CC BY
72
УДК 808.5+82.091
РИТОРИЧЕСКИЕ ОСОБЕННОСТИ В ТВОРЧЕСТВЕ М.Ю. ЛЕРМОНТОВА
Кирсанов М.А.
В статье представлен анализ риторической структуры одного из ключевых стихотворений М.Ю. Лермонтова «Смерть поэта», история и обстоятельства создания которого до сих пор полны загадок.
Ключевые слова: Лермонтов, лирика, «Смерть поэта», риторическая структура, поэтический дискурс.
RHETORICAL PECULIARITIES IN M. YU. LERMONTOV'S WORKS
Kirsanov M.A.
This article studies the rhetorical structure of one of M.Yu. Lermontov's key poems "Death of the Poet". The history and the circumstances of its creation show that elegy was consciously rebuilt by the author in a prophetic satire. Keywords: Lermontov, lyrics, "Death of the Poet", rhetorical structure, iambic discourse.
Об особой миссии поэта писали все выдающиеся мыслители, начиная с Аристотеля, который одним из первых обратил внимание на то, что «...в поэзии предпочтительнее невозможное, но убедительное возможному, но неубедительному». В новые времена данное утверждение стало основой для формулировки образной природы литературы. Структура художественного образа, по мнению большинства современных теоретиков, в отличие от научно-логической картины мира, присуща исключительно художественному мышлению, допускающему «множественные переходы между вещами, их частичное совмещение, такую связь, где нет ни тождества, ни противоположности, а есть взаимопревращаемость, сходство в различии».
Антитезой поэзии в античности служила риторика с ее четкой аргументацией, продуманной композицией, системой выразительных средств и. рифмой. Рожденная софистами и закаленная в судебных спорах, риторика стала мощным орудием воздействия на слушателя в противоположность эстетическому наслаждению красотой, словно по наитию, создаваемому автором поэтического произведения [6].
В античности риторическое и аргументативное начала были слиты воедино, как политика и судебное красноречие. В поэзии же логические построения долгое время считались необязательными и даже вредными для выразительности стиха.
Позже отношение к «практической» риторике и «описательной» поэтике существенно изменилось: «Уже поэтика Возрождения не допускает существования не охваченной риторическими моделями литературы <...> В XVII век литература вступает, представляя собой осознанное поэтико-риторическое единство». В эпоху классицизма слияние риторики и поэзии становится безусловным, «риторичность слова в данный период даже усиливается, т.е. оно подчеркнуто выступает как оформление и обозначение литературы» [6].
Кумиром юного Лермонтова был Пушкин. Мы точно не знаем, виделись ли они, об этом он ничего не писал. Наступил январь 1837 года. В Петербурге, за Черной речкой был смертельно ранен Александр Сергеевич Пушкин. Лермонтов в это время лежал
больной, но к нему дошла скорбная весть о гибели любимейшего поэта. Нашлись такие, кто всю вину сваливал на самого Пушкина. Мол, доигрался, дескать, Дантес прав во всем, ибо дрался за свою честь. А Пушкин уж слишком возгордился. Да и Наталья Николаевна не без греха, кокетлива, мол, сверх меры, сама сохла по Жоржу Дантесу. И как всю эту великосветскую мерзость мог слушать Лермонтов
[5]!
«По силе мысли, по сжатости и точности стихотворение «Смерть Поэта» можно назвать поэтической прокламацией», - считал Георгий Гулиа. В нем раскрыта истинная подоплека трагедии, сотканной грязными руками великосветского общества, до конца обнажена общественная, политическая и государственная сторона преступления на Черной речке.
