CC BY
81
литературоведение
А.В. Щербитко
роман всеволода Бенигсена «ГенАцид»: испытание книгой
Статья посвящена ключевой теме романа Вс. Бенигсена «ГенАцид» - книге, которая оказывается символом, воплощающим идею традиционных человеческих ценностей, разума и духа. Многогранным образом книги пронизан текст романа, превращая его в своеобразную книгу о книгах.
Ключевые слова: образ-символ книги, антиутопия, массовая культура, большинство, меньшинство, одномерный человек, образ, текст, хаос, смех.
0 романе Всеволода Бенигсена «ГенАцид», который был напечатан в ежемесячном журнале «Знамя» (№ 7, 2008 г.) и после нескольких номинаций на отечественные литературные премии был издан книгой, как и о самом писателе, пока мало пишут критики и литературоведы. Можно отметить также рецензии на спектакль, созданный по роману «ГенАцид» в московском театре «Современник»1.
1 Г. Заславский. Книга - худший подарок («Независимая газета», 1 ноября 2012 г.); М. Токарева. ГенАцид в Больших Ущерах («Новая газета», 22 октября 2012 г.); Н. Берман. Деревня фанатов русской литературы («Газета.ги», 22 октября 2012 г.) и др.
Время происходящего в романе действия - условно реальное время, в котором все события выстраиваются линейно и движутся к Новому году, рубежу, который становится символическим началом новой жизни. Место действия - некая российская деревушка Малые Ущеры, которая оказывается также символом мира, поскольку «иной фрагмент может поведать об общей картине гораздо больше, нежели самое необъятное живописное полотно» [2, с. 7]. Сюжет романа Бенигсена сформирован вокруг книги и все действия в нем, кроме прямого, имеют символические значения, что создает в романе несколько имплицитных пластов повествования.
Словно бы следуя теории, что «в мире конца века, все более подвластном материализму и анархизму, литература оказывалась последним оплотом против варварства, точкой опоры» [8, с. 43], российское правительство (также условное) проводит экспериментальную попытку провести в деревне объединение вокруг Государственной Единой Национальной Идеи (неслучайно названную ГЕНАЦИДом). В случае удачи действие указа должно распространиться по всей стране, однако о том, что только их деревня стала испытательным полигоном, сами жители до определенного момента не догадываются. Указ по причине «потребности общества в консолидации вокруг общенациональной идеи» пытается сформировать интерес «на сохранение и поддержание культурного (а конкретно литературного) наследия нашей Родины» [2, с. 22-23]. Таким образом, писателям, изрядно забытым на своей собственной земле, словно бы дается вторая жизнь, которая сосредоточена в их творчестве. Один из персонажей рассказа «Изгнанники» Р. Брэдбери, писателя, в произведениях которого часто разрабатывается образ и тема книги, говорил: Вчера я был свечой, которая вот-вот погаснет, но вдруг пламя разгорелось с новой силой, потому что ребенок ... нашел на старом чердаке мою потрепанную, изъеденную временем книгу [4, с. 613]. И в романе Бенигсена оказывается, что «поэты и писатели вроде как снова обретали давно утерянный ими статус властителей дум», а литература на некоторый срок становится для жителей деревни самым важным делом.
Однако воплощение, на первый взгляд, здравого указа дает неожиданные результаты. Жителям раздают тексты русских писателей и под страхом административного наказания заставляют выучить их к определенному сроку. Вначале негативно воспринявшие задачу односельчане постепенно вовлекаются в процесс выучивания, устраивают совместные читки. Затем народ начинает разделяться на группки в зависимости от того, к какому жанру относятся их текстовые фрагменты. Начинаются ссоры, затем, после самоубийства одного из жителей деревни, обстановка резко меняется. Народ, под влиянием смерти односельчанина из-за лите-
Филологические
науки
Литературоведение
ратуры, начинает ее ненавидеть, убивает библиотекаря, сжигает выданные им книги и библиотеку, видя в ней «вражеское логово». А затем жизнь продолжает идти своим чередом.
