CC BY
25
Редакция бюллетеня «РиММ» горячо поздравляет директора ИНИОН РАН Ю.С. Пивоварова с избранием его в действительные члены Российской академии наук. От всей души желаем уважаемому Юрию Сергеевичу доброго здоровья и дальнейших творческих успехов.
Редакция
Ю.С.Пивоваров,
академик РАН, директор ИНИОН РАН МЕЖДУ КАЗАЧЕСТВОМ И КНУТОМ. К столетию русской конституции и русского парламента
Слава Богу, дожили! Вот и у нас конституции и парламенту сто лет. А ведь когда-то мы были в этом отношении в Европе последними (кажется, «последнее» нашей оставались лишь столь «продвинутые» политии, как турецкая и черногорская). Итак, «ура, Константин! ура, Конституция!». Впрочем, Константин к делу не относится. Или относится? Не его ли старшему, венценосному, брату Александру I, согласно преданию, придворные, отговаривая принимать конституционный проект М.М.Сперанского, внушали: «Ваше Величество, зачем Вам конституция? Вы сами - Конституция». Будущий победитель Наполеона послушал и согласился -Михаила Михайловича отправил в ссылку и продолжил служить России в качестве живой конституции. Да, но ведь это все-таки Александр, а не Константин. Что ж, об этом великом князе мы еще скажем, попозже...
Вообще-то мы могли бы в этом году праздновать не столетний юбилей принятия первой Конституции (октроированной Николаем II 23 апреля; по старому стилю, разумеется) и начала работы первой Государственной Думы (27 апреля). Ведь 1906 год был не только точкой отчета конституционно-парламентского развития страны, но и подведением итогов трехсотлетней «подготовительной работы». Как мы хорошо знаем, в 1606 г. Василий Шуйский, боярский «царь-заговорщик» (по знаменитому определению В.О. Ключевского), дал подкрестную (или крестоцеловальную)
5
запись, ставшую «первым опытом построения государственного порядка на основе формально ограниченной верховной власти» [Ключевский 1957: 39]. А потом пошло-поехало. И неоднократные боярские инициативы в годы первой Смуты, и «Кондиции» вер-ховников, и различные конституционные проекты XVIII в. Наконец, в 1797 г. принимается «Учреждение об императорской фамилии» Павла I, в котором наследственная монархия по обычаю и фактическому внезаконию превращается в наследственную монархию по закону; устанавливается также принцип примогенитуры как единственный для и при трансляции власти. Это «Учреждение» войдет важнейшей составной частью в Конституцию 1906 г. А в 1809 г. М.М. Сперанский представит Александру I тот самый конституционный проект, который и будет - в общем и целом, конечно, - осуществлен в начале XX в.
Но между, скажем условно, Сперанским и Витте различные «партии» русской власти и русской мысли кропотливо работали. Одни над тем, чтобы события 23 и 27 апреля 1906 г. состоялись, другие - чтобы воспрепятствовать этому. Показательно, что проекты ограничения верховной власти и какого-то, пусть очень узкого, сословного, представительства появляются почти сразу же после формирования самодержавия. Той самой неограниченно-насильственной (в противоположность договорной) власти, которую в научной литературе нередко именуют моносубъектом русской истории. Со всем этим надо разобраться. Почему эти противоположные, альтернативные властные модели рождаются почти одновременно и, несмотря на казалось бы полную победу самодержавной, сосуществуют в веках? А может быть, их отношения неправильно квалифицировать как «противоположные, альтернативные»? И все гораздо сложнее и тоньше?
Да и столетняя история после 1906 г. не менее интригующа. Ведь какой сокрушительной была революция 1917 г. Вроде бы навсегда смела то, что строилось в петербургский период. И вдруг, стоило только коммунистам уйти в небытие, в Основном законе 1993 г. зримо проявились черты Конституции, дарованной Николаем II. Как это возможно, особенно если принять во внимание, что ельцинские законоведы и творцы юридических текстов слыхом не слыхивали о проекте Сперанского и его удивительной судьбе? Кстати сказать, их исторические предшественники, либе-
6
рально-социалистические правоведы, готовившие русскую республиканскую конституцию к Учредительному собранию, тоже вышивали по этому узору. Таким образом, получается невероятная конституционная цепочка: от Сперанского через 1906 и 1917 к 1993 г.
* * *
27 апреля (по старому стилю) в Санкт-Петербурге был ясный солнечный день. Государь впервые после долгой зимы, которую (видимо, по соображениям безопасности) провел в Царском Селе, прибыл по морю в столицу. Сразу же отправился в Петропавловку, где долго молился у гробницы отца. Затем - в Зимний дворец. Именно там, в Георгиевском зале, в обстановке высокой и пышной торжественности (даже по меркам самого роскошного на то время двора в мире), в присутствии членов императорской фамилии и Государственного Совета, а также других высших сановников империи Николай II произнес приветственное, напутствующее слово недавно избранным депутатам Государственной Думы. Эти последние в своих сюртуках и крестьянских одеждах (среди парламентариев первого созыва, как мы знаем, оказалось много селян) составляли резкий контраст этому (немного ретро) великолепию.
Заговорил Николай II не сразу. Словам предшествовал молебен, а затем церемония «медлительного» (по описанию современников) восседания на трон (с красным и золотым балдахином) и неподвижной паузы молчания. И только после этого, поднявшись с трона, порфироносец начал читать бумагу.
Текст был подготовлен неплохо. Соответствующие событию торжественные обороты и риторика. Пожалуй, лишь два момента обращали на себя внимание. Царь особо выделил «близкое Моему сердцу крестьянство» и подчеркнул, что «для духовного величия и блегодействия государства необходима негодна свобода - необходим порядок на основе права» [цит. по: Ольденбург 2003: 381]. Речь императора понравилась - и постоянным посетителям Зимнего, и свежеиспеченным народным избранникам.
Но как только думцы вышли за порог дворца и погрузились на пароход, который должен был доставить их в Таврический, к
7
месту «новой работы», со всех сторон, с набережных и мостов, послышалось скандирование: «Амнистия! Амнистия!». Толпы народа провожали своих депутатов по всему их невскому пути. Арестанты «Крестов» махали им платками из окон камер.
После такого «разогрева на пленэре» большая часть депутатов манкировала молебном в Таврическом дворце. Народные избранники «бегали, размахивали руками» (свидетельство кадета М.М. Винавера). Первое заседание открыл товарищ председателя Государственного Совета Э.В. Фриш. Затем прошли выборы председателя Думы; им стал московский юрист, профессор С.А. Муромцев (партия «Народной свободы»). Сразу же после избрания он предоставил слово старейшему либералу-земцу И.И. Петрункевичу. Это был долгожданный и символический миг. С чего начнет свободная Россия? Она начала - и это вполне объяснимо - с требования освободить всех, «кто пострадал за свободу». То есть с того, что наказала ей улица («Амнистия! Амнистия!»).
После Петрункевича говорил Муромцев. Назвал Николая II конституционным монархом и в этом его качестве заслуживающим уважения (не личного, конечно, - к прерогативам), напомнил о правах Думы, «вытекающих» из самого существа народного представительства.