Стихотворение «Смерть Поэта» до сих пор вызывает споры относительно природы его пафоса. Представляя собой сложнопостроенное лирическое высказывание, это творение лермонтовского гения, по нашему мнению, может рассматриваться и как пример взаимодействия поэтической и юридической интенций. Оснований для такого подхода, как нам кажется, более чем достаточно. Во-первых, 22-летний Михаил Лермонтов и его окружение воспринимали дуэль и смерть А.С. Пушкина как организованное убийство, а не поединок равных, что послужило поводом для создания шедевра. Во-вторых, само стихотворение, кроме признания его огромной обличительной силы, друзьями и врагами Лермонтова оценивалось как основание «для возникновения конкретных правоотношений» [13, с. 393], то есть -юридический факт. В-третьих, юридический статус всей ситуации вокруг стихов был придан резолюцией императора на докладной записке шефа III отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии, результатом чего и стало 44-страничное «Дело по секретной части Министерства Военного департамента военных поселений, канцелярии 2-го стола № 22. По записке генерал-адъютанта графа Бенкендорфа о непозволительных стихах, написанных корнетом лейб-гвардии Гусарского полка Лермантовым и о распространении оных губернским
секретарем Раевским, начатое 23 февраля 1837 года и законченное 17 июня 1838».
Основанием для возбуждения этого дела могли стать сразу несколько пунктов из «Свода законов Российской империи» (1832) и, в частности, статья о составлении и распространении письменных и печатных сочинений с целью возбуждения к бунту, которое каралось лишением всех прав состояния и ссылкой на каторжные работы в крепость на срок от 8 до 10 лет. Но, учитывая все обстоятельства, подробно изученные современной наукой, скорее всего, Михаил Лермонтов и его друг Святослав Раевский могли попасть под преследование по статье 238, один как сочинитель, а другой как распространитель пасквилей и подметных писем против правительства, за что подлежали «крайнему истязанию» [12, с. 86]. Но до суда, как известно, дело не дошло и все окончилось высочайшим повелением: «...л.-гв. Гусарского полка корнета Лермантова за сочинение известных <...> стихов перевесть тем же чином в Нижегородский драгунский полк; а губернского секретаря Раевского за распространение сих стихов и, в особенности, за намерение тайно доставить сведения корнету Лермантову о сделанном им показании, выдержать под арестом в течение одного месяца, а потом отправить в Олонецкую губернию для употребления на службу по усмотрению тамошнего гражданского губернатора»
[7].
Такой приговор вызывает удивление мягкостью и жесткостью одновременно, так как квалифицирует деяние молодых людей как незначительный проступок, выводя его за рамки уголовной юрисдикции, а с другой стороны, выражает отношение к литературному произведению как к документу, нарушающему некие установления, не отраженные в приказе военного министра графа А.И. Чернышева. Последнее обстоятельство тем более удивительно, что, по свидетельству П.А. Висковатого, первая редакция стихотворения «Смерть поэта» была известна жандармам, но «ни Мордвинов, ни граф Бенкендорф, которому Мордвинов доложил о стихах, ничего предосудительного в них не нашли» [3, с. 336]. И лишь тогда, когда копию стихотворения с эпиграфом и прибавлением анонимно прислали письмом на высочайшее имя с надписью «Воззвание к революции», все моментально приняло дурной оборот [2, с. 361].
Но только ли дело в эпиграфе и прибавлении? Очевидно, чтобы ответить на этот вопрос, необходимо попробовать взглянуть на структуру и композицию стихотворения, приложенного к докладной записке графа Бенкендорфа, как на документ, содержащий основание для уголовной или иной ответственности (согрш delicti) и в то же время в известной мере претендующий на автономный юридический статус.