Сюжет романа, таким образом, строится вокруг темы и образа книги как воплощенной литературы. Книга оказывается связанной с образами персонажей и существует неотделимо от родственных ей образов-символов библиотеки и библиотекаря и с образом враждебного и одновременно усиливающего значение книги огня как стихии, оппозиционной цивилизации и культуре.
Реализация образа книги оказывается парадоксальным образом связанной с несвободой, хотя книга традиционно означает индивидуальность, свободу, ведь сама «современная субъективность развилась благодаря литературному опыту и образом свободного человека является читатель» [8, с. 42]. Однако здесь книга распространяется насильственным способом, не совместимым с литературой, становится одним из механизмов воздействия на народ тоталитарным государством. Традиционная идеологическая связь книги с личным действом, с умственным усилием индивида полностью нарушается. Книга, которая традиционно учит «частности человеческого существования» через обращение «к человеку тет-а-тет, вступая с ним в прямые, без посредников, отношения» [3, с. 7-8], оказывается инструментом доминирования над человеком. Происходит смещение - книги нужно по приказу заучивать, но вникать в их смысл необязательно. На первый план выходит внешнее в книге - текст, а не внутреннее - сообщение, который несет этот текст. Устранение самой идеи книги приходит путем видимого принятия ее. А именно таким образом книга словно бы усваивается массовой культурой, превращающей продукт человеческого духа в один из винтиков бездушной государственной машины. При этом воплощаются идеи не ГЕНАЦИДа, а геноцида: угнетения своего народа иезуитски оправданным способом, через видимые благие намерения. По-чиновьичьи строго предписывается: всем «в трехнедельный срок, то есть к 31 декабря сего года» выучить «отведенный ему отрывок литературного текста (или же целое произведение, в зависимости от объема) с последующим тестом на знание оного» [2, с. 23].
Парадоксальным образом литература трансформируется в одно из чудовищ, превращающих людей в массы, закрепляя отсутствие индивидуальности. При этом текст распределяется теми, кого нельзя назвать образованными людьми, например, Черепицыным, у которого «большинство произведений не вызывали в душе положительно никакого отклика» [2, с. 29]. Книги для властей только скучная необходимость,
что проявляется в характерной лексике: Вся деревня с этой ботвой колупаться будет. И все, как миленькие, 31-го декабря экзамен пойдут сдавать [Там же, с. 50]. Но есть и исключение. Это Антон Пахомов, который видит в происходящем миссию, отвечающую духу литературы.
Антон, бывший аспирант, а ныне библиотекарь, давно погружен в книжную среду. Он принимает на себя ответственность раздачи текстов, и оказывается, что эта ответственность является не номинальной, а действительной. В этом образ Антона приближается к таким литературным аналогам, как доктор Моро, Франкенштейн, профессор Преображенский и прочим героям-творцам, не способным нести бремя ответственности за свое творение. Однако ношу эту Антон берет на себя с легкостью, «ощущая себя в тот момент Творцом, вдыхающим жизнь в мертвые тела боль-шеущерцев» [Там же, с. 47]. Он решает, что людей необходимо «Учить любви силой. Душу возвышать указами. В приказном порядке сердца искусством облагораживать» [Там же, с. 47-48].
Интересно, что образ Антона писатель создает в ироничном ключе. Писатель активно использует оксюморон, в утверждении о «возвышении души указами» и прочих соединениях несоединимого вызывая ассоциацию со стилем речи главного героя романа Замятина «Мы» («благодетельные тенеты счастья», «карающая рука Благодетеля» [6, с. 111, 92]). Но и все повествование, выстроенное как сатира не только на современную реальность, но и на природу человеческого общества вообще, имеет иронический тон (включая название романа). Это дает возможность найти в романе приметы комедии, деревенского анекдота, который писатель создает, следуя по пути, проложенным Гоголем, Чеховым, Зощенко и другими писателям-сатирикам, в произведениях которых «беззаботно-шутливые нотки являются только лишь фоном для нот боли и горечи» [13, с. 10]. Бенигсен неоднократно подчеркивает «неодушевленность» жителей деревни, их сходство с «медведями-шатунами», до времени проснувшимися от зимней спячки, с «зомби». При этом комический аспект создается посредством самой лексики повествователя, который как бы стоит на одном уровне с жителями деревни и воспринимается как один из представителей массового общества. Повествователь приспосабливает свою речь к речи персонажей, имитирует ее. В его речи используется сниженная лексика, присказки (например, «ясен пень»), просторечие, юмористическое словообразование и сочетания слов («большеущербцы», «будет вам Пушкин», «похмельные руки»). Сатирически выписан и образ Антона. Свою вроде бы высокую миссию он выполняет несвободно от личных счетов с жителями деревни: Вот спит Валера-тракторист. Ведь это он, гад, вчера за Пушкина пить предлагал. Ну и получай своего Пушкина [2, с. 44].
