CC BY
121
Литературоведение
Е.Г. Постникова
Роль пищевых и сексуальных табу в жизни глуповского общества («История одного города» М.Е. Салтыкова-Щедрина)
Автор статьи утверждает, что главным объектом сатирического изображения в творчестве М.Е. Салтыкова-Щедрина является русская власть с ее мифологией и архаическими принципами организации властных отношений. Автор доказывает, что древние пищевые и сексуальные табу маркируют властные отношения в глуповском обществе, тогда как христианские законы и законы рациональноправовые просто игнорируются глуповцами.
Ключевые слова: сатира, мифология, властные отношения, Салтыков-Щедрин, пищевые и сексуальные табу.
Русская власть с ее мифологией и архаическими принципами организации властных отношений всегда была объектом сатирической репрезентации в творчестве М.Е. Салтыкова-Щедрина. Современными исследователями установлено, что архаические формы организации Власти и древняя мифология власти сохраняются в современных обществах и актуализируются при определенных обстоятельствах и в определенных условиях [3, с. 30]. Во время социальных сдвигов, в периоды радикальных преобразований общество стихийно воспроизводит традиционные стереотипы политического поведения, основанные на соответствующих иррациональных представлениях о власти. Возможно, древние поведенческие стереотипы и табу, характерные для традиционных культур, совершенно неожиданным образом были воспроизведены русской властью в период радикальных перемен, затеянных Александром II в 60-е гг. XIX в. Тесную связь политической культуры «просвещенной» имперской России александровского царствования с традиционной политической культурой заметил и описал в «Истории одного города» М.Е. Салтыков-Щедрин.
Глуповское общество изначально подается Щедриным как общество традиционное, идеология которого базируется на мифологических константах. Разрушение любого из основополагающих социально-политических мифов может привести к крушению всей системы мировоззрения (разом рухнет все глуповское миросозерцание вообще [8, с. 391]).
Власть же глуповского начальства опирается на Традицию Предков, на сохранившиеся в традиционной политической культуре русских древние архетипы и парадигматические образцы, регулирующие этикет взаимодействия между соподчиненными элементами в русском обществе.
Известно, что на первоначальных этапах становления древних обществ власть старших над младшими осуществлялась через систему запретов (табу). Многие исследователи склонны отводить запрету решающую роль в процессе становления социальности. Можно говорить даже, что «в известном смысле первое табу предопределило первого человека» [1, с. 107]. Возникновение положительных норм осознавалось как запрет на их нарушение [2, с. 182]. При этом двумя универсальными видами запретов, сохранившими свое значение в организации властных отношений и современного общества, являются пищевые и сексуальные запреты.
Пищевые запреты изначально маркировали социально-политическую иерархию в обществе. В традиционных обществах пища, предназначенная для употребления представителями «высших» социальных слоев, является запретной для «низших» [2, с. 183-186]. Не является исключением и традиционная политическая культура русских. К примеру, иностранец, побывавший в России в XVI в. и описавший пищу русских, отмечает ее социально-политическую функцию: «Затем соленья и копченая свинина, говядина и баранина, масло и сушеный и мелко толченый, как песок, сыр (...) затем сушеная и соленая рыба, которую они едят сырой. Это пища начальников, т.к. остальные довольствуются сухарями, овсяной крупой, толокном и небольшим количеством соли» [7, с. 257].
Обратим сначала внимание на пищу глуповских Властителей. Как и положено, она отличается изобилием и качеством. Не беремся перечислить все, но постоянными составляющими градоначальнического стола являются: водочка, щи с солониной, поросенок в сметане, гусь с капустой, осетрина, икра, балычок, пироги с разными начинками и т.д. Стол «начальника», ломящийся от яств, служит одним из главных индикаторов глуповской иерархии. Мудрые правители Глупова прекрасно понимают, что «любовь народная есть сила, заключающая в себе нечто съестное» [8, с. 332].