... Однако зачем все эти подробности (хорошо известные историкам)? Думаю, что в них совершенно явственно отразились и выразились характернейшие черты русской политической традиции. Власть, наконец-то решившаяся на конституционно-парламентскую реформу и при этом всеми силами рутинизирую-щая это великое событие, как бы скрывающая сама от себя значение и кардинальность данного шага. Власть, уже заключившая брак со своим народом, но все еще разыгрывающая «невинность», «девство». Но эта же власть (в лице императора), когда ей предложили (СЮ. Витте) два варианта выхода из разгоравшейся гражданской войны - введение диктатуры или конституция с парламентом, - выбрала второй путь (кстати, напомню, так же поступил и Б.Н. Ельцин после кровавой бойни начала октября 1993 г.).
Общественность (интеллигенция, «передовое общество»), почти сто лет оппонировавшая власти и самоуверенно заявлявшая о своих претензиях на управление страной, частично добившись желаемого, вместо благодарного сотрудничества с тем(и), кто по-
8
делился с ней полномочиями, использовала завоеванно-октроированное в качестве плацдарма для дальнейшего наступления на «Карфаген», который «должен быть разрушен». Общественность, в своих ухватках и повседневной практике мало чем отличавшаяся от традиционно-самодержавных вертикалей-горизонталей, чей либерализм, по выражению Б.Н. Чичерина, не выходил за пределы «уличного» (не только первый день I Государственной Думы был «хэппенингом» улицы в залах парламента), нередко выступавшая представителем не воли и чаяний народа, но толпы, черни, охлоса (все эти слова имеют не социологическое, а этическое и психоментальное значение). И при всем том эта общественность умела учиться, идти на компромиссы, привносить в дела живую жизнь.
Одним словом, и та власть, и та общественность, несмотря на все свои генетически неконсенсуальные качества, не были безнадежны. Как и русская политическая традиция в целом.
* * *
Тема русской конституции и русского парламентаризма -чрезвычайно удобный повод, чтобы еще раз затеять разговор об особенностях отечественной политии и ее коренных отличиях от западной. Причем в нашем контексте и ответить-то надо всего на два простеньких вопроса - почему и зачем? Почему русская конституция и русский парламентаризм таковы, каковы они есть? И зачем они тогда русской политии?
Но сначала поговорим немного о Западе. Ведь все это родилось там, в Европе. Здесь я должен напомнить некоторые элементарные, базовые положения политической науки, касающиеся «государства». На всех основных европейских языках «государство» звучит одинаково: state, Staat, etat, stati, estado (от латинского status). Этот термин возник относительно недавно — четыре столетия назад. Раньше для обозначения властного устройства европейцы использовали другие понятия: polis, res publica, civitas, regnum, imperium и т.д. В XVI-XVII вв. в европейском самосознании и природе европейского социума происходят фундаментальные сдвиги. Реформация, гуманизм, созревание капитализма, возникновение наций, постепенное разрушение сословной организации,
9
рождение идеи прав человека и вообще нового представления о праве - в определенном смысле все это события одного ряда, свидетельствующие о наступлении принципиально новой эпохи. Государство (state) тоже «событие» из этого ряда. Оно, повторю, есть форма организации не власти вообще, но того типа власти, который характерен для Западной Европы начиная с XVI-XVII столетий (а затем - и для «дочерних предприятий» фаустовской цивилизации по всему свету). A «state» есть понятие, с помощью которого описывается этот (и никакой другой!) тип власти.
По поводу происхождения и природы государства (state) очень важные наблюдения были сделаны К.Шмиттом: «Государство (Staat)... есть в высшей степени единичное, конкретное, обусловленное временем явление, которое следует датировать эпохой с XVI по XX столетие христианского эона и которое вышло из этих четырех веков, из Ренессанса, Гуманизма, Реформации и Контрреформации... Государство есть по преимуществу продукт религиозной гражданской войны, ее преодоление посредством нейтрализации и секуляризации конфессиональных фронтов, т.е. детеологизация» [Schmitt 1991: 19].
Итак, государство (state) явилось и результатом, и способом выхода из полуторастолетнего кровавого межконфессионального конфликта. Причем результатом и способом весьма своеобразными. Ни одна из конфессий не одержала победу. Компромисс был достигнут путем выхода из сферы религиозного. Произошла, по словам К.Шмитта, «детеологизация». Детеологизация сознания и социума. Самоидентификация человека не только по конфессиональному, но и вообще по религиозному принципу уступила место самоидентификации по принципу государственно-политическому (или национально-государственному). Религиозное как таковое вытеснялось из сферы властных отношений. Строилась новая Вселенная - антропоцентричная. Теоцентричный мир был отправлен на свалку истории. Государство (state) и есть властное измерение антропоцентричнои европейской цивилизации последних четырех веков.
Но Бог не был изгнан из этого «brave new world». Он «только» перестал быть смысловым центром этого мира... Государство (state) лишь отчасти пришло ему на смену; как мы понимаем, ни о какой полной «смене вех» не было и речи. К.Шмитт роняет: «Го-
10
сударство: от христианской веры к объективному разуму», «Левиафан — смертный Бог, Deus mortalis» [Schmitt 1991: 19, 39]. «Объективный разум» и «смертный Бог» - два лика нового универсума. За «объективным разумом» стоят европейская наука, Гегель со всей его проблематикой, включая апологию государства (state), социальные революции и т.д. «Deus mortalis» - это ужас перед неотвратимой бездной смерти («то вечности жерлом по-жрется»), которая открылась после детеологизации мира. Это ужас похотей человеческих, сбросивших державшую их в узде Высшую Волю. Похотей, ведущих к смерти. «Desire of power that ceases only in death». Жажда власти, которая прекращается лишь со смертью (Т.Гоббс).
Государство (state) и становится «защитой» от этого страха смерти. Завесой перед ее «лицом». Одновременно государство есть результат растерянности, охватившей европейцев в холодной неуютности победившего гуманизма. Это позже сентиментализм и романтизм сделают мир более теплым и приятным. И западный конституционализм во многом явится плодом этих (разумеется, и других) коллизий, новаций, «необходимостей». Тот же К.Шмитт фиксирует: «...право на религиозное заблуждение стало основой современного конституционного права» [Schmitt 1991:6]. То есть конституции рождаются там и тогда, где и когда религиозное оказывается относительным в социальном смысле. Конституционное государство - это примета мировоззренчески релятивистского мира. Но оно невозможно (по сути, а не как прикрытие чего-то иного) в социумах теоцентричных и атеистических.
Constitutional state возникает в обществе посюстороннего консенсуса, где религия - частное дело человека. «Выдвинув положение о том, что человек не нуждается в посредниках для общения с Богом, он (Лютер. - Ю. П.) заложил основы европейской демократии, ибо тезис "Каждый сам себе священник" - это и есть демократия» [Манн 1961: 317]. В этих словах «схвачено» содержание современного Запада - христианская полисубъектность, полагающая отношения человека с Богом делом сугубо внутренним, личностным, интимным. И потому общественный договор, социальный консенсус выстраиваются здесь относительно ценностей «предпоследних» (политических, правовых, экономических и т.д.).
11
Религиозно-метафизическое выведено за пределы социального порядка, выведено за «штат» (Staat, state, etat).
Потому-то главные субъекты западных конституций -гражданин, гражданское общество, нация. Последняя есть способ, средство, путь интеграции всех элементов гражданского общества в политическое единство — государство. Именно с этой целью (целью интеграции) нация создает конституцию. Но в основе всего человек - гражданин, живущий в секуляризированном, ан-тропоцентричном мире, поделенном на публичную и частную сферы. Это - homo occidentalis...