Филологические
науки
Литературоведение
Таким образом ситуация в деревне становится сатирой на жизнь, в которой до абсурда доведены черты реальности. Сравнение скромного библиотекаря с Творцом, весь пафос мыслей Антона оказывается необходим не только для того, чтобы осмеять и дискредитировать созданную нелепую ситуацию. Смех как особый писательский прием оказывается способом выявления недостатков, шутливый тон речи повествователя скрывает внутренний трагизм ситуации. Благодаря этому художественному приему создается два плана значения - внешний, юмористического повествования из жизни одной деревни, и внутренний - скрытого трагизма жизни. Именно благодаря иронии, в которой «все должно быть шуткой и все всерьез» [14, с. 360] в итоге проявляется внутренние противоречия мира как хаоса.
Тема хаоса, неразделимая с темой смеха и его горьким проявлением -иронии, которая сама - «ясное сознания вечной подвижности, бесконечно полного хаоса» [Там же, с. 287], неоднократно появляется в романе. И в итоге хаос реализуется не только в иронии, но и в карнавальном смехе -причем в самом его жестком аспекте. Этот смех оказывается уже не только веселой относительностью мира, универсальностью, амбивалентностью, но и ницшеанским дионисийством, вылившимся в кровопролитие и жестокость1. Иронический смех в хаосе бытия оказывается смехом злым, сатанинским.
Персонажи романа - типичные представители массового общества, «одномерные» (Маркузе), ничем не выделяющиеся люди, те, кто «ни в добре, ни в зле не мерит себя особой мерой, а ощущает таким же, “как и все”, и не только не удручен, но доволен собственной незначительностью» [12]. Жизнь их ограничена работой и досугом. Чтение же книг делает досугом более увлекательным, т.к. благодаря книгам «посиделки под водочку» «обогащались за счет появления новых тем для обсуждения» [2, с. 107]. И хотя книги по-новому переустраивают жизнь в деревне, перемены не меняют сути людей. Персонажи романа Бенигсена видят в книгах то, что созвучно их собственной личности. Книга не изменяет их мировоззрение, не ведет в иной мир (вопросов, чувств, мысли, индивидуальности), а, наоборот, будто бы сама трансформируется под массовое сознание. Поскольку внутренние монологи в романе даны только в характеристике Антона, это можно увидеть в оценке персонажами текста книг, который ими заучивается. Так, «каша из междометий и матерных восклицаний» Гришки кажется односельчанам «даже забавнее, чем стихи»
1 Черты дионисийского культового жертвоприношения: ритуальной жертва - царь, лучшее, что народ имеет; убийство совершает толпа, находящаяся под воздействием опьяняющих средств.
Крученых [2, с. 118]. Основными мотивами, которые видятся жителям во всех без исключениях литературных текстах, оказываются мотивы эротические (которые со времени с античных комедий близки народному смеху). Чтение текстов неизбежно вызывает скаредные шутки, по поводу чего одна из деревенских женщин, Агафья, замечает: Кобели несчастные! Полторы извилины, да и те только в одном направлении шевелятся [Там же, с. 119]. Книги остаются одним из способов развлечься, ведь и на сами «читки» ходят для того, чтобы поучаствовать в деревенской жизни, в том, «как народ нынче развлекается» [Там же, с. 118].