Особую роль во властных отношениях играют так называемые «дары», обязательные приношения, установленные Властью для подвластных, своеобразная «дань». Примеров этому в тексте «Истории одного города» можно найти великое множество. Потом начали
Филологические
науки
Литературоведение
подносить дары: подали тёшку осетровую соленую, да севрюжку провесную среднюю, да кусок ветчины. Вышел бригадир из брички и стал спорить, что “даров мало, а и дары те не настоящие, а лежалые", и служат к умалению его чести. Тогда вынули глуповцы еще по полтиннику, и бригадир успокоился [8, с. 330]. Традиция «платить дань» как необходимая часть этикета взаимодействия между соподчиненными элементами в обществе была установлена первым глуповским Властителем во время «оно», сакральное «время первотворений», когда еще не «начались исторические времена» [8, с. 277]. Напомним, что родоначальник глуповской власти, «Первопредок», задавший архетип Грозного царя («Перед грозного судью, самого царя» [8, с. 275]), приглашенный головотяпами на царство «умной-преумной» князь соглашается принять должность на таких условиях: И будете вы платить мне дани многие, - продолжал князь, - у кого овца ярку принесет, овцу на меня отпиши, а ярку себе оставь; у кого грош случится, тот разломи его начетверо: одну часть отдай мне, другую мне же, третью опять мне, а четвертую себе оставь. Когда же пойду на войну - и вы идите! А до прочего вам ни до чего дела нет! [Там же].
Следующей традицией, установленной князем-Первопредком в самом «начале исторических времен», является ритуал «кормления» и «одаривания» народа при вступлении «на престол». Совершив действия, ставшие позднее сакральными для власти, т.е. определив размер дани, запугав «новоявленных» подданных пытками и казнями и совершив акт «номинации», а точнее, переименования «головотяпов» в «глупов-цев», новоиспеченный Властитель приказал угостить и одарить послов: Затем приказал князь обнести послов водкою да одарить по пирогу, да по платку алому, и, обложив данями многими, отпустил от себя с честию [Там же]. Исследователи отмечают, что воцарению нового лидера в русской истории всегда сопутствовал обряд «кормления» народа [2, с. 186]. Так, например, после коронации Лжедмитрия «был накрыт стол для всех, кто мог усесться. Так они обычно поступают при коронации», - отмечал очевидец тех событий [7, с. 270]. При коронации Петра III «Его Величество велел кормить народ на большой площади, где были сделаны два больших фонтана - один с красным, а другой с белым вином»[6, с. 203].
В «Истории одного города» точнее всего этот обряд воспроизведен в главе «Сказание о шести градоначальницах». Соблюдая традиции, заложенные в традиционной политической культуре русских, женщины-властительницы считают необходимым «накормить», «одарить» и «напоить» народ в честь своего «воцарения». Первая из претенденток
на градоначальство, «злоехидная оная Ираидка», «захватив бразды правления», «бросала в народ медными деньгами» [8, с. 293]. Такое «материнское чутье» помогло ей легитимизировать свою власть. В результате она была признана «матушкой»: «Вот наша матушка! Теперь нам, братцы, вина будет вволю» [Там же]. Следующая гра-доначальница Клемантинка де Бурбон одарила подданных «клочком земли под огороды»: «Пусть сажают капусту и пасут свиней» [Там же, с. 294]. Третья градоначальница немка Амалия Карловна Шток-фиш, захватив власть, «опаивает» народ: «Так выкатить им три бочки пенного» [Там же, с. 296], после чего тут же признается «матушкой» (Царицей): «Вот она! Вот она, матушка-то наша Амалия Карловна!» [Там же]. Выехав в казармы, «толстомясая немка» «из собственных рук поднесла солдатам по чарке водки и по куску пирога» [Там же, с. 298]. Возможно, именно женщины во время своего «бабьего правления» наиболее точно воспроизводят древний обряд «кормления» народа при воцарении по той простой причине, что, являясь по своей функции «хранительницами культуры», они чувствуют глубокую связь с народными традициями.