Подчеркну: современное государство (state) есть по преимуществу государство конституционное, следующее духу и букве Основного закона. Поэтому его природа и зашифрована в конституционных текстах. Соответственно, необходимо четко себе представлять, что такое современная конституция. Попробуем в этом разобраться, опираясь на воззрения двух классиков социальной мысли XX столетия (кстати, антагонистов) - К.Шмитта и Г.Кельзена.
Конституция непременно отвечает императиву гражданских свобод и содержит твердые гарантии этих свобод. Причем под свободой здесь подразумевается прежде всего обеспеченная законом свобода индивида от государства. В конституции подобная свобода закрепляется следующим образом: признаются основные права, фиксируются принципы разделения властей и участия народа в законодательном процессе. Провозглашение в конституции основных прав означает: общество усвоило идею свободы. Осуществление же принципа разделения властей указывает на то, что идея свободы получила организационные гарантии против возможных злоупотреблений властью со стороны государства.
Конституционное государство является законническим в том смысле, что единственной формой его вмешательства в сферу свободы индивида может быть вмешательство, опирающееся на закон. Да и оно рассматривается как исключение. В таком государстве правят законы, а не люди. Осуществляя руководство, администрация лишь следует существующим позитивным нормам. Легитимность конституционного государства обусловлена законностью всех действий его властей.
12
Государство, построенное по канонам идеалтипической конституции, контролируется обществом, занимает по отношению к нему служебное и подчиненное положение, отождествляется с системой норм. «Это - нормы или процедуры и больше ничего» (К.Шмитт). «Государство есть относительно централизованный правопорядок» (Г.Кельзен). Важнейшей организационной характеристикой подобной государственности выступает независимая судебная система.
Это шмиттовско-кельзеновское толкование «идеи» конституции необходимо дополнить следующим. Задача Основного закона состоит не только и не столько в «освящении» той или иной властной структуры, сколько в упорядочении открытого (по своей природе) политического процесса. Видеть в конституции нормативное закрепление определенной формы правления - значит обеднять ее содержание. Это - открытая норма, в рамках которой возможна как сегодняшняя политическая система, так и некие другие ее варианты в будущем. «Любая конституция рисует не одну, а множество схем правления, построение которых зависит от расстановки сил в данный момент. Различные политические режимы могут... функционировать в одних и тех же юридических рамках», - писал почти 30 лет назад М.Дюверже [Биуе^ег 1978: 10].
Конституция как норма, упорядочивающая политическую жизнь, имеет два измерения. Первое: сила, организующая и регулирующая институциональную систему правления. Второе: регулятор своего собственного изменения, а следовательно - и этой системы. Поэтому конституционные нормы должны обладать различной степенью жесткости. Самыми жесткими и трудноизменяемыми являются нормы, в наименьшей мере предопределяющие политическую деятельность (например, относящиеся к правам человека). Самыми гибкими - нормы, регулирующие процесс отправления власти, т.е. те, в рамках которых совершается выбор в пользу конкретной организационной формулы.
Кроме того, идеалтипическая конституция закрепляет функциональное разделение власти на три ветви, в большей или меньшей степени соответствующие трем сферам жизнедеятельности современного социума: 1) гражданскому строю, т.е. области «субъективного» и гражданского права, личной свободы, частной автономии; 2) административному строю или системе - области
13
централизации и сосредоточения государственной власти, социального обеспечения, авторитарного руководства; 3) конституционному строю, т.е. конституции, понимаемой одновременно и как пространство, в котором происходит самоограничение государственной власти, и как способ этого самоограничения - установление правильного соотношения (и в этом смысле равновесия) между различными государственными органами. Это - сфера децентрализации власти, ее непосредственного функционального разделения.
В соответствии с таким подходом законодательная власть, орган народного представительства, корреспондирует конституционному строю, исполнительная власть, правительство (government) - административному, а судебная власть - гражданскому (суды-то и существуют прежде всего для того, чтобы защищать субъективные права личности как от повреждения их другими гражданами, так и от нарушения их государством).
Весьма удачное, на мой взгляд, определение конституции дал русский юрист Е.В. Спекторский. По его словам, она «обещает много, но далеко не все. Она не устраняет социальной борьбы, религиозной, классовой и иной. Зато она вводит ее в культурную форму. Она не производит социальных реформ. Зато она создает для них законную возможность. Она вообще не разрешает по существу ни одного общественного вопроса, ибо она устанавливает пути для разрешения всяких общественных вопросов... Она носит... не столько принципиальный, сколько технический характер. Хорошая конституция - это все равно что хорошие пути сообщения. Кто заботится о них, тот не спрашивает, почему и зачем едут пассажиры, должны ли они вообще ехать, тот просто старается увеличить число поездов, ускорить их ход, удешевить проезд и т.п. Подобным же образом и конституция формальна. Она стремится всем обеспечить свободу передвижения, слова, веры, участия в государственных делах. И при этом она не читает в сердцах, не справляется об убеждениях, о принадлежности к той или иной партии. Вот почему, в свою очередь, все партии при всей своей борьбе по другим вопросам и могут, и должны сойтись на вопросе о конституции, ибо она гарантирует общечеловеческие блага -свободу и порядок» [Спекторский 1917: 15-16].
14
...И еще одна тема, важная для понимания природы constitutional state. Эта тема принципиальной безличности современной государственной власти. Например, М.Дюверже называет «правителей» «слугами», «должностными лицами». По его мнению, государство тем совершеннее (т.е. тем больше оно государство), чем сильнее оно (как «идея», как «абстракция») отделено, отдалено от конкретных носителей власти [Duverger 1960: 21].
Другой классик французской политической науки, Ж.Бюрдо, пишет: «Люди изобрели государство, чтобы не подчиняться другим людям» [Burdeau 1970: 15]. Поначалу они не знали, кто имеет право командовать, а кто нет. И потому пришлось придать власти политическую и правовую форму. «Вместо того чтобы считать власть личной прерогативой того, кто ее осуществляет, они разработали форму власти, которая независима от правителей. Эта форма и есть государство» [Burdeau 1970: 10]. Согласно Бюрдо, государство возникает как абстрактный и постоянный носитель власти. По мере развития этого процесса правители все больше и больше предстают в глазах управляемых агентами государства, власть которых носит преходящий характер. Подобная трансформация (если угодно, эволюция) власти явилась для человечества огромным шагом вперед. «В этом смысле идея государства есть одна из тех идей, которые впечатляющим образом демонстрируют интеллектуально-культурный прогресс... Ведь отделение правителя, который командует, от права командовать позволило подчинить процесс управления заранее оговоренным условиям. В результате стало возможным оградить достоинство управляемых, которому при прямом подчинении некоему конкретному человеку мог наноситься ущерб» [Burdeau 1970: 12].
Конституция возможна, т.е. действенна и необходима, только при такой и для такой власти. Конституция есть формула и форма такой власти. Возникновение абстрактно-безличностной власти - обязательная предпосылка конституции. Суверенитет должен отделиться от лица - носителя власти, от лица - персони-фикатора власти.
Из всего этого явствует: с помощью термина «state» нельзя описывать другие, незападные типы власти. State намертво закреплен за Западом, за его неповторимой и уникальной историей. Это касается и России - в ней человек, общество, власть развивались
15
иначе. Иным оказался и результат. Русская власть никак не может быть описана и понята через призму концепции и реальности constitutional state (nation-state). Термин же «государство» вполне уместен. В нем, по крайней мере этимологически, отражены и генезис,
и природа функционирования этого особого типа власти...
