CC BY
24
удк 32.001
В. Г. Белоус
РОССИЯ-1914: ЭТНО-КУЛЬТУРНАЯ ОППОЗИЦИЯ «СВОЕ/ЧУЖОЕ» КАК ИМПУЛЬС И ЛЕЙТМОТИВ ВОЕННОЙ КОНФРОНТАЦИИ1
На примере русского самосознания 1914 года (письмо крестьянина Киевской губернии в газету «Новое Время», опубликованное В. В. Розановым) этническая и культурная оппозиция «свое/чужое» рассматривается как протоформа другой антиномической пары понятий — «друг/враг». Ставятся вопросы о статусе политики надгосударственной суверенизации (в прошлом и настоящем), об исторических последствиях военной конфронтации для судеб национальной государственности и о перспективах преодоления вражды в будущем сетевом обществе.
Ключевые слова: история, этнос, культура, государственность, свое/чужое, друг/враг, отчуждение, присвоение, сетевое общество.
Любовь... не ищет своего...
1 Кор. 13:5
о надгосударственной суверенизации
Универсальные структуры человеческого бытия укоренены в определенном времени и конкретном пространстве; все они отражают соответствующий хронотоп (время-пространство). Человеческому сознанию, обитающему внутри прошлого, настоящего и будущего, присущ дар символизации времени (Белоус, 2011). Благодаря такой, на первый взгляд чисто субъективной, способности сознание получает возможность объективировать закономерности общественно-политической жизни. 1914 год навечно впаян в историю России как год начала военной конфронтации, результатом которой стал крах имперской формы русской государственности. Между началом «Великой войны» и днем сегодняшним лежит «круглый» временной отрезок в сто лет. Однако 1914 г. очень напоминает 2014 г. не только рифмой двух последних цифр, но и схожими геополитическими задачами, которые ставили и ставят перед собой руководители Российского государства. В начале XX столетия Российская империя осуществляла миссию лидера славянского мира, защищая интересы славянских государств и народов на территории Европы. В начале XXI в. ее правопреемница и наследница Российская Федерация берет на себя функцию заботы о русском мире в пределах постсоветского пространства. Нет смысла проводить детальный разбор отличий «славянского мира» от «русского»; куда важнее зафиксировать признаки их
1 Исследование подготовлено в рамках обоснования историко-философской, методологической концепции темы НИР «Социальные сети как фактор политической мобилизации молодежи в современной России», шифр ИАС 28.38.97.2012.
© В. Г. Белоус, 2014
подобия. Основанием обеих разновидностей «национальной идеи» служит политика надгосударственной суверенизации. В теории эта позиция не находит отражения, очевидно, ввиду изначальной парадоксальности соединения двух слов: обычно понятия «суверенитет» и «надгосударственные структуры» воспринимаются как взаимоисключающие альтернативы. Тем не менее дискурсивная оксюморонность совершенно не препятствует политической практике. Это касается случаев, когда страна, представляя себя центром культурного, экономического и непосредственно политического влияния, проводит между своим и чужим жесткую границу, простирающуюся далеко за пределами существующих de jure государственных границ. В политическом лексиконе начала XX в. такая позиция именовалась «империалистической». Сегодня научное сознание, как правило, избегает этого термина; публицистика же возводит его либо в абсолютный плюс (уже в качестве «имперской» позиции), либо в абсолютный минус. Мы полагаем, что понятие «империализм» прямо соотносится с современностью и поэтому нуждается в особом внимании со стороны политической науки. Однако, учитывая накопившиеся за столетие многочисленные идеологические коннотации, к нему следует подходить взвешенно и без предустановленных оценочных суждений.