Отметим здесь, что аномальность лидера, его несоответствие архетипу Властителя выдается в «Истории одного города» прежде всего в нарушении поведенческих стереотипов, связанных с пищей и дарами. Так, к примеру, инфернальная природа Дементрия Варламовича Брудастого, прозванного «Органчиком», проявляется в том, что он «выворачивает наизнанку» все поведенческие табуиции. Заслуживает особого комментария следующая строчка: Новый градоначальник заперся в своем кабинете, не ел, не пил и все что-то скреб пером [Там же, с. 282].
Здесь уместно будет напомнить, что традиционное поведение русского царя предполагало обильную еду и питье. Иностранцы с изумлением отзывались о пышности царского стола: «Обеды Ивана IV продолжались до 6 часов: от 600 до 700 гостей пресыщались не только изобильными, но и дорогими яствами в продолжение 6 недель, и каждый раз угощались под шатрами по 10000 человек» [4, с. 490-491]. При этом в русской культуре очень долго сохранялся для царя запрет «оказывать руку». Известно, что благодаря этому негласному табу не сохранилось ни одного автографа Ивана Грозного, а свои знаменитые произведения он надиктовывал. Брудастый же делает все наоборот: не ест и не пьет, при этом «оказывает руку», «скребет пером» (собственноручно строчит законы). Причем работать градоначальник предпочитал ночью: густой мрак окутывал улицы и дома, и только в одной из комнат градоначальнической квартиры мерцал, далеко за полночь зловещий свет [8, с. 283].
Филологические
науки
Литературоведение
Такое «обратное» поведение можно расценить как ритуальное «антиповедение», характерное для «нежити», «оборотней». Но еще больше глу-повцев огорчает тот факт, что им никак не удается установить контакт с Брудастым, продемонстрировать ему свою лояльность посредством соответствующих паттернов, одним из которых является ритуал принесения даров: И хоть бы он делом сказывал, по скольку с души ему надобно! - беседовали между собой смущенные обыватели, - а то цыркает, да и на-поди! [8, с. 282].
Таким образом, поведение Брудастого не соответствует представлениям о власти, заложенным в традиционной политической культуре русских. В результате глуповцы приходят к выводам, что «новый градоначальник совсем даже не градоначальник, а оборотень, присланный в Глупов по легкомыслию; что он по ночам, в виде ненасытного упыря, парит над городом и сосет у сонных обывателей кровь» [Там же, с. 283].
На социальную функцию пищи Щедрин обратил внимание в главе «Поклонение мамоне и покаяние». В изначальные времена, времена «до просветительские», времена Фердыщенко, Бородавкиных и Негодяе-вых, пищевые запреты оформляли иерархию в глуповском обществе: Во времена Бородавкиных, Негодяевых и проч. казалось, например, непростительною дерзостью, если смерд поливал свою кашу маслом. Не потому это была дерзость, чтобы от того произошел для кого-нибудь ущерб, а потому что люди, подобные Негодяеву - всегда отчаянные теоретики и предполагают в смерде одну способность: быть твердым в бедствиях. Поэтому они отнимали у смерда кашу и бросали собакам [Там же, с. 380]. В данном случае «каша с маслом» и «каша без масла» - это не просто еда, а знак, семиотически оформляющий традиционную политическую и социальную культуру русских.