* * *
Итак, русская полития. Специфика ее социокультурного развития отразилась и на характере власти. Об этом хорошо сказано у Р.Пайпса: «Каждый, кто изучает политические системы незападных обществ, скоро обнаружит, что в них разграничительная линия между суверенитетом и собственностью либо вообще не существует, либо столь расплывчата, что теряет всякий смысл... В условиях первобытного общества власть над людьми сочетается с властью над вещами, и понадобилась чрезвычайно сложная эволюция права и институтов (начавшаяся в Древнем Риме), чтобы она разделилась на власть, отправляемую как суверенитет, и власть, отправляемую как собственность. Мой центральный тезис состоит в том, что в России такое разделение случилось с большим запозданием и приняло весьма несовершенную форму. Россия принадлежит par excellence к той категории государств, которые... обычно определяют как "вотчинные" (patrimonial). В таких государствах политическая власть мыслится и отправляется как продолжение права собственности, и властитель (властители) является одновременно сувереном государства и его собственником» [Пайпс 1993: 10-11].
Конечно, термины «политическая система» и «политическая власть» не вполне корректны при описании обществ незападного типа, но в целом и по существу Р.Пайпс прав. Власть (а именно ее, а не «государство»-state имеет в виду американский исследователь) в России по своей природе вотчинная (патримониальная). На протяжении многих столетий разделительная линия между властью и собственностью у нас почти не просматривалась (она существовала в Новгороде и Пскове, но московско-ордынские Даниловичи пожрали этот «анзеатический» Остланд). Великие князья и цари Московской Руси были действительно в полной мере хозяевами своей страны. Как отмечал Н.Н. Алексеев, «у Петра I, если не
16
совсем, то в значительной степени можно считать... изжитыми те патримониальные представления о государстве, которые владели старыми московскими князьями. До Петра... в ходячем политическом сознании народа идея государства сливалась с лицом государя, как в частном общежитии домохозяин юридически сливается со своим домом» [Алексеев 1958: 14].
Это все так, хотя образ Петра излишне «модернизирован». На самом деле власть и представления о ней перестают быть патримониальными лишь в ходе пореформенной (после 1861 г.) эволюции российского социума. Да и к 1914 г. власть еще далеко не полностью утратила вотчинное измерение. Этот тезис весьма убедительно развивает замечательный ученый-эмигрант В.В. Леонтович. Причем тему патримониальности власти он напрямую связывает с темой конституции. «Я неоднократно подчеркивал, что считаю неправильным называть Конституцию 23 апреля 1906 г. лжеконституцией. Но если бы даже можно было так ее определить, то уж во всяком случае не потому, что в России не было парламентского строя или не было всеобщего голосования, и не потому, что царь не присягал на Конституции, а только потому, что конституционный строй в России не был основан на развитом гражданском строе, который вообще всегда является необходимой основой для всякой либеральной конституции. (А настоящая конституция ведь по сути своей не может быть не либеральной.) Как раз неразвитость гражданского строя, гражданской свободы и привела к исчезновению политической свободы, к крушению конституционного строя в России» [Леонтович 1980: 539].
Под «неразвитостью гражданского строя» Леонтович подразумевал то обстоятельство, что к началу Первой мировой войны еще не был закончен «процесс распространения на крестьян гражданского строя» (в крестьянской стране!). То есть, иными словами, «не был превзойден старомосковский принцип верховной собственности государства на землю» [Леонтович 1980:301].
Следовательно, к 1917 г. у нас еще не было закончено строительство, формирование государства в смысле «state» (хотя прогресс очевиден). В немецкой науке той эпохи Россия квалифицировалась как «конституционная монархия, под самодержавным царем». В этом определении очень важна разделительная запятая,
17
фиксирующая подлинную властную иерархию (очень странную для западного сознания) в поздней петербургской империи.
Но, конечно, не только патримониальный характер власти и соответствующий тип ее понимания стали преградой на пути укоренения у нас конституционализма. Можно назвать еще целый ряд природных черт русской системы, которые препятствовали формированию конституционной государственности.
К ним относится унаследованная от Византии модель взаимоотношений государства и церкви по типу симфонии. Эта модель не предполагала никакого ограничения или разделения светской власти - в отличие, скажем, от модели «двух мечей» (папы и императора), господствовавшей в средневековой Европе. Там церковная и светская власти были разделены изначально (в том числе - и это немаловажно - они были отделены друг от друга и географически), и тем самым были ограничены сферы их компетенций. «Два меча» - это уже, пусть интенционально, начало плюрализма.
Далее, тягловый характер русского социума. Если на Западе сословия отличались друг от друга объемом и типом как повинностей, так и свобод, то у нас - только повинностей (тягла). Следовательно, проблематика автономии индивида, прав человека возникнуть здесь не могла. Как, впрочем, и база для формирования правового государства. Вместо Rechtsstaat строится «государство правды», которое, по словам евразийца М.Шахматова, проникнуто стремлением «соблюсти изначальную истину, покорить человеческую волю, человеческое "самочинение" религиозно-государственной правде» [Шахматов 1925: 270]. В идеале «государство правды» есть подчинение «государства началу вечности». Первостепенное значение для него имеет «вопрос о преемстве благодати от Бога». Цель «государства правды» - спасение душ подданных, защита чистоты православия. «Государство правды» -институт не только и не столько внешний, ибо он «внутри нас есть» [Шахматов 1925: 291-305]. П.Б. Струве весьма удачно квалифицировал такое государство как «литургическое».
В принципе нет ничего специфического в том, что на определенных этапах развития у русской власти было четкое и глубокое религиозное измерение. Это знала и Европа. Своеобразие заключено в категории «правда», которая - до известной степени -
18
подменила у нас «право». И заблокировала на столетия возможность его появления (речь идет о «праве» в европейском смысле; «русское право» существовало, но содержательно это был иной феномен). Ведь «правда», как еще в XI в. учил митрополит Илари-он, есть и истина, и добродетель, и справедливость, и закон. Религиозно-нравственное начало растворяет в себе начало юридическое. Или, точнее, не дает этому последнему кристаллизоваться.
Созданная на обломках Святой Руси петербургская империя также была сущностно враждебна идее конституционализма. Полицейское государство, регламентирующее государство, воспитательная диктатура - так называют устройство послепетровской власти. Но уже это государство было «оформлением», формой, которая стягивала распавшуюся на две субкультуры страну [см.: Пивоваров 1994: 109-137]. Такая форма оказалась неизбежно деспотической. Однако в деспотизме новой государственности таилась как репрессивно-подавляющая, охранительно-удерживающая, так и просвещеннически-реформистская, прогрессистски-рево-люционалистская сила (недаром Пушкин скажет, что «все Романовы - революционеры»). То есть отечественная государственность ХУШ-Х1Х столетий носила принципиально двухосновный характер. В определенном отношении все цари-императоры были папой и Лютером в одном лице.
Важно подчеркнуть: обе эти силы, как правило, реализовы-вали себя деспотически, насильственно. И реформы, и контрреформы, и прямая реакция, и действия, смахивавшие на «крутую» революцию, - все это осуществлялось именно так (за некоторыми, разумеется, исключениями). Причем речь идет не о властных технологиях, не о том, в белых ли перчатках действует власть, а о самом ее характере. Не о «внешнем» насилии, но о сущностном.