В контексте последнего предположения нельзя не отметить, что эпиграф с неопределенной, обозначенной самим М.Ю. Лермонтовым атрибуцией [8, с. 329] - «из трагедии», признаваемый исследователями
за перевод из 4 акта трагедии Жана де Ротру «Венцеслав», идентифицируется как прямое обращение к высокому суду (appellatio):
Отмщенья, государь, отмщенья! Паду к ногам твоим; Будь справедлив и накажи убийцу, Чтоб казнь его в позднейшие века Твой правый суд потомству возвестила, Чтоб видели злодеи в ней пример. Этот элемент заголовочного комплекса, на первый взгляд, выполняет фатическую функцию контактоустановления («phatic communion»), достижения единения с адресатом [10, с. 9]. В пользу такой интерпретации говорит тот факт, что «эпиграф позднейшего происхождения» и, по мнению большинства комментаторов, «присоединен к стихотворению с целью ослабить впечатление политической резкости заключительных стихов» [8, с. 330], а, следовательно, адресован непосредственно Николаю Павловичу.
Но есть и другая версия. Т.А. Иванова в статье «Об эпиграфе в стихотворении Лермонтова "Смерть Поэта"» (1970), аргументированно отводя русский перевод А.А. Жандра в качестве возможного источника, указывает на актуализацию в первой строке слова «отмщенье», повторенного дважды и превращающего «просьбу в приказ» [8, с. 103]. Более того, сравнивая эпиграф с текстом трагедии Ротру, Т.А. Иванова приходит к выводу о его оригинальном происхождении: «Подхватив и развив мысль Ротру о суде и наказании преступника как примера для потомства и взяв саму формулу отмщенья, Лермонтов строки монолога Кассандры не повторил. Он их перевел и переделал, сократил, изменил интонацию...» [7] Таким образом, приходится признать что лермонтовский эпиграф является мистификацией (insinuatio), задуманной с целью возбуждения общественного мнения (publicam opinionem), и его следует считать частью целостной авторской композиции, выполняющей не фатическую, а императивную функцию, а именно - давление на власть предержащих. Это существенно изменяет смысл всего текста элегии, придавая ему статус обличительной речи (invective). При этом нельзя не отметить, что по уровню и степени напряженности пафоса эпиграф оказывается ближе всего к 16-строчному прибавлению, образуя совместно с ним законченную в композиционном отношении структуру: в начале - обращение к суду земному, в заключении - к суду небесному, интерпретируемому как «суд потомства». Интонационный строй эпиграфа и прибавления, обращенных напрямую к политическим оппонентам, кардинально отличается от тональности основного корпуса строк, но при этом корректирует несогласованность лирической инструментовки внутри текста («Не вы ль сперва так злобно гнали.» Ф «И прежний сняв венок, - они венец терновый. »)
Предположение о том, что между эпиграфом и прибавлением существует определенная структурная связь, подкрепляется и данными стиховедческой экспертизы: эпиграф, насколько можно судить по 6-строчному отрывку, представляет собой драматическую разновидность вольного
нерифмованного ямба с доминированием 5-стопных форм, тогда как в заключительных строфах и прибавлении использован рифмованный вольный ямб с доминантой 6-стопного ряда. Белый 5-ст. ямб с небольшими вкраплениями укороченных строк в сознании читателей начала XIX века связывался с новой (романтической) традицией переводов В.А. Жуковским трагедий Шиллера и особенно - с «Борисом Годуновым» А.С. Пушкина, «после которого старый драматический 6-ст. ямб быстро сошел на нет - сперва в книжной драме, а потом и на сцене (несмотря на потребовавшуюся перестройку декламационной манеры)» [4, с. 124].
Таким образом, начало и конец текста стихотворения М.Ю. Лермонтова в списке Бенкендорфа образуют структурно
противопоставленные (как старая и новая традиция декламационного поэтического дискурса), но эстетически и семантически актуализированные части, которые существенно переформатируют первоначальный (элегический) замысел автора, придавая произведению в целом статус политической сатиры. В пользу этой версии говорит и оценка шефа III отделения: «Вступление к этому сочинению дерзко, а конец - бесстыдное вольнодумство, более чем преступное» [9, с. 486].