Причем маркировка властных отношений через пищу подается как необходимое условие сохранения общественного космоса. Любое нарушение пищевых запретов может привести к катастрофе. Так, например, в продолжении процитированной нами авторской интенции читаем: Теперь этот взгляд значительно изменился, чему, конечно, не в малой степени содействовало и размягчение мозгов - тогдашняя модная болезнь. Смерды воспользовались этим и наполняли свои желудки жирной кашей до крайних пределов. Им неизвестна еще была истина, что человек не одной кашей живет, и поэтому они думали, что если желудки их полны, то это значит, что и сами они вполне благополучны. По той же причине они так охотно прилепились и к многобожию: оно казалось им более сподручным, нежели монотеизм. Они охотнее преклонялись перед Волосом или Ярилою, но в то же время мотали себе на
ус, что если долгое время не будет у них дождя или будут дожди слишком продолжительные, то они могут своих излюбленных богов высечь, обмазать нечистотами и вообще сорвать на них досаду [8, с. 380]. Из этого опуса отчетливо следует, что нарушение поведенческой табуиции (в данном случае «обжорство смердов») закономерным образом приводит к нарушению всей системы властных отношений как в обществе (микрокосме), так и в отношениях человека и Бога (в макрокосме). Происходит извращение древних пропозиций: теперь «смерд» может «высечь» Бога, а значит, и Царя. Подвластный держит в «спасительном страхе» Властителя. Это приводит к деградации общества, к возвращению в первобытное состояние, в язычество. Так смена знака приводит к смене всей системы мировоззрения, мироотношения, по сути дела, к семиотической катастрофе.
Вообще любые либеральные реформы в глуповском обществе, суть которых заключается обычно в политике «невмешательства» власти в дела обывателей, приводят не только к «золотому веку», но и духовной, культурной деградации общества. Доказательство нашему наблюдению находим в главе, посвященной либеральному правлению виконта Дю Шарио, французского выходца, который, как мы помним, «по рассмотрении оказался девицей» [Там же, с. 279]. Дю Шарио, как носитель западной культуры, внедряет в глуповское национальное сознание контрмиф, разрушая тем самым национальную мифологию. С целью просвещения он пытался объяснить глуповцам «права человека», но, «к счастью, кончил тем, что объяснил права Бурбонов», иронизирует автор [Там же, с. 375]. «Права человека» в данном случае являются мифологемой, осколком современного либерального политического мифа. Первым результатом такой грубой интервенции контрмифа в старый добрый глуповский миф о «бессловесном смерде» и его «вездесущем начальнике» является разрушение системы пищевых табу: Начали с того, что стали бросать хлеб под стол и креститься неистовым обычаем. Обличения того времени полны самых горьких указаний на этот печальный факт. «Было время, - гремели обличители, - когда глуповцы древних Платонов и Сократов благочестием посрамляли; ныне же не токмо сами Платонами сделались, но даже того горчае, ибо едва ли и Платон хлеб божий не в уста, а на пол метал, как нынешняя некая модная затея то делать повелевает» [Там же]. Но глуповцы не внимали обличителям, и с дерзостью говорили: «Хлеб пущай свиньи едят, а мы свиней съедим -тот же хлеб будет!». И дю Шарио не только не возбранял подобных ответов, но даже видел в них возникновение какого-то духа исследования [Там же, с. 376].
Филологические
науки
Литературоведение
Разрушив пищевые табу, оформленные на самом начальном этапе социогенеза, глуповцы закономерным образом деградируют: ..глуповцы с какой-то яростью устремились по той покатости, которая очутилась под их ногами. [8, с. 376]) и, впав в язычество, начинают строить Вавилонскую башню (Сейчас же они вздумали строить башню, с таким расчетом, чтоб верхний ее конец непременно упирался в небеса [Там же]). Деградация глуповского общества от христианства к язычеству оказывается следствием «безначалия» и благополучия, установившегося в результате либерального правления и политики невмешательства Дю Шарио. Если благополучие и обилие пищи приводит народ к язычеству, тогда, действительно, «начальство» оказывается «двигателем» цивилизации. «Начальство», приносящее своему народу страдания и вызывающее «спасительный страх», движет историю и культуру от язычества к христианству. Конечно, следует отметить, что в этом эпизоде Щедрин использует характерный для него прием «несобственно авторской речи». Перед нами воспроизведение «чужого слова», «чужой», неавторской речи, пародия Щедрина на современный ему либерально-консервативный властный дискурс. К примеру, Щедрин мог здесь спародировать статьи Б.Н. Чичерина («О народном представительстве») или К.Д. Кавелина («Мысли и заметки о русской истории»), которые утверждали, что крепостное право было «разумное действие правительства» и без него Россия как государство не существовала бы. «Как скоро с нас снимается внешнее ярмо и предоставляется нам доля свободы, мы поддаемся полному ее разгулу» [13, с. 414].