Да, русская власть после Петра была одновременно и папой, и Лютером. И в этом коренилось страшное ее противоречие. Однако было нечто, в значительной мере это противоречие «снимающее». Это «нечто» - та самая изначальная природа власти. Насильственно-деспотическая. Она и позволяла Романовым быть то Лютером, то папой. Позволяла быть функциональным Лютером и функциональным папой. Все зависело от того, кем для самосохранения и господства надо было быть в данный момент. Какую стратегию избрать - стратегию Сперанского или Аракчеева.
19
Исторически известно несколько вариантов. После реакционного царствования наступает реформистское, и наоборот. В рамках одного и того же царствования «период Сперанского» сменяется «периодом Аракчеева» (а вот наоборот не бывало; но бывало в такой последовательности: «Сперанский» - «Аракчеев» -«Сперанский»). А при Александре III вполне органично уживались Витте и Победоносцев. Вообще-то все эти «варианты» и «стратегии» носят скорее идеалтипический, типологический характер. В реальной жизни все было сложнее, перемешаннее, хаотичнее.
И все-таки до конца - в силу целого ряда причин, о которых я здесь говорить не буду, - эта изначальная природа власти не «снимала» ее же коренного противоречия. Так и оставались Романовы о двух лицах, а монархическая их государственность - двухосновной.
Соответственно, и идеологии, в изобилии возникавшие в русском обществе в XIX в., - славянофильство, официальная народность, западничество, шестидесятничество, почвенничество, либерализм, народничество и т. д. - самоопределялись во многом в процессе выработки отношения к этому типу государственности. Иными словами, идентичность приверженцев той или иной идеологии строилась на особом, лишь им присущем восприятии власти. Но при всей особости их отношения к власти эти идеологии можно разделить на две группы. Те, что принадлежали к первой, принимали лишь один (для нас сейчас не важно, какой) «компонент» двусложного петербургского самодержавия, хотели его совершенствовать, а другой - отменить. Входившие во вторую вообще отрицали подобный тип государственности.
Результатом всего этого - и специфической природы власти, и типов ее осмысления, и многого другого - явилась весьма своеобразная Конституция 1906 г. Она была компромиссом различных
групп элиты по поводу именно власти.
* * *
Поздней осенью 1808 г., вернувшись из Эрфурта, где прошла встреча с Наполеоном, Александр I дает сопровождавшему его Сперанскому высочайшее поручение составить план общей политической реформы. К октябрю 1809 г. «Введение к Уложению го-
20
сударственных законов» готово. Этот документ предполагал создание в России правового и конституционного государства, разделение властей, парламентаризм, современную организацию органов исполнительной власти, независимый суд. Важно также отметить, что принцип разделения власти распространялся на все уровни управления страной: от императорского до волостного [см.: План 1905].
План, разработанный Сперанским, выглядел следующим образом (см. рис. 1).
ДЕРЖАВНАЯ ВЛАСТЬ ГОСУДАРЯ ИМПЕРАТОРА
(Управление)
Министерства и Правительствующий Сенат
I
Правление губернское
Управление окружное
Государственный Совет
(Законодательство)
Государственная Дума
Дума губернская
Дума окружная
(Суд)
Судебный Сенат
Суд губернский Суд окружной
Управление волостное
Дума волостная
Суд волостной
Рис. 1.
При жизни Сперанского была реализована лишь одна деталь его конституционного проекта. Был создан Государственный Совет - законосовещательный орган, члены которого назначались императором и образовывали круг влиятельнейших сановников. Сам же Сперанский видел это учреждение иначе. Во-первых, Госсовет вместе с Думой составляли нечто схожее с двухпалатным
21
парламентом. Во-вторых, в него должны были входить старшие сыновья из наиболее знатных аристократических фамилий. То есть это была палата лордов на русский лад. Михаил Михайлович вообще полагал необходимым формирование у нас наследственной политической элиты. Зачем? Ну конечно, ему глубоко импонировала самая стабильная из политий - английская. Однако дело было не только в этом. Как уже говорилось, 5 апреля 1797 г. в истории России произошло чрезвычайно важное событие - Павел I издал Акт о престолонаследии. Тем самым Россия превратилась из наследственной монархии по завещанию в наследственную монархию по закону. Этот Акт вносил в отечественную государственность реальные конституционные начала и избавлял страну от потрясений, преследовавших ее весь XVIII в. (а фактически - и раньше, с момента становления русской власти, т.е. с Ивана IV). Он отменял неудачное правило наследования престола, введенное великим прадедом Павла, и одновременно достраивал здание при-могенитуры (власть переходит от отца к старшему сыну; при отсутствии сыновей - к братьям по старшинству и т.д.).
Павел совершил главное, что требовалось для нормального функционирования власти, - узаконил эффективный и логичный механизм ее трансляции от одного лица к другому. Как только это было сделано, Россия вступила в эпоху стабильности. Сперанский мог планировать дальнейшее развитие русской системы, лишь опираясь на этот фундамент. Его конституция включает в себя павловский Акт. В данном контексте «введение» наследственной политической элиты (в основе которой частная собственность, т.е. абсолютное, не зависящее от власти обладание неким имуществом, некой субстанцией) было вполне оправданным. И если бы Россия избрала этот путь, не исключено, что «великих потрясений» в ее судьбе было бы несколько меньше. Исторический союз наследственного по закону монарха с наследственными - по закону же - членами Госсовета, союз, опирающийся на закон, охраняющий закон, принимающий закон и законом гарантированный, - чем не преграда всем этим стихиям и демонам разрушения, всем этим пугачевым и ульяновым?
Далее. В 1864 г., в эпоху «великих реформ» (кстати, и теоретически, и практически они во многом подготовлены Сперанским), через введение системы земского уездного и губернского само-
22
управления и создание независимого суда план Михаила Михайловича был осуществлен на нижнем и среднем уровнях (при этом волостной и «придуманный» окружной уровни разумно свели к одному уездному). Таким образом, новый государственный дом строили, как и полагается, с низа, с фундамента.
В 1906 г. дом достроили, был завершен верхний уровень. Государственный Совет фактически превратился в первую палату парламента (половина его членов отныне избиралась, половина назначалась царем), Дума стала второй. При этом правительство сохранило ответственность перед императором. В 1993 г., проведя антикоммунистическую и антисоветскую революцию, Россия, как уже отмечалось, вновь избрала себе - по крайней мере, в ключевых моментах и на верхнем уровне - схему Сперанского. Разумеется, в соответствии с реалиями конца XX столетия. Власть президента огромна, он не «вписан» в разделение властей, а располагается над ними (в этом смысле - римейк царской власти); правительство ответственно перед президентом (хотя Дума утверждает премьера, реально воздействовать на состав правительства, включая его главу, она не может); Госсовет преобразился в Совет Федерации, который вместе с Думой (ограниченной, как и ранее, в реальном влиянии на политический процесс) составляют двухпалатный парламент.
Различие между институтом царской власти по модели 1906 г. и институтом президентской власти по модели 1993 г., конечно, существенно. С одной стороны, природный монарх из определенной династии с четко прописанным (в самой Конституции) порядком наследования. С другой - президент, ограниченный двумя сроками. Но, как мы знаем, жизнь подправила конституционную норму. И трансляция власти в нашей стране все больше и больше напоминает не демократическую, а монархическую практику...
Итак, на протяжении почти двух столетий (возможно, за исключением коммунистического периода) Россия фактически живет (сначала в теории, затем на практике) с одним конституционным текстом, который, видимо, следует признать (хотя бы пока) конституционной константой. А заодно - прекратить безграмотно-бессмысленные разговоры о том, что Конституция-93 сделана под г-на Ельцина, а за образец взяты французские порядки. Это оскор-
23
бительно для русской истории, которая - воспользуемся метафорой Ленина - выстрадала эту Конституцию (плоха ли она, хороша). Кстати, это отнюдь не исключает того, что придворные юристы стремились уложить Россию под первого ее президента.