В таком композиционном обрамлении нарративно-элегическая часть стихотворения, составляющая 56 центральных строк, уже воспринимается как собственно судительная речь со всеми присущими ей в этой системе координат композиционными признаками: вступление
(ргооетшт), главная часть (ргоЬайо), заключение (регогайо), состоящими из соответствующих компонентов.
1) Рropositio - постановка проблемы и нахождение материала (1- начало 9 строки): тезис о гибели Поэта с обвинительной постановкой проблемы убийства. Аргументы здесь еще не представлены и все строится на системе общеизвестных свидетельств, акцентирующих внимание на факте смерти и нагнетающих эмоциональное напряжение за счет амплификационного расширения статуса
установления - квалификация происшедшего как умышленного убийства (homicidium voluntarшm). Маркируя собой начала строк, слова с мортальной семантикой и коннотацией образуют градационный комплекс с тавтограмматическим выделением звука [п] и эпанафорической кульминацией, подчеркиваемой однородными авторскими знаками пунктуации:
Погиб поэт! - невольник чести -Пал, оклеветанный молвой, С свинцом в груди и жаждой мести, Поникнув гордой головой!.. Не вынесла душа поэта Позора мелочных обид, Восстал он против мнений света Один как прежде... и убит! Убит!.. [8, с. 84]
Тема убийства/смерти закономерно становится лейтмотивом всего произведения,
пронизывая его в анлауте и коде большинства строф системой стилистически выделенных маркеров (угас, увял, убийца, и он убит, и взят могилой, сраженный, венец терновый, и умер, замолкли звуки, на устах печать и другие) и активизируя в сознании читателя инвективную суть всего сложно выстроенного высказывания.
2) Controversia - определение спорного пункта (9 - 20 строки): прямое называние травли поэта как причины трагедии («Не вы ль сперва так злобно гнали») и косвенное упоминание интимных обстоятельств появления картеля Пушкина («Чуть затаившийся пожар»). В пользу такой трактовки этого фрагмента говорит тот факт, что стихотворение задумывалось как ответ на распространяемые «партией Дантеса» сплетни. Обращает внимание в этом отношении строго хронологическая разработка внешних и внутренних свидетельств, образующих причинно-следственную цепочку событий и поступков: «злобно гнали» - «судьбы... приговор» -«вынести не мог» - «угас. гений». Особенное значение для повышения выразительности здесь имеет амебейно акцентированная кода строфы («Угас. дивный гений / Увял торжественный венок»), напрямую связанная с началом 5-й строфы, в которой мотив посмертного гонения актуализирован заменой венка на «венец терновый», вызывающий прямые ассоциации с казнью Христа.
3) Signa - улики, прямое доказательство (21 -33 строки, 2 строфа): содержит описание психологического портрета убийцы и реконструкцию события, в которой статус установления (status coniecturalis) - довод «от образа действия» -заменяется на статус оценки (status qualitatis) - довод «от причины», что и составляет разногласие (discordia) с оправдательным обоснованием (firmamentum) действий Дантеса.
В отличие от предыдущей строфы, состоящей из четко артикулируемых строк-формул, эта представляет собой постепенное разворачивание насыщенного обличительным пафосом
синтаксического периода (25 - 33 строки) по контрасту с внешне объективным повествованием (21 - 24 строки). Здесь называются орудие (пистолет) и способ убийства (навел удар). При этом для усиления впечатления в конце строфы также используются анафорические подхваты и синтаксические повторы: («Не мог щадить. / Не мог понять. / На что он руку поднимал!»)