Однако один из персонажей все же поддается преображению под воздействием книг. Это Сергей Сериков (автором названный так по ассоциации с его главным признаком - серостью, обыкновенностью). Выданные ему произведения (Баратынского и Чехова) оказывают на него такое сильное воздействие, что он словно попадает внутрь книги. Сериков начинает размышлять над прочитанным, и в его сознании возникают вечные вопросы, неотвратимая потребность каждого мыслящего человека, пробуждается сознание, а сознание оказывается тяжкой ношей. После прочтения Чехова Сергей обнаруживает, что его «личные обстоятельства жизни... самым критическим образом наложились на очутившуюся в его руках литературу» [Там же, с. 172]. В романе душевную жизнь Серикова можно проследить в диалогах с Антоном, которого Сериков выбирает в качестве исповедника, и во внутренних монологах самого Антона, который чувствует себя виноватым в его муках. Пробуждение сознания из-за книг становится для Серикова пробуждением души, которая всегда обречена страдать «от извивающихся, как черви, мучительно грызущих, как черви, вопросительных знаков» [6, с. 162]. И это страдание отделяет Серикова от прежнего мира. Он становится индивидуальностью, книги помогают герою укрепиться в обретении «самостояния».
Однако при этом книги не только преображают. Взрезая, словно скальпелем, оболочку бесчувственности, серости, они смертельно ранят и саму душу. И жизнь Серикова идет не к большей, чем прежде, полноте жизни, а к ее завершению. Но, хотя бы и на краткий миг, он становится истинным героем романа-антиутопии, обретает индивидуальность и, противопоставляя себя обществу, совершает выбор. И на примере этого персонажа писатель показывает, что нет ни одного абсолютно «одномерного» человека, не способного к жизни духа. В каждом живет вечность, т.к. человек - это парадокс, соединение противоречий, «с жалким скарбом проблем и сомнений. <...> Во всей его красоте и убогости» [2, с. 246].
Судьба Серикова оказалась трагичной, т.к. он замкнулся на самоанализе собственной пустоты. Он убивает себя, оставляя записку с цитатой
Филологические
науки
Литературоведение
из произведения Чехова, ведь именно литература дала Серикову возможность «сверить» себя с образцами, выявить полную пустоту не только душевную, но и житейскую, которую нечем было наполнить. Так герой, оставшись лишь слабым человеком, не способным пройти путь истинного героя антиутопии, предпочитает сдаться. Но именно его поражение показывает потенциальную силу воздействия книг. Поэтому войти в мир художественного творчества отныне означает для остальных подвергнуть себя опасности. И на поминках происходит объединение всей деревни, вновь ставшей единым живым организмом. Смерть Серикова оказывается ключевой для формирования финала, т.к. он «не только оказался в эпицентре всеобщего волнения, но и объединил вокруг себя ранее непримиримых врагов» [Там же, с. 273], всех жителей деревни, которые всеобщим врагом объявляют книги: перепахала эта литература чистую душу простого человека, как комбайн целину. Да так, что не выдержал человек этого беспредела человеческих сомнений — взял да и в петлю [Там же, с. 274]. Другим виновным становится библиотекарь, чье имя приходит на ум сразу всей толпе, ставшей в действительности «быд-ломассой», в вожаках у которой никчемный пьяница Гришка. Антон же сам чувствует, что он не только чужак здесь, но и виновный. Теперь уже он ясно отделен от толпы, с которой долго пытался «слиться», и которая готова призвать его к ответу: За что ты нас так? [Там же, с. 275].
Народ своим поведением показывает, что является варварским обществом, а ведь «ничто не может превзойти автоматизма и жестокости словесного, дописьменного общества в его безличном коллективизме» [10, с. 53]. Толпа сметает «чужаков» -Мансура, Антона, а затем сжигает библиотеку, место распространения инакомыслия и рождения сомнений. Огонь, эта лежащая в самом основании мира стихия, превращает книги в прах, чем создается образ символического уничтожения первобытным хаосом человеческой культуры и цивилизации. Акт деструкции, сопровождающийся веселыми возгласами и шутками, вновь связывается с близкой хаосу стихией смеха, через балаган на крови превращающего ужасающее действо в почти священное отстаивание права большинства.
Среднестатистическое современное общество в итоге оказывается племенем. И как дикарь не боится уже мертвого врага, так и персонажи романа, разгромив библиотеку, книг уже не опасаются: книжки с пепелища, которые либо чудом остались целы, либо не до конца сгорели, большеу-щерцырастащили по домам [2, с. 309]. Угрозы нет, библиотека потеряла свою мистическую силу, и существование людей продолжилось.