о статусе «друга» в политической философии
Универсальность оппозиции «свое/чужое» означает, что она определяет и наличные формы общественного сознания, и антиномии индивидуального мышления, которые находят отражение в философской литературе. Свое отождествляется с культурным (в смысле — упорядоченным), а чужое — с некультурным (хаотическим) (Ю. Лотман). Свое идентифицируется не только буквально с самим собой, но и с «другом», чужое представляется в виде «врага». «Он (враг. — В. Б.) есть именно иной, чужой, и для существа его довольно и того, что он в особенно интенсивном смысле есть нечто иное и чуждое, так что в экстремальном случае возможны конфликты с ним, которые не могут быть разрешены... предпринятым заранее установлением всеобщих норм» (Шмитт, 1992, с. 27) Называя свое/чужое «этно-культурной» оппозицией, мы в данном случае рассматриваем традиционно неделимое «этнокультурное»2 раздельно, исходя из принципиальной противоположности этнического и культурного начал в их собственных пределах: как родового, с одной стороны, и индивидуального — с другой. Идеологи национально-государственного развития намеренно редуцируют индивидуальное к родовому, а культурное к этническому, поскольку и сама конкретная политика игнорирует единичное и ориентируется на всеобщее. Развитое политическое сознание воспринимает «инобытие чужого» (определение «врага», по К. Шмитту) как отрицание «собственного рода существования»; это инобытие должно быть уничтожено, «дабы сохранен был свой собственный, бытийствен-ный род жизни» (Там же). Для политической философии разделение свой/чу-
2 Обратная, этноцентрическая, позиция детально исследована В. А. Ачкасовым (Ачкасов, 2013, с. 41-61).
жой, равно как и друг/враг существует в виде абсолютной и потому абстрактной величины. Современная политическая философия «застревает» на противоположности своего и чужого. Диалектический подход предполагает не только понимание единства этих противоположностей, но и фиксацию момента перехода чужого в свое и своего в чужое. Такое состояние философия именует «враждой», понимая ее достаточно широко, как фундаментальное основание и военной конфронтации, и непосредственно самой войны. Однако в конструкции, где чужой реверсно трансформируется во врага, менее всего понятен статус «друга». На первый взгляд, это тот самый свой, который противоположен чужому. Но хорошо известно, что в политике нет друзей, а есть исключительно интересы. Слово «интерес» ведет свое происхождение от лат. inter esse, что в переводе означает «быть между». В современном обществознании это понятие толкуется как ориентация на некую объективную реальность или реализация объективно значимых целей и первичных стимулов деятельности. В чем заключаются объективно значимые цели и первичные стимулы деятельности в описываемом случае вражды? Это изменение границы между своим и чужим: отчуждение своего и присвоение чужого. Конечная цель вражды — не только тотальное уничтожение врага, но и превращение друга в раба, иными словами, возвращение к оппозиции «господин/раб» — к той исходной сущности политического, из которой возникает «Политика» Аристотеля, которая свои высшие формы обретает в «Феноменологии духа» Гегеля и доходит практически до наших дней в сочинениях А. Кожева. Остается только перефразировать Шмитта, чтобы получить формулу «инобытия своего»: друг в этом понимании есть не кто иной, как раб.
о своем и чужом в конкретной политике
Культурный конфликт, маркируемый по шкале «свой/чужой», лежит в основании любой военной конфронтации. Нагляднее всего метаморфозы своего/ чужого во времени отображают исторические карты — в изменениях конфигураций государственных границ и территорий. Любая национальная культура имеет тенденцию к экспансии и живет за счет присвоения чужого. В терминах науки о культуре это называется «свое-чужое», «чужое-свое». Начало прошлого столетия определялось современниками как «кризис культуры», как эпоха переплавки этносов и культур в глобальную (хотя самого слова еще не было) цивилизацию. Цивилизация (мы рассматриваем данное понятие как синоним глобализации), уравнивая свое и чужое, только смягчает противоречие, убирая его внутрь — в подсознание. Впрочем, цивилизовано время «цивилизации» лишь отчасти, и далеко не каждое этническое начало здесь тождественно культурному. Обстоятельства самой истории — политическая, идеологическая, а затем и прямая военная конфронтация — редуцируют культурное сознание к этническому инстинкту, объективируя антагонизм своего и чужого безо всякого цивилизаторского микширования. Политика (и политики) воспринимает в данном случае свое и чужое вполне конкретно. Более того, для Realpolitik конечная цель — ничто, зато движение — все. Оттого никакая вражда не завершается, не оборачивается чьей-либо окончательной победой. Политик вынужден скрывать
интересы и прикрывать объективно значимые цели фиговым листом «дружбы»: дозволенное Юпитеру (политической философии) не разрешено быку (политике). Идеологическая «операция прикрытия» проста: свое интерпретируется как наше, что позволяет персонализировать политическое и вместе с тем не допустить снижения всеобщего до индивидуального. Определенно никакая культура, никакое индивидуальное начало, «Я» не могут быть движущими силами интереса; таковыми являются род, коллективное начало, «Мы». Реализуя интерес, конкретная политика переводит субъективное не в объективное (такового в политике не может быть по определению), а в интерсубъективное. Высшая ступень развития оппозиции «свое/чужое» — когда она, будучи отрефлектирована индивидуальным, культурным, сознанием, входит в органику общественного самосознания. Для России 1914 г. интерсубъективное — это идея славянства, или панславизм. «Панславизм» как мотто означает, что областью давления и уязвления выступает сфера не только своего (русского), но и широко понимаемого нашего (славянского).