Выдающийся отечественный мыслитель-эмигрант Н.Н. Алексеев в работе «На путях к будущей России (советский строй и его политические возможности)», написанной в середине 1920-х годов, утверждал: «В самых общих формах при снятии монархического принципа из системы Сперанского и выходит то, что действует ныне в России в виде системы Советов» [Алексеев 1998: 350]. Естественно, он представил и некоторые - причем вполне убедительные - аргументы в пользу данного тезиса. Действительно, под определенным углом зрения советская власть в ранней форме (до Конституции 1936 г.) напоминает организацию власти, предложенную Сперанским во «Введении». И хотя эта тема еще требует серьезной разработки, уже сейчас можно сказать: Алексеев нащупал золотую жилу, попал в «десятку».
Но если так, это рушит все устоявшиеся воззрения на политическую историю страны! Это возводит Сперанского на высочайший пьедестал. Это опровергает мнение Ленина, что Советы суть продукт творчества народных масс, абсолютно народная форма самоорганизации и самоуправления... Впрочем, нет, не опровергает. По-своему Ленин, безусловно, прав. Трудящиеся Ива-ново-Вознесенска и Шуи, пролетарии Питера и полуграмотные бронштейны-носари слыхом не слыхивали о проектах Сперанского. Но, наверное, история, корневые традиции, социально-властные архетипы действуют, подобно духу Божьему, где хотят и через кого хотят.
* * *
Теперь несколько слов о Н.М. Муравьеве. Да, Сперанский был создателем русского конституционного текста, конституционной константы. Однако в отечественной интеллектуально-политической традиции параллельно существует - причем тоже постоянно - другой текст (другая константа). Он еще ни разу не воплотился, но всегда присутствует в качестве альтернативы. Альтернативы, горячо желаемой значительной частью общества. В
24
период думской монархии (1906-1917) борьба за реализацию этого конституционного проекта сведется к лозунгу: требуем «ответственного министерства». Иными словами, речь идет о парламентской форме правления, базирующейся на принципе ответственности правительства перед законодательной властью.
Именно в этом отличие конституционного проекта Муравьева от «Уложения» Сперанского. У последнего, как мы помним, правительство несет ответственность перед императором (в Конституции 1906 г. тоже, в Конституции 1993 г. - перед президентом, «выборным монархом»). Муравьев первым в России четко сформулировал принцип парламентского правления. В целом его план сводился к следующему: конституционная монархия, строгое разделение властей и федерализм, твердые гарантии политической свободы и частной собственности. Иначе говоря, это полностью либеральная конституция, образцом которой для идеолога «Северного общества» декабристов был Основной закон США.
Но Муравьев стал «отрицанием» (в значительной мере) не только Сперанского, на идеях которого вырос. Он отверг и другого, не менее великого своего учителя - Карамзина. Всем известно классическое: декабризм есть критика «Истории государства Российского» вооруженной рукой. Это выражение настолько хорошо известно, и его так много уже комментировали, что это освобождает меня от поиска каких-то новых коннотаций. Скажу лишь: идейное различие между Карамзиным и декабристами установил тот же Муравьев. Если Карамзин считал, что «история народа принадлежит царю», то Муравьев утверждал, что «история принадлежит народам».
Таким образом, Муравьев отбрасывает один из основополагающих мифов отечественной мысли, карамзинский миф о России, сводящий ее историю к истории самодержавия, и обнаруживает в русской истории ростки гражданского общества (по этой линии ярчайшими и серьезнейшими его «наследниками» были в целом чуждые муравьевскому духу славянофилы).
В данном контексте и следует рассматривать политико-организационную схему Муравьева. Она соответствует реальности гражданского полисубъектного общества. Она не властецентрична и не предполагает в качестве фундамента социальный консенсус по поводу власти. Она рассчитана на эволюцию русской цивили-
25
зации в сторону антропоцентричности. Говоря несколько иначе, муравьевский проект подобен западным конституциям, главными субъектами которых, напомню, являются гражданин, гражданское общество, нация.
У нас же главный субъект конституции - власть. Порождающая, «октроирующая» самою конституцию (1906; 1993), дарующая обществу Основной закон при условии и на условиях признания ее главным субъектом этого закона. А такое признание возможно лишь на базе общего для всего социума (в лице его ведущих акторов) понимания природы и механизмов функционирования власти. Повторю: конституции Николая II и Ельцина par excellence таковы.
В этом принципиальное различие между двумя властными моделями. Отечественная публика полагает (и полагала), что конкурируют «президентская» и «парламентская» республики. На самом же деле конкурируют два типа общества с соответствующими им политико-организационными структурами. Западное гражданское общество в зависимости от национальной или историко-ситуативной (как во Франции) специфики с большим или меньшим успехом (но успехом!) отливается и в президентскую, и в парламентскую модель. В России под псевдонимами «президентский» и «парламентский» тип правления прячутся два различных типа общества. Точнее - две властные схемы, корреспондирующие тому или иному варианту социума. «Президентский» - традиционно властецентричному, «парламентский» - возможному (в обозримом будущем, - основания для этого сегодня есть, - но страстно желаемому издавна) полисубъектному, антропоцентричному, гражданскому обществу. (Разумеется, это не означает принципиальной невозможности для русского полисубъектного общества избрать себе президентскую форму правления; речь идет лишь об исторической связанности в России двух властных моделей с двумя вариантами социального развития.)
Вот что такое, по сути, проект Сперанского и проект Муравьева. При этом я отнюдь не хочу сказать, что конституционный план Сперанского «отвергает» гражданское общество: вовсе нет. Более того, сам Михаил Михайлович был крупным теоретиком и безусловным сторонником этого типа социума. Но его конституционный план - так исторически сложилось - как-то очень орга-
26
нично вписался во властецентричность и даже стал ее правовым оформлением. Хотя сам план этим не исчерпывается. Это русская жизнь так приспособила к себе и под себя идеи Сперанского.
Конечно, «президентская» республика (как и русская монархия) есть юридическая форма «отеческой» власти и отражение ге-терономистской, в терминологии Канта, формы сознания. «Парламентская» республика (как ранее лозунг «ответственного министерства» в условиях сохранения и - одновременно - ограничения монархии) должна соответствовать гражданскому обществу (обществу «совершеннолетних», не нуждающихся в патерналистской власти отца-опекуна) и автономистской («самопорождающей» нормы - тоже по Канту) форме сознания. Но я не случайно выделил глагол «должна». Прежде мы обязаны точно знать, что русское общество способно и готово взять на себя ношу громадной ответственности.
* * *
В год столетия первой русской конституции и первого русского парламента мы не можем не вспомнить, что очень важный шаг в развитии отечественной конституционно-парламентской, т.е. государственной, идеи был сделан свободомыслящими марксистами-ревизионистами. После первой революции они составят ядро сборника «Вехи» и прославят себя в качестве виднейших мыслителей-идеалистов, после второй революции окажутся в эмиграции, и мир узнает о существовании великой русской религиозной философии. Но в период 1890-1906 гг. эти молодые люди -П.Б.Струве, Н.А.Бердяев, С.Н.Булгаков, А.С.Изгоев, С.Л.Франк, Б.А.Кистяковский - были марксистами, участвовали в социал-демократическом движении. Правда, их марксизм носил крайне своеобычный характер; такими же стали и интеллектуальные плоды этого марксизма. Скажу прямо: ошеломительно неожиданными и имеющими самые серьезные последствия.
