газета», 1993. - 423 с.
6. Спекторский Е.В. Что такое конституция. - М.: Москов. просвет. комиссия при Временном ком. Гос. думы, 1917. - 1б с.
7. Толстой Л.Н. Собр. соч.: В 22-х т. - М.: Худ. лит-ра, 1985. - Т. 21. - 575 с.
8. Шахматов М. В. Государство правды: (Опыт по истории государственных идеалов в России) // Евразийский временник. - Берлин, 1925. - Кн. 4. - С. 2б8-304.
9. Burdeu G. L'Etat. - P.: Seuil, 1970. - P. 15. - 194 p.
10. Duverger M. Echec au roi. - P.: A. Michel, 1978. - 249 p.
11. Duverger M. Institutions politiques et droit constitutionel. - P.: PUF, 19б0. - 818 p.
12. Harding A. The origins of the concept of the state // History of political thought. -Exeter: Spring, 1994. - Vol. 15, N 1. - P. 57-72.
13. Schmitt C. Glossarium: Aufzeihnungen der Jahre 1947-1951. - B.: Duncker & Humblot, 1991. - 174 S.