Итак, мы увидели, какую огромную роль в жизни традиционного глу-повского общества играют негласные законы, ориентированные на древние пищевые табу. Подмеченные Щедриным закономерности традиционного политического сознания описываются современными политологами и культурологами. Так, например, В.В. Бочаров отмечает: «Связь между властными отношениями и пищей является, по-видимому, глубинным пластом человеческого менталитета, уходящим своими корнями к социогенезу, но отчетливо фиксируется в современных политических культурах» [2, с. 186].
Другим универсальным запретом, на основании которого были сформулированы негласные законы общественных отношений, вошедшие в традиционную политическую культуру русских, является сексуальный запрет. Иными словами, половая жизнь членов социума была строго регламентирована в соответствии с социально-политическим статусом индивида [Там же, с. 187]. При этом более «высокие» социальные слои обладали правом контроля за соблюдением этих законов рядовыми
членами общества. В крепостнической России «правом» нарушения табу и контроля за сексуальным поведением простого народа (крестьян) обладали «высшие слои общества» - помещики. Случаи злоупотребления таким правом описаны в литературе и были известны Салтыкову-Щедрину, который, исполняя должность рязанского вице-губернатора, занимался делами о злоупотреблениях помещечьей властью. Среди возбуждаемых и разбираемых Щедриным дел было немало историй, связанных с так называемой «постельной барщиной» [5, с. 204-211].
Здесь сразу необходимо отметить, что социальной психологии известен феномен переноса «священного ужаса», вызываемого системой табу, на нарушителя запретов и превращения его в «священный трепет». З. Фрейд отмечал: «Но самое странное то, что тот, кому удалось нарушить такое запрещение, сам приобретает признаки запретного, как бы приняв на себя весь опасный заряд» [12, с. 217]. Как показывают этнографические материалы, оформление власти верховного вождя осуществлялось по тому же принципу, в соответствии с которым вождь после нарушения табу сам становился табу, что и обеспечивало ему возможность психологического воздействия на подданных [2, с. 196]. Поведение вождя выделялось на фоне остальных членов общества. «Властелинам представляются большие права, совершенно совпадающие с табу для других. Они являются привилегированными особами: они могут делать то и наслаждаться тем, что, благодаря табу, запрещается всем остальным» [12, с. 242].
Зигмунд Фрейд делал свои выводы, опираясь, в основном, на этнографические данные, собранные Дж.Дж. Фрэзером. Но для нас важно, что эти выводы не противоречат материалам, анализируемым современными исследователями. Так, например, установлено, что нарушение табу на инцест стало неписанной традицией, нормой для императоров в Риме, в Поздней империи. «Чем серьезнее настаивал самодержец на своей прижизненной божественности, (...) тем более было для него необходимо “заявить своеволие” именно в этом пункте. По общему убеждению, тот, кто объявлял себя богом, должен был отважиться на инцест, ибо одно есть знак другого» [9, с. 166]. Близкородственные браки, как известно, заключались и в Византии. Подобные факты позволили современным ученым прийти к выводу, что «то, что было запрещено для подданных, было необходимо для монарха как священного, особенного лица. Отсутствие наказания за содеянное подтверждало его избранность и указывало на его “одиночество”» [14, с. 99].
Обратим внимание на сексуальное поведение Щедринских градоначальников (Властителей). Отметим здесь, что в общественно-публицистическом дискурсе Власть часто описывается в терминах мужских
Филологические
науки
Литературоведение
репродуктивных ролей: Отец, Супруг, Возлюбленный, Насильник, Аскет, Импотент [15]. Из всех этих ролей Салтыков-Щедрин выбирает две: возлюбленного и насильника. Причем если обычно метафора «возлюбленного» используется как средство подкрепления Власти, тогда как для выражения программ отторжения используется метафора «насильника», то в Щедринской сатире соединяется несоединимое. Власть ведет себя как «Возлюбленный насильник». Такой двусмысленный феномен подчеркивает двойственную природу властной харизмы глуповских градоначальников.