Таким образом, роман Бенигсена в своем воплощении оказывается близок таким текстам, как «Имя розы» (1980) У. Эко (финальный
пожар библиотеки, тема хаоса), «451° по Фаренгейту» (1953) Р. Брэдбери (тема влияния книги на человеческое сознание, огня, образ людей-книг), «О дивный новый мир» (1832) О. Хаксли (образ Дикаря с его с восприятием мира через призму литературы), «МЫ» (1920) Е. Замятина (проблема пробуждения души и связанные с этим страдания) и многими другими литературным произведениям, в основе которых лежат тема и образ книги (с близким ей образами-символами огня и библиотеки), воплощенных в виде литературных романов-антиутопий, включающих в себя элементы научной фантастики или элементы сатиры. При этом, говоря о финале романа, следует отметить, что А. Зверев считал, что «серьезная антиутопия никогда не бывает фаталистичной, она не запугивает.» [7, с. 67]. Однако в мире, созданном Бенигсеном, антиутопия оказывается близкой сатире, в которой через высмеивание обличается зло. Это массовое сознание, устремление человеческой природы к злу, неспособность даже думающего человека нести ответственности за кого-либо, вследствие не только равнодушия и душевной лени, но и неспособности самому дать ответы на вечные вопросы. Это жестокость, тяготение к экспериментам над живыми людьми безо всякой жалости и любви к ним на всех уровнях человеческого общества (государство, Антон, жители). Это тяготение массового человека к злу, вследствие чего «серость» на умственном уровне обращается в душевную черноту на уровне нравственном.
Однако в романе Бенигсена ясно выписанными оказываются только проблемы, тогда как после их констатации автор не указывает никаких путей к их преодолению. Трагизм жизни остается единственной ее реальной чертой, в чем роман приближается в финальных строках к фаталистическим антиутопиям. Однако роман Бенигсена при этом является не таким четко выстроенным по логике мысли, как антиутопии Хаксли и Оруэлла, и не таким художественно совершенным по литературной составляющей, как романы Замятина или Брэдбери. И в то же время, Бенигсен в романе «ГенАцид» становится продолжателем традиций знаменитых литературных предшественников, по-новому, в своеобразной художественной форме поднимая не только социальные и современные проблемы, но и универсальные проблемы бытия.
Библиографический список
1. Аверинцев С.С. Бахтин. Смех. Христианская культура // М.М. Бахтин как философ / Под ред. Л.А. Гоготишвили, П.С . Гуревич. М., 1992. С. 7-19.
2. Бенигсен Вс. ГенАцид: Роман. М., 2009.
3. Бродский И. Власть стихий: Эссе. СПб., 2010.
Филологические
науки
Литературоведение
4. Брэдбери Р. Марсианские хроники: Сб. М., 2002.
5. Грейвс Р. Мифы Древней Греции. М., 1992. С. 73-79.
6. Замятин А. Мы: Сб. М., 2006.
7. Зверев А. «Когда поет последний час природы.» Антиутопия. XX век // Вопросы литературы. 1989. № 1. С. 26-69.
8. Компаньон А. Демон теории. Литература и здравый смысл. М., 2001.
9. Лотман Ю. М. Избр. ст.: В 3 т. Т. I. Статьи по семиотике и типологии культуры. Таллинн, 1992.
10. Маклюэн М. Галактика Гуттенберга: Становление человека печатающего. М., 2005.
11. Маркузе Г. Эрос и цивилизация. Одномерный человек: Исследование идеологии развитого индустриального общества. М., 2002.
12. Ортега-и-Гассет Х. Восстание масс // Сайт «Библиотека Гумер - гуманитарные науки». URL: http://www.gumer.info/bogoslov_Buks/Philos/gas_voss/ (дата обращения: 12.03.2013).
13. Томашевский Ю. Рассказы и повести Михаила Зощенко // Зощенко М. Собр. соч.: в 3 т. Т. 1. Рассказы и фельетоны. М., 1994. С. 10.
14. Шлегель Ф. Эстетика. Философия. Критика: В 2 т. Т. I. М., 1983.