Итак, что же за новый государственный проект был выдвинут в начале века «странными» отечественными марксистами? Обратимся к мнению А.С.Изгоева, проницательного политического мыслителя и либерального общественного деятеля. «Русский марксизм (т.е. ревизионизм. - Ю.П.), - пишет он, - был, несо-
27
мненно, отцом русского демократического конституционализма. Внешним образом это выразилось в том, что значительная часть марксистов отдала свои силы теоретической и практической пропаганде конституционных идей в России. Внутренне это сказалось тем, что только марксизму удалось теоретически обосновать необходимость для России конституционного строя, и это обоснование было так блестяще, так оправдывалось событиями жизни, что очень скоро от старых народнических антиконституционных иллюзий не осталось и следа. Эти иллюзии потом возродились -такова ирония судьбы - в лагере "твердокаменных" социал-демократов из интеллигенции. Марксисты доказали, что конституции требуется ход экономического развития, что переход к правовому строю от феодально-самодержавного обусловливается переходом от натурального, преимущественно земледельческого, быта к современному меновому индустриальному денежному хозяйству. Жизнь блестяще оправдала их теорию» (курсив мой. - Ю.П) [Изгоев 1910: 4-5].
Но одно дело - теоретическое обоснование (пусть блестящее) необходимости перехода к конституционному строю, демократическому правовому государству, а другое - практическое осуществление этих идей. Где тот исторический субъект, который сможет взяться и решить эту задачу? Поэтому-то «неортодоксальные марксисты не делали себе кумира из пролетариата, а добросовестно искали те социальные силы, которые способны были... перевести Россию в разряд правовых государств... В этих поисках неортодоксальные марксисты и пришли к интеллигенции» [Изгоев 1910: 7]. Дворянство было отвергнуто как разрушающийся и реакционный класс, буржуазия - как еще слабое, малоразвитое и малокультурное сословие, к тому же никогда и нигде непосредственно, прямо не управляющее государством. И получилось, что «силой для конституционной реформы», «опорой конституционного строя» может быть «только интеллигенция» - «лица свободных профессий, педагоги, так наз. "третий элемент", земский и городской, всякого рода технические работники, близко стоящие к населению» [Изгоев 1910: 8].
Таким образом, необходимый исторический субъект был найден. Однако интеллигенция, по убеждению Изгоева, тоже была не совсем готова к великой роли. 1905 год убедительно это пока-
28
зал. Следовательно, интеллигенции предстояло «переродиться и возродиться». «Из антигосударственной, антипатриотической -интеллигенция должна стать творческой, созидательно-государственной, по своим идеям, силой, не теряя в то же время своего духа, не сквернясь холопством, в котором морально и умственно погибло наше нынешнее служебное сословие. Из антирелигиозной, фантастически атеистичной — интеллигенция должна превратиться в группу людей действительно культурных. Она должна научиться ценить силу и значение для жизни подлинных религиозных идей, разделяемых сотнями миллионов, но в то же время не унижаться до лицемерного ханжества, убивающего человеческий дух. Из духовно-высокомерной и нетерпимой она должна сделаться истинно гуманной, отвергающей всякий террор, как физический, так и моральный. Из замкнутой в себе узкой группы теоретиков-фантазеров интеллигенция должна превратиться в широкое, открытое национальное общество умственно развитых людей, смотрящих на жизнь открытыми глазами...» [Изгоев 1910: 10-11].
Понятно, что эта программа-максимум звучала не очень реалистично - уж слишком многое интеллигенция должна была в себе изменить. Но Изгоев знал, о чем говорил и «что ныне лежит на весах». «Скажут, что поставленная задача не разрешима, что она утопична. На это могу дать только один ответ: разрешение ее необходимо. Если не удастся создать в России государственную интеллигенцию сознательными усилиями, она в ней народится как результат целого ряда катастроф, если только за это время не погибнет и не расчленится само государство. Пока мы живы, наша задача предупреждать эти катастрофы и готовить людей, способных к творческой работе» [Изгоев 1910: 11].
В сущности, именно об этом и писали в «Вехах» шесть бывших ревизионистов и «примкнувший к ним» М.О. Гершензон. А тот скандал, который разразился вокруг «отважной семерки» («клевета», «пасквиль», «ренегатство»), лишь свидетельствовал об оправданности их опасений. Не понял «третий элемент», либерал-социал-демократ, что «резкость и сконцентрированность... нападок на интеллигенцию тем и вызвана, что они (авторы «Вех». - Ю.П) слишком ясно видят огромную роль, предстоящую русской интел-
29
лигенции, и сознают, как много надо сделать, чтобы она стала достойной этой роли...» [Изгоев 1910: 9].
Но в чем все-таки принципиальная новизна государственной идеи, разработанной ревизионистами? И почему ревизионизм готовил русскую интеллигенцию к восприятию государственной идеи?
Выше уже говорилось о природе государственности, возникшей у нас в результате преобразований Петра I. Так вот, к концу XIX столетия творческая потенция этого властного организма начала затухать. Равновесие между его «консервативным» и «прогрессивным» компонентами нарушилось, да и сам он постепенно перестал соответствовать типу социальности, формировавшемуся в России в ходе «великих реформ». Стала ослабевать и витальность основной привластной силы - либерально-консервативной просвещенной бюрократии, пережившей свой звездный час в эпоху Александра II. На повестке дня стоял вопрос о выработке новой властной формулы, новой властной идеи для России. Необходимыми условиями реализации данной задачи были трезвый анализ природы петровского самодержавия, отказ от утопических проектов его «подмораживания» или полной замены чем-то совершенно иным, из него как бы не вырастающим, и нахождение той социальной силы, того исторического субъекта, который мог взяться за воплощение этой новой идеи.
Эту проблему и решила в 1890-1905 гг. группа молодых ревизионистов. России была предложена государственная формула -демократическое, конституционное, правовое государство. Эта формула соответствовала тому типу социальной, экономической, политико-правовой и социопсихологической эволюции, которую переживала страна в конце XIX - начале XX столетия. Был найден и исторический преемник просвещенной бюрократии - интеллигенция. Но интеллигенции еще нужно было возвыситься до уровня стоявших перед ней грандиозных задач. Ей предстояла тяжелейшая работа по внутреннему «перерождению» и организации всех творческих сил русского общества - формировавшейся в городе буржуазии, поднимавшегося в деревне самостоятельного хозяина, «остатков» (впрочем, не таких уж и малых) просвещенной бюрократии. Позднее к этим силам мог присоединиться и рабочий класс, окультуренный и ведомый динамичной и конструктивной
30
социал-демократией. Так складывался исторический блок, которому было вполне по плечу строительство в России общества «совершеннолетних».