Так, к примеру, о самом либеральном, тонко чувствующем и «часто краснеющем», когда речь заходит «об отношении полов», Грустило-ве сказано: Примеров этого затаенного, но жгучего сластолюбия рассказывали множество. Таким образом, однажды, одевшись лебедем, он подплыл к одной купавшейся девице, дочери благородных родителей, у которой только и приданого было, что красота, и в то время, когда она гладила его по головке, сделал ее на всю жизнь несчастною [8, с. 376]. Кроме того, при всей своей «просвещенности» и «либерализме», он оставляет за собой священное для Властителей право «сечь девочек»: «Ну-с, а я сечь буду... девочек! - прибавил он, внезапно покраснев» [Там же, с. 379].
В рассказе летописца о любовных похождениях Мекаладзе автора более всего удивляет то, что «испортивший» много «жен и дев» сластолюбивый Властитель никак не осуждается: Одну имел слабость этот достойный правитель - это какое-то неудержимое, почти горячечное стремление к женскому полу. Летописец довольно подробно останавливается на этой особенности своего героя, но замечательно, что в рассказе его не видится ни горечи, ни озлобления. Один только раз он выражается так: «Много было от него порчи женам и девам глуповским», и этим как будто дает понять, что, и по его мнению, все-таки было бы лучше, если б порчи не было. Но прямого негодования нигде и ни в чем не выказывается [Там же, с. 357]. Отношения Власти и подвластных в Глу-пове строятся по двойственной матрице «любви-насилия». Это является буквальным воплощением знаменитого щедринского рассуждения о взаимодействии соподчиненных элементов в русском обществе: «Трудолюбие питает тунеядство, тунеядство оплодотворяет трудолюбие» [Там же, с. 381], или, как это выражено в «Помпадурах и помпадуршах» в лозунге одного из Властителей: «Иссушать и уничтожать только болота, а прочее все оплодотворять!» [Там же, с. 209].
В главе «Голодный город» летописец рассказывает, как вполне добродушный, отвечающий всем представлениям глуповцев об идеальном
Властителе градоначальник Фердыщенко на седьмом году правления был «смущен бесом». Всесильный властитель влюбился в замужнюю красавицу Аленку и предложил ей стать любовницей, на что та поначалу ответила отказом: А на что мне тебя... гунявого? - отвечала Аленка, с наглостью смотря ему в глаза, - у меня свой муж хорош! [8, с. 307]. Для нас в этой истории важна реакция «обывателей» (подвластных) на любовные игры Властителя: Но т.к. это было время либеральное и в публике ходили толки о пользе выборного начала, то распорядиться своею единоличною властью старик поопасился. Собравши излюбленных глуповцев, он вкратце изложил перед ними дело и потребовал немедленного наказания ослушников. <...> Излюбленные посоветовались, слегка погалдели и вынесли следующий ответ: «Сколько есть на небе звезд, столько твоему благородию их, шельмов, и учить следова-ет!» [Там же, с. 308].
Таким образом, «жалостливый народ» на народном сходе «излюбленных глуповцев» дает Властителю право, разрешение на насилие и разрушение счастливой семьи. После такой «учебы» (публичного сечения семейной пары) законного супруга «по наложении клейм» отправляют в Сибирь, а Аленку принуждают жить с губернатором. Сексуальное поведение Фердыщенко вызывает у народа сложные чувства: с одной стороны, осуждение, ведь Правитель нарушает христианские нормы. С другой стороны, уважение и почтение как раз за нарушение этих норм. В данном случае не просто индивидуум нарушает христианские законы («Не прелюбодействуй» (Исх. 20:12), «не желай жены ближнего твоего» (Исх. 20:17)), а Правитель нарушает сексуальные табу, в результате чего функции табу переносятся на того, кто их нарушил, т.е. табуируется сам Властитель. Народ начинает гордиться такой неуемной сексуальностью своего «начальства». Получается, что то, что является «табу», запретом для «смердов», становится нормой для «начальника». Половая распущенность Властителя встречает одобрение и поощрение у подвластных.