о «пространстве отечества»
История идей тем и отличается от обычной истории, что исследование сознания (симптомов общественной болезни) помогает установить анамнез политической конфронтации. Важная, хотя и довольно трудная задача — зафиксировать момент начала вражды, когда свое/чужое приобретает статус антагонизма. 20 ноября 1914 г. В. Розанов публикует на страницах «Нового времени» письмо крестьянина Киевской губернии, практически его не комментируя. Популярнейший публицист и философ аттестует текст как «совершенно безграмотный», но проникнутый заботой «о всем пространстве отечества» (Розанов, 2007, с. 386387). Это удивительный эпистолярный документ, даже вызывающий в известной степени сомнения в аутентичности. Если не обращать внимания на стилистику или эмоционально окрашенные фигуры речи (какая пропаганда обходится без таковых!), перед нами серьезная аналитическая записка, созданная в самом начале «Великой войны», адресованная тем, кто принимает высшие политические решения. «Я крестьянин, искренно любящий сын великой нашей матери России (здесь и далее в цитатах курсив наш. — В. Б.). Господи, не раз посмотришь на этих искалеченных раненых наших воинов, — и не могу себя удержать от рыдания. Как-то неудобно мужчине, а слезы катятся неудержимо. Боже великий, — да разве мы кого трогали!.. Кто разорил Бельгию и Польшу? Кто сравнял цветущие города и деревни с землею? Кто сделал сотни тысяч семей нищими, обездоленными? Кто попрал ногою разбойника законы божеские и человеческие? Кто разбил и осквернил Божии храмы? Кто насиловал беззащитных женщин? Пишу, а слезы льются ручьем и рука дрожит» (Там же, с. 387). Ответы на эти многочисленные риторические вопросы тематизируют в письме главное — определение «врага»: «Кто же виновник этого моря крови, слез и народного горя? Виновник, говорят, Вильгельм, император немецкий. Если это правда, то нет ему кары и нет ему места на земле. Это изверг рода человеческого без души и сердца. Но мое мнение, кто виноват, — совсем иное. Не Вильгельм виноват, а виноват весь
прусско-немецкий народ. Не Вильгельм десятки лет готовился к войне, а немецкий народ, во главе с Вильгельмом. Это сознательные варвары, коварные и бессердечные» (Там же). Автору письма определенно недостаточно указать на внешнего врага; необходимо найти того чужого, который существует внутри своего: «Кому немцы обязаны своим могуществом? Немцы в России имели большое доверие, и это великая ошибка» (Там же). Далее в тексте письма начинается скрупулезное перечисление примеров доминирования немцев внутри России и характеризуется степень их влияния на внутреннюю и внешнюю политику отечества. «Позволительно будет мне, мужику, спросить вас, высокообразованных и занимающих высокие посты и защищающих поработителей миллионеров немцев: известно ли вам, гг. сердобольные защитники сытых немцев, как в 1886 г. сородичи подзащитных наших немцев во главе с Бисмарком выгнали с насиженных мест, выбросили на улицу и буквально разорили 60 тысяч поляков, этих несчастных тружеников, за то только, что они — поляки. Эти наши многострадальные братья славяне. Они вполне заслужили русской задушевной ласки, и вы, наверно, гг. ратующие за немцев, не обратили ни малейшего внимания на шестидесятитысячный вопль. Я уверен, что вы пальцем не пошевельнули хотя бы из человеколюбия!» (Там же, с. 388). Иными словами, главный враг отечества сидит внутри России: «В Келецкой губернии (нынешняя Польша. — В. Б.) губернатор — немец (и ярый), вице-губернатор — тоже, председатель окружного суда — тоже, прокурор — тоже; и жандармский полковник — тоже ярый нэмец... Вот вам вся высшая администрация пограничной губернии в руках немцев, — от которых зависит судьба губернии. Вот почему у нас немцам-колонистам и живется хорошо. Потому что, что ни сатрап — то немец» (Там же). Указание на «свое/чужое» позволяет автору письма (напомним еще раз, что мы имеем дело с типическим для 1914 г. самосознанием) перейти от вопросов внутренней политики к «геополитическим» — к «чужому/своему»: «В этой войне причастна вся немота. Нужно разбить и разъединить, как они были до 1848 г.: по Рейн должны взять Франция и Бельгия: это — заветная мечта французов. А Россия должна взять по реку Одер, с австрийской Силезией. Это искони славянские земли, наполовину онемеченные, в особенности — Померания; да и по Эльбе жили славяне!» (Там же, с. 389). На этой высшей точке письмо завершается; между тем как «Великая война» только лишь начинает набирать обороты.
о смысле войны
Сознание имеет тенденцию многократно переписывать историю — переигрывать старую пьесу с новыми актерами (они же — акторы) и в новых декорациях. Что «нам» сейчас немцы и что славяне — поляки и даже жители Киевской губернии? Как говорил принц Гамлет в сцене на кладбище, разглядывая череп знакомого актера: «Что он Гекубе? Что ему Гекуба?» Если рассматривать оппозицию «свое/чужое» вне хронотопа, как движущую силу истории, то внутри этого фактора необходимо различать импульс и лейтмотив, поскольку мы имеем дело с процессом, осмысление которого предполагает установление неких репер-ных точек. Импульс военной конфронтации состоит в идентификации «врага» —
в том, что свое отчуждает, выталкивает «чужое/свое», выдавая его за чужое. Например, в 1914 г. русские (славяне) искали предателей среди своих же, находили обрусевших (или ополяченных) немцев и выдавали их за врагов. Лейтмотив военной конфронтации заключается в идентификации «друга» — в том, что территория своего расширяется за счет присваивания чужого, выдаваемого за «свое/ чужое», т. е. такое свое, которое в силу исторических обстоятельств стало чужим и теперь требует возвращения в первичное пространство отечества. Отчуждение и присвоение из доминант общественного сознания становятся формами государственной политики. Активизация процессов отчуждения и присвоения есть реакция национального организма на наднациональные, цивилизационно-глобальные процессы. Война — это время максимальной идентификации персоны с государственным целым, время индивидуальной лояльности, без которой не существует легитимации власти. Однако военная конфронтация неизбежно завершается промежуточным, в рамках продолжающей свой ход истории, финалом. Эту стадию сознание отражает двояко: поражение воспринимается как национальная трагедия, победа — как наднациональный триумф. В «Великой войне» проигрывает имперская Россия с идеологией панславизма и побеждает новая, советская Россия с идеологией коммунистического интернационала. Парадокс истории заключается в том, что власти предержащие, желая защитить Империю, разрушают имперское самосознание, замещая представления о государственном суверенитете идеологемами наднациональной и надгосу-дарственной идентичности. Присвоение территорий всегда осуществляется за счет уничтожения народа — и своего «собственного», и того, который получает временный статус «друга» или «союзника».