И еще об одном очень важном элементе русской государственной идеи. Предложенная формула имела не только правовое, но и социальное измерение. Эта тематика была блестяще разработана Б. А. Кистяковским, который полагал, что правовое государство со временем станет «социалистическим правовым государством». По его мнению, «правовой строй нельзя противопоставлять социалистическому строю. Напротив, более углубленное понимание обоих приводит к выводу, что они тесно друг с другом связаны и социалистический строй есть только более последовательно проведенный правовой строй. С другой стороны, осуществление социалистического строя возможно только тогда, когда все его учреждения получат вполне правовую формулировку» [Кистяковский 1916: 92]. Термин «социалистическое правовое государство» не должен отпугивать современного читателя. Это понятие принадлежит своей эпохе. На языке сегодняшнего дня оно звучит так -«социальное правовое государство» (именно о нем идет речь, например, в Конституции ФРГ). А смысл его заключается в том, что демократические принципы распространяются не только на политико-правовую, но и на социально-экономическую сферу жизнедеятельности общества. Подразумевается необходимость дополнения демократии политической демократией социальной и экономической. Право же выступает основным инструментом реализации демократических принципов.
Следует сказать, что впервые эти идеи появляются (почти одновременно) у классика немецкого либерализма Ф.Наумана, с чьим именем связано зарождение социального либерализма, у теоретиков германской социал-демократии начала XX в. в учении об этическом социализме и у русских ревизионистов. Кистяковский же обосновывал необходимость соединения принципов социализма и правового государства также и с точки зрения хозяйственной эффективности. Для капитализма его времени были характерны кризисы и анархия производства. Покончить с ними, считал Кис-тяковский, можно лишь с помощью социалистических механизмов, которые упорядочат процесс производства и сделают более справедливым механизм распределения материальных благ.
31
И, повторяю, не надо «пугаться» слова «социализм». У ревизионистов оно означает наиболее «продвинутый» и справедливый тип социальной политики (кстати, сам Кистяковский впоследствии отказался от него в пользу термина «социально-справедливый строй»).
Так русская политическая мысль в лице марксистского ревизионизма сделала принципиально новый выбор - выбор в пользу автономии, автономистского типа сознания и конституционного, правового государства. И хотя идея Rechtsstaat не была внове русскому сознанию (М.М. Сперанский, Н.М. Муравьев, Б.Н. Чичерин и др.), именно в рамках ревизионистского марксизма она получила практическое обоснование. То есть доказательство возможности построения у нас, на Руси, такого типа власти. Заслуга этих мыслителей состоит в том, что им удалось в высшей степени убедительно связать желательность конституционного государства с потребностями и логикой социально-экономического развития России.
* * *
Но пошла ли Россия по этому пути? Да, в начале века казалось, что это возможно. Что исполнится завет Б.Н. Чичерина, который он оставил нам незадолго до своего ухода (1904). «...Для того чтобы Россия могла идти вперед, необходимо, чтобы произвольная власть заменилась властью, ограниченною законом и обставленною независимыми учреждениями... Гражданская свобода должна быть закреплена и упрочена свободою политической. Рано ли или поздно, тем ли или другим путем это совершится, но это непременно будет, ибо это лежит в необходимости вещей. Сила событий неотвратимо приведет к этому исходу. В этом состоит задача двадцатого столетия» [Чичерин 1998: 614-615]. И поначалу, как уже говорилось, Россия не подводила своего великого мыслителя. Конституция, парламент, формирование партий, рыночная экономика... А затем страна сотворила с собой такое, что, увидь это Чичерин, он наверняка сошел бы с ума от ужаса (это не мое предположение или, мягче, метафора, это А.И. Солженицын в «Архипелаге Гулаг»).
Тогда какой же юбилей мы отмечаем в этом году? Русской Конституции, к которой страна шла около ста лет, постепенно реа-
32
лизуя элементы обширного плана. Конституции, от которой легко отказались через 11 лет после ее принятия, но при этом продолжали работать над теоретическим совершенствованием именно этой модели и, наконец, в 1993 г. вернулись к ней. Вместе с тем наша полития, русский политический организм, как и в прошлые времена, видимо, не очень-то и нуждается во всех этих конституциях и парламентах. То есть отчасти он готов с ними смириться, однако по большому счету... Вот здесь я вновь вспомню великого князя Константина, младшего брата Александра I. Это его имели в виду декабристы, когда обманным путем вывели солдат 14 декабря 1825 г. на Сенатскую площадь. Они сказали солдатам, что «Конституция» - жена их законного царя Константина, у которого злые бояре хотят отнять власть... У нас по-прежнему Конституция не более чем жена Константина (кстати, и бояре по-прежнему злые). Персонифицированная русская власть сохранилась и, как встарь, функционирует, опираясь на привластные органы. Ими и являются все эти парламенты и другие конституционные заморочки. Правда, для дел наиболее важных она традиционно создает «учреждения» вне- и неконституционного и парламентского типа.
Так важны и нужны ли нам все-таки - по большому счету -конституции-парламенты? Или нет?
Прислушаемся еще раз к мнению одного из величайших предтеч отечественной политической науки. «Каждый народ имеет свой дух, свои жизненные условия, свое строение, которое вырабатывается и изменяется исторически. Общественное мнение должно носить в себе сознание этих условий. Оно тогда только может получить влияние на ход дел, когда оно не будет пробавляться общими местами, ликовать при звуке известных фраз и пугаться других, когда оно в своих требованиях не будет заходить далеко за пределы того, что в данное время под силу народу, но сумеет держаться в границах применимого и полезного.
Со своей стороны разумная власть, не упуская из рук необходимой для общественного порядка силы, должна себя умерять, чтобы дать простор другим общественным стихиям, без которых невозможно просвещенное общежитие. Чем власть беспредельнее в своих правах, тем легче подвергается она искушению преувеличивать собственное начало, тем необходимее для нее разумное воздержание. Только при таких условиях, при взаимном воздержа-
33
нии и при взаимном уважении возможно у нас мирное и правильное развитие общества. Если же вопрос будет поставлен не между мерой и безмерностью, а между казачеством и кнутом, тогда нет места разумному порядку в нашем отечестве» [Чичерин 1998: 406].
Увы, как далеки мы от всего этого. И бежим от меры к безмерности, и колеблет нас между казачеством и кнутом. Да, у нас для конституции и парламента неудачное прошлое; сильны недемократические и неполитические традиции. Однако антилиберальный русский опыт XX в., по моему мнению, побуждает нас все-таки искать пути, как говорил Б.Н. Чичерин, к «взаимному и разумному воздержанию». К такому порядку, который предполагал бы «мирное и правильное развитие», «просвещенное общежитие». Подобные системы не только предпочтительнее с точки зрения человеческого существования (а что может быть важнее этого?), но и гибче, адаптивнее к меняющемуся миру. Это уже доказано практиками других стран. Мы - не исключение. Во всяком случае, не хотелось бы им быть.
В этой работе я специально говорил о сложности и проблематичности утверждения в России конституционно-парламентского порядка. Но есть и оборотная сторона медали. Страна, безусловно, трансформируется. И даже по самым скромным социологическим «подсчетам», не менее 20% ее граждан уже готовы к жизни в условиях либерального, плюралистического социально-политического режима. Это обнадеживает. Никогда в истории нашей страны не было такой высокой доли сторонников свободы и права (кстати, и в самых демократических государствах мира либерально ориентированные граждане не составляют абсолютно подавляющего большинства).
Мы должны найти свой путь к конституционно-парламентской системе с учетом нашей специфики. Звучит тривиально. Но решение этой задачи едва ли будет простым и тривиальным. Правда, альтернатива ужасающа. Превратиться в ничтожество, потерять, как любят выражаться отечественные политологи, субъектность, причем во всех отношениях. И еще: не надо забывать уроки ушедшего века. Среди них главный - вологодский конвой шуток не понимает.
«Полис», М., 2006, № 2, с. 5-26.
34