В мифологическом сознании всех народов мира заложена схема, согласно которой сексуальная мощь Вождя благотворно влияет на народ [11, с. 255]. Кроме того, возможно, в любовном поведении Фердыщенко отразились и древние представления об «обновлении» сил старого, дряхлеющего властителя через связь с молодыми наложницами (Аленкой и, позднее, Домашкой). «Злопыхательное» сердце «привередливого старца» привлекает стрельчиха Домашка. Как пишет летописец, потребовалось возбуждение более острое, более способное действовать на засыпающие чувства старика. «Испытали мы бабу сладкую, -
Филологические
науки
Литературоведение
сказал он себе, - теперь станем испытывать бабу строптивую [8, с. 320]. Неслучайно в тексте подчеркивается возраст градоначальника («старик», «старец»). Рудименты указанных представлений содержатся и в традиционной политической культуре русских, как показывает Щедрин. Именно поэтому народ на начальном этапе поддерживает властителя, нарушающего сексуальные табу.
Только тогда, когда глуповцев постигает «несчастье» (засуха, голод, пожар), простодушные обыватели вспоминают, наконец, что существуют христианские нормы, регулирующие в том числе и сексуальное поведение властителей. Через мощный слой традиционной политической культуры прорываются, как бы «припоминаются» религиозно-политические представления, видимо, плохо прижившиеся, по мысли Щедрина, в русской культуре. Вот как звучит это у Щедрина: Однако ж глуповцам это дело не прошло даром. Как и водится, бригадирские грехи прежде всего отразились на них. Все изменилось с этих пор в Глупове. Бригадир, в полном мундире, каждое утро бегал по лавкам и все тащил, все тащил. <.> Но этого мало: самая природа перестала быть благосклонною к глуповцам. «Новая сия Иезавель, - говорит об Аленке летописец, - навела на наш город сухость» [Там же, с. 310]. Здесь срабатывает традиционная, характерная для политической культуры христианской России схема: народ отвечает за грехи «неправедного» царя в жизни, царь же за свои грехи ответит только перед Богом [10, с. 214-215].
Важно подчеркнуть парадоксальность описанной Щедриным ситуации: народ в данном случае действительно «отвечает» за грехи Правителя, в буквальном смысле этого слова. На народном собрании «излюбленных» старцев, т.е. лучших представителей народа, мудрейших старейшин, было дано разрешение Властителю на нарушение поведенческих табуи-ций, на сексуальное насилие. Так же легко, как головотяпы отдали когда-то свою «волю» («Такали мы, такали, да и протакали» [8, с. 275]), глу-повцы дают Властителю право на попрание моральных норм, своего рода «санкцию» на аморальность. Т. е. за аномальность и аморальность Власти несет ответственность народ. И тот же самый народ (демос) вдруг совершенно внезапно требует от Властителя ответа и ответственности.
Когда стало совсем тяжело и глуповцы начали «помирать», «церкви переполнились гробами, трупы же людей худородных валялись по улицам неприбранные» [Там же, с. 313], «обыватели» решились открыто обвинить Градоначальника: «А ведь это поди ты не ладно, бригадир, делаешь, что с мужней женой уводом живешь! - говорили они ему, - да и не затем ты сюда от начальства прислан, чтоб мы, сироты, за твою дурость напасти терпели!» [Там же, с. 311]. Это единственное место
в «Истории одного города», где отразились религиозно-политические представления о «праведном и неправедном царе». В Древней Руси считалось, что власть князя не абсолютна, а делегирована Богом «на жестких условиях, нарушение которых приводило к полному расподоблению властителя и Бога, к тому, что Бог отказывался от царя, осуждал и низвергал его» [10, с. 213]. Осуждения и низвержения своего «сластолюбивого» Властителя ждут и внезапно «прозревшие» глуповцы. Дожидаются они, как мы помним, только жестокой расправы. «Вышнее» начальство присылает в Глупов войска.