Обе начальные строфы объемом в 33 строки, написанные 4-ст. ямбом со скрытой формой строфики (7 четверостиший (АвАв и CddC) + 1 пятистишие (eFFFe)), представляют собой своеобразную метрическую реминисценцию: 4-стопный ямб этой модификации доминирует в поэзии А.С. Пушкина, что, естественным образом, напоминает о шедеврах пушкинской лиры. В определенном смысле можно было бы даже говорить о наложении в рамках полиметрической композиции на повествовательный дискурс пушкинского 4-ст. ямба, составляющего большую часть всего текста (с учетом знаменательного последнего четверостишия
(53 - 56 строки, ranclusio), замыкающего тему смерти Поэта в кольцевую композицию, narratio), элегического дискурса отступления, представленного в 4-й строфе (с доминантой 6-ст. ямба, digressio) и декламационного дискурса вольного ямба, использованного для введения иллюстративного примера (exemplum) в 3-й строфе (4-5-6-ст. ямб, traductio) и для разработки темы посмертной травли поэта в 5-й строфе (6-5-4-ст. ямб, рeroratio). В композиционном отношении все эти разновидности ямбического дискурса чередуются по четко выверенной логической схеме, в которой все оказывается построенным по канонам судебного красноречия (genus iudiciale): обвинение, психологический портрет убийцы и жертвы, возбуждение негодования, амплификационное расширение и эмоциональное усиление основных положений, тезис о невозможности искупления вины и о суде потомства.
4) Traductio - компаративная демонстрация (34-38 строки), состоящая «в рассмотрении сходного явления или случая с целью эристического продвижения, доказательства и обоснования определенного утверждения» [10, с.224]. Продолжая разработку темы дуэли как ритуального убийства, Лермонтов воссоздает описание сцены поединка Ленского и Онегина, в которой вольно интерпретирует выведенные А.С. Пушкиным [8, с.85] характеры:
И он убит - и взят могилой,
Как тот певец, неведомый, но милый,
Добыча ревности глухой,
Воспетый им с такою чудной силой,
Сраженный, как и он, безжалостной рукой.
Обращает внимание тот факт, что Лермонтов осуществляет семантическую инверсию образа Ленского, выдвигая на первый план романтическую интерпретацию его судьбы. Точно также он поступает и с образом Онегина, необоснованно приписывая ему, как и Дантесу, свойства бретёра (ср.: «Его убийца хладнокровно / Навел удар...»). Таким образом, иллюстрация оказывается фигуральной аналогией, основанной «на сопоставлении неоднородных объектов» [11, с. 236], и может квалифицироваться как паралогизм.
5) Digressio - элегическое отступление (39 -44 строки), состоящее из серии риторических вопросов, усиленных анафорическим повтором вопросительного слова (Зачем...). Выполняя функцию переключения внимания, одновременно это отступление развивает тему «приговора судьбы» и дополнительно характеризует Поэта как мудреца («Он, с юных лет постигнувший людей»). В результате глубокой и последовательной синтаксической инверсии в рифменной области оказываются качественные прилагательные, образующие в этой строфе тернарного типа (AAbCCb) амплификационную систему эпитетов, усиливающих контрастность оценочного ряда.
6) Peroratio - заключительное слово (45 - 52 строки): представляет собой усиление основных аффектов, которые С.В. Шувалов назвал чередованием двух контрастных эмоциональных
«волн»: грусть о погибшем поэте (miseratio) и негодование по отношению к его убийцам (indignatio) [7]. Доминирующий здесь 6-ст. ямб контрастирует с 4-стопной (47 - 48 строки) и особенно - с 5-стопной формой (51 строка), содержащей знаменательное в контексте первых строк эпиграфа слово «мщенье».
7) Conclusio - заключение (53 - 56 строки): является возвращением к нарративному дискурсу 4-ст. ямба 1-й и 2-й строф (метрическая реминисценция) с суммированием (recapitulation) всего сказанного о таланте поэта («Воспетый им с такою чудной силой» ^ «Замолкли звуки чудных песен») и кольцевым замыканием темы гибели поэта/певца тавтограмматическим выдвижением, как и в первой строфе, звуков [п] и [у]:
Приют певца угрюм и тесен, И на устах его печать.