о сети как альтернативе вражды
Война объективирует скрытую внутри культуры тенденцию, влекущую этнос к гибели (волю к смерти), или через ассимиляцию частного в ином (чужом), или же через поглощение этого чужого и в конечном счете превращение частного в глобальное безальтернативное целое. Человек и прежде (в 1914 г.), и сейчас (в 2014 г.) служит расходным материалом для будущего. Романтики войны и буревестники будущих потрясений — все одинаково превращаются в перегной — гумус, подготавливаемый историей для будущих поколений. Означает ли это, что, как только человечество перестанет разделять свое и чужое, а значит, делиться на друзей и врагов, наконец наступит «на земли мир, во человецех благоволение» (Лк. 2:14)? Нет, разумеется, не наступят ни мир, ни благоволение, поскольку в основании вражды лежит совершенно иная оппозиция — «господин/ раб». Современный человек — «раб», который продал свою душу за иллюзию собственности; он — «пролетарий», поскольку даже его собственное «Я» уже не принадлежит ему. Блуждающий в «лабиринте идентичностей» человек вынужден примерять на себя роли в игре, в которую вовлечен помимо собственной воли. Он отчужден в своей единичности, но присвоен в своей всеобщности (представителя рода, клана, класса, члена корпорации, гражданина государства и т. д.). Человек — извечное «политическое животное» (Аристотель), которое вынужде-
но делегировать свою волю целому (стаду). Впрочем, такой традиционнейший для политики подход в XXI столетии может радикальным образом измениться. Нет, принципы не поменяются, однако уже сейчас появляется новое наднациональное и надгосударственное целое, делающее ложным сам выбор между индивидуальным и родовым, культурным и этническим. Имя новому целому — Сеть. Сам язык подсказывает двусмысленность этого слова — в переплетении технологического, реального и мифологического. Сеть — это новый Левиафан, принимающий на себя надгосударственные функции контроля над индивидом и социумом. Нельзя не заметить, что современный человек сам, по своей доброй воле запускает себя внутрь сетей; убегая от политики, он попадает в другие расставленные вокруг него «сети». Возможно, на каком-то следующем витке общественного развития Сеть начнет восприниматься могильщиком той формы государственности, которая фундирована враждой и старым общественным договором между господином и рабом. Возможно также, что именно Сеть сформулирует и сформирует новый общественный договор, где будет прописано единство этноса, государства, общества и человека. Даже если дело обстоит совсем не так, пусть эта тема сохранится хотя бы в качестве утопии — желания несовершенного человека видеть мир более совершенным.
Литература
Ачкасов В. А. Этнополитический конфликт как следствие этнизации социальных проблем // ПОЛИТЭКС. 2013. Т. 9, № 2. С. 41-61 (Achkasov V. A. Ethno-political Conflict as a Result of Social Problems' Ethnisation // Politex. 2013. Vol. 9, N 2. P. 41-61).
Белоус В. Философия времени Андрея Белого и «История становления самосознающей души» // Russian Literature. 2011. T. LXX, N I-II. С. 39-48 (Belous V. Andrei Belyi's Philosophy of Time and "Istoriia Stanovleniia Samosoznaiushchei Dushi"// Russian Literature. 2011. Vol. LXX, N III. P. 39-48).
Розанов В. В. «Все горе вылил на бумаге» (Письмо крестьянина о войне и немцах) // В. В. Розанов. На фундаменте прошлого: статьи и очерки 1913 и 1915 гг. М.; СПб., 2007. С. 386-389 (Rozanov V. V. "All grief poured out on paper" (The Letter of the Peasant about the War and the Germans) // V. V. Rozanov. On the Foundation of the Past: the Articles and Essays of 1913 and 1915. М.; SPb., 2007. P. 386-389).
Шмитт К. Понятие политического // Вопросы социологии. 1992. № 1. С. 37-67 (Shmitt K. The Concept of the Political // The Questions of Sociology. 1992. N 1. P. 37-67).
ПОЛИТЭКС. 2014. Том 10. № 2