Отдельно отметим, что метафора «возлюбленного насильника» работает и в этой истории. «Порка» и «сечение» Аленки и Домашки оказывается непременным атрибутом «любовной игры» Властителя и необходимым этапом ухаживания до его переодевания в расшитый вицмундир и одаривания возлюбленных платками и помадами. «Бригадировые шелепа» производят неизгладимое впечатление на «заупрямившихся бабенок» [8, с. 308, с. 321].
Салтыков-Щедрин приводит читателя к выводу, что в политической культуре русских не просто сохранились и живут, но первенствуют, имеют приоритетное значение «негласные законы», основанные на поведенческих пищевых и сексуальных табуициях, заложенных в традиционной политической культуре. Эти законы оказываются важнее и действеннее (живее) законов христианских и рационально-правовых. Законы нравственно-религиозные «припоминаются» только в минуты опасности, когда общество находится на грани катастрофы. Щедрин показывает русское общество как общество традиционное, в котором живы архаические представления, эксплуатируемые властью для легитимизации и удержания подвластных в подчинении.
Библиографический список
1. Абрамян А. А. Мифы о начале и проблемы первого табу // Этнокультурные процессы в современных и традиционных обществах. М., 1979.
2. Бочаров В.В. Истоки власти // Антропология власти. Хрестоматия по политической антропологии: В 2 т. / Сост. и отв. ред. В.В. Бочаров. Т. 1. Власть в антропологическом дискурсе. СПб., 2006. С. 173-223.
3. Бочаров В.В. Политическая антропология // Антропология власти: Хрестоматия по политической антропологии: В 2 т. / Сост. и отв. ред. В. В. Бочаров. Т. 1. Власть в антропологическом дискурсе. СПб., 2006. С. 14-42.
4. Забелин М. Русский народ. Его обычаи, обряды, предания и поэзия. М., 1990.
5. Макашин С.А. Салтыков-Щедрин на рубеже 1850-60-х гг. Биография. М.,1972.
Филологические
науки
Литературоведение
6. Россия глазами иностранцев XVIII в. Л.,1989.
7. Россия глазами иностранцев ХУ-ХУП веков. Л., 1987.
8. Салтыков-Щедрин М.Е. История одного города // Салтыков-Щедрин М.Е. Собр. соч. в 20 т. Т. 8. М., 1973.
9. Селиванова Л. Л. Инцест: табу и санкция // Власть, право, норма. Светское и сакральное в античном и средневековом мире. Ч. II. М., 2000. С. 156-170.
10. Успенский Б.А., Живов В.М. Царь и Бог (Семиотические аспекты сакрализации монарха в России) // Успенский Б.А. Избр. тр. Т. I. Семиотика истории. Семиотика культуры. М., 1996. С. 205-337.
11. Фрэзер Д. Д. Золотая ветвь: исследование магии и религии / Пер. с англ. 2-е
изд. М., 1986.
12. Фрэйд З. Тотем и табу // Фрейд З. Я и Оно. Труды разных лет. Кн. I. Тбилиси, 1991. С. 193-351.
13. Чичерин Б.Н. О народном представительстве. М., 1866.
14. Щедрина К.А. Царское счастье (архетипы и символы монархической государственности). М., 2006.
15. Щепанская Т.Б. Дискурсы российской власти: термины родства // Антропология власти. Хрестоматия по политической антропологии: В 2 т. / Сост. и отв. ред. В.В. Бочаров. Т. 1. Власть в антропологическом дискурсе. СПб., 2006. С. 462-487.