И, наконец, прибавление: 16 строк, насыщенных обличительным пафосом, о чем свидетельствует 5 восклицательных знаков. Структура вольного ямба здесь характеризуется резкими скачками стопности (от 6-ти и 5-ти до 4-х и даже 3-стопных форм), что говорит о высшей степени эмоционального напряжения. Сама система лирической инструментовки (а вы, вы, пред вами, вам, и вы) многократно регистрирует объект обвинительного заключения (каковым, собственно, прибавление и является), который уточняется за счет уничижительных перифрастических определений (надменные потомки, известной подлостью, жадною толпой, палачи, наперсники разврата и другие) и заставляет не всуе вспомнить концовку другого стихотворения, написанного
М.Ю. Лермонтовым [8, с. 136] спустя почти 3 года после смерти А.С. Пушкина:
О, как мне хочется смутить веселость их, И дерзко бросить им в глаза железный стих, Облитый горечью и злостью!..
«Железный стих» прибавления, совершенно не предусмотренного элегическим жанром, может квалифицироваться как главный аргумент, в судебном разбирательстве и французской дуэли именуемый coup de grace (завершающий смертельный удар), который однозначно должен был расцениваться адресатами как injuria verbalis (оскорбление словом), как прямой вызов.
Литературоведение
Список литературы
1. Андроников И.Л. Лермонтов. Исследования и находки. М.: АСТ, 2013. 635 с.
2. Боричевский И. Пушкин и Лермонтов в борьбе с придворной аристократией // М.Ю. Лермонтов / АН СССР. Ин-т рус. лит. (Пушкин. Дом). М.: Изд-во АН СССР, 1948. Кн. II. С. 323-362. (Лит. наследство; Т. 45/46).
3. Висковатый (Висковатов) П. Лермонтов на смерть Пушкина // Вестник Европы. 1887. Кн. 1. С. 329347.
4. Гаспаров М.Л. Очерк истории русского стиха: Метрика. Ритмика. Рифма. Строфика. 2 изд., доп. М.: Фортуна Лимитед, 2000. 352 с.
5. Гулиа Г. Жили поэты. М.: Известия, 1988. 432 с.
6. Кирсанов М.А. Суггестивное и аргументативное начало в философской лирике М.Ю.Лермонтова («И скучно и грустно. ») / П.А.Ковалев, М.А.Кирсанов // Вестник Воронежского государственного университета. 2013. №2. С. 30-36.
7. Кирсанов М.А. Стихотворение М.Ю.Лермонтова «Смерть поэта» как юридический факт / М.А.Кирсанов, П.А.Ковалев // Ученые записки Орловского государственного университета. Серия: «Гуманитарные и социальные науки». 2015. №1(64). С. 137-141.
8. Лермонтов М.Ю. Соч.: В 6 т. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1954. Т. 2. Стихотворения, 1832-1841 / АН СССР. Ин-т рус. лит. (Пушкин. дом); Ред. Н. Ф.Бельчиков. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1954. 386 с.
9. М.Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников / Сост., подгот. текста и коммент. М. Гиллельсона и О. Миллер. М.: Художественная литература, 1989. 672 с.
10. Малиновский Б. Проблема смысла в примитивных языках // Язык и грамотность в социальной практике. Клеведон: Открытый университет, 1993. С. 1-10.
11. Москвин В.П. Аргументативная риторика: теоретический курс для филологов. Изд. 2-е, перераб. и доп. Ростов н /Д: Феникс, 2008. 637 с. (Высшее образование)
12. Свод законов уголовных. СПб.: Типография II отделения Собственной Его Императорского Величества Канцелярии, 1832. 561 с.
13. Юридический энциклопедический словарь / Гл. ред. А.Я. Сухарев. М.: Советская энциклопедия, 1984. 415 с.
Об авторе
Кирсанов Марк Александрович - аспирант, кафедра истории русской литературы XX-XXI веков и истории зарубежной литературы, Орловский государственный университет имени И.С.Тургенева, mark9109@mail.ru
